Добро пожаловать на форум «Клуб любителей детективов» . Нажмите тут для регистрации
Но у Баучера есть еще ряд детективных историй, в которых нет серийных персонажей. Эти рассказы очень разные (традиционный и обратный детектив; хард-бойл и шпионская история; а некоторые из них вообще сложно охарактеризовать). И каждый из них по-своему экспериментален, ни один не похож на другой. В этом топике собраны такие рассказы автора — первые переводы, выполненные участниками форума специально для форума "Клуб любителей детектива". Подробнее о каждом рассказе во вкладке конкретного произведения (информационный блок). Итак! Убийцы — ваш выход! |  |
-
ВНИМАНИЕ
Весь материал, представленный на данном форуме, предназначен исключительно для ознакомления. Все права на произведения принадлежат правообладателям (т.е согласно правилам форума он является собственником всего материала, опубликованного на данном ресурсе). Таким образом, форум занимается коллекционированием. Скопировав произведение с нашего форума (в данном случае администрация форума снимает с себя всякую ответственность), вы обязуетесь после прочтения удалить его со своего компьютера. Опубликовав произведение на других ресурсах в сети, вы берете на себя ответственность перед правообладателями.
Публикация материалов с форума возможна только с разрешения администрации. -
Содержание
Тренодия║Threnody*Проект преступления║Design for Dying*Загадка на Рождество║Mystery for Christmas*Код "Зед"║Code Zed*Призрак с пистолетом║The Ghost with the Gun*Палач на покое║The Retired Hangman*Заявление Джерри Мэллоя║The Statement of Jerry Malloy*Исследовательская проблема║A Matter of Scholarship*
-
Тренодия
- Предисловие автора: | +
- Строго говоря, свою первую профессиональную продажу я совершил в возрасте шестнадцати лет: то была короткая история с привидением, настолько отвратительно написанная, что теперь я чувствую, что издатель, купивший ее, должен был испытывать садистскую неприязнь к своим читателям. К счастью, это не была история об убийстве, и, таким образом, она не затронула особую девственность, рассматриваемую в этой антологии.
Моя профессиональная писательская деятельность началась в 1937 году, когда Ли Райт приняла мой первый роман, а мои рассказы об убийствах — в 1942 году, когда Эллери Куин приобрел первую головоломку для Ника Нобла. Но публикуемый здесь рассказ был написан в январе 1936 года, когда я еще думал, что стану драматургом.
Тогда я писал бесчисленные (так и не поставленные) пьесы и время от времени по нескольку рассказов. И когда теперь я в болезненные минуты возвращаюсь и перечитываю их, мне стыдно за свое чрезвычайно медленное писательское развитие.
Как редактор, я приобретал весьма привлекательные и отточенные рассказы авторов в возрасте шестнадцати лет. Большинство моих коллег по научной фантастике (похоже, ее авторы, как ни странно, взрослеют раньше, чем в области детективов) хорошо зарекомендовали себя в печати еще до того, как получили право голоса. Тем не менее я, тупой и грязный негодяй, дожил до двадцати с лишним лет, производя вещи, для которых "непрофессионально" — самое мягкое определение.
Так что я не жалуюсь на резкость или непроницательность редакторов, которые продолжали возвращать эти рукописи без единой карандашной пометки; единственная ошибка редактора, допущенная в дни моей юности, заключалась в том, что он купил тот первый рассказ с привидением. Возможно, за одним исключением, и это "Тренодия". У меня всегда была к этому рассказу слабость; и чем бы он ни был в абсолютном отношении, он по крайней мере несравненно лучше и по сюжету, и по исполнению, чем все, что я делал в то время.
Он принадлежит строго к своему периоду, к 30-м годам. Александр Вулкотт больше не управляет массовым энтузиазмом; Грэнвилл Хикс больше не сотрудничает в "Новых массах"; Кори Форд (черт возьми!) больше не пишет блестящих пародий. В этом отношении рассказ действительно кажется устаревшим, что, впрочем, и свойственно такой ретроспективной антологии. В других отношениях, я надеюсь, он все же окажется читабельным и оправдает меня в убеждении, которое должен лелеять каждый автор: что его по крайней мере однажды несправедливо отвергли.
Во всяком случае, впервые появляясь в печати, рассказ настолько целостен, насколько может быть девственно убийство.
Энтони Баучер, 1952 год
Роджерса и Харта*полугодовой давности. Лоуренс Уинтон посмотрел на отъезжающего друга, ощутил себя подавленным и заказал еще пива.Творческий тандем композитора Ричарда Роджерса (1902–1979) и поэта Лоренца Харта (1895–1943), создавших вместе 28 мюзиклов и более 500 песен. После смерти Харта Роджерс заменил его Оскаром Хаммерстайном (1895–1960), совместные работы с которым приобрели даже большую известность.
Эл Хэнфорд никогда не выглядел более здоровым и веселым. Предстоящие скитания по Мексике воодушевляли его, и он болтал весело и без умолку. Но Уинтон ощущал застенчивое предчувствие. Ему казалось, все это потому, что он поэт, воображающий некую треклятую обязанность порождать сгусток лирической печали по любому подходящему поводу. На одно четкое аналитическое мгновение он, глядя на Хэнфорда, удивился, почему они дружат. В эти редкие минуты ясновидения он был достаточно проницателен, чтобы замечать под внешним обаянием Хэнфорда скрытую слабость. Но подоспела свежая порция пива, Эл начал говорить о томике стихов, который Уинтон передал в издательство "Кэкстон", и редкий миг прошел.
"Кэкстон" почти подготовил томик к тому июльскому дню, когда Лоуренс Уинтон узнал о гибели друга от рук мексиканских бандитов. Он сидел за столом, когда пришла телеграмма (на теле нашли письмо с его обратным адресом), и мир его рухнул. В этом горе не было ясности, лишь знание, что его друг мертв. Какое-то время он держал в руке нож для разрезания бумаг — маленький кинжал, купленный Элом Хэнфордом где-то на востоке. Он был по-прежнему остр и готов послужить. Но Лоуренс отбросил его и вместо этого взял карандаш.
Уже за полночь он прекратил писать, стирать, переписывать и обдумывать. Он был голоден, его руку сводили судороги; но на столе лежал окончательный текст "Тренодии*по Эларику". В тот момент его сознание неспособно было оценить стихотворение. Он лишь смутно удивлялся, сообразив, что до тех пор ни разу не написал полного имени Эла. Некоторое время он взирал на тренодию, а затем отправился на кухню пожарить яичницу.Тренодия (от греч. threnos — планч и oide — ода) — ода, гимн или песнь, написанная для оплакивания умершего. Не является полноценным литературоведческим термином, хотя так озаглавлен целый ряд литературных и музыкальных произведений англоязычных авторов.
Спустя два дня пришло письмо из "Кэкстона". Редакция отнеслась к его стихам с умеренным энтузиазмом, но сочла представленное количество недостаточным. Если бы у него было что-нибудь подлиннее дополнить томик... Так что он как следует отпечатал "Тренодию" и отослал ее.
"Сатурн в соболях" Лоуренса Уинтона вышел в должное время. Он снискал сносные отзывы и (для стихов) почти что сносные продажи, и на этом все. Уинтон продолжал преподавать в вечерней школе и был этим счастлив. А потом кто-то дал экземпляр книгиАлександру Вулкотту*.Alexander Woollcott (1887–1943) — ведущий американский литературный и театральный критик своего времени.
Его так впечатлила "Тренодия", хоть и оставили равнодушными остальные стихотворения, что он посвятил целую радиопередачу сладостным экстазам по поводу величайшей элегии наших дней, завершив все чтением обширных отрывков из нее под аккомпанемент оркестра. С безошибочным вкусом он выбрал именно те фрагменты, которые Уинтон, перечитав готовую книгу, решил вырезать в случае переиздания.
На другой день все библиотеки, общественные и частные, подверглись осаде клиентов, требовавших книгу, содержавшую "Тренодию". Заглавие книг и имя автора никому не были известны. Те библиотекари, что слушали передачи Вулкотта, уже мудро заказали экземпляры. Остальным не составило труда установить желаемую книгу.
Спустя неделю Лоуренс Уинтон прославился, а "Тренодия" стала притчей во языцех. К собственному удивлению он открыл для себя, что в этом выражении сугубо личного горя и надежды создал утешительную панацею Америке от всех печалей. Вечная наркотическая уверенность, что смерть все-таки прекрасна, никогда еще не выражалась словами, столь подходящими для понимания американской публики.
В своем лирическом смысле "Тренодия" стала угрозой обществу не хуже, чем "Да, у нас нет бананов" или "Музыка льется все дальше идальше*".Популярные песни 1920–1930-х годов.Бинг Кросби*добился успеха даже большего, чем обычно, представив новую песню под названием "Тренодия". (Она заканчивалась так: "и мелодия эта — моя тренодия любви".) Бенджамин З. Файнберг купил права на экранизацию с таким названием и вручил стихотворение сразу пяти сценаристам с предписанием отработать его к понедельнику. Троих из пяти вскоре отправили в санаторий с приступом острого алкоголизма.Harry Lillis "Bing" Crosby (1903–1977) — американский певец и киноактер, основоположник крунерской манеры пения, предусматривавшей актерскую подачу мелодии.
Летруа Париш написал для "Американского еженедельника Херста" статью на две страницы о великих мировых элегиях. Литераторы поддались помешательству и яростно спорили, на что больше похожа "Тренодия" — на "Люсидаса" или "Адонаиса". Меньшинство склонялось к"Тирсису"*. "Журнал английской и германской филологии" опубликовал тщательно аннотированное изыскание "«Тренодия»" Лоуренса Уинтона: сравнительное исследование влияний Мильтона, Шелли, Арнольда и Хорхе де"Люсидас" (1637) — поэма Джона Мильтона в жанре пасторальной элегии. "Адонаис" (1821) — элегическая поэма Перси Биши Шелли на смерть поэта Джона Китса. "Тирсис" (1865) — стихотворение Мэтью Арнольда в память об умершем друге, поэте Артуре Хью Клафе.Манрике"*. Манрике, которого Уинтон и не читал никогда, легко выиграл.Jorge Manrique (1440–1479) — испанский позднесредневековый поэт, прославившийся "Стансами на смерть отца".
Джеймс Хилтон*, сам наслаждавшийся почти столь же поразительным массовым воодушевлением, упомянул в радиоинтервью о замечательной "Тренодии" мистера Уинтона. Это заставило тысячи людей ринуться к Оксфордскому словарю английского языка, а другие тысячи отослать негодующие письма знакомым редакторам на радио. Пятьдесят три процента этих писем содержали косвенные намеки на военный долг Англии.James Hilton (1900–1954) — английский писатель, автор ставших бестселлерами и успешно экранизированных романов "Потерянный горизонт" и "До свидания, мистер Чипс".
Кори Форд*написал гениальную пародию на это стихотворение, которую его издатели отвергли как образец дурного вкуса. Мистер Форт утешил себя блестящим высмеиванием всех откликов на "Тренодию".Corey Ford (1902–1969) — американский юморист и сценарист.
Одни только"Новые массы"*не поддались всеобщей эпидемии, но и там Грэнвилл Хикс исхитрился упомянуть об очевидном подсознательном фашизме Лоуренса Уинтона.Американский марксистский журнал, выходивший в 1926–1948 годах; в нем сотрудничал как литературный критик придерживавшийся в то время марксистских взглядов писатель Грэнвилл Хикс (1901–1982).
АЧико Маркс*в политической сатире от Кауфмана и Рискинда охарактеризовал себя как тренодированный народ.Leonard Joseph "Chico" Marx (1887–1961) — один из пяти братьев Маркс, составлявших в театре и кино комический ансамбль. Обычно выступал в амплуа грубого и простодушного иммигранта из Италии. Джордж Кауфман (1889–1961) и Морри Рискинд (1895–1985) были сценаристами ряда мюзиклов и фильмов братьев Маркс, хотя те вносили в свои реплики значительный элемент импровизации.
Тем временем Лоуренс Уинтон бросил преподавание спустя две недели после передачи Вулкотта. Чека от мистера Файнберга за право на экранизацию уже было достаточно, чтобы обеспечить комфортную жизнь на многие годы, не говоря уже о гонорарах за саму книгу и многочисленных случайных правах, ему доставшихся. Он понял, что эта бешеная популярность должна со временем сдуться. Следовательно, жил он, как всегда, спокойно, откладывая большую часть баснословного дохода.
Он начал новую повествовательную поэму, которую так ждали его издатели, когда получил телеграмму от мистера Файнберга, призывавшую его прибыть в Голливуд на его условиях. "Тренодия" вызвала в рядах сценаристов мистера Файнберга трагическое истощение, и гений кинопроизводства решил позволить автору сделать собственную адаптацию.
Эта перспектива очаровала и испугала Лоуренса Уинтона. Он никогда не писал ничего в драматической форме, и все же он разделял с любым, кто когда-либо посещал кинотеатр, чувство, что, видит Бог, он-то бы сделал это куда лучше. Он все еще пребывал в одинокой нерешительности, когда в дверь позвонили.
Лишь спустя несколько минут он узнал в этом бородатом, потрепанном бродяге своего друга Эла Хэнфорда. И, осознав это, крепко схватил Эла за руку. Хэнфорд равнодушно ответил на пожатие и проследовал в дом. Первым делом он потребовал выпивку, а затем поздравил Уинтона с успехом. Только после второй порции его удалось заставить рассказать, как он смог остаться жив.
Это было довольно просто. У него были веские причины (намеренно оставленные расплывчатыми) исчезнуть. Он наткнулся на труп жертвы бандитов, подложил ему все свои документы и исчез. Узнав, наконец, об успехе "Тренодии", он не мог устоять и не поблагодарить своего друга за эту великолепную дань памяти.
На протяжении всего своего повествования Хэнфорд рассеянно улыбался, как бы обдумывая, к чему ведет. Вскоре он начал указывать, что произойдет, если станет известно, что он жив. Он подбирал резкие слова. Уинтон корчился, пока собеседник описывал реакцию страны. Люди сочли бы все это обманом дурного пошиба. Деньги перестали бы поступать, более того, дальнейшие произведения Уинтона оказалось бы невозможно продать. Картина выходила убедительная.
Закончил он очевидным предложением. Пятьдесят процентов дохода Уинтона идут ему через особые каналы, и он останется мертвым.
Уинтон долго смотрел на него. Он видел, что будет обречен на... на полную рабскую зависимость от этого слабака и мошенника. Все прежние моменты ясновидения сосредоточились теперь в одной ослепительной вспышке. Но он видел и большее. Видел, что Хэнфорд изменился, так сильно изменился, что даже он едва узнал его. Видел, что его одежда соответствует любому нищему бродяге, и ничто в этом человеке не наведет на мысль об адресате знаменитой "Тренодии".
Он незаметно подобрал со стола нож для разрезания бумаг. Помолчав, он решительно кивнул и подошел к креслу Эла Хэнфорда сзади.
На обратном пути после долгой автомобильной поездки на окраину города, где на другой день найдут мертвого неопознанного бродягу, Уинтон остановился у телеграфа, чтобы изъявить Бенджамину З. Файнбергу согласие. Подписывая бланк, он подумал, что смерть — штука куда более прекрасная, чем он до сих пор полагал.Информационный блок*Название на языке оригинала:*"Threnody"Первая публикация на языке оригинала:*"Maiden Murders" (Антология писателей Америки. Антология первых проданных детективных рассказов авторов) Harper Brothers, 1952 г..Другие публикации:*EQMM: США, апрель 1962 г.; Великобритания, август 1962 г.; Австралия, октябрь 1962 г.Формат:*║РассказПереводы на русский язык:*Форум "Клуб любителей детектива", Д. Шаров, 12 сентября 2024 г.
Переведено по изданию: "Exeunt Murderers: The Best Mystery Stories of Anthony Boucher", Southern Illinois University Press, сентябрь 1983 г. -
Проект преступления
УБИТЬ человека весьма нетрудно, если он сам продумал для вас собственное убийство. И это особенно верно, если его ум превосходит ваш (это, кстати, служит одним из ваших мотивов к убийству), и вы можете быть уверены, что в замысле нет изъянов. Вы избавлены от всех мук творчества обычного убийцы; вы всего лишь художник-интерпретатор, и вся ваша энергия может быть направлена на совершенство интерпретации без нужды беспокоиться о правильности всей созданной структуры.
Не то чтобы Рональд Маркхэм формулировал свою позицию столь подробно. Идеи из этого вступительного абзаца больше подходят Джону Беннингтону, всегда столь проницательному в анализе мыслей своих персонажей и столь возвышенно безразличному к мыслям окружающих. Вот почему он, естественно, и не подозревал, что Маркхэм решил его убить, — не подозревал даже, что Маркхэм может захотеть его убить.
Тем утром Маркхэм пришел с диктофоном в кабинет, охваченный не решением, но желанием — навязчивой мыслью, что жизнь его стала бы лучше, будь Беннингтон мертв, но без распланированного намерения этого улучшения добиться.
Беннингтон все изменил.
Старый сочинитель детективов расхаживал взад-вперед по кабинету, мелодраматически облаченный в черный плащ с малиновой подкладкой, вспыхивавшей пламенем при каждом его движении. Маркхэм подумал, что день за днем этот выживший из ума гений все больше приобретает манерность своего сыщика, доктора Кармайкла. И не удивишься, увидев его курящим кальян.
Беннингтон остановился, увидев своего секретаря.
— А, вот и вы, — проговорил он. Каждое буднее утро на протяжении пяти лет он произносил "А, вот и вы" все с той же подчеркнутой учтивостью. У Рональда Маркхэма имелись и другие, куда более впечатляющие мотивы для убийства, но и этот занимал не последнее место.
— Да, сэр, — сказал Маркхэм. — Вы уже разобрались с той загвоздкой в "Опасной осаде"?
— К черту "Опасную осаду". — Взор старика блеснул. — Уже неплохо; потребуется еще месяц исследований артурианской символики, и тогда ключи смогут стать слишком тонкими для критиков. У меня есть кое-что получше. Смотрите!
Маркхэм взял хитрое сочетание дерева, стали и резины, протянутое ему нанимателем, и послушно рассматривал его.
— Интересно, — сказал он. — Что это?
Беннингтон сел, откинув плащ так, что, казалось, он плавает в луже крови.
— Это сюжет моей следующей книги. Если только я не слишком умен даже для самого себя. — Веки его непроизвольно закрылись.
— Но что это, сэр? — спросил Маркхэм. Ему пришлось повторить вопрос дважды, прежде чем старческие веки поднялись.
— Простите, — резко промолвил Беннингтон. — Становится все хуже... Но это маленькое устройство — жемчужина. Это безупречное убийство.
В лучшей манере доктора Кармайкла, своего сыщика-ученого, он снял очки на черной ленте и принялся их протирать. Это значило, что скоро состоится лекция.
— Известно немало способов убить человека и представить это как самоубийство. Главная трудность — достичь точного угла выстрела. Еще один простой путь ускользнуть — стрелять с расстояния, не оставляющего пороховых ожогов. Но, даже если избежать обеих этих ловушек, остается проблема отпечатков пальцев. Если протереть пистолет после использования и прижать к нему руку трупа, шансы получить совершенно нормальное расположение пальцев составляют едва ли один к ста. Кроме того, отпечатков будет слишком мало, и это вызовет подозрения у следствия. С другой стороны, если взять в перчатках пистолет, который держала жертва, ее отпечатки смажутся. Но с этим маленьким шедевром... Я думал о нем весь вечер и провел в мастерской большую часть ночи, сооружая его.
Маркхэм не сказал: "Так вот где вы были". Подобная ремарка слишком ясно указала бы, где был он вместе с юной и пренебрегаемой миссис Беннингтон, и почему они беспокоились. Вместо этого он спросил:
— Как это работает?
Беннингтон с почти ребяческим энтузиазмом объяснил. При той жизни, что ему осталась, он любил изобретать механизмы больше всего на свете, не считая писательства; а когда, как теперь, обе страсти соединялись, радость его становилась совершенной.
Устройство являло собой металлическую рамку, предназначенную держать револьвер. Но рама не касалась оружия, не считая двух металлических зажимов с резиновыми наконечниками, крепко удерживавшими ствол. Нажатие пальцем на еще одну полоску обрезиненного металла спускало курок безо всякого телесного контакта.
— Видите, — энергично объяснял Беннингтон, — вы заставляете свою жертву взять оружие — выстрелить из него в цель — что угодно. У вас четкие и естественные отпечатки пальцев. Затем вы вставляете оружие в эту раму, надев при этом перчатки и ни разу не касаясь ничего, кроме кончика ствола. Застрелив жертву, вы открываете раму — вот так — и бросаете оружие туда, где оно могло выпасть из его руки. Отпечатки в естественном положении — не смазанные — абсолютное доказательство самоубийства.
— Но как лишить жертву сознания? Он не будет так и сидеть там, пока вы собираете аппарат.
— Какой-нибудь легкий наркотик. Отыщем что-нибудь по медицинской части.
— Но разве вскрытие его не покажет?
— Не будет даже вскрытия — тем более анализа желудка.
— Но зачем рисковать? Это лишь портит совершенство. Предположим... — вслух размышлял Маркхэм, — предположим, жертва стара и слаба — подобно вам, сэр. Предположим, она, как и вы, подвержена внезапным принципам сонливости, которым иногда поддается, внезапно засыпая посреди разговора. Убийца может дождаться своего шанса, а как только жертва потеряет сознание...
— Великолепно! Великолепно, мой мальчик! Думаю, вы попали в яблочко. Единственная проблема в том, не создали ли мы слишком безупречное преступление? В конце концов, Кармайкл должен его раскрыть.
— Оно определенно выглядит безупречным, — с тихим удовлетворением произнес Маркхэм.
Всю подготовительную работу они выполнили вместе — убийца и жертва в счастливом творческом сотрудничестве. Выстрелив по-настоящему в деревянную модель человеческой головы, они определили точный угол, которого проще всего достичь и который все же соответствует самоубийству. Путем тщательных экспериментов они определили, как близко может подойти убийца, чтобы оставить удовлетворительные пороховые ожоги, не разбудив спящего. И все же не находился ни один изъян, благодаря которому доктор Кармайкл распутал бы дело.
На седьмое утро Маркхэм решил, что время пришло. Сегодня у него получится. Взять пистолет с отпечатками после того, как Беннингтон выстрелит в деревянную голову, вставить оружие в устройство, подождать, пока писатель невольно задремлет, а затем... Затем независимость, и миссис Беннингтон, и комфорт, и, возможно, даже слава одного из тех намеченных романов, известных только их автору и ему, очертания которых он так легко может набросать и использовать.
Когда Маркхэм пришел в кабинет, Беннингтон был слишком возбужден, даже чтобы сказать "А, вот и вы". Вместо этого он вопил:
— Есть, мальчик мой! Есть!
— Что есть, сэр?
— Трюк. Ключ. Поворотный момент. Парафиновый тест!
— Не думаю, что я в курсе.
— Следовало подумать об этом раньше. Он безупречен. Современный полицейский метод проверки руки, чтобы определить, стреляла ли она недавно. Отпечатки пальцев жертвы есть на оружии; это удовлетворяет полицию. Но Кармайкл настаивает на парафиновом тесте — обнаруживает, что рука жертвы не стреляла из пистолета на протяжении какого-то промежутка времени — пометим, что надо это проверить — и все готово. Безупречно!
Маркхэм застыл на месте.
— Это вполне надежно, сэр?
— Вполне. Вчера вечером я повозился в мастерской. Если хотите, продемонстрирую. — Старик перекинул плащ с малиновой подкладкой через правое плечо, взял револьвер и выстрелил в модель головы. — Теперь для невооруженного глаза моя рука выглядит, как всегда; но в коже есть мельчайшие частицы, которые можно удалить парафином. Пойдите в мастерскую и...
Он прервался и устало сел.
— Я так устал, — произнес он. — Я отдал бы любую книгу, какую только написал, — да, и даже гонорары за них, — чтобы быть в вашем возрасте, Маркхэм.
— Я бы рассмотрел эту сделку, сэр, — послушно проговорил Маркхэм.
— Садитесь. Пойдем в мастерскую через минуту. — Он взял карандаш и принялся точить его карманным ножом — еще одна черта Кармайкла. — Мой разум вдвое больше, чем в вашем возрасте; но что он такое без... Черт! Видите, даже мои пальцы... — На мгновение запавшие глаза вспыхнули. — И еще одно — пометьте, Маркхэм...
— Что, сэр?
Но Беннингтон спал. Маркхэму не было нужды делать ни эту заметку, ни любую другую. Секретарь улыбнулся; со стороны старика было так любезно указать и исправить единственный недостаток в схеме прямо перед тем, как он сам ей подвергнется. Но было не время для иронических размышлений; слишком многое следовало еще сделать.
Устройство работало превосходно; Беннингтон по праву гордился, считая себя первоклассным мастером. Пуля вошла именно под тем углом, что определил Беннингтон; и пистолет упал на пол именно в том месте, на которое указал Беннингтон.
Остальное было столь же просто. Маркхэм решил ничего не громить; слишком часто на этом попадались. Вместо этого он вышел из комнаты с устройством и всеми касающимися его заметками. Заметки он положил у себя в комнате в груду подобных бумаг; устройство разобрал и оставил в мастерской, так разбросав среди прочих фрагментов, что даже самый изобретательный механик не догадался бы о его назначении.
Затем он направился на кухню.
— Мистер Беннингтон, — проговорил он, — просил меня передать вам, чтобы вы сегодня утром заварили покрепче его одиннадцатичасовой чай. — И пока кухарка уверяла, что всегда заваривает чай мистера Беннингтона настолько крепко, насколько вообще способен выдержать смертный, Маркхэм вставил:
— Это, случаем, не выстрел?
Кухарка заметила, что стреляли все утро, и хотела бы она, чтобы мистер Беннингтон для разнообразия написал историю про кинжал или яд.
— И все же, — сказал Маркхэм, — лучше посмотрю, что происходит. — А спустя несколько минут он направился звонить в полицию.
Он ожидал, что занервничает, когда прибудет полиция; но лейтенант Герман Финч нисколько не смущал его. Все прошло так гладко, что даже доктор Кармайкл не мог бы его вспугнуть, не то что этот кроткий человечек с его плебейской непритязательностью и трубкой из кукурузного початка.
Единственная опасность, как размышлял Маркхэм, была в том, чтобы не дать эту нелепому маленькому сыщику заметить удовольствие, какое он испытывает от допроса. Да, мистер Беннингтон какое-то время был нездоров — у него, бедняги, так мало оставалось в жизни удовольствий. Нет, миссис Беннингтон в отъезде — проводит выходные с друзьями в Палм-Спрингс. (Хороший ход был убедить Лоретту принять это приглашение — очистить ее от подозрений и, возможно, удержать от того, чтобы самой что-нибудь заподозрить.) Они с кухаркой были в доме одни. Да, они были вместе в момент выстрела. (Теперь кухарка любезно припомнила, что слышала его.) Финансовые трудности? Нет, едва ли он в курсе; но что такое удовлетворительный банковский счет, лейтенант, когда ваше здоровье?..
— Спасибо, — буркнул Финч. — Пойду посмотрю, что ребята нашли в кабинете. Рутина, понимаете ли — даже в таком очевидном деле, как это.
— Лейтенант, — улыбнулся Маркхэм, — если бы вы знали, как часто мы с мистером Беннингтоном корпели целую главу над такой рутиной...
Дверь зацепилась за ковер, когда лейтенант закрыл ее. В любом случае этот тяжелый ковер нелеп. "Мы его поменяем", — подумал Маркхэм; голые полы и простые циновки — не столь напоказ и куда более впечатляюще.
Лейтенант Финч вернулся с удивительной быстротой.
— Ладно, — сказал он. — Где это?
Маркхэм вскочил, помолчал, затем расслабился.
— Где что, лейтенант?
— Устройство — рамка для оружия.
— Не понимаю вас. — Вот оно. Сущее невежество. Даже если по какой-то невероятной случайности они догадаются, доказать нельзя будет ничего. Ничего.
— Беннингтон не стрелял из этого оружия.
— И как вы, — слегка поколебался он, — это вычислили?
— Хватит умничать, Маркхэм. Видите ли, на оружии безупречный набор отпечатков.
— Но, естественно, в этом случае... — нахмурился Маркхэм.
— На столе был карманный нож Беннингтона. Он заострял карандаш перед тем, как был застрелен. Он порезал палец. Выстрел убил его сразу же, но порез появился, пока он был жив. Ранка кровоточит. А на отпечатке этого пальца на оружии нет пореза. Так что давайте, Маркхэм; как вы держали оружие?
Вдруг Маркхэм принялся сильно дрожать, как всегда делали убийцы в детективах Беннингтона, когда их разоблачали в конце, и в этот момент он понял, что было в той последней ненаписанной заметке. Беннингтон нашел безупречную разгадку своего безупречного преступления.Информационный блок*Название на языке оригинала:*"Design for Dying"Первая публикация на языке оригинала:*"Detective Short Stories", сентябрь 1941 г.Другие публикации:*EQMM, ноябрь 1983 г.Формат:*║РассказПервый перевод на русский язык:*Форум "Клуб любителей детектива", Д. Шаров | редактор−корректор: О. Белозовская, 28 января 2024 г.|Переведено по изданию: "Exeunt Murderers: The Best Mystery Stories of Anthony Boucher", Southern Illinois University Press, сентябрь 1983 г. -
Загадка на Рождество
- Предисловие автора | +
- Вполне уместно, что рассказ о совместной работе двух сыщиков должен быть сам написан в ходе совместной работы — того типа совместной работы, столь ценного для писателей и столь малоизвестного читателям, что может возникнуть между автором и по-настоящему творческим редактором. В 1942 году, когда я начал продавать свои первые детективные рассказы в EQMM, Квин спросил меня, есть ли у меня какие-нибудь непроданные вещи, загромождающие мои папки; возможно, из них что-нибудь можно спасти. Конечно, у меня такие были (бывает ли писатель, у кого их нет?). Я отослал ему пачку неопубликованных и (теперь сознаюсь) не подлежащих публикации рассказов; и единственным, где Квин увидел перспективы, был этот, в то время именовавшийся "Загадкой Микки-Мауса". Итак, Квин, да благословит и хранит его Бог, тот тип редактора, который может не только сказать вам, что не так, но и показать, как это исправить; он указал на совершенно новый ракурс подхода к этому сюжету — и это столь же уместно повлекло за собой появление образа мистера Квилтера и его продуктивную (ведь "целое больше, чем сумма его частей") работу вместе с юным Томом Смитом.
Чтобы немного уравновесить положение дел, этот рассказ также привел к единственному случаю, когда мне удалось поймать Квина на редакторской ошибке. Он хотел опубликовать его в номере EQMM перед самым Рождеством 1942 года, и сказал, что мы должны переименовать его в "Убийство на Рождество". Я ответил, что все в порядке (за исключением того факта, что этот заголовок, как и почти все, что может придумать автор детективов, уже использовался Агатой Кристи), только вот есть один маленький довод против — в этом рассказе нет убийства.
Итак, "Загадка на Рождество", с участием Квилтера и Смита, придуманная Квином и Баучером.
© Энтони Баучер, 1955 год
ВОТ именно поэтому дело о краже драгоценностей у Бенсон и было раскрыто — потому что Арам Мелекян оказался не по нраву мистеру Квилтеру.
Его почти невидимые брови взлетели вверх, а кожа под коротко остриженными волосами сердито задергалась.
— Черт побери! — проговорил мистер Квилтер, и в этой мягкой и архаичной ругани было больше сдерживаемой ярости, чем в абзацах нецензурной брани. — Стало быть, вы, сэр, неограниченный творец, а я утомительная помеха в работе!
Арам Мелекян приподнял свою шляпу чуть веселее.
— Вот насколько это верно, братец. А если вы будете мешать этому неограниченному творению дальше, то "Метрополис-Пикчерз" подаст на своего самого юного гения в суд за нарушение контракта.
Мистер Квилтер поднялся во весь свой худощавый рост.
— Я видел, как они приходили и уходили, — объявил он, — и ни одному из них, сэр, не удалось ничему научиться у меня. Что творческого в выплеске задора всей вашей юной жизни? Творческая задача за мной — формировать этот задор, обтесывать его до некоего исхода.
— Идите поиграйте с вашим синим карандашиком, — предложил Мелекян. — У меня мечта сбывается.
— Поскольку я никогда не создавал ничего сам, вы, молодые люди, глумитесь надо мной. Вы неспособны увидеть, что в ваших успешных сценариях больше моих усилий, чем вашего вдохновения. — Худощавое тело мистера Квилтера дрожало.
— Тогда зачем мы вам нужны?
— Зачем?.. Черт побери, сэр, в самом деле, зачем? Ха! — громко произнес мистер Квилтер. — Я покажу вам. Я возьму с улицы первого попавшегося человека, в котором есть жизнь и сюжет. Что еще вы вносите? И через меня он получит результат, который будет продаваться. Если я сделаю это, сэр, тогда вы согласитесь с предложенными мной поправками?
— Идите ищите свою калошу, — сказал Арам Мелекян. — И не сомневаюсь, что найдете и сядете в нее.
Мистер Квилтер покинул студию, преисполненный высоких дум. Он видел, как гордый наследник тяжкого труда, из которого он вытянул шедевр, подписывает контракт с Ф.Х. Видел на заднем плане смущенного армянского гения, усердно поглощающего с бумаги свои собственные слова. Видел, как сам он освободился от чувства разочарования, доказав, наконец, что его работа — важная часть сценария.
Он ощутил резкий удар и услышал визг тормозов. А затем увидел асфальтовый тротуар.
Мистер Квилтер встал, не зная, проклинать ли водителя за то, что тот сбил его, или благословлять за то, что тот чудом затормозил в шаге от катастрофы. Молодой человек в коричневом костюме был столь обезоруживающе встревожен, что выбор второго варианта оказался неизбежен.
— Мне ужасно жаль, — выпалил молодой человек. — Вы ранены? Боюсь, это все моя клешня. — Его левая рука была на перевязи.
— Ничего подобного, сэр. Моя вина. Я был погружен в свои мысли...
Какое-то время они так и стояли, неловко, стремясь произнести не просто вежливую фразу. Затем оба разом заговорили.
— Вы вышли из той студии, — сказал молодой человек. — Вы, — и в тоне его было благоговение, — вы работаете там?
А мистер Квилтер заметил пачку бумаг размером восемь с половиной на одиннадцать дюймов, торчавшую из кармана молодого человека.
— Вы писатель, сэр? Это рукопись?
Молодой человек расшаркался и чуть не покраснел.
— Не-а. Я не писатель. Я полицейский. Но хочу стать писателем. Эта история, которую я пытаюсь рассказать, про то, что случилось со мной... Но вы писатель? Там?
Глаза мистер Квилтера засветились из-под невидимых бровей.
— Я, сэр, — гордо провозгласил он, — тот, кто движет писателями. Вы заинтересованы?
Он также мог бы добавить, что он тот, кто движет сыщиками. Но он этого еще не знал.
Рождественские елки загорались во двориках перед домами и в окнах, когда полицейский Том Смит свернул на своем шатком фордикемодели "А"*в переулок, где жил мистер Квилтер. Голливуд полон таких тихих улиц, где обычные люди живут, движутся и существуют, счастливы или несчастны, смотря как повезет, но неизменно самым обыденным и непримечательным образом. Это настоящий Голливуд — тот Голливуд, что покровительствует четвертым показам фильма за двадцать центов и наполняет толпами бульвар наFord Model A (1927) — автомобиль, производившийся компанией Ford Motor Company с 1927 по 1931 год. Вторая модель с индексом A в производстве компании.День доллара.*Национальный день доллара — праздник, отмечаемый в США 8 августа в память об установлении в этот день в 1786 году Конгрессом валютной системы США.
Для мистера Квилтера, поглощенного работой на студии в том, другом Голливуде, этот всегда служил облегчением. Дети играли под лучами вечернего солнца, радио было настроено на"Эймоса и Энди"*, а из маленьких домиков доносились то запахи готовящейся еды, то стук намываемой посуды.Популярный комедийный сериал о двух чернокожих приятелях, переехавших для заработка в большой город, изначально, с 1928 года, выходивший на радио, а в 1950-е годы перешедший на телевидение.
И он знал, что рождественские елки наряжены не для фотографов из модных журналов, а потому, что они нравятся детям, а с улицы смотрятся тепло и дружелюбно.
— Бог мой, мистер Квилтер, — говорил Том Смит, — для меня это в самом деле отличный шанс. Знаете, я неплохой коп. Но, честно говоря, не знаю, такой ли уж я умный. Поэтому я и хочу писать, ведь тогда, может, натаскаю себя и не буду всю жизнь простым патрульным. И потом, все это писание, оно как будто чешется внутри.
—Cacoethes scribendi*, — не столь уж недружелюбно заметил мистер Квилтер. — Видите ли, сэр, вы, в своей неуклюжей манере, натолкнулись на одно из классических описаний вашего состояния.Мания писательства (лат.). Цитата из одной из "Сатир" древнеримского поэта Ювенала.
— Я это и имею в виду. Вы понимаете, о чем я, даже когда я не говорил этого. Между нами, мистер Квилтер...
Мистер Квилтер, чьи тонкие длинные ноги опережали даже полицейского, проследовал в свое бунгало и далее по коридору в комнату, в которой, казалось, не было ничего, кроме тысяч книг. Мистер Квилтер помахал им рукой.
— Здесь, сэр, собраны все полезные факты, какие необходимо знать смертному. Но я не могу вдохнуть жизнь в эти сухие кости. Книги не пишутся из книг. Однако я предоставляю кости, причем верно соединенные между собой, для жизни, которую вы, сэр... Но вот кресло. И лампа. Теперь, сэр, позвольте мне услышать ваш рассказ.
Том Смит неловко заерзал на стуле.
— Проблема в том, — сознался он, — что у него нет окончания.
Мистер Квилтер просиял.
— Когда я выслушаю его, то продемонстрирую вам, сэр, то окончание, какое он неизбежно должен иметь.
— Надеюсь, что вы так и сделаете, сэр, ведь он должен закончиться, и я обещал ей, что он закончится, и... Вы знаете Беверли Бенсон?
— Конечно же. Я вступил в отрасль, когда звук только зарождался. Она была еще на виду. Но что?..
— Я был еще ребенком, когда она выпустила "Грохочущий грех", и "Орхидеи за завтраком", и все остальное, и я думал, что она просто великолепна. Была в нашей школе девочка, похожая на нее, и я все думал: "Эх, вот бы увидеть когда-нибудь настоящую Беверли Бенсон!" А вчера вечером так и произошло.
— Хм. И этот рассказ, сэр, служит результатом?
— Да-а. И он тоже. — Том Смит криво улыбнулся и указал на свою раненую руку. — Но лучше я прочту вам рассказ. — Он громко прочистил горло. "Загадка красного и зеленого", — продекламировал он. — Сочинение Ардена ван Ардена.
— Псевдоним, сэр?
— Ну, мне что-то подумалось... Том Смит — звучит не похоже на писателя.
— Арден ван Арден, сэр, звучит не более похоже. Но продолжайте. — И полицейский Том Смит начал свое повествование.
Арден ван Арден
ЗАГАДКА КРАСНОГО И ЗЕЛЕНОГО
Гадко со стороны полиции было ворваться на эту вечеринку. Не то чтобы это был рейд или что-то подобное. Видит Бог, я этак натыкался на пару дурацких вечеринок, но теперь меня приписали к ювелирному отряду, отдали под лейтенанта Майклса, и когда поступил этот звонок, он взял меня и еще трех парней, и мы помчались в большой дом в Лорел-Каньоне.
Я не обращал особого внимания, куда мы едем, и все равно не знал бы этого места, но ее я знал, да. Она стояла в дверях и ждала нас. Всего на минуту я озадачился, кто она такая, но потом понял. В основном из-за глаз. Она сильно изменилась после "Грохочущего греха", но глаза Беверли Бенсон по-прежнему нельзя было не заметить. Остальная часть ее тела стала старше (не то чтобы старше — лучше сказать, богаче), но глаза были все те же. А волосы рыжие. Когда она снималась, цветной пленки не было, и я не знал, какого цвета ее волосы. Мне показалось забавным увидеть ее вот так — ведь я был в детстве без ума от нее и даже не знал, какого цвета у нее волосы.
На ней было забавное платье — что-то девчачье, с короткой юбкой и воланами, так, кажется, их называют. Выглядело знакомо, но я не мог понять. Пока не увидел маску, валявшуюся в коридоре, а тогда я понял. Она была одета как Минни-Маус. Потом выяснилось, что все они были такие — не как Минни-Маус, а как персонажи мультфильмов. Такая вот вечеринка — диснеевская рождественская. Стены были в студийных рисунках, а свечи на рождественской елке держали фигурки вымерших животных и крылатых пони.
Она сразу подошла к делу. Я видел, что Майклсу это понравилось; некоторые из этих женщин устраивают грандиозные представления, и хорошо если через час узнаешь, что украдено.
— Мои изумруды и рубины, — сказала она. — Их нет. Не хватает и еще кое-чего, но это меня не особо волнует. Изумруды и рубины важны. Вы должны найти их.
— Ожерелья? — спросил Майклс.
— Ожерелье.
— Из изумрудов и рубинов? — Майклс знает свою ювелирку. Его старик занимается этим делом и пытался его затащить, но он пошел в полицию. Все равно кое-что он знает, и его левая бровь чудит, когда он слышит или видит что-нибудь некошерное. Как сейчас.
— Знаю, это может звучать странно, лейтенант, но нет времени обсуждать эстетику ювелирного дела. Однажды мне пришло в голову, что забавно будет соединить в одном ожерелье красное и зеленое, и я так и сделала. Они прекрасно огранены и подобраны, и его невозможно повторить.
Майклс не выглядел счастливым.
— Вы могли бы повесить его на рождественскую елку, — сказал он. Но рождественская елка Беверли Бенсон была снежно-белой, а маленькие зверушки держали голубые огоньки.
Вообще-то глаза Бенсон были милыми и манящими. Но сейчас они вспыхнули.
— Лейтенант, я вызвала вас, чтобы вы нашли мои драгоценности, а не критиковали мой вкус. Если бы я хотела культурный совет, едва ли стоило бы обращаться в полицию.
— Могли бы и похуже сделать, — сказал Майклс. — Теперь расскажите все.
Она провела нас в библиотеку. Остальных Майклс отправил охранять выходы, хотя и мало было шансов, что вор все еще слоняется снаружи. Однажды лейтенант вне службы сказал мне: "Том, — сказал он, — ты самый полезный человек в моем отряде. Кое-кто еще может думать, а кое-кто — действовать; но ни один из них черта с два не может просто стоять там и выглядеть так похоже на Закон". Сам он довольно мелкий, гладенький такой и щеголеватый; вот он и водит меня с собой для поддержки, просто постоять сзади.
В том, что она рассказала нам, не было ничего особенного. Просто она устраивала ту диснеевскую рождественскую вечеринку, как я уже сказал, и все шло хорошо. Затем поздно вечером, когда почти все разошлись по домам, заговорили о драгоценностях. Она не знала, кто завел об этом речь, но вот так вышло. И она рассказала им об изумрудах и рубинах.
— Тогда Фиг — ну, сами знаете, Филип Ньютон — фотограф, который снимает все эти чудесные песчаные дюны, цветы магнолии и все такое... — ее голос стал нежнейшим, когда она упомянула его, и я видел, как Майклс на все это реагирует, — Фиг сказал, что он не верит в это. Чувствовал то же самое, что и вы, лейтенант, и, клянусь, не могу этого понять. "Это недостойно тебя, дорогая", — говорит он. Так что я засмеялась и попыталась рассказать ему, что они в самом деле прекрасны — а это, знаете ли, так и есть — а когда он продолжил насмехаться, я и говорю: "Ладно, тогда покажу тебе". Так что я пошла в маленькую гардеробную, где держу свою шкатулку с драгоценностями, а их там не было. И это все, что я знаю.
Затем Майклс приступил к вопросам. Когда она в последний раз видела ожерелье? Замок был взломан? Слонялись ли поблизости какие-нибудь бродяги? Чего еще не хватало? И все такое.
Беверли Бенсон отвечала нетерпеливо, как будто ожидала, что мы просто пойдем, схватим вора и скажем: "Вот так вот, леди". В начале вечеринки она показывала ожерелье другому гостю — он уже давно ушел домой, но она дала нам имя и адрес для проверки. Нет, замок не был взломан. И ничего подозрительного они не видели. Не хватало еще кое-каких мелочей — пары бриллиантовых колец, кулона со звездчатым сапфиром, жемчужных сережек, — но это ее не слишком беспокоило. Ей нужно было именно изумрудно-рубиновое ожерелье.
Левая бровь заработала, пока Майклс обдумывал ее слова.
— Если замок не был взломан, то случайного грабителя придется отбросить. Это был кто-то знакомый с вами, имевший возможность взять ваш ключ или сделать с него слепок. Где вы его держите?
— Ключ? Обычно в сумочке. Сегодня он был в коробочке на моем туалетном столике.
Майклс чуть не застонал.
— И женщины еще думают, с чего бы это крадут драгоценности! Смит, позови Фергюсона, пусть он поищет отпечатки на коробочке. Тем временем, мисс Бенсон, дайте мне список всех ваших сегодняшних гостей. Слугами займемся позже. Предупреждаю вас, вероятность того, что вы когда-нибудь снова увидите свое елочное украшение, составляет десять к одному, если только рак на горе не свистнет; но сделаем все, что можем. Затем я прочитаю свою знаменитую лекцию о сейфах, и помолимся за будущее.
Я нашел Фергюсона и остался ждать Майклса в комнате с гостями. Их осталось всего пятеро, и я не знал, кто они такие. Все они сняли маски, но все еще были в своих мультяшных костюмах. Странно было сидеть среди них, думать: "Это серьезно, это преступление" и смотреть на эти яркие забавные костюмы.
Дональд Дак сидел отдельно, положив одну руку на свою клинноклювую маску, а другой уверенно хватаясь за пачку сигарет рядом. Его лицо выглядело знакомым; я подумал, что он, наверное, шибко переживает.
Еще трое сидели вместе: Микки-Маус, Белоснежка иПростачок*. Поначалу Белоснежка выглядела лет на четырнадцать, и только через какое-то время я понял, что это женщина, да еще какая. Это была маленькая брюнетка, стройная и шикарная на вид — простая, настоящая, словно не принадлежащая голливудской толпе. Микки-Маус был здоровенным блондином примерно моего роста, а телосложением напоминал снасть, способную удержать что угодно; но лицо его с телом не сходилось. Оно было проницательным и, что называется, чувственным. Простачок выглядел, как и должен выглядеть, — симпатичным и не шибко умным.Имеется в виду самый младший из семи гномов в "Белоснежке и семи гномах" (1937), где все они имеют собственные имена.
А в противоположном углу сидел Поросенок. Не помню, как их там зовут, но это был тот, что носит матроску и играет на скрипке. Из-под матросской фуражки у него торчали густые волосы, а перед собой он вытянул длинные ловкие руки. Скрипка лежала рядом, но он к ней не притрагивался. Он потерял сознание — был мертв для окружающих, насколько я мог судить.
Он и Дональд молчали, а трое сидевших рядом болтали.
— Похоже, не сработало, — сказал Простачок.
— Ты ничего не мог с этим поделать, Харви. — Голос Белоснежки был таким, какой я и ожидал, — не как в мультике, а глубокий и плавный, словно ручей, текущий в тени среди поросших мхом берегов. — Даже агент не может подбирать людей.
— Ты отличный парень, Мэдисон, — сказал Микки-Маус. — Попытался, и спасибо. Но если не вышло, так не вышло, черт с ним. Ее дело.
— Мисс Бенсон, безусловно, ценнее для вашей карьеры. — Ручей был ледяным.
Возможно, у меня нет ничего, что помогло бы стать хорошим сыщиком, кроме любопытства, но тут я увидел способ его удовлетворить. Я поговорил со всеми ними и сказал:
— Мне лучше записать кое-какие сведения, пока мы ждем лейтенанта. — Начал я с Дональда Дака. — Имя?
— Дэниэл Уоппингэм. — Голос был английским. Только это я и мог сказать. Не то чтобы у меня хороший слух на такие вещи, но я подумал, что это, пожалуй, не лучший английский.
— Род занятий?
— Актер.
И я записал адрес и все остальное. Затем я повернулся к пьяному и тряхнул его. Он наполовину проснулся, но не услышал, что я говорю. Он просто запрокинул голову и громко произнес: "Вальсы! Ха!", а затем снова ушел в себя. Голос у него был гортанный — думаю, какой-то немецкий. Я оставил это без внимания и отправился к оставшейся троице.
Простачка звали Харви Мэдисон; род занятий — представитель актеров за десять процентов. Микки-Маусом был Филип Ньютон; род занятий — фотограф. (Тот самый упомянутый Беверли Бенсон парень, это он нем она так напыщенно говорила.) А Белоснежкой была Джейн Ньютон.
— Имеете отношение? — спросил я.
— И да, и нет, — произнесла она так тихо, что я едва мог услышать.
— Миссис Ньютон, — заявил Микки-Маус, — была когда-то моей женой. — И тишина так усилилась, что можно было попробовать ее на вкус.
Тогда я понял. Они сидели там вдвоем, вспоминая все мелочи своей совместной жизни, были рядом друг с другом и все же как-то поодиночке. И в Рождество, когда предаешься воспоминаниям. Между ними что-то еще было, даже если они не признавались в этом сами себе. Но Беверли Бенсон, казалось, зацапала этого мужчину, и при чем здесь Простачок?
Меня это как-то беспокоило. Они выглядели как большие шишки — принадлежавшие друг другу. Но моя работа требовала тревожиться об ожерелье, а не о проблемах людей. Я был рад, что Майклс пришел именно тогда.
В тот момент он со всей вежливостью объяснял Беверли Бенсон, что у Фергюсона не выгорело с отпечатками, а драгоценности, должно быть, находятся уже во многих милях отсюда.
— Но мы сделаем все, что можем, — сказал он. — Мы поговорим с этими людьми и выясним все возможное. Впрочем, сомневаюсь, что вы когда-нибудь увидите это ожерелье. Оно, конечно, было застраховано, мисс Бенсон?
— Естественно. Как и все остальное, и об этом я не думаю. Но то ожерелье я едва ли смогу заменить, лейтенант.
В этот момент глаз Майклса упал на Дональда Дака, и бровь проделала трюки, достойные мультфильма.
— Займемся вами поодиночке, — сказал он. — Вы, с перьями на хвосте, с вас и начнем. Пошли, Смит.
Дональд Дак схватил свежую сигарету, подумал немного и потянулся за целой пригоршней. Лихо присвистнув, он последовал за нами в библиотеку.
— Я передал все материалы вашей марионетке, лейтенант, — начал он. — Имя — Уоппингэм. Род занятий — актер. Адрес...
Майклс стал настолько вежливым, что я встревожился.
— Не возражаете, сэр, — замурлыкал он, — если я предложу некоторые поправки к вашим показаниям?
Дональд как будто встревожился.
— Думаете, я не знаю собственного имени?
— Возможно. Но, с вашего позволения, я изменю показания так. Имя — Альфред Хиггинс. Род занятий — похититель драгоценностей — быть может, исправившийся?
Дональд Дак принял удар совсем не как вы могли бы подумать. Он вполне искренне рассмеялся и сказал:
— Таки припекло. Но рад, что вы рассматриваете возможность моего исправления.
— Да, возможность, — подчеркнул это слово Майклс. — Вы признаете, что вы Хиггинс?
— Почему бы нет? Вы не можете винить меня за то, что я не сказал вам сразу; это выглядело бы нехорошо, когда кто-то только что взялся за мои старые фокусы. Но теперь, когда вы знаете... И, кстати, лейтенант, а откуда вы знаете?
— Один умный парень из Скотленд-Ярда заметил вас в американской картине. Послал ваше описание и досье нам на случай, если вы вернетесь к прежней карьере.
— Как заботливо с его стороны, не правда ли?
Но Майклс был уже не в настроении болтать. Мы приступили к работе. Сняли с актера костюм утки и оставили его дрожать, пока исследовали костюм дюйм за дюймом. Ему это не слишком-то нравилось.
Наконец, Майклс позволил ему одеться.
— Приехали на своей машине?
— Да.
— Домой поедете на такси. Могли бы задержать вас по подозрению, но лучше сыграем так.
— Теперь я понимаю, — сказал Дональд, — что подразумевают под своеволием американской полиции. — И он вернулся с нами в другую комнату.
И все же это был умный ход со стороны Майклса. Он означал, что Уоппингэм-Хиггинс-Дак должен либо оставить всякую надежду на драгоценности (с собой их у него определенно не было), либо вести нас прямо к ним, ведь я, само собой, знал, что за такси уцепится хвост, который останется у его дверей, если это понадобится, хоть на неделю.
Дональд Дак пожелал хозяйке доброй ночи и кивнул остальным гостям. Затем он взял маску.
— Минутку, — сказал Майклс. — Дайте-ка взглянем на это
— На это?— с невинным видом спросил он и отступил к французскому окну. А затем встал там с автоматическим пистолетом в руке. Маленьким, но чертовски мерзким на вид. Я никогда не задумывался, какая хорошая кобура вышла бы из этого клюва.
— Оставайтесь на местах, джентльмены, — спокойно произнес он. — Я ухожу беспрепятственно, если не возражаете.
По комнате будто мороз прошел. Беверли Бенсон и Белоснежка в ужасе вздохнули. Пьяница все еще был мертв для мира. Остальные двое посмотрели на нас и ничего не сделали. Это был ход Дональда.
Или так бы и было, не играй я в школе в футбол. Безумный шанс, но я им воспользовался. Я был ближе всего к нему, только вот смотрел он на Майклса. Бросок вышел хороший, поваливший его на пол кучей, состоявшей преимущественно из меня. Маска разбилась, пока мы барахтались на ней, и я увидел, как рассыпались яркие блестки.
Фергюсон и О'Хара были уже рядом. Один из них схватил его пистолет, а другой щелкнул наручниками. Я поднялся на ноги и повернулся к Майклсу и Беверли Бенсон. Они дружно начали говорить, какой классный поступок я совершил, и тут я рухнул ничком.
Очнулся я на диванчике в маленькой темной комнатке. Потом я узнал, что это и была гардеробная, откуда украли ожерелье. Кто-то смачивал мою руку и всхлипывал. Я вроде как наполовину сел и сказал: "Где я?" Я всегда думал, что люди так только в книжках говорят, но именно это первым и пришло мне в голову.
— С вами все в порядке, — сказал мне прохладный голос. — Это просто свежая рана.
— И я ничего не почувствовал... Имеете в виду, он меня подстрелил?
— Думаю, так у вас это называется. Когда я сообщила лейтенанту, что была медсестрой, он сказал, что я могу вами заняться, и тогда не понадобится вызывать скорую. Теперь с вами все в порядке. — Ее голос дрожал в темноте, но я знал, что это Белоснежка.
— Ну, в любом случае это быстро решило дело.
— Но это не так. — И она объяснила: Дональд, конечно, взялся за старое; но у себя в клюве он спрятал только бриллианты, сапфир и жемчужные сережки, безо всякого изумрудно-рубинового ожерелья. Беверли Бенсон бушевала, а Майклс с нашими людьми прочесывал дом сверху донизу, чтобы найти, где тот его спрятал.
— Вот так, — произнесла она, закончив одновременно перевязку и рассказ. — Теперь можете встать?
Я все еще как в тумане был. Ничто не может извинить моих последующих слов. Но она была такая милая, нежная и добрая, что мне захотелось сказать что-нибудь приятное, и я, как тупой придурок, встал и сказал: "Вы станете замечательной женой какому-нибудь мужчине".
Это ее и зацепило. Она просто распалась — растворилась прямо-таки. Я не привык к рыданиям на плече моего мундира, но что было делать? Я не пытался ничего говорить — просто похлопал ее по спине и позволил говорить. И узнал все.
Как она вышла замуж за Филипа Ньютона еще в 1929 году, когда он был многообещающим молодым архитектором, а она только что закончившей школу наследницей. Как состояние, наследницей которого она была, разлетелось вслед за остальными, а ее отец нашел быстрый выход из положения. Как архитектурный бизнес пошел к черту, потому что никто ничего не строил, а в самый худший момент у нее родился ребенок. И как потом Филип начал пить, а затем... Ну, в любом случае вот так оно и вышло.
Тогда они оба взяли себя в руки. Медсестрой она зарабатывала достаточно, чтобы содержать ребенка (для алиментов она была слишком горда), а Филип прекрасно справлялся со своим искусным ремеслом фотографа. Фото Ньютона стало вещью, которую нужно иметь на шикарной съемочной площадке. Но они не могли вновь соединиться, во всяком случае пока он настолько успешен. Если бы она пришла к нему, он подумал бы, что она попрошайничает; если бы он пришел к ней, она бы подумала, что он проявляет жалость. И тут глаз на него положила Беверли Бенсон.
А затем этот агент Харви Мэдисон (то бишь Простачок), знавший их обоих, решил попробовать все порешать. Он привел Белоснежку на эту вечеринку; никто из них двоих не знал, что там будет второй. И была вечеринка, было Рождество, а среди их счастливейших воспоминаний были прежние празднования Рождества. Думаю, это у всех так. Вот она и ощутила все это вновь, только...
— Вы не представляете, как для меня важно было сказать вам все это. Пожалуйста, не обижайтесь; но в этой форме и всем таком вы совсем не похожи на человека. Я могу говорить и чувствовать себя свободно. А это мучило меня всю ночь, и мне нужно было рассказать.
Мне хотелось схватить их обоих и столкнуть головами; только вот сперва следовало найти то изумрудно-рубиновое ожерелье. В мои обязанности не входит исцеление разбитых сердец. Теперь я чувствовал себя хорошо, так что мы вернулись к остальным.
Только их там не было. В комнате не было никого, кроме пьяного. Я догадался, где Микки и Простачок: их раздели и обыскивают.
— Кто это? — спросил я Белоснежку.
Она посмотрела на Поросенка.
— Бедняга. Сегодня вечером он тоже подвергся пыткам. Это Бела Штраус.
— Белла — женское имя.
— Он наполовину венгр. (Думаю, это может объяснить что угодно.) Приехал из Вены. Его привезли сюда писать музыку к фильмам, ведь его зовут Штраус. Но он очень серьезный композитор — знаете, как... — и тут она произнесла какие-то скороговорки, ничего для меня не значившие. — Они думают, что раз его зовут Штраус, то он может сочинять всякие красивые танцевальные мелодии, а больше ему ничего сочинять не позволяют. Это сделало его издерганным и несчастным, и он запил.
— Понимаю. — Я подошел и потряс его. Матросская фуражка упала. Он пошевелился и уставился на меня. Думаю, его привлекла форма. Он резко сел и произнес что-то, наверное, на немецком. Затем он призадумался и отыскал кое-какие английские слова.
— Почему здесь вы? Почему по-ли-ция? — вышло из него мелкими односложными комочками, как будто ему приходилось усердно отыскивать каждый звук.
Я рассказал ему. Пытался как можно проще, но это было нелегко. Белоснежка немного знала немецкий, так что она помогла мне.
— Ach! — вздохнул он. — И я все это проспал!
— Самое верное слово, — сказал я.
— Но этот вор драгоценностей — его я видел.
Вытянуть все из него была та еще работа, но сводилось дело к следующему: он отключился на том самом диванчике, куда положили меня, — прямо в гардеробной. Очнулся, услышав, что там кто-то есть, и увидел, как человек берет что-то из коробочки. Что-то красное и зеленое.
— Кто это был?
— Лицо, понимаете, я не видел. Но костюм, да. Его ясно видел. Это был Mikki-Maus. — Забавно было услышать что-то столь американское, как имя Микки-Маус, с подобным акцентом.
Белоснежке потребовалось несколько секунд, чтобы понять, кто был в костюме Микки-Мауса. Затем она произнесла: "Филип", — и упала без чувств.
Полицейский Том Смит опустил свою рукопись.
— Вот и все, мистер Квилтер.
— Все, сэр?
— Когда пришел Майклс, я сказал ему. Он решил, что Ньютону, должно быть, сошло с рук ожерелье, а потом английский жулик попытался заполучить остальное. Ожерелья они нигде не нашли; но, должно быть, он быстро вытащил его и где-нибудь спрятал. Что можно сделать, имея такие прямые доказательства? Они его задержали.
— И вы решили, сэр, не заканчивать свой рассказ на подобной финальной ноте?
— Я не мог, мистер Квилтер. Я... мне нравится эта девушка, Белоснежка. Хочется увидеть их обоих снова вместе, и лучше бы он был невиновен. И, кстати, когда мы уходили, Беверли Бенсон застала меня одного. Она сказала: "Не могу говорить с вашим лейтенантом. Он несимпатичный. Но вы..." — Том Смит едва не покраснел. — Так что она стала говорить, как уверена в невиновности Ньютона, и умоляла меня помочь ей это доказать. Вот я и обещал.
— Хм, — проговорил мистер Квилтер. — Ваша проблема, сэр, проста. В вашей истории заложены хорошие человеческие ценности. Теперь мы должны их как следует округлить. Есть простое решение. У нас есть две женщины, влюбленные в героя, одна крайне симпатичная, а другая в меньшей степени; ибо зрелище вышедшей из моды актрисы, преследующей новую знаменитость, не слишком приятно. Эта менее симпатичная женщина, дабы угодить зрителю, должна искупить свою вину жестом самосожжения, обеспечивая счастье героя с героиней. Итак, сэр, пусть она сознается в ограблении.
— Сознается... Но, мистер Квилтер, это совсем другая история. Я стараюсь писать как можно ближе к действительности. И я обещал...
— Черт побери, сэр, это очевидно. Она сама украла ожерелье. Она много лет без работы. Она должна нуждаться в деньгах. Вы упоминали страховку. Ожерелье, должно быть, давно заложено, а теперь она пытается его забрать.
— Но это не сработает. Его действительно украли. Кто-то видел его чуть раньше вечером, но найти его не удалось. И, поверьте мне, эта команда умеет искать.
— Сущая чепуха, сэр. — Коротко стриженная макушка мистера Квилтера начала подергиваться. — Должно быть, видели дешевую имитацию. Она могла легко растворить ее в кислоте и слить в водопровод. А присутствие Уоппингэма делает ее план вдвойне успешным; она знала, кто он такой, и пригласила его как козла отпущения.
Том Смит поморщился.
— Я почти что думаю, что вы правы, мистер Квилтер. Только вот Бела Штраус видел, как Ньютон взял ожерелье.
Мистер Квилтер рассмеялся.
— Если это все, что вас тревожит... — Он встал. — Пойдемте со мной, сэр. Один из моих соседей — венский писатель, работающий теперь на "Метрополисе" с немецкими текстами. Он также новичок в этой стране; его культурный багаж идентичен Штраусу. Пойдемте. Но прежде всего нам следует сходить в аптеку на углу и купить то, что, как мне представляется, именуется комиксом.
Мистер Квилтер с горящим взором едва ли извинился за вторжение в дом венского писателя. Он просто указал на картинку в комиксе и потребовал:
— Скажите мне, сэр. Что это за персонаж?
Озадаченный венец улыбнулся.
— Ну, это же Mikki Maus.
Палец мистера Квилтера остановился на маленьком задорном изображении Минни.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
Филип Ньютон сидел в холодной тюремной камере, но был безразличен к холоду. Он держал сквозь решетку руки жены, а она говорила: — Теперь я могла прийти к тебе, дорогой, а раньше не могла. Тогда ты мог бы подумать, что это только потому, что ты добился успеха, но теперь я могу сказать тебе, как сильно люблю тебя и нуждаюсь в тебе — нуждаюсь, даже когда ты опозорен...
Они целовались сквозь решетку, когда с хорошими новостями явился Майклс.
— Она созналась, все в порядке. Все было именно так, как восстановил Смит. Она уничтожила дешевую копию и пыталась использовать нас, чтобы выбить страховку. Сломалась, когда мы попросили Штрауса указать на рисунок, который он называл Микки-Маусом. Так что вы вновь свободны, Ньютон. Как вам такой рождественский подарок?
— У меня есть вариант получше, офицер. Мы вновь поженимся.
— Вам, случаем, не понадобится новое обручальное кольцо? — с сыновней преданностью спросил Майклс. — Майклс, Пятая улица между Спрингом и Бродвеем — отличная работа.
Мистер Квилтер отложил окончательный вариант рассказа Тома Смита, дополненного теперь финалом, и устремил на полицейского укоризненный взор.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
— Вы опустили, сэр, объяснение, отчего возникло подобное недоразумение.
Том Смит неловко поерзал.
— Боюсь, мистер Квилтер, я не смог все четко припомнить.
— Это просто. Существительное "Maus" в немецком языке — женского рода. Следовательно, Mikki Maus — женщина. Мужчина, естественно, будетMikki Mäuserich*. Вспоминаю восхитительную венскую песенку, написанную несколько сезонов назад и однажды использованную нами как фоновая музыка, где певец заявляет, что он и его возлюбленная всегда будут в паре, "wie die Mikki Mikki Mikki Mikki Mikki Maus und derMäuserich (нем.) — мышь-самец.Mikki Mäuserich*".Как Микки-мышка и Микки-мышонок (нем.). Песня, по-видимому, придумана самим Баучером..
— Боже, — проговорил Том Смит. — Вы столько всего знаете.
Мистер Квилтер позволил себе просиять.
— Между нами говоря, сэр, мало есть того, что нам не следует знать.
— Из нас вышла бы отличная пара сыщиков.
Сияние померкло.
— Сыщиков? Черт побери, сэр, вы думаете, меня заботило ваше ограбление? Я просто объяснил неизбежную развязку для этого рассказа.
— Но она не созналась и не пошла на красивый жест. Майклсу пришлось доказывать ей все это.
— Тем лучше, сэр. Это делает ее загадочной и глубокой. Роль дляБетт Дэвис*. Думаю, сначала мы попытаемся продать это в журнал. Уже напечатанный материал сильнее впечатляет студии. Затем я покажу это Ф.Х., и мы посмотрим, как примется корчиться этот гениальный Арам Мелекян.Бетт Дэвис (1908–1989) — американская киноактриса, одна из величайших звезд Голливуда, работавшая до глубокой старости. В период Золотого века специализировалась на ролях сильных и властных жнщин, пренебрегавших общественными приличиями.
Том Смит, нахмурившись, глядел в окно. Да, из них вышла команда; но какая? Его все еще тянуло писать, но и обещанное Майклсом повышение звучало неплохо. Образуют он и этот странный худой старик команду сочинителей или сыщиков?
Дружелюбно мигающие красные и зеленые огоньки рождественских елок по соседству в любом случае казались равно хорошим предзнаменованием.Информационный блок*Название на языке оригинала:*"Mystery for Christmas"Первая публикация на языке оригинала:*EQMM, январь 1943 г.Другие публикации:*Дайджест "The Saint’s Choice", 1946 г; EQMM (Австралия), май 1948 г.; антология "Crime for Two" (ред. Ричард и Френсис Локридж), 1955 г.; "The Illustrated London News", 8 ноября 1957 г. (рождественский выпуск); Ellery Queen’s Anthology #3, 1962; "Exeunt Murderers: The Best Mystery Stories of Anthony Boucher", Southern Illinois University Press, сентябрь 1983; антология "Mystery for Christmas" (ред. Cynthia Manson). 1990 г.; антология "Merry Murder" (ред. Cynthia Manson), 1994 г.; "Murder Most Merry" (ред. Abigail Browning, 32 рождественские истории), 2002 г.; etc.Формат:*║РассказПереводы на русский язык:*Форум "Клуб любителей детектива", Д. Шаров, 19 декабря 2023 г.│Редактор−корректор: О. Белозовская
Переведено по изданию: "Exeunt Murderers: The Best Mystery Stories of Anthony Boucher", Southern Illinois University Press, сентябрь 1983 г. -
Код "Зед"
— ВОСЬМОЙ! — скомандовал Вольфганг Риттер, как только лифт тронулся вверх.
— Пятый! — произнес голос с британским акцентом позади него, и сталь прижалась к основанию позвоночника Риттера.
Они вышли на пятом. Риттер не поворачивал головы. Он взглянул на дородного управляющего, ждавшего лифт вниз, так небрежно, словно был самым обычным коммивояжером, зашедшим в здание по обычным делам.
— Сюда, старина, — предложил англичанин и подчеркнул направление тычком в спину. Лицо Риттера, пока они шли по коридору, ничего не выражало.
Надпись на двери гласила:
ВЕСТМИНСТЕРСКАЯ ТОРГОВАЯ КОМПАНИЯ
— Вот и пришли, — произнес англичанин. Его правая рука отперла дверь, покуда левая оставалась в кармане рядом с Риттером. Провисший карман портил силуэт безупречно пошитого пальто.
Риттер вошел в комнате первым. Письменный стол-бюро, телефон, два стула, корзина для мусора, зеленые металлические папки. В большинстве таких маленьких офисов на папках нет кодовых замков.
Зубы англичанина вылезли наружу между чахлыми усиками и бледным подбородком. Он произнес:
— Все удобства, а? Капитан Хьюз-Харгрив, к вашим услугам.
Риттер поклонился и щелкнул каблуками.
— Вольфганг Амадей Риттер.
— Не фон унд цу? Даже без фон? Да ладно, старина, не могут быть низшие классы так активны.
— Что за торговля? — кивнул на дверь Риттер.
— Торговля? О, старый добрый Вестминстер. Привлекательное название, а? — Он вытащил из кармана автоматический пистолет и с сожалением оглядел провисшую ткань. — Вы получили код "Зед" от Хольцхайма сегодня утром. Вы везли его в свой штаб наверху.
— Вы не спрашиваете, — заметил Риттер. — Вы утверждаете. Итак, какой смысл лгать? Ваши люди хорошо работают. — Его глаза смотрели поверх плеча англичанина.
— Прямо комплимент от немца. Тевтонская эффективность и все такое. Да, старина, мы справляемся.
Риттер ничего не сказал. Его взгляд был все еще устремлен куда-то за спину Хьюз-Харгрива. Англичанин проследил за его взглядом, затем рассмеялся.
— Простите, старина. Бесполезно. Чуть лучше, чем вопить "Спасите, помогите!", но совершенно бессмысленно. Однако вернемся к коду "Зед". Знаете, такое допускать нельзя. Иностранные шпионы носятся вокруг нашего доброго старого союзника и разнюхивают коды. Не пойдет, старина.
— Вы не иностранец? — спокойно спросил Риттер.
— Брат по крови и все такое. Общий язык, общая культура. Немного отличаемся от чертовых гуннов. — Оружие легко, почти игриво балансировало в его руке. — Итак, я просто получу код "Зед", старина?
— Нет. — Риттер холодно смотрел на него.
— Черт, это какое-то гуннское упрямство. Просчитайте свои шансы.
— Нет.
— Я не простак, старина. Я не буду щупать ваши карманы, пока вы не выхватите мой "Уэбли". — Он зевнул. — Вчера вечером я ходил на что-то под названием "Герли-Шоу". Захватывающий американский обычай — стриптиз. Профессиональные возможности...
Риттер стоял неподвижно.
Капитан Хьюз-Харгрив сделал резкий жест рукой с оружием.
— Начнем. — Он насвистывал медленную мрачную версию "Пивной польки", пока Риттер начал раздеваться.
Англичанин, не выпуская "Уэбли", осматривал одежду. Лезвие бритвы распороло швы, разрезало подошвы туфель.
— Не волнуйтесь, старина, — ухмыльнулся он голому немцу. — В любом случае не следовало носить двубортное пальто с такими подплечниками. Чрезмерный акцент. Запомните это.
Закончив свой обыск, Хьюз-Харгрив уже не улыбался.
— Мы никогда не ошибаемся, старина. У вас точно есть код "Зед". Покажите его дядюшке.
— Принцип кода простейший. Бумаги были бы громождены.
— Громоздки, старина, с вашего позволения. Помню, надел красный пиджак, когда служил в Куала-Лумпуре... — Его тон слегка переменился. — Так вы запомнили его! Черт, даже не предполагал, что это возможно. Создаете вы нам проблемы.
Англичанин взял трубку, набрал номер и произнес: — Не бьется, не ломается, а только кувыркается. — Он положил трубку на место и набрал номер снова. — Посчитали щелчки, да? Бесполезно. Мы каждый день меняем фразу.
— Полковник Джеффрис? — кивнул на телефон Риттер.
— Верно, старина. В курсе, не так ли? Ненавижу применять такие меры. Гуманность и все такое. Но Джеффрис хорошо справляется с непослушными ребятами, запоминающими коды.
— Я много слышал о полковнике.
— Не сомневаюсь. Черт, чай бы мне не помешал... Слушайте, старина, вы дрожите. Возьмите мой плащ, вон там. Нет, в карманах ничего нет. А теперь, пока мы ждем — осмелюсь предположить, вы никогда не играли в крикет?
Хьюз-Харгрив добрался до своего сотого матча за сборную Англии, когда в замке скрипнул ключ. Капитан встал и отдал честь низенькому коренастому полковнику.
— Наш немецкий друг решил с нами поиграть. Он запомнил код "Зед".
Полковник Джеффрис хмыкнул и уселся. Он откусил сигару и осторожно закурил.
— Ненавижу трубки, — объявил он в никуда. — Сигары — другое дело. Куда удовлетворительнее сигарет. Горят дольше.
Хьюз-Харгрив сдернул плащ. Риттер стоял, а маленькие красные глазки полковника блуждали по его телу.
— Сперва подмышки, — наконец, решил он и встал.
Капитан стоял возле окна.
— Бог мой! — вскричал он. — Звезды на своих путях и все такое.
Полковник Джеффрис присоединился к нему. Он выглянул наружу, затем положил сигару на стол. Хьюз-Харгрив сунул в карман свой "Уэбли" и вернул немцу плащ.
— Отсрочка, старина.
Мойщик окон, закончив с окнами соседнего кабинета, поправил пояс и приступил к работе над окнами «Вестминстерской торговой компании». Происходящее внутри его мало интересовало: двое мужчин сидят за столом, один стоит. Больше ничего не было видно.
Хьюз-Харгрив подался вперед.
— Это ваш последний шанс, старина. Мы не хотим использовать подобные методы. Скажите нам, что вы знаете.
— Нет.
Полковник Джеффрис хмыкнул и пощупал пальцами сигару. Рука Риттера потянулась прикрыть подмышку.
— Предупреждаю, старина, это только начало. Полковник был в"черно-пегих"*. Знаете, добился чертовского успеха. Облегчите всем нам задачу.Черно-пегие, или черно-рыжие, — военизированная организация, использовавшаяся британскими властями в качестве временных полицейских сил в период ирландской войны за независимость в 1920–1922 годах.
Губы Риттера произнесли "Нет", но не раздалось ни звука.
— Понимаю, старина. У вас свои идеалы, у нас свои. Человек следует тому, во что верит. Но теперь это не имеет смысла. Сами понимаете.
Риттер уставился на дверь.
— Не обращайте внимания, он уже так блефовал, — пояснил капитан полковнику.
— Сейчас не блефует, — буркнул Джеффрис. — Шум за дверью.
Хьюз-Харгрив прислушался и встал. Двое англичан молча двинулись к двери. Снаружи послышался металлический скрип.
— Если это... — начал капитан. Его слова затерялись в звоне стекла. Он обернулся и увидел, что Риттер поднимает пистолет из осколков окна. Еще один был в руках мойщика окон.
Дверь распахнулась, когда Хьюз-Харгрив выстрелил в никуда.
Вольфганг Амадей Риттер, окрещенный своими венскими родителями в честь Моцарта, принял руку ФБРовца. Его раненое плечо болело от рукопожатия.
— Мы заподозрили их, — заверил его человек из ФБР, — когда они не зарегистрировались как агенты иностранной державы. Конечно, сверились с Ярдом; оба были видными лицами в британском фашизме, пока там не припекло для подобных игр. У нас могут найтись и другие обвинения против полковника. До нас давно уже доходили слухи об этом опытном палаче.
— Я решил стать приманкой, — просто сказал Риттер, — увидев, чем это может закончиться на примере своей страны. Должен был помочь вам предотвратить это здесь.
— Хороший человек. Но, — ухмыльнулся ФБРовец, — если управлению придется иметь дело со многими англичанами вроде этой парочки и многими немцами вроде вас и ваших друзей из подполья — ну, тогда придется чертовски повозиться. -
Призрак с пистолетом
ПО радио сказали:
— Итак, запомните, ребята: убийство, хоть у него и нет языка, заговорит. — Глубокий голос жутко отдался эхом в микрофоне с фильтром: — Убийство... заговорит!.. — Затем громко заиграл электрический орган.
Бен Флакснер щелкнул выключателем.
— Забавная мысль, — произнес он, и дальний угол его левого глаза снова начал подергиваться.
Роуз оторвалась от починки своего розового домашнего халата.
— Не понимаю, зачем ты продолжаешь все это слушать. Как будто недостаточно жить на этой помойке с твоими расшатанными нервами и...
Она замолчала и охнула, увидев сквозь дверное стекло жутко перекошенное лицо. В дверь позвонили, и Бен подпрыгнул. Затем он разглядел лицо и ухмыльнулся.
— Дети, — сказал он.
Он открыл дверь, и высокий голос снаружи произнес:
—Гадость или сладость?*Имеется в виду сложившийся в США в 1920-х годах обычай ритуального детского попрошайничества в вечер Хэллоуина, схожий со славянским колядованием. Дети в костюмах нечисти стучат в дома, задавая ритуальный вопрос: "Гадость или сладость?", в ответ на что владельцы домов должны оделять их сладостями.
Бен засмеялся.
— Хорошее дельце вы отыскали, ребята. Раньше мы называли это вымогательством... — Он оглянулся на Роуз и оборвал фразу.
— Гадость или сладость? — повторил голос.
— Сладость, — сказал Бен. Он прошел на кухню, которая была частью той же комнаты, что и гостиная, да и спальня тоже, если уж на то пошло. Он вернулся с доброй пригоршней леденцов.
Бен усмехнулся, закрывая дверь.
— Как-нибудь помучаю их, — сказал он. — Хотелось бы видеть, что они сделают, если выбрать гадость. Обычно намыливают окна, но у нас все уже намылено...
— Именно, — фыркнула Роуз. — Напомни! — В состоянии покоя черты ее лица были хороши, особенно если она не забывала накраситься как следует. Теперь они смотрелись острее, жестче и куда старше. — Напомни, что я живу тут в одной комнатенке с тобой и твоим братом, и это даже не комната. Магазин, выходящий прямо на улицу, где приходится намыливать окна, чтобы покупатели не заглядывали внутрь и не думали, что ты рекламируешь томатный сок!
Бен заговорил чуть медленнее обычного.
— Слушай, детка! Есть ли место, где можно спрятаться безопаснее? Беркли сейчас полон временных съемщиков, оборонных рабочих, семей военнослужащих. Никто не следит за посторонними; их слишком много. Поскольку Джо уже работал здесь, это было естественно.
— И надолго? — вспыхнула Роуз.
— Пока горячо, — произнес Бен.
— Копы не свяжут это с вами, — сказала она.
— Да, но... — Бен неопределенно махнул большим кулаком.
В дверь снова позвонили. Тело Бена дернулось, и его рука метнулась к бедру. Затем он расслабился, увидев еще одно лицо в маске.
Он открыл дверь, услышал "Гадость или сладость?" и снова прошел сквозь всю эту рутину. Когда все закончилось, он достал бутылку и показал ее Роуз. Она покачала головой и угрюмо нахохлилась. Он налил себе и поднял стакан:
— За Хэллоуин! — Он выпил и выдохнул. — Надо мне завязать тут кое-какие связи. Что за штука. Бр-р-р!..
— Ты не заведешь связи, сидя здесь целыми днями и боясь собственной тени.
Он даже не слышал ее.
— Но черт бы меня побрал, если я не люблю Хэллоуин. Помню, мы с Джо были детьми. Хорошо мы тогда проводили время. Иногда я думаю, это и заставило меня начать — гадость или сладость. Подходишь к какому-нибудь болвану и говоришь ему: "Кошелек или жизнь!" То же самое. Ну, милая, хоть по глоточку? За Хэллоуин?
— А по твоему радио нет чего-нибудь горячительного? Или там одни убийства?
В дверь снова позвонили, и Бен довольно улыбнулся закутанной фигурке в маске снаружи. Роуз застонала, встала и сама принялась возиться с ручкой радиоприемника. Она слышала, как Бен открыл дверь, слышала тихий голос: "Гадость или сладость?" А затем услышала выстрелы. Повернувшись, она успела различить лишь клочок белой простыни, уносящийся во тьму, и Бена, который сидел на корточках на полу, держась за живот обеими руками.
Когда она подошла к нему, он стал заваливаться назад. Почему-то казалось очень важным удержать его. Люди живы, пока не вытянулись. Его губы издавали звуки, но в горле стоял удушающий хрип, не дававший этим звукам превратиться в слова. Роуз опустилась рядом с ним на колени, поддерживая его, и разрыв, только что зашитый ею на халате, вновь разошелся от натяжения, пока она стояла на коленях, но теперь все равно там была та кровь, что никогда уже не отмоешь.
Она думала те глупости, что приходят в голову, когда не можешь думать: "Он умирает здесь, на моих руках, а напоследок я ему нагрубила". Потом звуки на губах затихли, и она отпустила его. Но тело не просто откинулось навзничь. Она как-то вывела его из равновесия, и оно стало заваливаться на нее. Роуз резко вскрикнула и надавила на тело. На этот раз оно откинулось в другую сторону. Она вновь закричала, и вскоре ей показалось, что крик — это все, на что она способна... когда-либо.
Щелкнул замок, открылась дверь, и появился Джо. Он ударил ее по лицу со словами:
— Чего ты добиваешься? Зазвать сюда всю улицу? Что Бен тогда...
Затем он увидел тело и замер. Его следующие движения были быстрыми и эффективными. Он закрыл за собой дверь, убедившись, что защелка встала на место. Прошел в кухонную часть комнаты и принес Роуз воды. Затем он взял со стола бутылку. Через минуту он произнес:
— Нормально?
— Нормально. — Она кивнула и сглотнула.
— Ты?.. — прямо спросил Джо.
Она задохнулась. Она попытается сказать ему, даже если это бессмысленно.
— Я думала, это один из тех ребят. Знаешь: "Гадость или сладость?" А потом выстрел...
Джо пристально посмотрел на нее.
— Ладно, — наконец, произнес он. — Я ничего не спрашиваю. Не знаю, во что ввязался Бен в Чикаго, и знать не хочу. Знаю, что он прятался здесь и боялся за свою шкуру, а теперь его подцепили. Это тяжело, но нам вляпываться нельзя.
— Ты сильный, Джо, — сказала Роуз. — У тебя есть голова на плечах, не то что...
— Чье это оружие?
Роуз никогда не видела этого пистолета раньше. Она покачала головой.
— Избавлюсь от него, — сказал Джо.
Она тупо кивнула.
Джо думал вслух, резко, решительно:
— Никто не пришел, так что, пожалуй, твоего крика не слышали. К счастью, магазины по бокам от нас до сих пор остаются магазинами, и ночью там темно. Дай мне пять минут, затем иди в аптеку и вызови оттуда полицию. Поняла?
Роуз вновь кивнула. Джо подошел к ней и положил руку на ее мягкое плечо. Она отстранилась.
— Нельзя, Джо! Не с Беном...
Он пожал плечами и вышел.
Она посмотрела на часы и отпила. Она старалась не смотреть на то, что лежит на полу. Так и сидела, глядя на часы. Затем в дверь позвонили, и голос пронзительно выговорил: "Гадость или сладость?"
Когда Джо вернулся, она лежала на полу. Когда он затряс ее, она очнулась и забормотала:
— Оно вернулось. Оно вернулось, Джо!
— Хм? А, опять гадость или сладость?
— Джо, не будь так груб. Как ты можешь стоять тут...
Он схватил ее за плечи.
— Роуз, я дал своему брату убежище, — сказал он. — Это первое. Теперь я избавлюсь от него. Я думаю о себе — и о тебе. Поняла? — И он быстро продолжил: — С пистолетом было легко. Я сел на поезд в Сан-Франциско, заплатил за местный проезд, доехал до первой остановки и пошел обратно. Пистолет я оставил там. Возможно, он уедет в Сан-Франциско. Куда вероятнее, какой-нибудь хэллоуинский алкаш подберет его, и мы больше о нем никогда не услышим. От этого мы тоже избавимся, — добавил он. — Теперь займемся телефоном.
Тут и появился я. Когда работаешь в отделе убийств, то вечно приходишь поздно, так что иногда, если рассказываешь историю, лучше начать пораньше и изложить кучу всего, о чем мы еще долго не услышим. Тогда, читая, можно представить картину куда быстрее, чем это сделал я, появившись в том магазинчике.
Нет ничего необычного в людях, живущих в Беркли в магазинах. Такое видишь по всей Телеграф-авеню. Мелкие магазинчики закрылись от президентских поздравлений, а все оборонщики столпились в городе и ночевать им было негде. Конечно, тяжело человеку с женой и братом жить в однокомнатном магазинчике, но по крайней мере детей у них не было.
Я бывал в некоторых таких магазинах — по службе и не только — и выглядели они очень мило. Уютные, опрятные, совсем как жилье. Войдя в этот, я тут же подумал, как я рад, что не женат на этой женщине. Думаю, "убожество" — самое подходящее слово. Кругом хламье.
Звали ее Флакснер, она была женой жертвы, а рядом был ее зять. Она была среднего роста и вполне себе стройненькая. Зять был похож на Хэмфри Богарта или по крайней мере до одури старался. Он работал на заводе в Ричмонде. Мертвый муж был безработным, а это слово я не вписывал в бланк уже много лет. Ну, теперь он всяко был безработным.
Я прошел по всей этой истории с каждым из них по отдельности и вместе, и она все равно имела столько же смысла. Или не имела. Полиции, похоже, оба они не боялись. На вопросы отвечали четко и охотно, но не слишком. Не знаю, что заставило меня подумать, будто они что-то скрывают.
Роуз Флакснер подсчитала, что выстрел был без двадцати восемь, поскольку триллер по радио, который они слушали, кончился в половине. Я спросил Джо Флакснера, где тогда был он.
— Смотрел фильм — хэллоуинский ужастик в "Кампусе". Не советую.
— Спасибо, — сказал я. — Время?
— Так... меня подвезли из Ричмонда где-то в полпятого. Шоу, наверное, идет часа четыре, но я не досидел. Ушел где-то в полвосьмого. Досюда четверть часа пешком.
Доктор сказал, что без двадцати восемь — вполне вероятный вариант. Он возился все то время, пока я узнавал все это, как и специалист по отпечаткам (чувствуя себя слегка раздраженным, ведь снимать отпечатки, кроме трупа, было в общем-то неоткуда), а ребята прочесывали квартал в поисках пистолета или чего-нибудь такого.
Пистолет они не нашли, зато отыскали кое-что еще. В мусорном ведре на углу Рурк нашел простыню и маску. Я показал их Роуз.
Она вздрогнула. Больше маски ей никогда не покажутся забавными.
— Не знаю, — сказала она. — Все они на одно лицо. Но, может, это и та. Не знаю.
Я задал обычный вопрос: были ли у ее мужа враги?
По их словам, на свете никогда не было человека, настолько не нажившего себе врагов, как покойный Бен Флакснер. Я посмотрел на его жуткую физиономию, потом на Роуз — и не поверил. Но сказал лишь вот что:
— Итак. Все его любили, и, не сомневаюсь, уже скидываются на надгробный памятник Флакснеру. Но кто-то его убил. Ладно. Кого вы знаете ростом пять футов или ниже?
Они уставились на меня, и я терпеливо, словноДжордж Бернс*, попытался объяснить. Я сказал:George Burns (1896–1996) — американский актер-комик. Долгое время вел сперва на радио, а затем на телевидении шоу вместе со своей женой Грейси Аллен, выступавшей в амплуа вздорной дамочки, которую урезонивает муж.
— Возможно, это самый умный убийца, с каким я только сталкивался. Он выбирает единственную ночь в году, когда можно ходить в маске, никого этим не удивляя. Затем он бросает простыню и маску, и с преступлением его ничего не связывает. Но, чтобы совершить все это, он должен быть коротышкой. Вы видели попрошайку, равно как и ваш муж. Оба вы сочли бы его странным, не выгляди он как ребенок. Итак, кто ростом ниже пяти футов? Убийца должен быть таким.
Я наблюдал за Роуз, и что-то ее напугало, причем сильно. Но по тому, как она сжала губы, я понял, что мне не удастся вызнать у нее, что именно, просто расспросами. Так что я пока это оставил.
В этот момент Джо вдруг закричал:
— Горбун!
Роуз внезапно испытала облегчение и повторила:
— Горбун!
— Конечно, — продолжал Джо, — я не знаю, кто он такой, но много раз видел его тут в округе. А однажды, когда я вернулся, они ссорились с Беном. Не знаю, из-за чего. Бен не сказал. Но он... о, черт, в нем, пожалуй, нет и четырех футов восьми дюймов.
Я записал это и стал ждать. Наконец, Роуз произнесла:
— Хелен?
— Черт, да нет же, — сказал Джо. — Почему?
— Кто? — спросил я.
— Хелен Керк, — сказала Роуз. — Это наша подруга, работает вместе с Джо. Едва ли она знала Бена, но она маленькая — и пяти футов нет. Знаете — типаж милашки.
Я записал имя и адрес, а на полях нарисовал кошку, что было очень кстати на Хэллоуин.
— Мы не в одной смене, — сказал Джо. — Она на дежурстве — вернется домой в полпервого или около того. Так что, конечно, она работала, когда...
— Конечно, — сказал я.
Больше говорить было особо не о чем. Наконец, я сообщил Джо:
— Ричмонд в соседнем округе. Не моя территория. Если это не слишком повредит национальному вооружению, я предпочел бы, чтобы вы завтра остались здесь. Хотел бы с вами еще раз поговорить.
— Думаю, можно обеспечить, — сказал Джо.
Следующие пара часов прошли рутинно. Нужно было заполнить бланки, а потом ждать, когда выковыряют пули. Их было три, все из одного оружия тридцать второго калибра. Я переслал баллистическое описание и отпечатки трупа в Вашингтон, ведь у них больше всего данных, и в Шайенн, откуда, по словам Роуз Флакснер, они приехали, и в Чикаго, ведь она сказала "Чшайенн", и это было самое вероятное название, чтобы чуть не проговориться.
Когда я закончил, Хелен Кларк пора уже было возвращаться с работы. Для Беркли она была на редкость везучей. У нее была квартира — на Алькатрас-авеню, недалеко от магазина Флакснеров. Я проник в дом, никого не обеспокоив, и расположился лагерем перед ее дверью.
Она появилась в половине третьего, вместе с морпехом. Они играли в боулинг. Морпех выглядел так, словно хотел сбить мной пару кеглей, но мой значок его подуспокоил. Он удалился, и Хелен впустила меня в квартиру.
Она была маленькая — думаю, четыре фута одиннадцать дюймов — и довольно пухленькая. Но не особо милашка. Просто живенькая такая. Ей понравилась захватывающая встреча с полицейским в два часа ночи, а вот мой рассказ про Бена Флакснера понравился куда меньше. Она восприняла это тяжелее, чем люди, знавшие его лучше, и, возможно, это что-то насчет Бена подтверждало.
— Среди Флакснеров вы лучше всего знали Джо? — спросил я.
— Да. Много раз его видела. — Она осеклась, а затем добавила: — Пока тут не появилась Роуз. — Больше она ничего не сказала, просто позволила этому впитаться.
— Передышка для морпехов, — сказал я.
— Но почему вы пришли ко мне, лейтенант? — спросила она. — Я сказала вам, что почти не знала Бена. Он был сварливый, нервничал и боялся; с таким не познакомишься.
— Боялся?
— Как маленький ребенок, который думает, что Нечто до него доберется. Он был... ох, ну не знаю... забавный.
Я мысленно повертел все это. И спросил:
— Вы сегодня пришли вовремя?
— Думаю, что так, — сказала она. — Меня еще ни разу не штрафовали.
По дороге домой я обдумывал немало интересных возможностей. Например, на заводе в Ричмонде мог существовать некий способ переставить часы. Конечно, это возможно, но поверить трудно. Такие заводы держат не для забавы.
Или, быть может, не было никаких сладостей и гадостей. Джо с Роуз выдумали всю эту историю, а никого ростом ниже пяти футов не было. Но стали бы они выдумывать столь дикую историю, дойдя до того, чтобы подбросить маску и простыню?
Ну, все же оставался горбун. Если он был. А тем временем я мог немного поспать.
Разбудил меня телефон. Это была Роуз Флакснер. Думаю, ей дали мой номер в управлении. Говорила она как безумная. Твердила, что его нет, и она осталась совсем одна, и оно вернется, и она боится того, что звучит как "ангел"; впрочем, я не уверен. Я свел все к тому, что Джо не смог отпроситься в Ричмонде и уехал туда.
— Поговорю с директором завода и пришлю туда человека, чтобы он вернулся, — сказал я. — Не болтайте, ведь это не совсем законно, но, думаю, получится. — Я не стал говорить ей, что она всяко в безопасности, поскольку за витриной наблюдают.
— Слава Богу! — выдохнула она. — Оно же может вернуться.
— Леди, Хэллоуин кончился. Уже 1 ноября.
— Да... но вы сказали, что оно должно быть маленьким, и... — Она осеклась, а затем добавила: — Хотела бы я отсюда выбраться. Я боюсь. — И тут она повесила трубку.
Все равно по телефону ни до чего не доберешься. Я почистил зубы, побрился и приготовил завтрак, размышляя, каково это быть частным сыщиком, о каком все время читаешь, и попивать виски вместо кофе. Я не думал, что это сработает, но ведь не попробуешь — не узнаешь.
В управлении мне было что почитать. Из Шайенна пока ничего не поступило, как я и ждал, зато из Вашингтона и Чикаго пришло немало. Все начиналось обыденно, а кончилось тем, что дрожь побежала у меня по спине.
Отпечатки Бена Флакснера узнали в обоих местах. Это было его настоящее имя, и, наверное, умно порой использовать свое настоящее имя. Еще в пору сухого закона его неплохо знали в Чикаго. Ничего особенного — просто шпана, пытающаяся сделать карьеру. Потом какое-то время дела шли у него так себе; депрессия потрепала все бизнесы. Снова дела пошли на лад в войну, а за это время он возмужал.
Он был признан негодным к военной службе, возникли некие подозрения, но призывная комиссия так и не смогла разыскать его для переосвидетельствования. Он вышел на черный рынок в Чикаго — в основном спиртных напитков, а это дело он знал от и до. И все у него шло хорошо, пока Джонни Анджелино не получил свое. Чикагские копы на него отродясь ничего не вешали, но у друзей Джонни были свои мысли. Я начал понимать, почему он был здесь, такой нервный и напуганный, как рассказывала Хелен Керк. Все выглядело вполне ясно, пока дело не дошло до баллистического отчета.
В нем говорилось, что тип и модель пистолета, из которого убит Флакснер, не слишком распространены, но из такого же оружия стреляли в Джонни Анджелино. Они хотели бы взглянуть на пулю для сравнения.
Возможные последствия мне не понравились. Но мурашки побежали у меня по спине не из-за этого.
Джонни Анджелино — прозванный "Ангелом" за фамилию и круглое милое личико с кудрями — был карликом.
Как там было написано — ростом четыре фута один дюйм. Как раз для "гадости или сладости".
Призраки не возвращаются и не убивают своих убийц из того же оружия. Я прекрасно это знал. Как и вы. Как и Бен Флакснер.
И я не уделил этому особого внимания. Даже думать об этом не стал. Но, если бы в Беркли были бары, которых нет, я бы испробовал методы частного сыщика, прежде чем начать охоту на горбуна.
Джо Флакснер сказал, что часто видел горбуна в округе, так что я попробовал близлежащие магазины — те, что еще остались магазинами. В аптеке его ни разу не видели, как и на заправке. Парикмахер пару раз видел — запомнил, потому что решил, что это принесет ему удачу, — но ничего не знал.
Тогда я попытал счастья с мясником. Он стоял, окруженный лишь мозгами, требухой и своими воспоминаниями.
— Горбун? Ну, бывал он тут, — сказал он.
— Давно? — спросил я.
— С неделю назад.
Похоже было, что он хочет говорить, да не может. Я попытал счастья со значком, и это сработало.
— Так вы взяли его, что ли? — спросил он.
Я невозмутимо заворчал.
— Знаете, офицер, вот в чем штука, — сказал он. — Хотел бы я, чтобы его загребли, да ничего не хочу начинать, поняли? Мне не нужны неприятности.
— Понимаю.
— Он тут посторонний и, готов поклясться, толкнул кое-кому курочек. Неплохо, небось, нажился. Но я не хочу совать нос, куда не следует. Мне не нужны неприятности.
— Конечно, — сказал я. — Идет война.
— Вот-вот, офицер. В точности. Так что я сказал ему, чтобы он сворачивал свою торговлю и... ну, так я ему и сказал. Но я не собирался стучать из-за этого куда следует, ведь...
— Вам не нужны неприятности.
— Вот-вот.
— Предположим, вы бы передумали?
— Ну?
— Предположим, вам все-таки понадобятся курочки. Он оставил какие-нибудь инструкции?
Затем прошло пять минут. Я засек по настенным часам. Он колебался между "идет война" и "не нужны неприятности". Наконец, он вытащил из-под кассового аппарата карточку, а я поблагодарил его и сказал, что приду именно к нему, как только захочу немного рубца, и, надеюсь, доживу до этого.
Адрес был в Западном Беркли, за железной дорогой. В подвале старого дома, переделанного под квартиры. Я постучал в дверь, как было написано на карточке, и он открыл, и, действительно, он был горбуном ростом едва ли четыре фута девять дюймов.
У него были длинное лицо и римский нос с горбинкой, а голос выдавал итальянца.
— Что вам нужно? — спросил он, и я ответил:
— Прежде всего, войти.
Он попятился и впустил меня. По сравнению с его комнатой магазин Флакснеров смотрелся элегантно, но тут было чище. Он сел возле бутылки граппы, а я продолжал стоять в дверях.
— Что вам нужно? — вновь спросил он.
— Поговорить, — сказал я. — Можем здесь, если не возражаете. А если возражаете, на Маккинли-авеню есть комнаты не хуже этой.
Он произнес по-итальянски что-то, означавшее полицию, только, думаю, малость покрепче. И потянулся правой рукой, но в моей уже был пистолет сорок пятого калибра.
— Вы поставляете птицу на черный рынок, — сказал я. — Это не мое дело. Мое дело — трупы. А вы поцапались с моим трупом, и так уж вышло, что он тоже поигрывал на черном рынке. Нужно кое-что прояснить.
Он продолжал молчать. Так и сидел, сгорбившись чуть сильнее, чем требовала природа. Я ощутил запах дешевого чеснока и оливкового масла. Он подался вперед и плюнул мне под ноги. Мне было все равно. Это же его ковер.
— Ладно, — сказал я. — Не хочешь говорить со мной, поговоришь с парнями.
— Это я-то? — произнес он, и тут я ощутил позвоночником дуло.
Я не слышал, как он вошел; он был хорош. Я не стал спорить, когда он сказал: "Бросай". Я выпустил из руки пистолет, но сперва вернул предохранитель на место.
Тогда он позволил мне повернуться. Он был высокий и луноликий. Он спросил:
— Что тут у нас, Джино?
Джино хмыкнул. Луноликий провел рукой по моей одежде и нащупал значок. Тогда он засмеялся. Громким, чистым смехом, от которого зазвенела вся комнатка. Он достал из кармана бумажник и протянул мне.
Я прочел и тоже рассмеялся. Потянулся за своим пистолетом, и никто не стал возражать.
Лафферти (так было написано на его удостоверении) сказал:
— Разве между местными и федеральными властями недостаточно проблем без того, чтобы городская полиция и ФБР играли в полицейских и воров?
— Все так, — сказал я. — Но зачем человеку из ФБР торговать на черном рынке?
Он ухмыльнулся.
— Посмотрим на дело наоборот. Джино работает с нами, и чертовски недурно. Я думал, вы из его шайки. Когда-нибудь они поумнеют, и да поможет ему Бог.
Джино показал три с половиной зуба.
— Ваша страна освобождает мою от нацистов. Я помогаю.
— А что вы от него хотели? — спросил Лафферти.
Я рассказал. Закончив, я спросил Джино:
— А что у вас за дела с Флакснером?
— Один из ребят с черного рынка видел его, сказал мне, что он работал с Джонни Анджелино, может, поработает с нами. Я навестил его; он сказал мне, что он об этом думает.
Ничего не поделаешь, рутина есть рутина. Я спросил:
— А где вы были прошлым вечером без двадцати восемь?
— Со мной, составлял отчет, — сказал Лафферти.
— И у меня остается призрак.
Лафферти покачал головой.
— Я не лезу в ваше дело, лейтенант; но разве оно не выглядит так, словно попрошайки не было вовсе? Все подстроено.
— Я слышал ужас в голосе той женщины, — сказал я. — Роуз Флакснер смертельно боится увиденного. И я готов к ней присоединиться.
Вернувшись в кабинет, я прочитал отчет из Ричмонда. Хелен Кларк прибыла прошлым вечером на работу вовремя — ровно в восемь. Из Южного Беркли добраться туда за двадцать минут невозможно. И часы, по их словам, переставить нельзя.
Ладно, у меня оставался призрак.
Я достал маску и простыню. Они ничего мне не сообщали. Простыня — безразмерная и бесформенная. Как и маска. На простыне не было меток прачечной, а на маске — следов грима. В лаборатории надеялись, что удастся что-то вытащить из групп пота; но суду это не продашь, да и в любом случае сперва мне нужно поймать убийцу.
Я сунул маску под мышку.
Я обошел каждый дом в радиусе пяти кварталов от магазина Флакснеров. Я спрашивал каждую мать, попрошайничал ли ее ребенок вчера вечером. А если она подтверждала это, я спрашивал, в какое время он вернулся домой, все ли с ним было в порядке, и не случилось ли что-нибудь забавное.
Почти все они возвращались домой в девять, если должны были в восемь, и в десять, если должны были в девять. И ничего не случалось.
Наконец, на Эллсуорт-стрит некая миссис Мэри Мердок, домохозяйка, заявила, что Терри вернулся домой, когда не было и восьми. Это обеспокоило ее; он пришел слишком рано. А всю ночь ему снились ужасные кошмары, и наутро он был так расстроен, что не пошел в школу. Это было непохоже на Терри; он не из этих чувствительных детишек.
— Леди, — сказал я, — не нужно быть чувствительным ребенком, чтобы видеть кошмары после того, что, как я думаю, произошло. Могу я воспользоваться вашим телефоном?
Закончив разговор, я отправился повидать Терри. Показал ему свой значок, и мы продуктивно пообщались. Он был"юным ФБРовцем"*и знал кое-что неведомое мне. Когда все прошло гладко, я позволил ему увидеть маску.Имеется в виду детское движение фанатов одноименной радиопередачи, выходившей с 1936 года. Использовалось для повышения патриотизма и борьбы с подростковой преступностью.
Мне потребовалось десять минут, чтобы его успокоить, а потом я узнал всю историю, пообещав, что он сможет носить мой значок весь день, поскольку тогда ничто его не возьмет.
Когда я вошел в магазин Флакснеров, все они были там. Роуз всхлипывала и нервничала. Джо утешал ее, как старший брат, но не совсем, а Хелен Керк наблюдала за ними. Джино и Лафферти сидели поодиночке и молчали.
Я зашел и произнес:
— Ну, я нашел его.
— Кого? — спросила Роуз, вскочив, словно боялась ответа на этот вопрос.
— Попрошайку, — сказал я. — Того, что позвонил в дверь прошлым вечером.
Роуз едва не закричала.
— Невозможно, — произнесла она. — Он мертв.
Я отступил к двери и ввел ребенка.
— Это Терри, — сказал я. — Он...
Дальше я не продвинулся, поскольку именно в этот момент Лафферти, следуя моим предположениям, изложенным по телефону, быстро и осторожно выбил пистолет из рук Джо Флакснера.
— Ой, ну и жуть была, — рассказал нам Терри. Это произошло после того, как полицейская машина увезла Джо. — Я позвонил в дверь, и вдруг позади меня выросло Это. Как будто то, во что я играл, внезапно стало настоящим, и оно было такое большое. И тот человек открыл дверь, и Это выстрелило в него, и он упал, держась за живот, и затем Это схватило меня длинными руками и убежало. И когда нас не было видно, оно сказало мне не говорить ни слова, или оно придет и сделает со мной то же, что с тем человеком. Я бежал до самого дома, а ночью мне было ой-ой.
— Джо был умен, — сказал я. — Его план подразумевал, что мы будем искать маленького убийцу, а его рост давал ему алиби. Но он был не слишком умен; ему следовало выбрать лучшего свидетеля, чем Роуз. Только тот факт, что она, по моему убеждению, действительно напугана до смерти, мешал мне отбросить всю эту историю. Она идеально подходила для сообщника, и я все еще не до конца уверен...
— Я покажу вам, — дико выговорила Роуз. — Я не могу помогать... убийце. Я даже расскажу вам, куда делся пистолет.
Так она и сделала, и тогда я сказал:
— А теперь я расскажу вам. Ставлю пять против одного, пистолет тот самый, что сейчас вытащил Джо. Совершенно уверен, что история про поезд в Сан-Франциско — байка, чтобы заставить вас думать, что он большой и сильный, и на него можно положиться после убийства.
— Окей, — проговорил Лафферти. — Но что вывело вас на след Джо?
— Я надеялся, что это не призрак, — сказал я, — и это были не Хелен Керк и не Джино. Их алиби надежны. Значит, это не был кто-то ниже пяти футов. Значит, это не был попрошайка. Значит, он использовал впереди себя настоящего попрошайку. Значит, следовало отыскать такого, который был напуган вчера вечером. Это должен был быть Джо. У него был сильный мотив — очевидно, он хотел Роуз — и не было алиби. И это был Джо. Знаете, это чертовски круто: в девяти случаев из десяти это тот самый парень, кому и положено.
Суд прошел легко. Оружия было почти достаточно, но пригодились и опознание голоса, сделанное Терри, и даже анализ пота. А образ молчаливого крутого парня не помог Джо, даже с Роуз.
Я немного тревожился насчет Терри. Как и его мать, так что какое-то время она меня недолюбливала. Но когда он понял, что там было не Это, а обычный убийца, какого может встретить любой "юный ФБРовец", все успокоилось. Собственно говоря, в последний раз, когда я видел его, он злился на меня. Я не попытался достать ему пропуск на казнь Джо.Информационный блок*Данные на языке оригинала*"Trick-or-Treat"; 1st ed: "The Master Detective", июнь 1945 г. as "The Ghost with the Gun"
др. издания: Murder Cavalcade, Duell, Sloan and Pearce, 1946 г.; Rex Stout’s Mystery #9, 1947 г.; Great Murder Stories, Penguin, 1948 г.; Nero Wolfe Mystery Magazine, июнь 1954 г.; The Third Book of Crime-Craft, Corgi, 1959 г.; etc .Перевод:*Форум "Клуб любителей детектива"; А. Шаров / Редактор-корректор: О. Белозовская, 11 февраля 2024 г. -
Катализатор
— Я так рада, что ты сможешь прийти на ужин в субботу, — сказала Анна. — У нас на выходных будет Грегор Штольц. Думаю, он тебе понравится.
Я проговорил что-то уклончивое насчет того, что, уверен, смогу прийти и уж точно не подумаю пропустить одно из карри Анны. Повесив трубку, я посмотрел в зеркало, и лицо мое оказалось таким же пустым, как и мои слова. Я ничего не мог сказать — никоим образом не мог сказать Анне, что Грегор Штольц на выходных означает убийство.
Официально я этого не знал. Не существовало никаких определенных доказательств, на которые я мог бы опереться, а моя работа заключается в раскрытии убийств, а не в их предотвращении — хоть это и обязанность каждого человека.
Самое странное было то, что я не только не знал, кто может быть убит, но и не имел ни малейшего представления, кто совершит убийство. Я знал лишь, что Грегор Штольц означает смерть.
Впервые я заметил его в деле Харкнесса. Возможно, вы не помните — оно слабо освещалось в газетах, поскольку Харкнесс тронулся умом, за дело взялись психиатры, и до суда так и не дошло. Возможно, вы припомните что-то про человека, чертовски ревновавшего свою сестру, которая тайно вышла замуж. Поскольку он был достаточно старомоден, чтобы использовать опасную бритву, то оказался во всеоружии, услышав о свадьбе.
Штольц возник, когда мы пытались установить, как Харкнесс узнал о свадьбе. Он был другом семьи, думаю, так это называется. Признавал, что видел Харкнесса чуть раньше в вечер случившегося, и, наконец, признал, что, быть может, случайным намеком дал брату представление о происходящем.
Что-то в нем было знакомое, и это тревожило меня, но лишь когда дело Харкнесса было завершено, все встало на свои места.
Он был свидетелем в деле Бантока, а уж его вы, уверен, помните. Оно плескалось по всем газетам.
БАНКИР ИЗ БЕРКЛИ ОБЕЗУМЕЛ
Однажды вечером Банток пришел домой навеселе, взял свой пистолет, оставшийся с Первой мировой войны, и прикончил собственных жену и мать, поскольку те ненавидели друг друга, обе угрожали уйти, а он не мог жить без обеих. Впрочем, он и не прожил — в смысле, не дольше, чем потребовалось для суда и апелляции.
А Грегор Штольц был тем случайным знакомым, кого в тот вечер Банток встретил в оклендском баре. Защита использовала его, чтобы подчеркнуть, как много Банток выпил, и попытаться добиться решения о непредумышленном убийстве.
Я вспомнил это имя в связи с еще одним убийством. Капитан Страдд привел дело Мартина в пример того, как убийца получает то, что ему следует. Молодой Мартин из университета накормил дядюшку мышьяком, только чтобы узнать, что все дядюшкины деньги ушли фонду, занимающемуся доказательством того, что под именем Шекспира писала королева Елизавета. Юноша был в гневе, узнав об условиях завещания, и обронил, что один друг по имени Грегор Штольц заверил его, будто достоверно знает, что он дядин наследник. Мартин так обезумел, оказавшись в дураках, что даже не пытался разыгрывать невиновность. Суд был формальностью, и Штольц так и не появился в свидетелях.
В районЗалива*Грегор Штольц приехал лет шесть назад. С тех пор среди его знакомых произошло семь убийств и три самоубийства. По большей части друг с другом жертвы знакомы не были — похоже, у него было немало друзей. Он был повсюду. Как, думаю, иИмеется в виду залив Сан-Франциско. На мысу, отделяющем его от Тихого океана, расположен собственно город Сан-Франциско, а на внутренних берегах — другие города агломерации, в том числе Беркли, Окленд и Сан-Хосе.Тифозная Мэри*.Мэри Маллон, или "Тифозная Мэри" (1869–1938), — американская кухарка, являвшаяся бессимптомной носительницей брюшного тифа и заразившая более 50 человек. В конечном счете была отстранена от работы и принудительно помещена в пожизненный карантин.
На первый взгляд, здесь было то, что страховщики именуют "подверженностью". Подверженный несчастным случаям парень всегда рядом, когда происходят несчастные случаи на производстве — он не вызывает их, он ничего не делает, но если он на предприятии, то страховая компания скоро раскошелится. Моряки такого именуютИоной*. А Грегор Штольц был подверженным убийству, носителем, если вам ближе это сравнение.Ветхозаветный пророк Иона, пытавшийся сбежать от своей миссии, приносил несчастья судну, на котором плыл, пока не был сброшен в море и проглочен китом.
Но присмотритесь, и вы увидите, что Грегор Штольц что-то намекнул Харкнессу, говорил с Бантоком в баре, где банкир напился до превращения в убийцу, дал молодому Мартину странное представление о дядином завещании...
Я был, мягко говоря, заинтересован. Кое-что проверил насчет Грегора Штольца. Его досье было вполне чистым — на первый взгляд. Родился в Австрии, прибыл в Америку ребенком, получил хорошее образование на Востоке, имел немного личных средств и трудился на пяти-шести незначительных работах, пока не получил хорошую — наследство почти столь же странное, как и у дяди Мартина. Ему был гарантирован солидный пожизненный доход от капитала до тех пор, пока он будет писать брошюры и читать лекции, пропагандируя двенадцатеричную систему счисления, что бы это ни значило. Я проверил смерть человека, оставившего ему этот капитал. Тот мирно скончался во сне в возрасте 87 лет, когда Грегор находился в тысяче миль от него.
Мой любимый бар в Сан-Франциско — "Тоска". Напитки хороши и дешевы, посетители — преимущественно пожилые итальянские бизнесмены — отличные ребята, стены, сообразно названию, украшены портретами Пуччини и сценами из сюжета, а музыкальный автомат тих и наполнен множеством опер.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
Я пил эспрессо, крепкий, горький, приготовленный на пару кофе с бренди, и слушал музыкальный автомат, когда узнал голос, беседовавший с соседнего табурета с барменом.
Я повернулся к Грегору Штольцу и сказал:
— Привет! Как поживает свидетель?
Его лицо вежливо улыбнулось. Он проговорил:
— Вы помните меня, лейтенант?
— Харкнесс, — многозначительно произнес я.
Он со скорбным видом промолвил:
— Ужасно.
Я не мог ему возразить. Я лишь добавил:
— Банток.
— Бедолага, — печально проговорил он.
— Мартин, — произнес я.
Его глаза сузились, и он внимательно посмотрел на меня. Я продолжил. Я перечислил все семь убийств и добавил для пущей убедительности три самоубийства. Когда я закончил, он проговорил:
— Вы хороший полицейский, лейтенант. Вы замечаете вещи и собираете данные. Выпьете еще?
— Спасибо, — сказал я, и он сделал заказ. Затем он со вздохом промолвил:
— Да, я столкнулся с более чем положенной долей людской трагедии.
Я сказал, что это очень плохо, в самом деле плохо, но все же, как он это объяснит?
— Не знаю, лейтенант. — Голос его был мягок и тих. — Конечно, у меня, как у математика и лектора, есть теория...
— Да?
Принесли напитки, и он задумчиво отпил свой.
— Думаю, во всякой жизни есть возможное убийство. Или, позвольте мне объяснить это несколько точнее — всякая житейская ситуация включает неизбежный мотив для убийства. Вы женаты, лейтенант?
— Нет.
Он улыбнулся и проговорил:
— Как удачно. Но брак — не единственная житейская ситуация. Убийство повсюду, скрытое, дремлющее. Большинство из этих убийств никогда не случаются — по крайней мере в физическом отношении, быть может, самом добром из всех. Но время от времени происходит нечто, что будит спящих собак. Что касается меня, можно просто сказать, что мой специфический запах пробуждает этих собак.
Кофе горчил сильнее обычного.
— Как неудачно, — произнес я.
— Или, если вы предпочитаете химическую метафору — вы знаете, как два химиката могут лежать рядом без всякого действия, пока к ним не добавлен третий. Этот третий не играет роли в происходящей реакции, но необходим для нее.
— Слышал в старших классах, — сказал я. — Катализатор.
Он кивнул.
— Заверяю вас, лейтенант, что я почти боюсь встречать новых людей. Слишком часто я видел этот катализированный взрыв. И все же моя работа — мои статьи и лекции — завязывает мне связи. Едва ли я могу этого избежать.
Я покончил с напитком.
— Я плачу, — проговорил я. — Ваш судьбоносный аромат слишком трогателен. Но позвольте мне кое-что вам сказать.
— Да? — осторожно спросил он.
— В следующий раз, когда я столкнусь с какой-либо реакцией при вашем участии как катализатора, вам придется оценить бессрочное задержание в качестве ключевого свидетеля.
Он улыбнулся, и в голосе его прозвучала легкая ирония.
— Это лучшее, что вы можете сделать, лейтенант, не так ли?
— Вы знаете, что мне следует сделать.
— А вы знаете, что ни одно жюри присяжных на свете не уделит этому внимания. Тем более что особенности правовой чистоты требуют суда одновременно лишь по одному делу. — Он легко соскользнул со стула. — До свидания, лейтенант. Быть может, еще увидимся.
Я не встречал Грегора Штольца вновь до ужина у Анны, когда увидел, как он сидит рядом с ней, помогая разливать шерри. Ему нравилось помогать людям.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
Анна была одета во что-то длинное и белое, придающее ей свежий и летящий вид, такой же, как в вечер после ее выпуска, когда мы решили, что новобранцам-полицейским не следует думать о браке. Мужчины были в смокингах, к которым я не привык, но это было меньшее, что можно сделать для оправдания столь громадных дома и сада на Квинс-роад.
Я сказал Норману, что рад его видеть, и это и имел в виду. Именно такого мужа Анна заслуживала, и я не про его деньги. Он бы и без них отлично справился. Он работал химиком-исследователем на "Конч-Ойл", а вы знаете, какого ума это требует — острого и точного, но слегка нервного и неустойчивого. Глаза его улыбались мне сквозь очки с толстыми стеклами, но вокруг них появилось несколько новых мелких морщинок, которых не было в прошлый раз, и не думаю, что возникли они от улыбок. Взяв на себя ответственность, он представил меня симпатичному молодому флотскому офицеру, своему кузену, лейтенант-коммандеру Питеру Кейну.
Затем Анна подвела к нам Грегора Штольца — он тем временем помогал, неся на подносе бокалы с шерри — и проговорила:
— Не знаю, знакомы ли вы с лейтенантом? Мистер Штольц.
— Мы встречались, — сказал я.
— При самых прискорбных обстоятельствах, — серьезно добавил Штольц.
— Как жаль, — только и промолвила Анна и больше не задавала вопросов. Это указывало на чувство такта, но, быть может, лучше бы она допытывалась чуть больше.
Коммандер продолжал, очевидно, начатый еще прежде рассказ о боевых действиях, свидетелем которых он стал в южной части Тихого океана до перевода на береговую службу. Пока он говорил, я наблюдал за Анной, и она напомнила мне что-то, что я не мог определить. Что-то из некой пьесы, как мне показалось.
Когда мы прошли в столовую, то мои глаза, как всегда, вылезли из орбит при виде одного из карри Анны.
— Ого! — проговорил я. — Какой аромат! И что же, — указал я на одно из двадцати с лишним блюдечек, — это такое?
— Это новая идея, — рассмеялась Анна. — Особенность дома. Топленый бараний жир — знаете, как свиные шкварки, только бараньи.
Норман обнял ее.
— Вот как она выглядит — и умеет готовить. Что же я сделал, чтобы заслужить ее?
— В самом деле, что? — промолвил Грегор Штольц.
Можно было подумать, что это безобидное замечание. Просто естественное продолжение слов Нормана — банальный эффект эхо. Но глаза Нормана встретились со Штольцем, и что-то промелькнуло в его взгляде сквозь очки. Анна посмотрела на коммандера, и на секунду, я бы сказал, на лице ее отразился ужас.
Затем она проговорила:
— Берите все, что вам по вкусу, и накладывайте тарелки дополна — это баранина без нормирования. — И это был всего лишь еще один званый ужин, просто приготовленный лучше, чем обычно.
Какое-то время я не уделял особого внимания беседе. Я позволил своему рту насладиться смесью вкусов и текстур, напоминавших хорошую музыку. Когда я снова прислушался, говорил Грегор Штольц.
— Логика этого подхода столь абсолютна, — сказал он, — что обречена на провал. Некоторые вещи слишком умно правдивы, чтобы их можно было принять.
Например, подумалось мне, подверженность убийствам. Но я продолжал слушать.
— Переместите себя, — проговорил он, — в тот миг, когда арифметика стала возможной — к изобретению нуля. А затем спросите себя, почему цифра "один", за которой следует нуль, должна означать "десять".
— Но что же еще она может значить? — спросила Анна.
Грегор вздохнул с насмешливым терпением, а Норман с коммандером были как будто бы с ним согласны.
— Моя дорогая леди, — продолжал Грегор, — возьмем любое число — скажем, последовательность цифр "один-два-три-четыре". Что же она значит не в десятичной системе, а в системе с любым основанием?
— Пожалуй, — предположила Анна, — это значит один раз тысячу, два раза сотню и...
— Сладкая моя, — прервал ее муж, — мистер Штольц, очевидно, имеет в виду то, что, какое бы число ни служило основой твоей системы, "один-два-три-четыре" означает один раз третью степень этого числа, два раза вторую степень, три раза первую степень и четыре раза нулевую степень — то есть для любого числа единицу.
— Конечно, — согласился Штольц. — Это и есть значение чисел самих по себе. То, что "один-два-три-четыре" значит одну тысячу двести тридцать четыре, всего лишь условность нашей цивилизации. В двенадцатеричной системе это означает один большой гросс, двагросса*, три дюжины и четыре — другими словами, то, что вы бы назвали "2056".Мера счета, равная 12 дюжинам, то есть 144. Соответственно, "большой гросс", или "масса" (как он именовался в старинной русской системе мер), равен дюжине гроссов, то есть 1728. При двенадцатеричной системе счета дюжины гроссы и так далее соответственно выступают аналогами десятков, сотен и так далее десятичной системы.
— И это хорошо? — спросил я.
Он рассмеялся.
— Конкретно в этом примере нет ничего чудесного, это верно. Но удобство двенадцатеричной системы велико, столь велико, что некоторые армейские склады неофициально приняли ее для таких задач, как вычисление кубического объема. А сам я использую ее для всех своих личных расчетов. Как только человек научится думать в ней, все станет намного проще.
— Почему? — спросил я.
Он подробно объяснил мне, почему. И я поймал себя на том, что внимательно слушаю, отчасти потому, что тема была интересной, чего я не ожидал, а отчасти потому, что я понял — Грегор Штольц очень серьезен. Он горячо верил в это двенадцатеричное дело. Внутри него оно было живо.
Норман достал карандаш и принялся что-то чертить на скатерти. Анна его не замечала — не потому, что была поглощена числами, а потому, что разговаривала с коммандером Кейном. Я не обрадовался, увидев, как она на него смотрит, тем более, когда увидел, как Грегор Штольц украдкой взглянул на них обоих.
Норман оторвался от своих каракулей.
— Здорово, — сказал он. — Совсем несложно, если правильно направить свой разум. Держу пари, было бы у меня время, я мог бы составить таблицы логарифмов.
— Они уже существуют, — проговорил Штольц, — и оказались куда полезнее, чем...
Я посмотрел на часы и сказал:
— Прости, Анна, но сегодня вечером мне нужно дежурить, а прежде всего придется сменить этот обезьяний костюм.
Все издали положенные вежливые звуки, а Норман и Анна отправились вместе со мной искать пальто.
Когда я вышел из дома, меня ждал Грегор Штольц. Ему нечего было сказать. Думаю, он просто хотел улыбнуться моей бесполезности.
— Не здесь, — сказал я. — Понимаете, Штольц? Это мои люди. Не здесь!
— Кто подлецом меня назватьрешится?*— улыбнулся он.Цитата из "Отелло" У. Шекспира (акт 2, сцена 3) в переводе А. Радловой.
Я уловил цитату. В Беркли полицейские удивляют этим окружающих.
— Яго? — проговорил я. — Не переоценивайте себя.
— Переоценивать? Когда этот бедолага был... катализатором всего лишь четырех смертей?
— Трех, — сказал я. — Для Эмилии он не был катализатором.
— Какая эрудиция, лейтенант!
— Мне нравится Шекспир. Он знал, что движет людьми. И я начинаю улавливать, что движет вами, Штольц. Вам нравятся числа. Нравятся вещи, которые можно передвигать и бросать сквозь обручи. Это приятно. Итак, вы пробуете на живом объекте, и это тоже приятно. Но не здесь.
Я развернулся и ушел. Хотел бы я, чтобы мы не говорили про "Отелло". Теперь я знал, кого Анна напомнила мне, когда слушала коммандера.
Я ей своим бесстрашьем полюбился,
Она же мне — сочувствиемсвоим*.Цитата из "Отелло" У. Шекспира (акт 1, сцена 3) в переводе Б. Пастернака. Входит в монолог Отелло, объясняющего причины своей любви к Дездемоне, и наиболее известна по-русски в неточном переводе П. Вейнберга: "Она меня за муки полюбила, а я ее за состраданье к ним".
Всю ночь я то и дело вскакивал из-за стола. Продолжал мысленно прокручивать все это. Ситуация для катализатора. Норман был слишком задумчивым и нервным, а его жена смотрела влажными глазами на кузена, вернувшегося домой с Тихого океана во всем блеске героизма. Когда-то я слышал кое-что насчет дедушки Нормана...
Я так долго грыз себя всем этим, что почти не удивился, когда раздался звонок. Голос в трубке звучал бессвязно. Я даже не понял, кто говорил и кто мертв.
Удивился я куда позже.
И вот я стоял в кабинете Нормана. Тело лежало в центре комнаты. На челюсти красовался багровый синяк, а лицо выглядело обиженным и удивленным. Крови было много, и когда же люди научатся не оставлять на столах острые ножи для бумаг? Рядом с рукой трупа тоже что-то было, что-то, выглядевшее знакомым и не принадлежавшее этому месту.
— Судя по всему, просто промахнулся мимо сердца, — говорил врач. — Смертельная кровопотеря. Мучительный, медленный способ умереть.
— Хорошо, — сказал я. Доктор странно посмотрел на меня, но все было в порядке. Я именно это и имел в виду. Хорошо, что Грегор Штольц умер медленно и мучительно.
Ужасно допрашивать своих знакомых, а особых результатов допрос и не принес.
После моего ухода компания распалась, и какое-то время Норман продолжал обсуждать с Грегором Штольцем числа здесь, в кабинете — я не спрашивал, что в это время делали Анна и коммандер. Затем Норман спустился в подвал поискать кое-какие научно-фантастические журналы с рассказами о внеземной недесятичной системе счисления (об этом говорится в стенограмме). Анна и коммандер оба приходили в кабинет (по отдельности) поговорить с Грегором, но оба оставили его живым (по их словам).
То был семейный фронт, и никто ничего не говорил.
Я поднял то, что лежало под рукой трупа.
— Это мой блокнот, — сказал я.
— Я нашел его на твоем стуле после обеда, — пояснил Норман. — Принес сюда, хотел позвонить тебе и забыл.
— Штольц знал, что он мой?
— Думаю, мы говорили об этом.
Норман нашел его, когда вышел из подвала. Каких-либо журналов в комнате не было.
С Анной я говорил последней. Закончив со стенограммой, я попросил Макреди пойти принести ей выпить. Мы сидели одни и смотрели друг на друга.
— Это невозможно, — сказала она.
— Это случилось, — сказал я.
— Но он должен был... сделать это сам?
— Док говорит, что нет.
Заговорив вновь, она сказала странную вещь. Произнесла:
— И теперь из всех...
Я посмотрел на нее. Она взяла себя в руки и покачала головой.
— Нет. Даже ты.
— Это не я, — проговорил я. — На мне значок.
— Не поэтому. Именно тебе я не могу сказать. Не из-за значка. Когда-нибудь скоро. Ох, скоро. Я хотела, но это нечестно...
Некоторое время она больше ничего не говорила. Когда Макреди принес выпивку, я плеснул немного на плечо своего костюма. Это называется умышленным уничтожением улик.
Когда она ушла, Макреди сказал:
— А ваша записная книжка — улика № 1, а, босс?
Я посмотрел на блокнот. На листках была кровь — на тех листках, куда она не могла затечь. И кровь оставила следы, очевидные знаки — как мог бы оставить палец, пока кровь не кончилась.
— Он знал, что это моя книжка, — проговорил я. — Он оставил мне послание.
— Оба-на, босс, — сказал Макреди. — И что оно значит?
Я изучил знаки. И сказал:
— Оно гласит: "Вверх семь — вниз десять". А ниже еще: "Пятнадцать — десять".
Макреди с растерянным видом щелкнул пальцами.
— Понял, босс. Это как ключ в кроссворде, я читал как-то рассказ. Вверх и вниз, видите? Вы находите кроссворд, а эти слова — имя убийцы.
— Последите тут пока, — сказал я. — Вернусь примерно через полчаса.
У Грегора Штольца был домик в Клубничном каньоне к востоку от университетского кампуса и к югу от холмов. Думаю, что современный. В любом случае он имел немало плоскостей и словно вырастал из того места, где стоял, а мне это нравилось.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
У меня были ключи покойного. Сперва я попробовал — безуспешно — кабинет, затем спальню. Кровать была слишком узка даже для одного, и, быть может, это немного объясняло, каким путем шел по жизни Грегор Шольц, прежде чем кто-то воткнул среди его дел нож для разрезания бумаги.
Стены спальни были обшиты панелями. Часть обшивки над изголовьем кровати была причудливой, с повторяющимися резными ромбами.
— "Вверх семь — вниз десять", — произнес я. Я встал на кровати на колени и прижал правую руку к седьмому ромбу в верхнем ряду, а левую — к десятому сбоку. Ничего не произошло. Я пощупал вокруг. Моя левая рука опустилась на два ряда вниз.
Открывшаяся панель находилась ровно посередине стены, но я не уловил щелчка. Я заглянул и не увидел никаких редких восточно-индийских змей. Я протянул руку и достал книгу в кожаном переплете. Она лежала отдельно спереди, но за ней я мог различить ряд таких же.
Я открыл ее и некоторое время читал. Затем протянул руку и прочел немного из одного из задних томов, просто чтобы убедиться.
Человек моего рода занятий должен иметь более крепкий желудок.
— Все тихо, — сказал Макреди, когда я вернулся в дом на Квинс-роад. — Они все трое в музыкальной комнате.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
Я услышал голоса и вошел без стука. Анна была белее своего платья, а ее открытый рот не издавал ни звука. Коммандер Питер Кейн поднял кулаки, словно защищаясь. Норман Инглвуд занес правую руку вверх и глядел на коммандера так, словно ни разу не видел его до сих пор и не хотел никогда больше видеть вновь.
Их можно было принять за живые статуи.
— Ладно, — проговорил я. — Норман, думаю, пора нам еще раз поболтать...
— Не... не здесь? — произнес он с ошеломленным видом.
— Ага, — сказал я. — В кабинете. Пошли.
Мы оставили Анну с коммандером. Когда Норман уселся в кабинете, стараясь отводить взгляд от пятен, я произнес:
— Ты ударил его.
— Я хотел. Хотел, а потом...
— Не твоего кузена. Грегора Штольца. Тот синяк на его подбородке.
Норман слабо кивнул, подтверждая.
— Возможно, до сих пор ты был честен, — сказал я. — Возможно, ты не помнишь. Вот почему ты так испугался, когда замахнулся на коммандера и внезапно вспомнил тот раз.
Норман снова кивнул. Затем он заговорил. Теперь он изъяснялся не слишком внятно.
— Он говорил всякое. Не Питер — Грегор. Всякое ужасное. Что Анна... Я не мог этого вынести. Дальше я понял, что нахожусь внизу, в дедушкиной библиотеке. Не знаю, почему я там оказался. Там я храню научную фантастику, поэтому подумал, что, возможно... Но я беспокоился, потому что не помнил, и я поднялся наверх, и...
— Нашел его.
— И я все еще не знаю. Только теперь, когда Питер... Я помню удар, но больше ничего. Сколько мне еще нужно вспомнить?
Нехорошо видеть промышленного химика со слезами на глазах.
— Анна и коммандер оба потом видели его живым, — сказал я.
— Они моя семья, — отмахнулся он.
— У тебя был психический заскок, — проговорил я, — поэтому ты и пошел в дедушкину библиотеку. Дедушка был слегка... Ну, разве нет? Кажется, я припоминаю...
Он изобразил улыбку.
— Дедушка спятил, если хочешь знать правду. Поэтому я и чувствую себя так... Знаешь, он был великий ученый — деньги остались от его брата. Он провел всю свою жизнь, работая с елизаветинскими рукописями. Их чертовски мало, и он потратил состояние и всю свою энергию на их накопление — это было еще дофотостатов*. Он был совсем готов опубликовать свою книгу. Она открыла бы немало нового о способах сотворчества в елизаветинской драме. А затем случился великий пожар Беркли. Всего двадцать лет назад. И все пропало. До последнего обрывка. Только он так не думал. Когда это была дедушкина библиотека, там были пустые полки. Он водил туда посетителей и показывал им все сокровища, давал им подписанные экземпляры книги, которая никогда не была напечатана.Фотостат — ранний копировальный аппарат, разработанный в начале 1900-х годов корпорацией "Photostat", название которой в дальнейшем стало использоваться для обозначения аналогичных машин. Технически представлял собой фотографирование документов большой камерой, немедленно проявлявшей изображение на фотобумаге, создавая, таким образом, негатив для последующего изготовления фотографий.
— Бог мой! — сказал я.
— Видишь ли, мы, Инглвуды, ломаемся под напряжением. Я переутомился. Чертовски паршиво себя чувствовал... А то, что говорил Грегор... Знаешь, это яд. Я не сказал бы такого даже тебе. Я не верил его словам, но они заставили меня наброситься на Квента просто потому, что он сделал Анне комплимент.
Я встал и сказал:
— Вернемся в музыкальную комнату. Хочу прочитать вам кое-что. Небольшое сообщение от Грегора.
Я старался не смотреть на Анну, пока говорил.
— Грегор Штольц, — произнес я, — знал, что умирает. Также он знал, что это мой блокнот. Он нацарапал там что-то для меня. Он не пытался написать имя своего убийцы, поскольку, если бы убийца увидел это первым, то уничтожил бы запись. Вместо этого он оставил каракули, выглядевшие бессмысленными. Если бы убийца их увидел, то мог бы обеспокоиться, но все же поколебался бы, уничтожить ли книжку, которую забыл я — и помнил об этом. Мне предстояло разобраться в этих каракулях. Направления "кроссворда" звучали как указание на тайник. Я нашел у Грегора обшитую панелями стену, и именно это мне и было нужно. Что до второго сообщения, "Пятнадцать-десять", — что ж, вы узнаете об этом через минуту.
Я открыл книгу, лежавшую у меня на коленях, и, задыхаясь, заглянул в нее.
— Трудно одним словом определить, кем был Грегор, — произнес я. — Уверен, у психиатров есть для этого слово, но я не знаю. Я бы назвал его убийцей на дистанционном управлении. Где бы ни был Грегор, происходили убийства. И всегда потому, что он просто произносил не то слово не в то время. Эта книга из-за панели, это его... черт, его журнал регистрации. Один из них. Все это здесь описано. Только он не использует имена — использует цифры. Думаю, он убедил себя, что это сделано ради секретности на случай, если когда-нибудь все прочитают чужие глаза. Но, наверное, в глубине души это было потому, что все эти имена и люди были для него лишь числами, которые он мог переворачивать так же, как превратил "один-два-три-четыре" в "два-ноль-пять-шесть". Цифры слишком легко читаются, чтобы создавать секретность. Например, вот последняя запись: "Сегодня ужин с Единицей. Карри Единицы восхитительно, но чувствую, что могу добавить несколько удивительных ингредиентов". А в более ранней книге он упоминает банкира, Виктора Бантока, как "Три-два". Видите, просто цифры для инициалов — единица для "А" равнозначна "Анне", "Три-два" означают "В. Б.".
— Теперь хочу прочитать вам немного о его последней игре, — запинаясь, продолжил я.
В горле у меня пересохло. Они продолжали смотреть на меня, и я не смел остановиться. Я прочел:
— "Пятнадцать-десять окажется необычайно интересным экземпляром. Ситуация идеальна. Я был этим вполне доволен просто в силу его эмоциональных проблем с прекрасной Единицей, но представьте себе мой восторг, когда я обнаружил другой фактор, осложняющий все еще более приятным образом. Пятнадцать-десять безумен. Конечно, он этого не осознает. Это, несомненно, наследственность, усугубляемая профессиональным напряжением. Я разузнал кое-что о его поступках в условиях стресса, не оставивших у меня сомнений, и, уверен, его работодатели скоро предпримут меры. Если же нет, их может заинтересовать некий намек... Сыграть на этом безумии, использовать его для усиления эмоционального напряжения, быть может, даже раскрыть его Единице, тем самым усилив ее"...
Я прервался. Я больше не мог выносить чтения, которое Грегор Штольц хранил у своей одинокой кровати. Я закрыл книгу и произнес:
— Он говорил с "Пятнадцать-десять". Понимаете, он хотел убедить его, что тот безумен, чтобы подтолкнуть его к убийству из-за... из-за "Единицы". И он убедил его, да.
Норман Инглвуд встал. Макреди шевельнулся, но я одернул его. Норман моргнул сквозь линзы и проговорил:
— Думаю, безумцы еще способны считать. "Н" — пятнадцатая буква. "И" — десятая. Я готов в любой момент.
Анна быстро подошла к нему. Ее платье было таким же белым, как он, а руки ее белели на его темной шее.
— Все не так просто, — сказала она. — Меня не волнует, что Грегор Штольц писал в своей злой книжечке. Норман не станет говорить с тобой без адвоката. И, если хочешь, без психиатра.
Коммандер Питер Кейн подошел к ним. Он осторожно попытался отцепить ее руки.
— Не глупи, Анна. Разве ты не видишь, что так будет лучше? Если ты станешь сопротивляться, получится только хуже.
Анна повернулась к нему. Ее взор вспыхнул.
— Норман не безумен. Даже если так, он никого не убивал, а если и убил, я его не оставлю. Ты имеешь в виду, что будешь стоять там и позволишь этому бедному, усталому, больному человеку уговаривать себя признаться в убийстве? Что ж, ты...
Я тоже встал. Именно этого я и ждал.
— Пойдемте, коммандер, — проговорил я. — Пусть Норман поспит. Он нуждается в этом. И неплохая идея насчет психиатра, Анна.
— Вы имеете в виду, что не забираете его? — проговорил Питер Кейн.
— Зачем, если у меня есть вы?
От удивления он едва не задохнулся, а я тем временем тяжело гвоздил словами:
— Помните, Грегор сказал, что настолько увлекся двенадцатеричной системой, что использует ее даже в своих личных подсчетах? Когда я открыл его панель, то мне пришлось опуститься на два ромба с десяти до двенадцати. "Один-пять-один-ноль" не означает "пятнадцать-десять". Это значит...
В тусклых глазах Нормана вспыхнула искра.
— "Один-пять" равнозначно "один раз по двенадцать плюс пять". "Один-ноль" равнозначно "один раз по двенадцать плюс ноль".
— Спасибо, Норман. Я так и подсчитал, но мне потребовалось время. В двенадцатеричной системе Грегора "пятнадцать-десять" обозначает то же, что в десятичной — "семнадцать-двенадцать". Буквами — "П. К.", или Питер...
Он был уже на пути к двери, но каким-то образом Макриди оказался там раньше.
— Должно быть, процесс пошел, когда его перевели на береговую службу. А полевой психиатр, не зная о семейных корнях — забавно, не всегда приходит в голову, что у кузенов один и тот же дедушка, — не увидел это в том же свете, что Грегор. Напряжение войны проявляет многие недостатки. При должном уходе и здравом смысле большинство из них можно исправить. Но ему не повезло натолкнуться на Грегора, которому нужно было помыкать людьми...✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
Я остановился и посмотрел на Нормана. Тот спал.
— Я знаю одного парня в "Конч-Ойл", — проговорил я. — Думаю, я смогу обеспечить ему больничный.
— Ты такой милый, — сказала Анна.
Она откинулась на диване так, что спящая голова Нормана оказалась на ее белом плече. Так я их и оставил.Информационный блок*Данные на языке оригинала*"The Catalyst"; 1st ed: "Black Mask", июль 1945 г. as "The Numbers Man"
др. издания: "Black Mask", ноябрь 1945 г.; EQMM, июнь 1953 г.; "A Pride of Felons", Macmillan, 1963; "Ellery Queen’s Anthology" #5, 1963 г.; "Ellery Queen’s Shoot the Works", Pyramid, 1969; etc .Перевод:*Форум "Клуб любителей детектива"; А. Шаров / Редактор-корректор: О. Белозовская, 1 марта 2024 г. -
Палач на покое
ТРУДНО сказать, с чего начать эту историю. Я мог бы начать еще с убийства Уита в Айове, если обычная смерть от выстрела действительно интересна. Мог бы начать с Хагар и того, как подергивались ее короткие пальцы, когда она думала об убийце. Или мог бы начать куда позже, с того, как полиция Пасадены обнаружила, что можно отрезать трупу голову, но вовсе необязательно крепить ее обратно.
Но, думаю, лучше всего начать с Алонзо. Все это крутится вокруг Алонзо. Хагар, Уиллис и я... вся картинка никогда бы не сошлась воедино, если бы не Алонзо и его профессия.
Говорят, ко всему можно привыкнуть. Тетя Марта говаривала: "Можно привыкнуть быть повешенным, если висишь достаточно долго". Об этом я не знаю, хотя Уиллис мог и знать. Но я точно знаю, что к палачу можно привыкнуть.
Поначалу Алонзо ничем не выделялся среди других пенсионеров из Айовы, играющих вшашки и подковы*в Арройо. Он жевал сигары, как и все; у него были такое же брюшко и такая же лысина. Он на общем уровне играл в шашки и недурно — в подковы. И, как и все, в жаркий день он снимал пиджак и сидел в рубашке с воротничком, галстуком и подтяжками, указывавшими, что этот добровольный изгнанник из Айовы все же не покорился Южной Калифорнии.Игра для двоих, при которой игроки поочередно бросают по четыре подковы, стараясь зацепить ими мишени, установленные на лужайке.
Я сам надевал галстук, когда ездил в Арройо. Так я лучше вписывался. Наверное, забавно смотрится желание вписаться в такое место — среди мужчин поколением старше меня, раздраженно доживающих на покое.
Но чтобы удалиться на покой, нужны деньги. Это в порядке вещей. И поэтому город вроде Пасадены, где уход на покой — преобладающий род занятий, логичное место для таких, как я. Ведь, когда у вас есть деньги, всегда хочется, чтобы их было чуточку больше, и блестящее предложение удвоить их за шесть месяцев смотрится очень привлекательно.
Вот так я и встретился с Алонзо — во время, так сказать, разведки за шашечными столиками. Утешая отошедшего от дел банкира из Ватерлоо объяснениями, как множество новых правительственных постановлений препятствуют ему вернуть деньги так быстро, как он ожидал, я и услышал впервые Алонзо.
— Это позор, — говорил он громко и даже раздраженно, — это позор и бесчестие для нации.
Сначала я подумал, что это очередное ставшее уже привычным мне в Арройо откровение о треклятом Белом доме, вроде тех, что сейчас изливал мой банкир. (Он готов был верить всему насчет правительственных постановлений.) Алонзо сказал что-то насчет "Американского метода", и я почти перестал слушать; знаю я эти речи.
Но затем он проговорил:
— Осталось лишь одиннадцать штатов, если не считать Юту, что вряд ли возможно. Лишь одиннадцать штатов все еще следуют Американскому методу.
Это прозвучало ново. Я слушал, продолжая заверять моего банкира, как он прав.
— Калифорния держалась долго, — продолжал Алонзо, — но что мы видим теперь? Убийство, вот что; обычное хладнокровное законное убийство. Что же говорит Конституция? Я скажу вам, что говорит Конституция. Конституция говорит... — Он умолк и затаил дыхание. Медленно выдохнув, он произнес, делая паузы между каждой парой слов: — Жестокие и необычные наказания не должны назначаться. Вот что говорит Конституция.
Алонзо долго говорил об этом. Даже мой банкир начал прислушиваться, и вскоре вокруг собралась толпа. У него были все факты: двадцать два штата поджаривают тебя на стуле, в восьми используют газовую камеру, шесть (и это, похоже, сильнее всего ранило Алонзо) тебя не убивают вовсе.
Мне, пожалуй, понравилась Юта. Там тебе дают выбор. Можно определиться, хочешь быть расстрелянным или повешенным. И за все время с тех пор, как этот закон вступил в силу, еще никто не выбрал петлю.
Это поистине задевало Алонзо.
— Что это за убийцы? — спорил он. — Боятся умереть старым добрым Американским методом? И что за законодатели принимают такие законы?
Кто-то сказал что-то про коммунистов, а кто-то еще сказал, что с ними одна проблема — повешение слишком хорошо для них, и разговор начал уходить в сторону от Алонзо. Подцепить человека удобнее всего, когда беседа от него ускользает; так что я пробрался к Алонзо и слушал его до тех пор, пока он желал говорить.
Наконец, я не выдержал:
— И что же вас так раздражает, мистер Фасс? — Мы к тому времени уже представились друг другу. — Похоже, для вас это что-то личное.
— Что ж, — промолвил Алонзо, — думаю, для меня это профессиональный момент. Видишь ли, сынок... Ну, тут уж скромничать нечего. Я был лучшим палачом, какой только достался когда-либо штату Айова.
Сами знаете, как рождаются образы. Представляешь палача худощавым и жутким, вроде того существа, что приходит за кукольным мистером Панчем. А потом сидишь под жарким солнцем Пасадены и смотришь на этого пухлого человечка с белым воротником синей рубашки и пятнами пота под мышками, а он ухмыляется тебе и говорит, что он палач на покое.
Думаешь, что палач и мыслить должен ужасно, как военный преступник или серийный убийца. А потом сидишь и слушаешь его, а голос у него ровный и бесцветный, как будто болтаешь с очередным предпринимателем, отошедшим от дел, а все его казни вызывают примерно такой же трепет, как рассказ бывшего дантиста о самом сложном удаленном им зубе мудрости.
Это была работа, и он работал на ней. Он ей, в общем-то, гордился; он был мастером. Не просто палачом — лучшим палачом в истории Айовы. Но тот факт, что он убивал людей...
— Убийцу убивает каждый, — сказал Алонзо. — Вы избираете прокурора, который его обвиняет, и судью, который его приговаривает. Оплачиваете детективов, которые его выследили, и веревку, на которой он висит. Что ж, сынок, я убивал человека не больше тебя.
И тут я улыбнулся. Определенно, это был своего рода взгляд на вещи.
Но не так смотрела на это Хагар.
Я познакомился с Хагар на званом ужине. Он был задуман как еще одна разведывательная вылазка; но я уже не думал про это, сев рядом с Хагар.
Возможно, вы читали что-нибудь из ее произведений. Полное имя — Хагар Дикс. Истории реальных убийств — не настоящие детективы, а довольно тонкие исследования убийц и того, что ими движет. Я читал кое-что, и мне понравилось — я вообще интересуюсь убийством. И, наверное, я представлял ее одной из этих замечательных научных работниц — женщин, которые и мыслят прямолинейно, и одежду носят так же.
Я был неправ. У Хагар прямые линии имелись только там, где необходимо. Лицо ее должно было быть некрасивым, но черные глаза смотрели на тебя, и лица ты не видел. Мало что видел вокруг себя и не пробовал еду; и пытался решить, ненавидишь ты эту женщину, или... Ну, или нет. И можно было подчеркнуть это "нет".
Я не слишком распространяюсь про дело Уита. Связь с Уитами не относится к триумфам моей биографии. У Германа были кое-какие соображения насчет облигаций "Транс-Кон", столь же точные, сколь несправедливые и неоправданные; и я предпочел забыть этот случай.
Но тем вечером мне хотелось поговорить с Хагар; а убийство было, так сказать, ее бизнесом, так что я небрежно проговорил, что знал осужденного убийцу.
Именно тогда я впервые заметил ее руки. Ноги у нее были длинные, шея — высокая и тонкая; но руки были самыми короткими и тупыми, какие я только видел. Три фаланги ее пальцев равны были длиной двум фалангам на большинстве рук. Они были крепкими, эти обрубки; и вот короткие указательные пальцы резко и отрывисто застучали по скатерти, а мизинчики выгнулись и задергались.
— Вы знали... убийцу? — Голос ее стал глубже, чем раньше, и все же был в нем оттенок юной фанатки, обращающейся к камердинеру Синатры.
Но того факта, что я обменялся едва ли двадцатью фразами с Уиллисом Уитом было недостаточно, чтобы надолго удержать ее внимание. Ее пальцы расслабились, и она проговорила:
— Я никогда не была знакома с убийцей. За все время моей работы. О, я беседовала с ними через тюремную решетку, видела их в суде. Встречала оправданных... но, уверена, всегда справедливо. Если только... — Она устремила на меня взор, и я едва не сказал что-то, о чем пожалел бы.
Но девушке по другую сторону от меня понадобилась соль, а когда я вновь повернулся, Хагар спрашивала, бывал ли я в последнее время в Общественном театре.
Спустя несколько часов и немало бокалов я стоял с Хагар на балконе с видом на Арройо.
Белый песок в лунном свете напоминал обесцвеченные кости, и я так и сказал — не такие замечания я обычно отпускаю девушкам на балконах, но невозможно объяснить, что творится с мужчинами рядом с Хагар.
Коротенький палец слегка дернулся.
— Смерть... — промолвила Хагар. — Смерть — единственная сила... — Затем она резко повернулась ко мне и провозгласила: — Я фальшивка.
— Да? — произнес я, и это показалось столь же допустимым ответом, как и любой другой.
— Я пишу книги. Делаю вид, что пытаюсь объяснить, почему люди совершают убийства. Но я знаю это. Вы знаете это. Достаточно быть человеком, чтобы знать это. Не знаю я совсем другого. Почему люди не совершают убийства? Почему их так мало? Что такого в убийцах делает их... не знаю... свободными от того, что мешает всем нам?
Я взглянул вниз на Арройо, и мне пришла в голову мысль.
— Я знаю убийцу, — медленно произнес я. — Он убил сорок девять человек. Можете познакомиться с ним завтра.
Перила балкона пульсировали от постукивания Хагар.
За шашечными столами редко встречаешь что-то подобное Хагар. Но ее присутствие, похоже, ничуть не обеспокоило Алонзо. Его вообще не особо беспокоило происходящее вокруг.
За последние несколько недель я неплохо его узнал. Думаю, мы друг другу понравились. Зная большинство его историй, я не мог разделить волнение Хагар, когда он поведал о том, как Безумный Мясник из Кловер-Хилла принялся петь гимн прямо перед тем, как открылся люк, или как миссис Леру (чья детская ферма было своего рода способом контроля за рождаемостью) прогневалась на этот люк.
В любом случае трудно было волноваться при такой скучной, прозаичной манере рассказывать об этом. Но Хагар сидела, не сводя с него взора черных глаз, и шашечная доска рядом с нами подпрыгивала от постукиваний ее пальцев.
— Но у меня был один... Думаю, можно назвать это провалом, — сознался Алонзо. — Юный Уиллис Уит... Чертов люк приоткрылся на один дюйм, а затем застрял. Позволил стоять ему там, страдая не больше, чем от тугого воротничка. Так что его сняли. Я иду, смазываю люк и проверяю его. Отлично работает. Его возвращают — и что бы вы думали? Проклятый люк снова залипает. Причем трижды — так и не понял, в чем было дело.
— Припоминаю, — мягко проговорила Хагар. — Губернатор смягчил его приговор... потом помиловал его, поскольку женские организации подняли переполох.
— Он был виновен, — сказал я.
Хагар поспешно взглянула на меня, словно забыла, что я там.
— Верно... вы знали Уитов. — И вновь к Алонзо: — И это был ваш единственный провал, мистер Фасс?
— Вот черт, — произнес Алонзо. — Ему-то было хорошо — помилован и все такое. Но мне почему-то до сих пор не по себе.
Голос его прозвучал слегка виновато, словно у врача, потерявшего самого выгодного пациента по причинам, которые он не способен объяснить.
Именно в тот момент мой банкир на покое похлопал меня по плечу, и я удалился.
Я не видел ни Алонзо, ни Хагар целый год. Мой банкир принялся общаться со своим адвокатом и каким-то лощеным типом, именовавшим себя инвестиционным консультантом. Меня не слишком вдохновили недальновидные идеи, которые они ему внушали, и мне показалось неплохой мыслью держаться пока подальше от Пасадены.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
Так что о браке я прочитал в газете Небраски.
"Хагар Дикс, 35 лет, — сообщалось там, — известный криминалист, и Алонзо Фасс, 63 года, отставной профессионал".
Я заговорил в вестибюле отеля вслух.
— Это надо видеть, — сказал я.
Я не собирался рисковать встречей со своим банкиром. Я отправился к Алонзо домой. В район Норт-Орандж-Гроув, который, конечно, не Саут-Орандж-Гроув, но тоже вполне комфортабельное место. Дом выглядел так, будто его недавно ремонтировали, и я предположил, что на это последнее исследование потратила свои криминалистические доходы Хагар.
Они были рады меня видеть. Пошла беседа, как я свел их вместе, и разве это не судьба, и все такое. Говорил скорее Алонзо, чем Хагар.
Алонзо изменился. Мне пришло в голову, что он выглядел придушенным, потом я подумал, что каламбур вышел паршивый, а затем подумал — вот черт, ведь это чистая правда! Я так и не понял, как случился этот брак. Хагар никогда не говорила об этом, и сомневаюсь, что Алонзо вообще это понимал. Как много понимает паук-самец?
Хагар? Она выглядела чуточку... не знаю... богаче, что ли. Полнее. Она могла теперь слушать Алонзо, не шевеля пальцами. Я не мог определить, хорошо это или плохо.
Узнал я это, когда Алонзо отправился спать.
— Я человек, нуждающийся в своих восьми часах, — проговорил он, — и у меня завтра утром матч чемпионата по подковам.
Мы с Хагар смотрели друг на друга, пока шаги его отдавались эхом.
— Ну? — произнес я. — Сработало?
— Что вы думаете? — проговорила Хагар.
— Думаю, что сперва да, а теперь нет, — сказал я. — Изменили свои представления об убийстве?
— Нет, — произнесла Хагар. — Только свои представления об Алонзо.
— Потому что он все-таки не убийца, не так ли? — сказал я. — Он всего лишь бедный старикан, чья работа связана со смертью. И, быть может, если бы вы встретили Джека Потрошителя, его рассказы о своих занятиях были бы не такими жаркими.
Хагар не ответила.
Я встал для следующей речи.
— Может быть, вы ошибались во всем, — сказал я. — Может быть, вам стоит попробовать...
Она не дала мне закончить.
— Я встретила мужчину, — проговорила она. — О, не совсем случайно. Скажем, по преднамеренному совпадению... — Ее пальцы забили по воображаемому барабану. — Вы, конечно, останетесь на выходные?
— Пожалуй, мог бы. Думаете, мне это будет... полезно?
— Уверена, что да. Приедет этот человек. Я хотела бы, чтобы вы... но ведь вы с ним уже знакомы, не правда ли?
— Кто это?
— Единственная неудача Алонзо... Уиллис Уит.
Я запомнил Уиллиса Уита светловолосым пареньком, который злился на своего дядюшку — почти как любой знакомый вам ребенок, не считая того, что дядюшки обычно не получают три пули из детского пистолета для стрельбы по мишеням. (Губернатор счел все это сугубо косвенными уликами, когда на него надавили с помилованием.)
Я бы не узнал этого жесткого смуглого человека с морщинистым лицом и резким горьким голосом. Но он мне понравился, и, когда он рассказывал, что сделал за последние годы (думаю, он был из тех, кого в воскресных приложениях называют "искателями приключений"), я даже начал обдумывал, где бы мы могли поработать вместе.
Мы кое-как пережили вечер пятницы, но даже тогда я был рад, что я не Уиллис. За весь тот вечер не было ни минуты, когда Алонзо или Хагар не смотрели бы на него, и то были взгляды, определить которые не найдется слов ни в одной известной мне книге.
Что подразумевала Хагар, вы уже можете представить. Вот человек, который убил и спасся. Он знает это. И ему не шестьдесят три года с пивным пузом в придачу.
Насчет Алонзо понять было сложнее. Что-то вроде беспокойства. Как если бы писатель смотрел на отвратительный абзац и раздумывал, как бы, черт возьми, его переделать.
Уиллис не понимал этот взгляд. Ведь не было сказано ни слова насчет прежней профессии Алонзо, а Уиллис, должно быть, никогда не видел его, за исключением того случая, когда пути их пересеклись прежде. Для Уиллиса это были просто выходные с интересной женщиной и скучным мужем, а он был Искателем Приключений.
В ту ночь мне немного не спалось. Вот я и услышал шаги в тапочках и стук дверей спальни.
На другое утро, должно быть, даже Алонзо заметил перемену в Хагар. То богатство, та полнота, о которой я говорил — все это словно приближалось к окончательной насыщенности.
У меня случилась возможность поговорить с Хагар наедине.
— Итак, теперь вы думаете, что знаете? — сказал я, и мой рот скривился, произнося эти слова.
— Еще нет, — проговорила Хагар. — Еще не совсем... — И тут вошел Уиллис, и мы заговорили о старых знакомых в Айове.
Это было в субботу, а субботним вечером Уиллис и Хагар отправились танцевать в отель "Грин".
— Я не слишком-то умею танцевать, — сказал Алонзо. — Хорошо, что ей попался кто-то примерно ее возраста. — И он, бедняга, это и имел в виду, а я сидел там, играл с ним в шашки и задавался вопросом, зачем я тут торчу.
Я размышлял, что это в каком-то смысле просто мой стандартный подход в других делах — если все идет к краху, держись рядом; неизвестно, что умный человек вытащит при крушении, — когда Алонзо оторвал взгляд от доски и произнес:
— Уиллис встал между мной и Хагар.
Про тапочки и двери я говорить не стал. Вместо этого я засмеялся и произнес:
— Они только что познакомились. Должно быть, вы думаете, что он быстро работает.
— Не в том дело. — И он позволил этому отрицанию повиснуть на протяжении трех ходов. Затем он добавил: — Провал. Видишь ли, Хагар... Я не тот человек, чтобы жениться на ней. Ты знаешь это, сынок. Но она подумала, что я был... не знаю... могущественный, что ли, наверное, из-за того, что я... А, понимаешь, я-то не был, ведь...
В перыый раз я услышал, как Алонзо о чем-то заговорил с чувством, и сделать этого он не смог. Его фразы не были прямыми. Он просто еще пару раз произнес "Уиллис", а однажды: "Сто процентов..."
После игры он так и сидел там, пока не настало привычное время идти спать, просто глядя на новенький радиофонограф. Я не мог понять, почему, пока он не ушел спать. Затем я вспомнил. Я был рядом, когда его доставили накануне. Он прибыл как следует упакованный в ящик, весь перевязанный хорошей прочной веревкой.
Уиллиса я ждал в его спальне. Ему не понравилось, когда он пришел и обнаружил меня там. Мы оба могли слышать, как ходит по соседней комнате Хагар. Ее пальцы барабанили по предметам, попадавшимся ей на пути.
— Уже бдения в спальне? — проговорил Уиллис. — Какой толк?
— Вы знаете, кто ваш хозяин? — сказл я.
— Я слышал, он так себе бросает подковы.
Так что я рассказал ему.
— И он волнуется, — добавил я. — Вы... ну, так сказать, пятно на жизни, в остальном безупречной. Вы ходите здесь живой, и это своего рода упрек Алонзо Фассу.
Его худое лицо было напряженнее, чем когда-либо.
— Ухожу отсюда, — произнес он. Мы оба помолчали и прислушались к пальцам Хагар. Его губы обмякли, и он добавил: — Завтра.
— Оно того не стоит, — сказал я. — В смысле, оставаться. Я только предупредил вас, потому что... черт, я чувствую, что должен вам что-то.
— Что вы мне должны? — Его голос снова стал жестким.
— Во время вашего процесса я был за пределами штата. Даже газет не читал. Но, возможно, мог бы очистить вас — и не сделал этого. Видите ли, я знаю, что послужной список Алонзо Фасса чист. Ему не следовало вешать вас — вы были невиновны.
Он навис надо мной.
— Вы могли очистить меня? И не сделали этого? — Его тяжелый кулак сжался.
— Мы квиты, — сказал я. — Теперь я отдаю вам вашу жизнь. Убирайтесь... пока мысли Алонзо не зашли слишком далеко.
— Как вы могли очистить меня? Почему вы этого не сделали? — Его голос был высоким и резким.
Я стал рассказывать ему, как и почему. Именно тогда он прыгнул на меня. Его напрягшееся лицо странно искажалось. Его твердые губы выговаривали ужасные слова, а голос поднимался все выше и выше.
Когда я вышел из затихшей комнаты, в коридоре меня ждала Хагар. На ней была ночная рубашка такого вида, словно ее приберегали для брачной ночи. Она взглянула на меня своими черными глазами и произнесла:
— Я кое-что слышала... Что случилось?
Я рассказал ей то же самое, что и здесь выше.
Я никогда не видел, чтобы с каким-нибудь лицом творилось такое. Оно потухло. Как мертвое. Даже глаза... их чернота словно исчезла. На лице не было ничего, вообще ничего.
И эта пустота была самым ужасным, что я когда-либо видел.
На следующее утро первым встал Алонзо. Когда я приступил к завтраку, он уже собирался на игру в подковы. Я был занят третьей чашкой кофе и второй страницей "Таймс", когда вошла Хагар.
— Вы где-нибудь видели ту веревку? — произнесла она.
— Какую веревку?
— От упаковочного ящика. Я подумала, что возьму часть ее перевязать пачку книг.
— Нет, я ее не видел.
Она принялась за кофе и первую страницу "Таймс". Тем утром она была удивительно расслаблена — спокойна буквально до кончиков пальцев. Такая домашняя сцена — кофе, газеты и молчание. Мне это нравилось.
Лишь спустя час я стал задумываться об Уиллисе. Хагар как будто не встревожилась при его упоминании. Я сам не особо тревожился, пока, не получив ответа на свой стук, не вошел в его комнату.
Сперва был запах. День становился жарким, и кровь пропитывала воздух. Окно было открыто, и слух о крови разнесся среди окрестных мух.
Я несколько раз быстро глотнул из открытого окна, прежде чем подойти ближе к кровати. Не знаю, зачем я дотронулся до него. Мне не было нужды знать, что ему холодно в этот жаркий день. Чаще всего с людьми так и бывает, когда у них нет головы.
У лейтенанта Фурмана был ларингит. За все время, пока он нас расспрашивал, его голос не поднимался выше шепота.
Вопросы были проницательны, экономичны. Вскоре у него появилась довольно подробная диаграмма нас троих и наших отношений с тем безголовым трупом наверху. Вскоре у него появился и тесак. Аккуратно вымытый, но он заметил мельчайшие пятна и знал, что сделает с ними лабораторный анализ.
— Вы умные люди, — прошептал лейтенант Фурман. — Я могу с вами говорить.
Алонзо взирал на него пустыми старыми глазами. Хагар была все еще хладнокровна и уравновешенна, все еще небрежно держала себя в духе "как трагично, но ведь мы едва знали этого человека".
— Вы сами кто-то вроде криминалиста, миссис Фасс, — прошептал он. — И вам смерть не чужая, мистер Фасс. — Он повернулся ко мне, словно размышляя, как продолжить параллель.
— Я был поблизости, — услужливо проговорил я.
— Именно, — выдохнул он. — Итак, всем вам ясно, что ключ к пониманию этого преступления лежит в удалении голвы. Самая распространенная причина — предотвратить опознание — здесь вряд ли применима; отпечатки пальцев этого человека есть в досье в Айове. Если бы он сам захотел исчезнуть, не было бы никакой надежды, так сказать, произвести подмену тела.
— Очевидно, лейтенант, — холодно заметила Хагар, — вы пытаетесь воздвигать логику на нелогичной основе. Что можно "дедуцировать" исходя из поступка бродячего сумасшедшего?
Лейтенант пожал плечами.
— Не сомневаюсь, — забормотал он, — что мы еще услышим об этом "бродячем сумасшедшем" от защиты. Но, тем временем — при всем уважении к вашим познаниям в преступлении, миссис Фасс, — давайте будем честны друг с другом. По всей вероятности, мы должны предположить...
Именно в этот момент вошел сержант, держа нечто, завернутое в окровавленную газету.
— Нашел к западу отсюда, лейтенант. На полпути вниз к Арройо. И еще нашел это. — В другой руке он держал веревку, какие обычно используют для упаковки ящиков.
— Прошу прощения, — произнес доверительный голос лейтенанта. Он встал, взял у сержанта его груз и поспешил наверх.
Сержант стоял в дверях, переводя взгляд с веревки у себя руках на Алонзо и обратно. Разговор при таких обстоятельствах не задавался.
Когда лейтенант вернулся, его голос изо всех сил нарушал свою шепчущую монотонность. Он поднялся едва ли не до восторга, когда его обладатель объявил:
— Я сделал интереснейшее открытие. Оно очарует вас как исследователя убийств, миссис Фасс. — Он помолчал. Я никогда не видел наделенного властью человека, не желающего хоть малость побыть в центре внимания. Он выдержал паузу и, наконец, проговорил: — Я открыл, что голова и тело не совпадают.
Я подпрыгнул. Хагар медленно встала. Алонзо уставился на веревку в руках у сержанта.
— Означает ли это, лейтенант, — произнесла Хагар, — что все же имеет место некое мошенничество, некая путаница?
— Никакого мошенничества, миссис Фасс, — послышался жадный шепот. — Легкая путаница — да. Но, уверен, вы сами можете это понять. — Он не спеша продолжил: — Они не совпадают. Ведь есть только тело и голова. Как они могут совпасть?
Я ненавидел этого человека. Он наслаждался происходящим. Но Хагар спокойно продолжала:
— Разве обычно бывает не так? Головы и тела ведь совпадают? Разве это не принято?
— Не совсем. Видите ли, миссис Фасс, чаще всего их соединяет шея.
Он позволил этому усвоиться. Я старался думать быстро. Шея отсутствовала. Тесак использовали дважды. Сержант принялся пропускать веревку сквозь пальцы.
— Почему? — последовал вопросительный шепот. — Шею удалили. Возможно, разрезали на мелкие кусочки и... выбросили. Но зачем? Конечно, причина только одна — потому что шея выдала бы убийцу. Потому что нечто в этой шее указующим перстом докажет способ убийства. Потому что... — Лейтенант Фурман вновь выдержал паузу. Затем он развернулся, увлеченный своими словами, и непосредственно указал перстом. — Потому что шея докажет, что труп был повешен!
На этих последних словах его голос на мгновение обрел обычную громкость. Эффект был оглушительным.
Алонзо медленно встал. Он все еще смотрел мимо указующего перста на веревку. Его голос был едва ли громче, чем у лейтенанта, когда он проговорил:
— Сто процентов...
Больше он, когда его уводили, ничего не сказал.
Теперь мы были в доме одни, Хагар и я. Носилки удалились, как и труповозка. Адвокату позвонили, планы защиты на основе невменяемости составили. Внезапно впереди не оказалось ничего, кроме пустого жаркого дня.
В первый раз мы остались совершенно одни. Я смотрел на Хагар так, словно никогда ее раньше не видел. Впрочем, в самом деле не видел. Не такую Хагар. Не эту зрелую, цельную, реализовавшуюся женщину с безмятежными черными глазами и пассивными пальцами.
— Вы знаете, что все это сделали вы, — произнес я.
Хагар изящно склонила голову.
— Знаю, — промолвила она. — Жестоко было сводить их вместе. Заставлять Алонзо столкнуться с тем, что он называл своим "провалом". Я могла предвидеть... Но должна была знать.
— И теперь вы знаете?
— Больше, чем вы можете мечтать.
— Не больше, чем я могу догадываться.
— Догадка — ничто. Ничто.
— Я сказал, что это сделали вы. Это больше, чем догадка.
Она без всякого выражения взглянула на меня.
— Я виновна? Больше, чем виновны вы, познакомив меня с Алонзо? Каждая встреча вызывает рябь — и вся эта рябь как-то пересекается при убийстве. В этот раз было всего лишь... прямее обычного.
— Я сказал, что вы сделали это. Не вызвали.
Она ничего не говорила, но ее взгляд стал заинтересованным. Ничуть не более того, но заинтересованным.
— Лейтенант — бойкий олух. Его рассуждения ни на секунду не выдерживают критики. Оторвать шею, чтобы уничтожить следы повешения? Чушь. Удаление шеи лишь привлечет к ней внимание. Приводит на ум мысль об убийстве за шею. То есть заставляет предположить повешение. И сам по себе факт повешения не является прямым доказательством личности. Конечно, он указывает на Алонзо. Но лишь как повод, не как улика. В трюке с шеей нет никакого смысла, если он не устраняет улику, если только шею не следовало обязательно уничтожить, поскольку шея сама по себе неопровержимо доказывает личность убийцы.
— Как? — спокойно спросила Хагар. — Почти невозможно получить отпечатки пальцев с плоти.
— Вы на верном пути, — проговорил я. — Он был задушен, не так ли? Вот почему шею следовало уничтожить. Ведь нельзя получить отпечатки, но можно определить размер и форму пальцев. А ваши — уникальны.
Хагар взглянула на свои невероятно тупые и короткие руки, все еще спокойные, не подергивающиеся.
— Вы умный человек, — проговорила она. — Но нет смысла делать из этого Нечто, не так ли? Бедный Алонзо, очевидно, безумен. Я не рассчитывала, что шок приведет к такому. Но раз уж он... Его все равно нужно было поставить на место; разве есть хоть какая-нибудь причина, по которой ему не следует носить... это с собой?
— Никакой, — произнес я. Хагар улыбнулась и встала. Я остановил ее. — Погодите минутку, Хагар.
— Да?
Обычно я не подбираю слова. Но сейчас немного попытался.
— Хагар. С тех пор, как я встретил вас. На том ужине. Я задавался вопросом.
— Вопросом?
— Ненавижу я вас или люблю.
— И теперь вы знаете? — На ее губах была улыбка. Раньше я никогда не обращал внимания на ее губы. Клянусь, они когда не были такими полными и никогда не выглядели такими теплыми.
— Теперь я знаю.
— Вы, конечно, ненавидите меня.
— Нет.
Я двинулся к ней. Она стояла неподвижно.
— Вы нашли то, что искали, — проговорил я. — Своим проклятым образом это сделало вас женщиной. Подергивания прошли. Вы настоящая и теплая.
Она не избегала моих прикосновений. Но и не отвечала на них.
— И почему меня должно волновать то, что вы думаете? — произнесла она.
— Потому что я тот, кого вы хотите, — проговорил я. — Я уже почти сказал это раньше. И тогда я думал: "Нет, парень. Ты недостаточно хочешь ее — не для этого". Но теперь я знаю. Знаю многое. Знаю, зачем вы убили Уиллиса Уита. Потому что вы думали, что нашли это с ним, а затем узнали, что он был невиновен. Не убийца. И вы возненавидели его, потому что были одурачены. Но теперь вы не одурачены, Хагар. Ведь я тот, кого вы хотите. Я — убийца Уита.
Слова теперь давались легче. Они полились слишком быстро, когда я бросился дальше:
— Дядя Герман вышел на мой рэкет. Это было слишком опасно. Я использовал детский пистолет — он валялся около дома — и быстро скрылся. Я немного тревожился, когда его осудили. Но, черт возьми, человек должен заботиться о себе. Это я и сказал Уиллису вечером. Поэтому он и прыгнул на меня, поэтому мне пришлось вырубить его и оставить там, где вы его нашли. Это я, крошка. Я — то, что тебе нужно, я держал это в себе все эти годы, и теперь...
Почти незаметно Хагар отодвинулась от меня. Она стояла очень прямо, и ее тело касалось моей руки, но было холодным и непреклонным.
— Вы — то, что я хотела, — произнесла она. — В прошедшем времени. Я была дурой. Я думала, что могу узнать это через мужчину. Я никогда не думала, никогда не знала...
Черные глаза остановились на мне, и во взгляде было что-то вроде жалости.
— Прощайте, — проговорила она.
Ответив на звонок, я обнаружил за дверью лейтенанта Фурмана.
— Психиатры уже возятся со стариком, — сказал он. Его голос теперь был нормальным, и я догадался, что шепот был частью схемы попасть в центр внимания. — Я вернулся за убийцей, — добавил он.
Я был невозмутим.
— Я думал, вы доказали, исходя из шеи, лейтенант...
— Моментальное суждение, — проговорил он. — Иногда приносит плоды. Но вдруг я задумался... Смотрите: удаление шеи всего лишь привлечет к ней внимание. В этом есть смысл, только если некая решающая улика...
Я позволил ему продолжать. Это была моя речь почти слово в слово, и мне пришлось признать, что я недооценил этого парня. Когда он закончил, я сказал:
— Вы найдете ее там. И на сей раз никаких осложнений. Я признаю, что отпечатки на ее шее мои.
Некоторое время суверенные штаты Калифорния и Айова спорили обо мне. В конце концов, они решили, что у Калифорнии есть более веские доказательства в случае, если я пойду и откажусь от своих признаний, а кто доверяет убийце?✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
В каком-то смысле это было плохо. Означало газовую камеру.
Алонзо такое совсем не понравилось бы.Информационный блок* -
Заявление Джерри Маллоя
— КОНЕЧНО, я могу вам рассказать об этом все. — Голос был высок и пронзителен. — Я был там, понимаете? Могу выложить вам все это. Только уберите эту ерунду! При таком свете ученый тюлень не сможет работать. — Пустые выпученные глаза быстро моргнули.
Капитан детективов хотел было вскочить со стула, но полицейский психиатр умиротворяюще опустил ему руку на плечо.
— Пусть он расскажет это так. Узнаем то, что нам нужно.
Капитан рявкнул, и яркий свет над головой потускнел до терпимого уровня.
— Так-то лучше. Я хочу помочь вам, понимаете? Хочу сделать заявление. Тогда вы поймете про Джина, и про Стеллу, и меня, и вообще все. Есть у вас кому повозиться с крючками? Окей, начинаем. Бенефис Джерри Маллоя...
Такое у меня имя. Думаю, это идет первым в заявлении. Джерри Маллой. Только заявление в основном про Юджина Дейкина, и вам надо понять насчет Джина. Дело действительно в его семье, врубаетесь? Есть его отец, который играл вторые роли у✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏Сотерна*, а потом завел свою шекспировскую труппу. Есть его брат, который зашел на первый этаж радио, делает комментарии и все знает. Есть всякие остальные важные шишки, а еще в углу стоит младший братец Джин, здоровается с честной компанией и вытряхивает пепельницы.Эдвард Хью Сотерн (1859–1933) — американский театральный актер, специализировавшийся на ярких, романтических героях преимущественно в шекспировском репертуаре.
Пока он не встречает меня. И мы сразу сошлись, вот так. Мы команда. Я все, чем он не является. У меня есть все, что ему нужно, даже если я коротышка — и хотел бы я знать, почему мы не думаем всю эту дурь насчет коротышки, пока идет представление. Я прирожденный болтун, видите? Мне плевать на все и вся. Я говорю так, как хотели бы говорить кудахтающие снаружи, а милый, тихий малыш Джин — мечта Божья о честном человеке.
Вот мы и команда, и внезапно Джин попадает в струю. Мы команда, и это не просто часть представления. Я слушаю Джина и говорю ему. Конечно, я подшучиваю над ним и подкалываю помаленьку, но держусь с ним так, словно он впервые в жизни что-то из себя представляет. Иногда после концерта мы сидим всю ночь, просто разбрасывая все кругом и отрезая себе по кусочку счастья. Это хорошая жизнь, и бабло, которое приходит, только ее часть. Мы видим страну, перемещаемся из одного ночного клуба в другой — Джерри и Джин в "Шутках и веселье" — и, в Гранд-Рэпидсе мы или в Кокомо, мы — это мы, понимаете?
Затем в Цинциннати появляется Стелла. Кто-нибудь из вас, ребята, видел представление? Тогда вы знаете место, где входят девчонки из очереди, а я делаю вот так глазами и морщинами. Ну, в Цинци в конце очереди вот это дите. Она сложена как лучшие из них; но макияж у нее какой-то забавный, словно она к нему непривычная, и в глазах у нее нежность, какой не встретишь в ночных клубах. Итак, я болтаю всю эту маллоевскую ерунду, а потом вдруг останавливаюсь и говорю: "Эй! О чем это я? Ты не моя порция, крошка. Тебе Джин положен. Разве не так, Джин?" И Джин краснеет, словно ему одно место желатином намазали; но в тот вечер я не сижу и не болтаю с ним, потому что он приглашает это дите поужинать — извиниться, так он пока говорит.
Так вот, мы выступаем четыре недели в Цинциннати, а когда уезжаем, нас трое, понимаете? Эта Стелла — очень милый ребенок, думал я поначалу как чертов придурок. Она школу почти что закончила и все такое, только ее семья разоряется, а она ничему не обучена, так что ноги дают ей работу, какой не даст школа. Можно сказать, я ей нравлюсь, ведь это я их познакомил. Мне не удается пойти на свадьбу, но я говорю ей правильные вещи, когда они возвращаются в гостиницу, и еще два дня я не вижу Джина, не считая времени, когда мы на сцене.
Затем спустя два вечера он сидит и лопочет мне ночь напролет, какая чудная девица эта Стелла. Он так загибает про нее, что Ромео дважды подумал бы, прежде чем сказать такое про Джульетту.
— Ты говоришь дитю что-нибудь из этого? — спрашиваю я его. — Небось, шибко возгордится тут.
— Не знаю, Джерри, — говорит он. — Почему-то, когда я с ней, ничего такого не выходит. Но я знаю, что она понимает...
— Лучше дай мне поговорить с ней, — предлагаю я. Просто смеха ради, только вот сдается мне, что оба мы с тех пор об этом подумываем.
Так вот мы и едем через всю страну, выступаем там-сям, пока не получили площадку здесь, в Голливуде. И что-то между Джином и Стеллой не ладится. Я не часто ее вижу, но как-то сидит в голове мысль, что в этом любовном гнездышке свиста больше, чем воркования. Ей не нравится, когда он проводит всю ночь со мной всего через два дня после их свадьбы. Так что они говорят всякое-разное — если Джин вообще может говорить, когда он не со мной, — и он начинает проводить все больше времени со мной, и они все больше говорят всякое-разное, и... Ну, видите, как оно все? И я ничего не могу сделать. Не могу же я его выгнать, а?
Вот в Солт-Лейк-сити он и начинает пить — чертовски хорошее место начать карьеруРэя Милланда*, но посыльный там всегда есть. Я-то до сих пор к такому и не прикасаюсь; но мы сидим там всю ночь, он принимает еще по одной, и наступает утро, так что я туплю не меньше него. Ну вот, они говорят всякое-разное, и мы даем представление, и они снова говорят, и он опять пропускает еще по одной.Ray Milland (1907–1986) — американский киноактер британского происхождения. Имеется в виду его роль писателя-алкоголика в фильме "Потерянный уикэнд" (1946), принесшая Милланду "Оскар".
Я начинаю соображать, что Стелла не просто обижена на него — она завидует мне и хочет прекратить выступления. Но когда мы добираемся до Голливуда, думаю, все идет лучше некуда. Мы играем весь вечер наСансет-стрип*, и, выходит, Голливудские Имена стригут дураков не хуже, чем везде. И за кулисы начинают захаживать агенты, и происходит то, что именуют "заметным интересом со стороны крупной студии", и на телевидении все готово, и вообще все так высоко, широко и полно надежд, что даже Стелла и мечтать не может прекратить выступления.Sunset Strip — Часть бульвара Сансет в Лос-Анджелесе, находящаяся в пределах города Западный Голливуд и известная своими ресторанами и ночными клубами.
Вот что я думаю.
Этой ночью, той ночью, которой вы, ребята, интересуетесь, Джин гримируется к выступлению, а я просто лежу, и тут входит Стелла. Мои глаза, знаете ли, закрыты, и, думаю, я выгляжу так, будто вырубился, так что она начинает говорить так, будто меня там нет, а ведь именно это мне никогда и не нравилось в этой девице.
— Джин, — говорит она, — сейчас самое время освободиться. Теперь, когда ты заинтересовал собой всех этих важных людей, можешь сделать перерыв и идти дальше сам.
— Это абсурд, Стелла, — разумно говорит он. — Ты же знаешь, я ничто без Джерри.
— Чушь! — фыркает она. — Как бы Джерри ни был привлекателен, все это даешь ему ты. Если Джерри велик так, как говорят, то это ты велик. И я хочу, чтобы ты доказал это. Хочу, чтобы ты был человеком — одной личностью, только собой — моим мужем, которым я смогу гордиться.
Они еще немного твердят все это, а потом Стелла начинает уходить.
— Ты меня не любишь, — всхлипывает она. — Ты никогда не любил никого, кроме того дерзкого сморщенного коротышки.
Джин подходит ко мне и делает вид, что будит меня. Я смотрю на Стеллу, как тогда, и говорю:
— Разумнее, детка? Не довольна миленьким новеньким муженьком? Может, тебе лучше дать мне шанс.
Она вдруг отшатывается, а Джин говорит:
— Стелла! Я уж подумал, ты боишься Джерри.
— Да, — тихо и напряженно сглатывает она. — Боюсь — ужасно боюсь — за тебя, Джин.
Я пытаюсь хохотнуть, только вот мой голос меняется, и я понимаю, что говорю:
— Послушай, Стелла. Я давно знаю Джина. Ему нелегко это сказать. Некоторым людям такое дается тяжело. Но поверь мне на слово. Он любит тебя. Очень сильно любит. Он любит тебя больше всего на свете.
Она замирает как вкопанная и говорит:
— Не считая тебя. — Впервые она заговорила прямо со мной; но теперь она даже не смотрит на Джина. — Не считая тебя, — повторяет она медленно и уверенно.
— Даже больше меня, — приходится сказать мне. — Ты — его жизнь, его тепло и его красота, — и я продолжаю в том же духе словами, про которые и не знал, что могу их сказать, пока она, разрыдавшись, не выбегает из комнаты.
Именно в тот вечер Джин впервые пропускает еще по одной перед представлением. Паршивое шоу. Тухлых яиц достаточно, чтобы обвалить их скупкой весь рынок. И после первого выступления Джин оставляет меня одного в гримерке, а сам уходит искать еще какого-нибудь гарантированного поставщика тухлых яиц в бутылке.
Ну вот, я лежу в темноте, когда входит Стелла. Она оставляет дверь приоткрытой, и из коридора достаточно света, чтобы различить лезвие ножа, который она принесла.
Я не могу двигаться. Я беспомощен. Я могу только лежать там и смотреть, как она подходит ближе, и знать, что она станет делать. Я слышу ее бормотание: "Это единственный выход", а затем как будто хихиканье и слова: "Таков мой долг, таков мой долг, стыжусь", словно это цитата откуда-нибудь, Бог знаетоткуда*.Действительно, это цитата из монолога Отелло перед убийством Дездемоны (акт 5, сцена 2, пер. Б. Пастернака).
Так я лежу там и не могу шевельнуться, а она подбирается ко мне с ножом, как вдруг раздается звон бьющегося стекла, там, где прямо за нашей дверью висит пожарный топор.
И тут в дверях стоит Джин. Его правая рука вся в крови, но крепко сжимает топор. Потом он заходит в комнату и заляпывает все кровью, только вот когда он бьет этим топором, крови все больше, и она не его.
А я не могу пошевельнуться или заговорить, до сих пор не мог. Так что я хочу сказать вам спасибо, ребята, что вернули меня Джину, ведь это для нас единственный способ рассказать вам, как убили Стеллу, и вы видите, что это была самообороны.
Таково мое заявление. Теперь вы понимаете.
Капитан детективов разом вздрогнул и обтер пот с лица.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
— Клянусь всеми святыми, — выдохнул он, — временами покласться был готов — эта штука действительно говорила.
— В каком-то смысле... — медленно промолвил психиатр. — Исключительно интересный случай. Думаю, из этого выйдет неплохая статья, — добавил он, задумчиво глядя на Юджина Дейкина, прославленного чревовещателя, и его знаменитую куклу, Джерри Маллоя.Информационный блок*Библиография*"The Statement of Jerry Malloy"; 1st ed: "Dangerous Dames ", антолгия, 1955 г.
др. издания: EQMM, ноябрь 1958 г. / декабрь 1958 г. (Великобритания)/ январь (Австралия) 1959 г. as "Command Performance"; "With Malice Toward All", антология, ред. Роберт Ллойд Фиш, Putnam, 1968 г.; etc.Перевод:*Форум "Клуб любителей детектива"; А. Шаров / Редактор-корректор: О. Белозовская, 12 марта 2024 г. -
Исследовательская проблема
НИ один исследователь не может претендовать на абсолютную полноту, но всякая научная работа должна быть как можно более полной; любое упущение имеющихся данных из-за небрежностей, неадекватного анализа или (что самое ужасное) личных мотивов — таких, как поддержка теории, которой могут противоречить данные, — есть наичернейший грех против исследования как такового...
Подобным образом я размышлял, сидя над своим окончательным вариантом работы "Наклонности к убийству среди ненормально одаренных: исследование убийств, совершенных творцами и учеными". На календаре было 21 октября 1951 года. И работал я в кабинете в Уортли-Холле в кампусе университета.
Мои выводы казались неоспоримыми: убийства совершались выдающимися исследователями (стоит только сослаться на профессораУэбстера*из Гарварда) и замечательными творцами (первым приходит на умДжон Уайт Уэбстер (1793–1850) — профессор химии и геологии в медицинском колледже Гарварда, осужденный и повешенный за убийство доктора Джорджа Паркмана, которому задолжал крупную сумму денег.Франсуа Вийон*). Но ни в коем случае мотивация не была связана с ненормальной одаренностью; мое исследование взаимосвязи между наклонностями к убийству и необычными способностями указывало в лучших исследовательских традициях, что подобной взаимосвязи не существует.Франсуа Вийон (ок. 1431 — после 1463) — выдающийся французский позднесредневековый поэт, считается первым крупным лириком на французском языке. Вел криминальный образ жизни, был замешан в кражах и убийстве с целью самозащиты. Осужденный за воровство к смерти, был помилован и изгнан из Парижа, после чего его следы теряются.
Именно тогда в мой кабинет вошел Стюарт Денверс.
— Профессор Джордан? — спросил он. Его речь была нечеткой, и он слегка покачивался. — Я прочел вашу заметку в "Атлантике" про Вийона (прозвучало это как "вьюн") и сказал себе: "Вот этот-то парень тебе поможет".
И не давая мне вставить и слова, он плюхнул на мой стол отпечатанный на машинке манускрипт.
— Понимаете, — продолжал он, — я в этом не новичок. Я профи. Я продавал криминальные сюжеты всем ведущим редакторам. — Он икнул. — Но сейчас решил заняться наукой, чтобы придать своему имени вес.
Я взглянул на титульный лист, гласивший "Гений в крови", а затем стал пролистывать книгу. Тема была моя собственная. Стиль мрачный, документация неадекватная. Он серьезно отнесся к претензиям на знание таких мошенников, какАрам*иЮджин Арам (1704–1759) — английский школьный учитель, занимался любительскими исследованиями в области сравнительной этимологии кельтских языков. Был осужден и повешен за совершенное 15 годами ранее убийство с целью ограбления своего знакомого, чьи останки были обнаружены случайно.Руллофф*; но не упомянул такую ключевую фигуру, какЭдвард Руллофф (1819(1820?)–1871) — американский авантюрист и серийный убийца, филолог-любитель. После нескольких приговоров к тюремному заключению и побега из тюрьмы был приговорен к смертной казни и повешен.Джезуальдо ди Веноза.*Я был достаточно сведущ в этой области, чтобы понять — его отвратительная работа может иметь коммерческий успех. Ему не составит труда немедленно найти издателя; а моя собственная книга стояла в планах университетского издательства примерно на 1953 год.Карло Джезуальдо ди Веноза (1566–1613) — итальянский аристократ, композитор-экспериментатор. В 1590 году организовал убийство своей первой жены, изменившей ему, и сумел избежать ответственности.
— Выпьете? — предложил он, и, когда я покачал головой, сделал глоток из фляжки. — Что скажете? Подумал, вы сможете помочь — ну, типа, пара сносок... сами знаете.
Я глядел на этого пьяного, невежественного мужлана. Я видел себя затмеваемым его тенью, всего лишь эпигоном его нападения на избранные мнойФивы*. А затем он произнес:Отсылка к древнегреческой мифологии, где Эпигоны (в буквальном переводе "потомки"), то есть сыновья героев, совершивших поход на Фивы, предприняли спустя десять лет после неудачи родителей повторную попытку.
— Конечно, это всего лишь черновой вариант, сами понимаете.
— У вас есть копия этих черновиков? — лениво спросил я. И когда он отрицательно покачал головой, я расколол эту тупую голову своим тяжелым пресс-папье. Он отшатнулся, затем качнулся вперед и рухнул, ударившись об угол стола. Я спрятал его непристойную рукопись, завернул пресс-папье в носовой платок, отнес его в коридор, вымыл, смыл платок в туалет, вернулся в свою комнату и вызвал полицию. Незнакомец проник в мой кабинет пьяным, упал и разбил голову о стол.
Преступление, если можно так сказать, было безупречным (а уж я-то в этом разбираюсь!). И уникальным, поскольку являлось единственным примером преступления, совершенного выдающимся ученым, с мотивом, продиктованным его исследованиями...
(Отрывок из книги "Наклонности к убийству среди ненормально одаренных" (Унив. изд-во, 1953), доказательство штата № 1 на процессе по обвинению профессора Родни Джордана в убийстве.)Информационный блок*Библиография*"A Matter of Scholarship"; 1st ed: EQMM, апрель 1955 г.
др. издания: EQMM (Великобритания), апрель 1955 г. / (Австралия) июня 1955 г.; "A Choice of Murders", антология, ред. Дороти Солсбери Дэвис, Scribners, 1958 г.; "Ellery Queen’s Anthology" #4, 1963 г.; "Dark Lessons", антология, ред. Марсия Мюллер, Билл Пронзини, Macmillan, 1985 г.; etc.Перевод:*Форум "Клуб любителей детектива"; А. Шаров / Редактор-корректор: О. Белозовская, 17 марта 2024 г. -
Исчерпывающая улика
ТАКОЕ действительно встречается в жизни сыщика один-два раза — аккуратные, безупречные головоломки из сборника рассказов; и самым интересным, что когда-либо случалось со мной, была проблема Маджини-Колетти, или дело об односложном решении.
Это футбольная история, но необязательно отличать удар от броска, чтобы отыскать ответ. Это случилось тогда, когда в Калифорнии появилась та великая серия команд, тренируемых Стивом Сили, проницательным 280-фунтовым стариком, которого спортивные обозреватели именовали Сообразительным Силом. В том году команда Калифорнийского заняла шестое место в национальном рейтинге, по версии "Ассошиэйтед Пресс", и четвертое, по мнению "Юнайтед Пресс", а все из-за пары итальянцев из долиныНапа*, которые как будто и на поле виноград топтали.Долина к северу от Сан-Франциско, известная своими виноградниками.
Джек (от Джакомо) Маджини, коротышка-нападающий, словно Вильгельма Телля за образец взял. Игру за игрой он рвал все университетские рекордыПола Ларсона*, а его любимой мишенью был худощавый задний игрок по имени Тони Колетти, у которого на пальцах были липкие подушечки, как у геккона. Они играли вместе с десятого класса; и соискатель докторской степени с факультета психологии задавался вопросом, не использовать ли их для исследования экстрасенсорного восприятия в легкой атлетике.Paul Larson (1932–2022) — игрок в американский футбол, квотэрбек (то есть основной нападающий), начинавший карьеру в команде Калифорнийского университета в Беркли.
Калифорнийский с отрывом в 20 очков шел фаворитом в "Большой игре" — а в Северной Калифорнии "Большая игра" означает"Калифорнийский против Стэнфордского"*. О, в других регионах есть и другие игры столь же крупные, тот же "Йель против Гарварда" или "Армия против флота", но "Большая игра"... ну, это "Большая игра". Разброс очков никогда не значит слишком много, и порой удача плывет в руки отстающему; так что никто не удивился, когда фаворит, оторвавшийся на 20 очков, едва-едва осилил со счетом 26:20. Но многих удивляло то, как это случилось — включая Конференцию Тихоокеанского побережья, которая и наняла меня разобраться в этом.Имеются в виду два основных университета, расположенные в пригородах Сан-Франциско: финансируемый штатом Калифорнийский университет в Беркли и частный Стэнфордский университет.
Три раза между Колетти и очковой линией не стоял защитник, а у Маджини была вся возможная защита, чтобы его пас был отбит... но мяч и принимающий не соединялись. Пас был слишком длинным — или игрок слишком медленно достигал назначенного места. Пас был слишком короток — или принимающий отходил слишком далеко. Старое взаимопонимание, экстрасенсорное восприятие, не работало. И кто мог сказать, чья это была вина?
За исключением Маджини. И Колетти. И, возможно, игорного синдиката.
Для несведущих отметим, что ставки в футбольных матчах делаются обычно не на победу. А на отрыв в очках — то есть на степень перевеса при победе. И эти три незавершенных паса, каждый из которых принес бы максимальные очки, означали, что ставившие на отстающего получили, возможно, шестизначные суммы, хоть Стэнфорд все же проиграл, а Калифорнийский провел сезон без поражений.
Когда КТП дала мне задание, первым, с кем мне захотелось поговорить, стал старый Стив Сили. Но Сил стеснялся.
— Дайте мне восемь часов, — сказал он. — Приходите поздно вечером, О'Брин, и, возможно, я заработаю ваш гонорар за вас. Я поговорю с этими двумя парнями — поговорю так, как даже посреди игры не говорил. Я знаю их лучше, чем их собственные отцы — те, кто их породил, и те, кто выслушивал их исповеди. И если один из них продался, я узнаю, кто это.
Думаю, он так и сделал; но не дожил, чтобы рассказать это мне. Не напрямую. Он был мертв уже часа два, когда я вошел в его незапертый дом после десяти минут тыканья в дверной звонок. Зачем умный в остальном человек оснастил свой стол ножом для разрезания бумаг, смертельным оружием? Он прошел сквозь всю плоть прямо к его сердцу, и вы не хуже меня догадаетесь, как долго он прожил с этой сталью внутри него.
Рядом с ним на полу лежала книга. Это была биографияКнута Рокна*, оставившая пробел на полке с книгами о великих футболистах. Полка была переполнена; книга про Рокна не могла упасть.Кнут Рокн (1888–1958) — игрок в американский футбол и тренер, в течение 13 сезонов возглавлявший команду университета Нотр-Дам, одержав с ней более 100 побед и выиграв три национальных чемпионата.
Я осмотрел ее, пока ждал полицию. Нижняя часть последней страницы была оторвана. Оставшееся, похоже, и было полным текстом последней страницы, под которым оставалось немного пустого пространства.
В пепельнице на столе лежала сгоревшая бумага, истлевшая до такой степени, что ее невозможно было восстановить.
Так что я мог представить, что произошло, — и я знал, кто убил его.
Он был уже едва жив и не мог оторвать от пола 280 фунтов своего веса. Он не мог добраться до стола, чтобы написать, поэтому схватил книгу и вырвал то, что содержало точное сообщение. Но убийца еще не ушел; он вернулся, вытащил послание из пухлой умирающей руки и сжег его.
Но я знал, в чем заключалось послание. Перфекционизма ради мне пришлось проверить неповрежденный экземпляр книги о Рокне и убедиться, что было на уничтоженной половине страницы; а затем, раз уж мы знали, на каком мальчике сосредоточиться, то полиции было вполне легко установить контакты с игроками и собрать воедино остальную часть идеального обвинения в “Убийстве номер один”.
Все это отняло время; но загадка из сборника рассказов решилась сразу же, как возникла. Ведь, конечно, пропавшая половина последней страницы доказала мне, что убийцей был не нападающий. Им был тот, кто стоит в КОНЦЕ. Как это самое слово в книге.Информационный блок*Библиография*"The Ultimate Clue"; 1st ed: EQMM, октябрь 1960 г.
др. издания: EQMM (Австралия), декабрь 1960 г.; "Ellery Queen’s 16th Mystery Annual", Random House, 1961 г.; "Mystery!", антология, ред. Зеон Мэйнли и Гого Льюис, Funk & Wagnalls, 1963 г.; "Ellery Queen’s Minimysteries", World, 1969 г.; "Mystery Stories I", антолгия, ред. Джон Хиггинс, Houghton Mifflin, 1973 г.; "Ellery Queen’s Mystery Stories #2", Bonomo, 1979 г.Перевод:*Форум "Клуб любителей детектива"; А. Шаров / Редактор-корректор: О. Белозовская, 23 марта 2024 г. - ×
Подробная информация во вкладках
Спокойный
