Л.Л. Драммонд ‘Кое-что о шрамах’

[Клуб любителей детектива]

УБИЙСТВА НА УЛИЦЕ ‘ЭДГАРА’ ｢ПОБЕДИТЕЛИ ПРЕМИИ Э. ПО｣   ЛОРИ ЛИНН ДРАММОНД ｢LAURIE LYNN DRUMMOND｣     КОЕ-ЧТО О ШРАМАХ ｢SOMETHING ABOUT A SCAR｣   ПЕРВОЕ ИЗДАНИЕ: ‘Anything You Say Can and Will Be Used Against You’, Dec 28th 2004   РАССЛЕДОВАТЕЛЬ ｢INVESTIGATOR｣: Uncollected   ПРЕМИЯ ЭДГАРА: 2005 г.   Переведено по изданию: ———   Переводчик: В. Краснов ■ Редактор-корректор О. Белозовская   © ‘Клуб Любителей Детектива”, 31.07.2022 г.   В А Ж Н О!  В  Т О П И К Е  П Р И С У Т С Т В У Ю Т  С П О Й Л Е Р Ы.  Ч И Т А Т Ь  О Б С У Ж Д Е Н И Я  П О С Л Е  П Р О Ч Т Е Н И Я  Р А С С К А З А !

• ВНИМАНИЕ!
    Весь материал, представленный на данном форуме, предназначен исключительно для ознакомления. Все права на произведения принадлежат правообладателям (т.е согласно правилам форума он является собственником всего материала, опубликованного на данном ресурсе). Таким образом, форум занимается коллекционированием. Скопировав произведение с нашего форума (в данном случае администрация форума снимает с себя всякую ответственность), вы обязуетесь после прочтения удалить его со своего компьютера. Опубликовав произведение на других ресурсах в сети, вы берете на себя ответственность перед правообладателями.
   Публикация материалов с форума возможна только с разрешения администрации.
• ПРЕДИСЛОВИЕ
    Лори Линн Драммонд — американская писательница. Родилась в Брайане, Техас, США. Служила в полицейском управлении Батон-Руж. Сборник ее рассказов о женщинах-полицейских ‘Все, что вы скажете, может и будет использовано против вас’ (‘Anything You Say Can and Will Be Used Against You’) был опубликован в 2004 году и получил несколько наград в штате Техас.
    Рассказ ‘Кое-что о шрамах’ из этого сборника получил премию ‘Эдгар’ как лучший рассказ года.
    Сейчас она живет в Остине, штат Техас, и работает доцентом в Университете Святого Эдуарда.
• БИБЛИОГРАФИЯ
    ‘Something About a Scar’ by Laurie Lynn Drummond ｢short story｣: ‘Anything You Say Can and Will Be Used Against You’, Harper Perennial, December 28th 2004; etc.
• ×

Подробная информация во вкладках

‘Именно во тьме мы находим истину’ © Кеннет Робинсон[1]

  В первый раз, когда я увидела Марджори Ласаль, она стояла на коленях на своей кровати, голая, вцепившись руками в простыни, чтобы удержать вес своего тела. Девятидюймовый нож для стейков был глубоко вонзен как раз над тем местом, где плоть приподнимается, чтобы стать грудью; местом, куда ребенок или любовник положил бы голову в поисках утешения или в знак полной преданности; местом, которое обычно ласкают кончиками пальцев, ощущая при этом и твердую кость, и сладкую, нежную мягкость; местом обещания и прощения.
  Ее дом был полон мужчин с громкими голосами; а все комнаты заливал яркий электрический свет, что было необычно для такого позднего времени (на часах было 2:52 ночи). Столько полицейских — пятеро во дворе, трое в гостиной, двое разговаривают в прихожей, один фотографирует тумбочку, другой возле гардеробной говорит по рации — и никто не прикоснулся к ней, не присел рядом и не прикрыл простыней. Только двое парамедиков, оживленно и деловито переговариваясь, суетились поблизости, устанавливали капельницу и обсуждали, как лучше перенести ее на каталку. И когда я, наконец, вошла в спальню, они уложили ее на спину, обращаясь с ней так, как будто ее тело было отделено от ее души.
  Крови было немного, и это обстоятельство беспокоит меня даже сегодня. Багровый мазок на мобильнике, несколько кровавых пятен на простынях, которые даже не промокли насквозь.
  
  Когда телефонный звонок вырвал меня из сна, и ровный мужской голос произнес: ‘Мы получили сообщение от полиции о нанесении ножевых ранений и сексуальном насилии в Саутдаунсе’, я ожидала, что увижу небольшое озеро крови. Наполовину проснувшись, я споткнулась о свою все еще дремлющую собаку и облачилась в старые, стиранные-перестиранные джинсы и черную рубашку-поло с вышитым спереди моим именем ‘КЭТИ’ и надписью ‘СЛУЖБА ПОДДЕРЖКИ ЖЕРТВ НАСИЛИЯ’.
  Во время недолгой поездки в Саутдаунс я прокручивала в голове список правил Службы поддержки жертв насилия: ничего не трогать, не мешать полицейским, не высказывать суждений и мнений, говорить ровным и спокойным тоном, не сообщать добровольно информацию о себе, не прикасаться к жертве без ее разрешения. Не спрашивать жертву о том, что произошло. Также требовалось внимательно выслушивать жертву, сочувственно кивать и поддакивать; сосредоточиться на контактах с друзьями и родственниками, которых жертва хотела бы уведомить. Это был мой первый индивидуальный вызов, и я все еще верила в действенность правил.
  Свернув с Перкинс-роуд, я сразу поняла, что приближаюсь к месту происшествия. Свет фар, красно-синие проблески мигалок пронизывали то, что в этот час должно было быть темным, спокойным и сонным: обычный район в центре Батон-Руж, где жили люди среднего класса, где днем дети катались на велосипедах, собаки свободно бегали по дворам, а по выходным отовсюду раздавался треск газонокосилок. Вполне безопасное место, если подумать.
  Однако сейчас вдоль улицы стояли в ряд полицейские автомобили, пожарная машина и карета скорой помощи. Некоторые жители соседних домов, в халатах и другой наспех наброшенной одежде, стояли на своих подъездных дорожках и наблюдали за происходящим. Меня охватил легкий трепет. Ведь в отличие от этих людей я попаду на место преступления; в отличие от них у меня будет доступ ко всем интимным деталям.
  Интимные подробности были таковы. Марджори Ласаль проснулась от глухого удара в грудь. Этот звук, как она позже скажет, ее и разбудил. Потом она почувствовала сильное давление, заставившее ее подумать, что ей на грудь прыгнула кошка и глубоко вонзила когти. ‘Ох!’ — это было все, что она смогла из себя выдавить, прежде чем увидела его: тонкий, смутный силуэт сбоку от кровати.
  И даже тогда она подумала, что еще спит и видит сон, пока не почувствовала его запах, не услышала его, не ощутила его руки на своих ногах и не села на кровати.
  Он отступил назад к дверному проему, включил фонарик и, высоко подняв его над головой, посветил ей в лицо. Она прищурилась, подавила рвущийся из груди крик и отползла назад, прижавшись позвоночником к спинке кровати.
  — Не делайте мне больно. Пожалуйста, не делайте мне больно, — прошептала она.
  Луч света изменил направление, метнулся в прихожую, и незнакомец исчез.
  Тяжело дыша, она медленно поднялась на колени и внезапно осознала (‘О, святая Мария, матерь божья!’), что в нее вонзен нож.
  Нож проник так глубоко, что — как позже сказали нам врачи — кончик лезвия вонзился в позвоночник. Даже после того, как были аккуратно вырезаны части мышц и сухожилий вокруг зазубренного края лезвия, потребовалось такое усилие, чтобы извлечь из раны нож, что тело женщины приподнялось с хирургического стола.
  Она позвонила в 911. Снова и снова шептала срывающимся голосом свой адрес, поскольку знала, что это требуется делать в первую очередь. Бормотала, что она ранена, что ей нужна помощь...
  Диспетчер был невозмутим.
  — Успокойтесь, мэм. Постарайтесь успокоиться и объясните, что случилось.
  Что-то как будто щелкнуло внутри Марджори, и она немного пришла в себя.
  Она еще раз назвала свой адрес, сообщила свое имя (когда ее об этом спросили), сказала, что у нее кровотечение и что ее ранил какой-то мужчина (когда ее вновь попросили пояснить, что случилось). Больше Марджори ничего не успела произнести, потому что (‘О, боже милостивый!’) вернулся мужчина, приблизился к ее кровати и раздвинул Марджори колени.
  — Заткнись, или я тебя убью, — сказал он, когда она дрожащими губами прошептала в трубку: ‘Он вернулся’.
  — Что происходит? — спросил диспетчер.
  И Марджори тихо, но внятно проговорила:
  — Его руки на моих ногах.
  — Вам знаком этот мужчина? — спросил диспетчер.
  Ответить Марджори не успела, потому что мужчина сильно ее ударил. Сотовый отлетел в сторону и отключился. Прижимая женщину коленом, мужчина шарил пальцами между ее раздвинутыми ногами, пытаясь войти в нее. Марджори плакала и сопротивлялась. Она изо всех сил старалась не лишиться чувств, понимая, что должна оставаться в сознании, чтобы выжить. Мужчина все больше возбуждался, все сильнее давил ее коленом. Его пальцы по-прежнему шарили у нее между ног. Марджори лихорадочно пыталась вспомнить, были ли дома дети, или они находились у своего отца. Да (‘Какое облегчение!’), они были со своим отцом… А он все давит, давит, давит.
  Она сумела приподняться на локтях. Слезы катились по ее лицу, дыхание перехватывало, в горле было сухо. Она подумала: ‘Ладно, это произойдет. Это уже происходит. Мне не надо сопротивляться. Нужно увидеть его и запомнить…’
  Полуслепая без контактных линз, она прищурилась и попыталась в темноте разглядеть нападавшего.
  Чернокожий мужчина, без рубашки, худощавого телосложения, узкая грудь, высокий, молодой, короткие вьющиеся волосы, небольшие очки в проволочной оправе.
  И то, что тогда слетело с ее губ, было крайне нелепо. (Это она осознала позже.) Но ничего умнее ей в голову не пришло. Не хватало еще, пережив подобную ситуацию, умереть впоследствии от СПИДа.
  — У вас есть презерватив?
  Долгая пауза. Он шумно дышит в темноте. Поток воздуха из его рта обдает ее слабым запахом табака и мяты. А потом он опять исчез. На этот раз навсегда. Входная дверь с грохотом захлопнулась.
  Теперь, уже медленнее, она снова встала на колени, осторожно соскользнула на пол, нащупала мобильник. Она не хотела проливать кровь на старинный ковер, подаренный ей матерью. Опять забралась на кровать, встала на колени. ‘Оставайся в сознании, — говорила она себе, — оставайся живой’. Снова набрала 911.
  На этот раз она была спокойнее. Ее голос был высоким и слегка дрожащим, но слова звучали ясно и четко.
  — У меня идет кровь, — сказала она, когда ей ответил полицейский диспетчер.
  Это был уже другой диспетчер.
  — Меня ударили ножом, — сказала она и продолжала говорить, пока диспетчер связывался со службами полиции и скорой помощи.
  — Пожалуйста, помогите мне. Пожалуйста, поторопитесь, — повторяла она снова и снова.
  Диспетчер сказал, чтобы она оставалась на линии.
  После некоторой паузы диспетчер вновь стал задавать вопросы. Много вопросов. На пленках, которые теперь являются частью официальных материалов дела, можно услышать, как она тихим голосом, иногда прерываясь, отвечает. Нет, мужчина исчез всего несколько секунд назад. Да, она живет в собственном доме. Ей тридцать семь лет. Нет, в доме больше никого. Нет, в доме не было никакого оружия. Полиция уже едет? Нет, он не проник в нее. Пожалуйста, пришлите помощь. Нет, мужчина был один. Ко мне кто-нибудь приедет? Да, она оставалась в сознании. Да, она все еще истекает кровью. Нет, она не могла пошевелиться, чтобы сходить за полотенцем. Она боялась. Нож все еще был в груди. (И недоверчивый голос диспетчера, единственный раз, когда в нем послышались какие-то эмоциональные нотки: ‘Нож все еще у вас в груди?’) Хорошо, она обернет простыню вокруг ножа. Нет, она не знает, что это за нож. Пожалуйста, поторопитесь. Нет, она не знает, как он проник в дом. Нет, входная дверь была заперта. О, подождите, она думает, что раз он мог уйти через входную дверь, то она, вероятно, была открыта. Пожалуйста, помогите, сказала она. Пожалуйста, поторопитесь.
  
  Обо всем этом я узнала гораздо позже.
  — Прошу вас, возьмите меня за руку, — было первое, что она мне сказала, когда я подошла к ее кровати.
  Зеленые глаза широко раскрыты. Зубы стучат. Недлинные каштановые волосы зачесаны на одну сторону. Мочку одного уха украшали три крошечных бриллиантовых гвоздика. Ее руки и плечи были мускулистыми, как у пловчихи.
  — Меня зовут Кэти, — сказала я, опускаясь на колени на пол.
  Я смотрела ей в глаза, стараясь не замечать торчавший из ее груди нож. Ее кожа была влажной от пота. Парамедики не обращали на меня никакого внимания.
  — Я из Службы поддержки жертв насилия.
  — Просто держите меня за руку, — сказала она тихим голосом.
  Один ее глаз был немного больше и темнее другого.
  — Хорошо.
  Мне хотелось прикрыть ее наготу, но я понимала, что это будет неправомерным вмешательством.
  Она слабо кивнула мне в ответ. Ее взгляд был напряженным. В глазах застыл страх. Но кроме страха в них было что-то еще, какой-то стальной блеск, свидетельствующий даже не о гневе, а о чем-то, скрытом гораздо глубже. От нее пахло стиральным порошком. Был еще какой-то другой, более сильный, более кислый запах, который я не могла определить.
  Я нежно погладила ее сжатый кулак.
  — Все в порядке.
  — Да?
  — Да, — сказала я, старательно отводя глаза от рукоятки ножа, торчавшего у нее из груди.
  По краям лезвия, вошедшего в плоть, уже была наложена большая давящая повязка. Один парамедик регулировал поток физраствора в капельнице; другой говорил по рации с больницей, используя при этом медицинские термины и сокращения, которых я не понимала.
  
  В комнату вошел офицер в штатском. У него были короткие светлые волосы, слегка рябая кожа и очки без оправы. В руке, затянутой в пластиковую перчатку, офицер держал черную кожаную сумочку. Офицер был очень красив, энергичен и уверен в себе. Я улыбнулась ему и кивнула, однако он проигнорировал мои знаки внимания.
  — Что это? — спросила Марджори. — Я не понимаю.
  — Ридикюль, — сказал офицер. — Мы нашли его возле соседнего дома.
  — Ему нужны были деньги? — спросила она.
  — Мы должны ее переместить, — произнес один из парамедиков.
  Я поднялась на ноги. Марджори по-прежнему держала мою руку в своей.
  — Я вас не оставлю. Не волнуйтесь.
  Снова улыбнувшись, я осторожно освободила свою руку.
  Офицер в штатском отступил назад.
  — Где вы оставили ваш ридикюль, мисс Ласаль?
  — На стереосистеме. Прямо за дверью.
  Каждое слово давалось ей с трудом.
  — Вы уверены?
  Ее голова качнулась, когда парамедики сдвинули Марджори на край кровати.
  — Я всегда кладу его в одно и то же место, — сказала она.
  — Я тоже так поступаю, — поддакнула я и тут же пожалела, что позволила столь идиотским словам слететь с моих губ.
  Офицер бросил на меня равнодушный взгляд.
  — Вы новенькая?
  — Кэти Стивенс. Из Службы поддержки жертв насилия.
  — Я вроде как догадался об этом по вашей рубашке.
  Он что-то записал в свой блокнот.
  — Новенькая, значит? — заметил он скорее пренебрежительно, чем заинтересованно. — Мисс Ласаль, нет никаких признаков насильственного проникновения в ваш дом. Вы уверены, что, когда ложились спать, ваша входная дверь была заперта?
  Лицо Марджори на мгновение застыло. С каждым ее вдохом и выдохом рукоятка ножа слегка двигалась.
  — Я… думаю, что да… Я почти уверена.
  — Ну, сейчас это не так, — сказал офицер. — Когда прибыл патрульный, он обнаружил, что дверь была приоткрыта.
  — Нам нужна помощь, — заявил парамедик и подозвал двух полицейских в форме.
  Лицо Марджори исказила гримаса боли и стыда, когда мужчины укладывали ее на каталку. Один из них, наконец, натянул на женщину простыню, оставив открытой только левую грудь.
  Офицер в штатском покачал головой и черкнул еще что-то в своем блокноте.
  — Все ваши окна закрыты. Задняя дверь не заперта, но и следов взлома на ней нет. Пятен крови тоже нет. И ничего не пропало, кроме содержимого вашей сумочки.
  Его голос был лишен эмоций, как будто он надиктовывал отчет на магнитофон. Мне стало интересно, был ли он таким отстраненным на всех своих вызовах или только в этот раз?
  — Довольно странно.
  Из ноздрей Марджори потекла слизь. Я обошла кровать, достала из заднего кармана джинсов салфетку, наклонилась к каталке и вытерла женщине нос.
  — Ни к чему не прикасайтесь! — рявкнул офицер в штатском.
  Я вздрогнула и сделала шаг назад, гадая, что он имел в виду — Марджори или кровать.
  — Не понимаю, — руки Марджори судорожно вцепились в края каталки.
  Я улыбнулась и прошептала:
  — Все в порядке.
  — По правде говоря, это не так, — заметил офицер.
  — Как скажете.
  Я старалась, чтобы мой голос не дрожал, и проклинала румянец, который (я это знала) уже вспыхнул на моем лице. Неужели он был женоненавистником? Или вообще не любил людей?
  — Я детектив и занимаюсь этим делом, — сказал офицер, продолжая строчить в своем блокноте.
  Наконец, он убрал блокнот и ручку в карман и, скрестив руки на груди, произнес:
  — Робило. Детектив Рэй Робило. Из отдела убийств.
  — Почему отдел убийств?
  Слова вырвались у меня прежде, чем я смогла прикусить свой язык.
  Робило посмотрел на меня долгим, пристальным взглядом, но ничего не ответил.
  — Мы готовы ехать, — сказал парамедик.
  Робило кивнул головой и спросил:
  — В ‘Дженерал’ или в ‘Лейк’?
  — Она сказала, в ‘Дженерал’. У нее там особые льготы.
  — Льготы?
  Робило в замешательстве наморщил лоб.
  — Я психолог, — пробормотала Марджори, медленно выговаривая каждый слог.
  Она посмотрела на меня, и на ее глаза снова навернулись слезы.
  — Я работаю с подростками.
  — Психолог, — повторил Робило и записал что-то в свой блокнот.
  — Вы идете?
  Она слегка повернула голову, чтобы видеть меня, пока парамедики катили ее на каталке к двери.
  — Я прямо за вами поеду на машине.
  Другой офицер в штатском, более молодой и с ‘пивным’ животиком, подошел к Робило и что-то прошептал ему на ухо.
  Черные волосы этого второго офицера были зачесаны назад, а под коричневым пиджаком он носил кремовую рубашку-поло. Марджори наблюдала за полицейскими, тяжело дыша открытым ртом.
  — Вы что-нибудь нашли? — спросила она. — Вы его нашли?
  — Детектив Эберт, мэм, — представился молодой офицер. — Мы нашли содержимое вашей сумочки.
  Его голос был мягким, и когда он говорил, то, в отличие от Робило, смотрел на женщину.
  — Все, кроме наличных, — заметил Робило. — Вы помните, сколько у вас было денег?
  Из прихожей донесся какой-то шум.
  — Мне надо ее увидеть, — резко произнес мужской голос.
  — Сезар? — Марджори приподняла голову, пытаясь заглянуть в прихожую. — Я звонила ему. Пожалуйста, впустите его.
  — Вы ему звонили? — спросил Робило.
  — После того, как позвонила вам.
  Робило секунду поколебался, а потом едва заметно кивнул Эберту.
  — Чарли, пусть он зайдет, — крикнул Эберт.
  — Сезар. Он мексиканец? — спросил Робило.
  
  Из прихожей в комнату торопливо вошел невысокий, коренастый мужчина, одетый в черные джинсы и синюю футболку. У него были длинные вьющиеся волосы и смуглый цвет лица.
  — Я здесь.
  Сезар склонился над каталкой, но к женщине не прикоснулся.
  — Видишь, что стряслось с маленькой Поллианной?[2]
  Тыльной стороной своей ладони Марджори провела по руке мужчины. Мне показались странными ее слова.
  — Как это произошло?
  Сезар говорил почти без акцента.
  — Мы должны ее увезти, — сказал парамедик.
  Сезар кивнул и повернулся, чтобы следовать за ними, но Робило протестующе поднял руку. Сезар взволнованно посмотрел на офицеров.
  — Что происходит? Я не могу ее оставить. С ней все будет в порядке?
  — Сэр, мы делаем все возможное. Как вас зовут?
  — Сезар Кампос. С ней точно все будет в порядке?
  — Мистер Кампос, когда вы в последний раз разговаривали с мисс Ласаль?
  — Еще утром. Ну, она позвонила мне и ночью, но я видел ее рано утром, в офисе. Тогда с ней было все в порядке.
  — Мне очень жаль, — встряла я в разговор, представилась Сезару и сказала ему, в какую больницу отвезут Марджори.
  — Все это как-то не укладывается в голове.
  Сезар стоял неподвижно, засунув руки в задние карманы джинсов.
  — Думаю, мисс Стивенс, ваша миссия пока завершена.
  Суровый взгляд Робило нервировал меня, и я почувствовала, что опять краснею.
  Детектив Эберт коснулся ладонью моего плеча.
  — Почему бы вам не пойти со мной, мэм.
  — Кэти, — сказала я, отстраняясь от его прикосновения.
  — Джош Эберт.
  Когда мы вышли в гостиную, он протянул мне руку, и я неохотно пожала ее. Его рука была гладкой и теплой. От Эберта слабо пахло знакомым мне одеколоном.
  — Кэти, мы всегда рады помощи Службы поддержки жертв насилия, — сказал он.
  — Не думаю, что ваш коллега ценит мое присутствие.
  — Рэй? Ну, он только выглядит, как бульдог. А детектив он хороший.
  Эберт открыл передо мной сетчатую дверь, и я вздрогнула, хотя ночной воздух был не холодным, а, скорее, спертым и душным.
  — Первый раз на таком деле?
  — Да.
  Я посмотрела вдоль улицы. Большинство соседей уже вернулись в свои дома.
  — Сначала это всегда выбивает из колеи.
  — А вы уже привыкли?
  — Не совсем.
  Эберт улыбнулся, и на его щеке, под правым глазом, появилась ямочка.
  — Просто со временем начинаешь видеть все по-другому. Не так эмоционально.
  Я провела большим пальцем по внешнему шву на моих джинсах.
  — И как вы это видите?
  Он пожал плечами.
  — Отстраненно. Вы тоже научитесь. Со временем.
  Я кивнула.
  — Спасибо, что проводили.
  — Мы, наверное, снова увидимся с вами через какое-то время. И не беспокойтесь о Рэе. У него просто тяжелая ночь.
  Не такая тяжелая, как у Марджори Ласаль, подумала я, подходя к своей машине после того, как Эберт вернулся в дом. Где-то в кустах на другой стороне улицы чирикнула голубая сойка. Скорая помощь, пожарная и несколько полицейских машин уже уехали. К утру вы даже не догадаетесь, что здесь что-то произошло. Квартал вернется к обычной жизни. Кроме, разумеется, женщины, которая жила в этом доме. Я подумала, каково будет Марджори Ласаль сюда возвращаться. Если, конечно, она выживет.
  
  Я с детства мечтала работать в правоохранительных органах, вероятно, из-за того, что слишком много смотрела телевизор. Со страстью, граничащей с религиозным экстазом, я поглощала фильмы ‘Миссия невыполнима’, ‘Я шпион’, ‘Улицы Сан-Франциско’, ‘Кэгни и Лейси’ и ‘Блюз Хилл-стрит’. Моими любимыми персонажами были Кристин Кэгни и сержант Люси Бейтс из ‘Блюз Хилл-стрит’. Они казались мне такими реалистичными: жесткие, независимые, умные. В них чувствовалась настоящая крутизна; они держались особняком в мире мужчин.
  Я окончила университет штата Луизиана и получила степень в области уголовного права. И все это, несмотря на язвительные комментарии моих старших сестер и искреннее недоумение моего отца.
  — Какие у тебя цели? Что ты будешь делать? — спрашивала меня мама.
  — Ну, если уж тебе так хочется… — говорила бабушка.
  — Ты никогда не выйдешь замуж за приличного парня, — утверждали подруги.
  Пять месяцев назад я прошла все необходимые тесты на психическую и физическую выносливость, прошла медосмотр, собеседования — все для того, чтобы стать курсантом полиции.
  Менее чем через два месяца я буду поступать в Академию базовой подготовки при Полицейском управлении Батон-Руж.
  Однако мне хотелось практического опыта, чего-то такого, что выходило бы за рамки обучения в аудитории. Поэтому я записалась на восьминедельную программу, которая предусматривала закрепление навыков по оказании помощи жертвам преступлений и других кризисных ситуаций. Мы учились говорить успокаивающим тоном, создавать дружелюбную атмосферу, чтобы позволить профессионалам — полицейским, пожарным, парамедикам — делать свою работу, не заботясь об эмоциональном состоянии гражданских лиц.
  Чего я действительно хотела, так это видеть жизнь. Я мало что знала о реальном мире. Моя собственная жизнь протекала относительно спокойно и безопасно. Когда я училась в средней школе, от передозировки умер один мой приятель; отец подруги был убит; официантку в кафе ограбили под дулом пистолета. Эти события коснулись меня как-то вскользь. Мне хотелось видеть нечто болезненное и невыразимое; хотя бы для того, чтобы убедить саму себя, что я могу на это смотреть.
  Но как быть с чувствами, задавалась я вопросом, въезжая на переполненную стоянку возле отделения скорой помощи. Вид Марджори Ласаль не вызвал у меня тошноты или дрожи, не заставил почувствовать собственную уязвимость или испугаться за свою безопасность — ведь я тоже была одинокой женщиной. Зато я чувствовала личную ответственность за Марджори, и это чувство вырастало откуда-то из глубины моего сердца.
  
  Медсестра направила меня в палату Марджори. Я свернула за угол и остановилась. Она лежала на кровати. Обнаженная. Занавески в ее палате были широко раздвинуты, и ее мог видеть любой человек, проходивший мимо. Между ее ног виднелась трубка катетера. Полицейский фотограф фотографировал Марджори крупным планом. Два врача и четыре медсестры толпились в крошечном пространстве палаты, и Марджори, не поворачивая головы, следила за их действиями глазами. У нее было роскошное тело, если не обращать внимания на рукоять ножа, торчавшего из верхней части ее груди.
  — Всего одна колотая рана в левой подключичной области грудной клетки. Под небольшим углом слева направо.
  — Всего одна колотая рана? — покачала головой медсестра.
  Врач снова осмотрел грудь Марджори.
  — Имеется еще одна рана, глубиной около двух дюймов, под левой грудью, — сказал он.
  — Как это? — спросила Марджори. — Я ничего не чувствую.
  Она говорила невнятно, а ее правая рука слегка дернулась, как будто она испытывала искушение нащупать рану.
  — Основные ветви аорты, похоже, не задеты.
  — Рентген показывает, что легкие чисты.
  — Не узнаем, пока сами не увидим.
  — Ладно, давайте готовить ее к операции.
  В палате стало чуть посвободнее, и я подошла ближе, чтобы оказаться в поле зрения Марджори.
  Она повернула голову и прищурилась.
  — Кто вы?
  — Кэти, — сказала я. — Я была у вас в доме ночью.
  Прежде чем я закончила говорить, она протянула ко мне руку.
  — Лежу тут, как на выставке.
  — Мне так жаль.
  — Да ладно. Это всего лишь тело. Они делают все, что могут.
  Она коротко вздохнула, отчего рукоятка ножа качнулась вверх-вниз.
  — Теперь стало сильно болеть. Забавно, но пока я не оказалась в машине скорой помощи, я боли не чувствовала.
  — Это из-за шока.
  — Вы очень добрая.
  — Я здесь как раз для того, чтобы...
  — Нет. Вы сами по себе добрая. Я знаю.
  Я легонько похлопала ее по плечу.
  — Что это за шрамы у вас на руке?
  — Спортивная гимнастика, — сказала Марджори. — Когда мне было четырнадцать лет, я упала с высокой перекладины.
  Ее глаза были полузакрыты. Голос звучал слабо.
  — Похоже, теперь у меня будут совсем другие занятия.
  Я снова похлопала ее по плечу, и несколько минут мы молчали, пока две медсестры возле нас занимались своей работой.
  Прежде чем ее повезли по коридору к лифту, я записала имена людей, с которыми Марджори хотела бы связаться: ее родителей, бывшего мужа, кого-то с работы. Я обещала, что буду ждать. Что буду рядом, когда ее привезут из операционной. Я понятия не имела, сколько это займет времени.
  
  Операция длилась больше семи часов, до самого полудня. Потом все мы (родители Марджори, четверо ее братьев, какие-то дальние родственники и я) собрались возле ее палаты в отделении интенсивной терапии, готовые выслушать отчет врачей.
  Врачи сообщили, что уже только во время операции они обнаружили, что пищевод Марджори тоже был пробит насквозь. Поэтому они оперировали со спины, разрезав легкие, а потом сшив их заново.
  Также они сказали, что лезвие ножа вошло между правым подключичным сосудом и сонной артерией, причем зазубренный край клинка непосредственно примыкал к дуге аорты. И что потребовалось приложить большое усилие, чтобы извлечь нож, который вонзился в глубоколежащие ткани, расположенные вдоль паравертебральной области[3]. И что довольно удивительно, как она смогла выжить — и после удара ножом, и после операции.
  Марджори была еще в прострации после наркоза, но она сумела улыбнуться всем нам.
  — Моя дочурка никогда не сдается, — сказал ее отец, высокий худощавый мужчина.
  Он наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб. Крошечная золотая боксерская перчатка, свисавшая с его шеи на цепочке, коснулась ее щеки.
  — Никогда не сдается, — повторил он.
  
  Когда спустя два дня я приехала ее навестить, то, пропетляв по больничным коридорам, озадаченно остановилась, увидев на двери палаты, где должна была находиться Марджори, табличку с именем ‘Селия Флорес’. Ее что, перевезли? Или я забыла номер палаты? Тут дверь распахнулась, и вышла медсестра, из-за спины которой послышался высокий голос Марджори: ‘Спасибо вам’.
  Изголовье ее кровати было едва приподнято. Телевизор был выключен. Всю палату заполняли корзины с цветами, мягкими игрушками и открытками. Был даже большой воздушный шар в форме сердца. Трагедия достигла стадии бодрости. Впервые за все это время Марджори Ласаль выглядела утомленной.
  — Кто такая Селия Флорес? — спросила я.
  — Вы видели утреннюю газету? Там напечатано мое имя. Мое имя! И название больницы. И что меня ударили ножом и подвергли сексуальному насилию. Вдруг он это увидит? Вдруг тот, кто на меня напал, прочитает это, поймет, что я дала его описание полиции, и придет сюда меня искать?
  Она говорила быстро и монотонно, как школьник, отвечающий урок у доски.
  — Невероятно, — пробормотала я, села рядом с кроватью и положила руку на плечо Марджори.
  В газетах никогда не печатали имена жертв изнасилований; такого просто не могло быть.
  — Поэтому мне дали новое имя и удалили мое настоящее имя из всех публичных записей. Я потребовала, чтобы это сделали. Мне так страшно. Вдруг он вернется?
  — Здесь вы в безопасности, — машинально произнесла я.
  Я не стала говорить ей, какая мысль вдруг пришла мне в голову. Ее имя в телефонной книге. Но ведь он уже и так знал, где она живет.
  — Мои братья сейчас у меня в доме. Упаковывают вещи. Я там больше жить не смогу, — Марджори содрогнулась и прикрыла глаза. — Робило должен с ними встретиться. Он уже был здесь. Задавал вопросы. Мне он не понравился.
  — Мне тоже, — призналась я.
  Марджори открыла глаза, и мы улыбнулись друг другу.
  — Почему все симпатичные мужчины такие придурки?
  — Думаю, тут дело в генетике, — ответила я.
  — Хм. Селия Флорес... Красивое имя, не правда ли?
  — Очень красивое, — согласилась я.
  — Мне нравится, как оно звучит. Селия Флорес.
  — Как вы себя чувствуете? Вам очень больно?
  — Нет, не очень. Мне просто страшно.
  Она закрыла глаза, потом снова открыла их и схватила меня за руку.
  — Вы мне верите? Ведь правда верите?
  — Да... Конечно, верю.
  Я озадаченно уставилась на Марджори.
  — Дыши, просто дыши, — прошептала она и сделала глубокий, долгий вдох. — Я жива, и все это закончилось. Худшее позади.
  — Конечно, — сказала я.  

✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

  Детектив Рэй Робило сделал вывод, что Марджори Ласаль нанесла рану сама себе.
  Я узнала об этом не от него, а от Марджори, когда в очередной раз навестила ее в больнице. С инцидента прошло уже одиннадцать дней. Потом еще в течение нескольких недель она звонила мне, часто поздно ночью. Длинно и бессвязно говорила, плакала, приходила в ярость или сохраняла полное спокойствие.
  Робило основывал свое подозрение на ряде фактов. Во-первых, на месте преступления отсутствовали улики, подтверждавшие присутствие в доме злоумышленника. Никаких признаков взлома входной двери. Ну ладно, возможно, она забыла запереть дверь. Такое иногда случается. Но не было обнаружено никаких отпечатков пальцев. Ни Марджори, ни ее бывшего мужа, ни детей, ни Сезара. В доме было идеально чисто. Никаких отпечатков пальцев даже на втором, меньшем кухонном ноже, лежавшем на прикроватной тумбочке.
  Это было довольно странно. Настораживало наличие второго ножа и отсутствие отпечатков пальцев.
  Во-вторых, не было пятен крови. Преступник так или иначе должен был запачкаться: он ведь ударил женщину ножом, прикасался к ее телу. Но ни на ее сумочке, ни где-либо еще в доме крови не было — кроме телефона и кровати.
  Никаких признаков того, что она сползала с кровати, чтобы поднять с пола телефон. Разве на ковре при этом не должны были остаться следы крови? Это тоже было странно и намекало на то, что все могло быть совсем не так, как казалось вначале. Да и поведение злоумышленника было необычным: он жестоко ударил ее ножом, не изнасиловал, ушел, вернулся, возможно, со вторым ножом, и что? Просто порезать ей грудь? Но на втором ноже не было ни крови, ни отпечатков пальцев. Зачем ему было возвращаться? Разве он не слышал, как она говорила по телефону? Было странно, что он сбежал только потому, что Марджори спросила, есть ли у него презерватив.
  Но места преступления порой удивительны. Они не всегда следуют правилам, или тому, что от них ожидают, или тому, как могли выглядеть другие подобные преступления. Поэтому Робило придержал эти детали как нечто, над чем можно было подумать и поломать голову в спокойной обстановке.
  Вернувшись в дом Марджори через пару дней после инцидента, Робило обнаружил на прикроватной тумбочке конверт с письмом. Длинное, отпечатанное на машинке послание от Сезара, изложенное в высокопарном стиле, укоряло Марджори в создании неудобств из-за его этнической принадлежности (отец Сезара был латиноамериканцем, а мать — афроамериканкой), и в том, что она стеснялась близко знакомить его со своей семьей. Сезар также писал, что в ее семье не любят темнокожих, и что, в принципе, она сама не желает, чтобы он стал частью ее жизни. Он писал, что им нужно расстаться.
  Сезар сказал Робило, что за день до того, как Марджори ударили ножом, он пришел к ней в офис и отдал ей это письмо. Между ними возникла небольшая словесная перепалка, после чего он ушел.
  В конверте также лежала короткая записка, которую Марджори написала Сезару позже в тот же день, но, по-видимому, не успела ему передать. В записке она извинялась за то, что была с ним груба и резка, объясняла, что прежде хотела, чтобы он познакомился с ее детьми и с ее семьей, но теперь поняла, что это невозможно. Различия между ними слишком велики. Записка заканчивалась словами: ‘Я так устала’.
  Робило вцепился в эту записку, как бульдог. Все странные и необъяснимые детали дела сдвинулись и встали на свои места. Он решил, что Марджори была подавлена из-за того, что их отношения с Сезаром пошли наперекосяк. Она подумывала о самоубийстве или, что было еще хуже, решила подстроить все это для того, чтобы привлечь внимание своих родных или вернуть Сезара. Он думал и о замечании про Поллианну, которое сделала Марджори, увидев Сезара, и о том, какой спокойной и здравомыслящей она была в тот момент. Его также интересовало, насколько хорошо она знакома с анатомией.
  Робило беседовал с врачами в больнице. Нет, они не нашли кровоподтеков ни на внутренней стороне бедер, ни в районе влагалища, что могло бы свидетельствовать о попытке изнасилования.
  Робило решил, что небольшой порез под левой грудью Марджори мог быть признаком ее колебаний, как это иногда встречается у других суицидников, использующих острые предметы. Ему показалось странным, что Марджори утверждала, будто не помнит этого пореза, хотя она помнила многое другое. Она также не могла объяснить присутствие второго ножа на тумбочке.
  И угол наклона клинка в ее груди, казалось, не соответствовал ее рассказу о том, что произошло. И вообще, каждый раз, когда он разговаривал с Марджори в течение следующих четырех недель, ее версия произошедшего слегка менялась. Изменения были небольшие, но Робило находил их существенными.
  Был составлен фоторобот. Марджори, расстроенная тем, что, по ее мнению, дело продвигается слишком медленно, обратилась в Главное управление полиции штата и воспользовалась помощью художника. Это была женщина, моложе Марджори, с вежливыми манерами и кривыми зубами. Она попросила Марджори рассмотреть несколько стандартных форм лица, глаз, носа и рта. Потом, обрисовывая выбранные формы, чтобы сделать рисунок как можно более точным, она попросила Марджори лечь на пол и попытаться воспроизвести тот момент в спальне, когда нападавший склонился над ней.
  — Мышечная память поможет вспомнить то, что забыл мозг, — сказала художница Марджори. — Я хочу, чтобы вы снова ощутили свое состояние.
  Позже Марджори рассказала мне, что ее тело вспомнило панику и ужас. И что, лежа на полу с раскинутыми руками и раздвинутыми коленями, она прошептала: ‘Пройди еще раз через это’. Марджори призналась мне, что заставила себя вновь пережить тот момент, чтобы сделать себя сильнее.
  Но Робило, разговаривая потом с художницей, увидел все совсем в другом ракурсе. По словам его коллеги, Марджори слишком нервничала и временами казалась неискренней. Художница даже забеспокоилась о детях Марджори, так как подумала о том, что та может решиться причинить им вред. Однако Марджори узнала об этом только неделю спустя. А пока она покинула кабинет художницы, полагая, что сделала все, чтобы помочь найти человека, нанесшего ей удар ножом.
  Тем временем Робило поговорил с ее родителями, бывшим мужем, Сезаром. Всех, казалось, шокировало предположение о том, что Марджори могла сама себе навредить.
  — Хотя, как мне кажется, все возможно, — сказал ее бывший муж в конце долгого, напряженного разговора.
  — Как вы считаете, прошла бы Марджори проверку на детекторе лжи? — спросил его Робило.
  — Она, наверное, скажет, что это было бы не слишком достоверно, — пожал плечами ее бывший муж.
  
  Именно так Марджори и сказала, когда через пять недель после предполагаемого нападения Робило попросил ее пройти проверку на детекторе лжи. Тем не менее она согласилась, крайне раздраженная инсинуациями Робило.
  Оператор полиграфа задал ей пять вопросов, три из которых касались ночи 13 июля.
  — Вы сами себя ударили ножом в вашем доме?
  — Нет.
  — Чернокожий мужчина ударил вас ножом в вашем доме?
  — Да.
  — Вы придумали какую-то часть истории о том, как чернокожий мужчина ударил вас ножом?
  — Нет.
  Вывод оператора-эксперта: на соответствующие вопросы Марджори отвечала ‘не совсем честно’.
  Детектив Рэй Робило вызвал Марджори в отдел убийств и попросил Эберта присутствовать при разговоре. Без ведома Марджори он организовал видеозапись беседы. Робило поставил женщину перед фактом отсутствия доказательств и прямо обвинил ее в нанесении ножевых ранений самой себе. Также он подчеркнул, что ее жесты и невербальная мимика ясно указывают на ее вину.
  Что это были за жесты и мимика, он отказался пояснить. Эберт во время всего разговора хранил молчание.
  Остатки самообладания покинули Марджори. Она возмущалась, саркастично усмехалась, выставляла вперед ладонь и говорила ‘Постойте!’, когда Робило пытался ее прервать. Во время бурного словоизлияния она смотрела в пол, или на стол, или на Эберта. Она обвиняла Робило в предвзятом отношении к женщинам. Она заявила, что расследование проводилось из рук вон плохо. Она сказала, что может доказать, что не наносила сама себе ножевых ранений, но это будет стоить ей денег и энергии, а у нее в данный момент нет ни того, ни другого. То, в чем ее обвиняют, это просто нелепо. Она почему-то вдруг превратилась в жертву полицейского произвола, хотя именно полиция должна была ее защищать. После этого Марджори отказалась говорить с Робило.
  Детективу предстояло сделать еще один важный шаг. Он отнес видеозапись полицейскому психологу Маккантсу и попросил того проанализировать и слова Марджори, и свой отчет, и заявления свидетелей. Маккантс сказал, что ему нужно лично поговорить всего с одним человеком — бывшим мужем Марджори. Потом он позвонил Робило и сказал:
  — Я с вами согласен. Все свидетельства указывают на обман. Так что, думаю, вы правы.
  В конце концов расследование было прекращено. Квалификация преступления была изменена с ‘покушения на убийство’ на ‘попытку самоубийства’.
  
  В тот же день вечером Марджори позвонила мне и сказала, что, по словам Робило, никто не узнает истины, пока она сама не признается. Но вот если она разозлится всерьез, обратится в СМИ и озвучит свое недовольство тем, как полиция вела это дело, то ‘все свои бзики они смогут засунуть в одно место’.
  — Я нахожу это просто невыносимым, — жаловалась Марджори. — Он мне угрожает. Говорит, что моя так называемая психическая нестабильность станет достоянием общественности, нанесет ущерб моему положению и подорвет мой авторитет профессионального психолога.
  Я что-то бормотала в ответ, делая вид, будто внимательно слушаю, хотя сама в это время теребила шерсть моей собаки. Я уже старалась избегать ее телефонных звонков; включала автоответчик. Я просто не знала, что ей говорить. Я ведь начала с того, что хотела помочь женщине, подвергшейся жестокому нападению. Женщине, которая каким-то образом выжила, нашла в себе силы оставаться в сознании, несмотря на охвативший ее невообразимый ужас. Я восхищалась ею. И я продолжала ею восхищаться. Но все это вылилось во что-то намного большее, чем я могла себе представить. Во что-то гораздо большее.
  — Я сказала ему, — продолжала Марджори, — что есть три вещи, которыми я горжусь. Прежде всего, это мое прямодушие. Во-вторых, моя честность. Я всегда говорю правду, ну, за исключением того времени, когда я была подростком и перечила родителям. Но уже во взрослом возрасте я всегда говорила правду и никогда не лгала. И в-третьих, моя материнская любовь. Я хорошая мать. Я бы никогда не оставила своих детей без матери. Я бы просто не смогла этого сделать.
  — Мне так жаль, — сказала я.
  — Вы мне верите?
  — Ну конечно.
  Я вспомнила нож, глубоко вонзенный ей в грудь. Я знала, что люди порой себя убивают или пытаются покончить с жизнью. Но не таким же способом!
  Самоубийцы стреляются, перерезают себе вены, вешаются или принимают таблетки. Но я не слышала, чтобы кто-то вонзал себе в грудь нож.
  — Вы знаете, — продолжала говорить Марджори, — я всегда верила в полицию. И детям говорила: полиция поможет, защитит вас и обеспечит вашу безопасность, — она начала плакать и закончила полушепотом: — Это оказалось неправдой, вы согласны?
  — Ну, почему же. Есть много хороших копов.
  — Я не уверена.
  — Эберт показался мне вполне милым.
  — Но он ничего не сделал, — в голосе Марджори послышались металлические нотки.
  Я уставилась на свою собаку и стала вспоминать, что мне тогда на крыльце говорил Эберт. Он производил впечатление искреннего и доброго человека. Верил ли он в то, что Марджори ударила сама себя ножом? Или было что-то еще, чего я не могла уловить? У меня начала болеть голова.
  — Вы что-то совсем ничего не говорите, — сказала Марджори.
  — Простите.
  — Мне кажется, вы что-то хотите сказать, но не решаетесь.
  Моя голова разболелась не на шутку.
  — Кэти?
  — Вам, наверное, следует узнать, что через пару недель я поступаю в полицейскую академию.
  — О!
  Марджори надолго замолчала. Моя собака ткнулась носом мне в руку.
  — Вы с ними говорили? — спросила, наконец, Марджори.
  — С кем именно?
  — С полицией. С Робило.
  — Нет. Зачем мне с ними говорить?
  Через телефонную трубку донеслись чьи-то детские голоса, звон посуды.
  — Жаль, что вы не сказали мне раньше, — сухо произнесла Марджори.
  — Просто вы сейчас не очень высокого мнения о полиции, и я не хотела, чтобы вы подумали…
  Я запнулась.
  — Вы это уже давно планировали, не так ли?
  — Да.
  — Еще до того, как познакомились со мной?
  — Да.
  Марджори глубоко вздохнула.
  — Вы единственная, с кем я могу поговорить об этом. Поговорить по-настоящему. Ну, за исключением моего психотерапевта. Мне не хотелось бы обременять людей. Но вас я обременяю, ведь так?
  — Нет, что вы, — сказал я, хотя мои слова прозвучали неубедительно даже для меня самой.
  — Ну да ладно, — Марджори немного оживилась. — Я уверена, вы станете хорошим полицейским.
  — Надеюсь, — тихо откликнулась я.
  Говорить вроде больше было не о чем. После того как Марджори повесила трубку, я уткнулась лицом в бок моей собаки. Я чувствовала себя утомленной, сбитой с толку, но при этом испытывала облегчение. Я подумала о том, что больше Марджори мне не позвонит. И в этом я оказалась права. Домой мне она больше никогда не звонила.

✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

  Следующие шесть лет были для меня благоприятными. Я почти с отличием окончила полицейскую академию, стала опытным стрелком и сразу же отправилась на двухлетнюю стажировку в патрульную службу полицейского участка в Бродмуре. Потом более двух лет я работала в качестве детектива в отделе по делам несовершеннолетних. После перевода в участок Скотландвилля я вышла замуж, купила дом и получила новое назначение. Моя работа теперь касалась связей с общественностью. Это было детищем вновь назначенного начальника полиции, человека, под началом которого я служила в Бродмуре.
  — Количество жалоб от граждан растет, — говорил мне начальник полиции в своем просторном, светлом кабинете. — Нам нужен свежий, объективный взгляд. Требуется человек, с которым люди могли бы говорить искренне. Ваша задача состоит в том, чтобы определять, нужен ли пересмотр дела, не следует ли возобновить расследование и кому можно это поручить. Также от вас будет зависеть, передавать ли информацию на того или иного полицейского во внутреннюю службу для расследования произвола и злоупотреблений. При этом вы сами не должны заниматься внутренними расследованиями, — подчеркнул он. — Вы будете связующим звеном между гражданскими лицами, прокурором округа и группами следователей по нераскрытым делам.
  Я нерешительно кивнула, думая о том, что теперь копы будут рассматривать меня либо как крысу, которая хочет их прижать, либо как буфер, который может их защитить. Здесь проходила тонкая грань, и если бы я не доверяла начальнику полиции и не верила в его мотивы, я бы твердо сказала ‘Нет’.
  — Контракт заключается на два года, — сказал мой шеф. — Работа в основном дневная. Иногда по вечерам. Если вы согласны, то будете работать в паре с Джорджем Донованом.
  Предложение выглядело заманчиво. Никакой тебе борьбы со сном в 4:00 утра, никакого напряжения и постоянного чувства опасности, никаких мыслей о том, какие ужасы могут ожидать тебя за ближайшим углом. Это, а также возможность работать с напарником, перевесили для меня чашу весов, и я согласилась, заручившись обещанием шефа, что через два года меня переведут на должность детектива.
  Надо сказать, что, в принципе, мне понравилась такая работа. Она формировала разные навыки и позволяла мне слушать, чем я всегда любила заниматься. Ко мне приходили люди, злые и расстроенные, а я их выслушивала, успокаивала, объясняла... Иногда они уходили от меня счастливыми, иногда — нет.
  Мы с Джорджем взъерошили перья нескольким полицейским, однако этого и следовало ожидать, особенно когда в дело были вовлечены члены их семей. Кумовство было нормой в Полицейском управлении Батон-Руж. Казалось, половина всех сотрудников состояла в родстве друг с другом: мужья и жены, братья и сестры, двоюродные братья и кузины, а иногда целиком вся семья — мать, отец, сыновья (изредка дочери) — могли работать в разных отделах, но под одной крышей. Даже у нас с Джорджем были в Управлении родственники: мой муж занимался угонами автомобилей; сестра Джорджа работала в подразделении связи. Для меня и Джорджа проблем не возникало. Мы не имели решающего слова ни по одному делу. Это была прерогатива более высоких чинов — прокурора и капитана отдела внутренних расследований. Иногда подключались начальник полиции или Комиссия по проверке государственной службы, состоявшая из гражданских лиц, полицейских и пожарных. Короче, было кому проверять наши выводы.
  Тем не менее наши решения редко отменялись. Джордж и я составили неплохую команду. Работы было много. Гражданские лица постоянно подавали запросы на пересмотры дел, некоторые из которых расследовались еще задолго до моего прихода на это место.
  Иногда действительно приходилось задерживаться по вечерам. Поэтому, когда прокурор округа Лу Кокс вошел в наш кабинет и бросил мне на стол папку, я слегка вздрогнула. Слегка. Рабочее время подходило к концу, и мои мысли занимало блюдо, которое мой муж готовил на ужин. Он обещал этуфе[4] из раков.
  — Только что прислали. Собеседование назначено на пятницу.
  Прокурор ослабил узел своего шелкового галстука, а потом засунул руки глубоко в карманы льняных брюк.
  — Вы же не серьезно? — я посмотрела на стопку папок, уже лежавших на моем столе. — Отдайте это Джорджу.
  Я кивнула в сторону своего напарника, который сидел, закинув ноги на стол и низко сдвинув на нос очки для чтения.
  Очки для чтения в желто-красной оправе. Моя запасная пара. Джордж сегодня не принес свои. Каждый раз, когда я смотрела на своего напарника, мне хотелось захихикать. А смотрела я на Джорджа часто. Он был одним из самых красивых мужчин, которых я знала. Джордж был похож на постаревшего Дензела Вашингтона[5], только с волосами цвета соли с перцем и усами.
  — Не перекидывай на меня это дерьмо, — процедил сквозь зубы Джордж.
  — Стивенс, она хочет говорить с офицером-женщиной. А офицер-женщина у нас ты. Во всяком случае так мне до сих пор казалось.
  Лу Кокс посмотрел на Джорджа, который, не переставая читать, медленно поднял руку и показал ему большой палец.
  — Да я, в общем-то, не отказываюсь, — вздохнула я. — Но у меня тут еще работы на два дня.
  — Это всего лишь беседа, — сказал Лу. — Потом все наверстаешь.
  Подперев подбородок рукой, я посмотрела на прокурора. Я уже привыкла к тому, что мы все должны были подстраиваться под расписание Лу Кокса. Чаще всего результат ему требовался, как говорится, ‘вчера’. Но на сегодняшний вечер у меня были другие планы. Завтрашний день тоже будет заполнен встречами и делами, которые следовало завершить. И вечером завтрашнего дня я намеревалась сделать больше того, что запланировала на сегодняшний. Я ненавидела дни, когда мы с мужем работали в разные смены, и яростно боролась за те часы, которые нам удавалось провести вдвоем.
  — Это дело вел Рэй, но заявительница настаивает, чтобы им занималась женщина, — сказал Лу. — Джордж потом проверит твои выводы.
  — Разумеется.
  Я с опаской покосилась на папку на моем столе.
  Выходя из кабинета, Лу стукнул ладонью по дверному косяку.
  — Это же не станет проблемой, верно? — бросил он через плечо.
  — Не сомневайтесь, — мрачно сказала я ему в спину.
  — Старина Рэй Робило, — тихо произнес Джордж.
  Я потянулась к папке, прочитала дату и усмехнулась:
  — Старая жалоба.
  Прочитала заглавие: ‘Покушение на убийство. Переквалифицировано: попытка самоубийства’.
  Посмотрела на имя заявителя, и у меня перехватило дыхание.
  — В чем дело, подруга? Ты вдруг побледнела, — сказал Джордж.
  — Я и раньше не была темнокожей.
  Это была наша старая шутка.
  — Да я в другом смысле.
  — А? — я все еще пялилась на имя Марджори Ласаль.
  — Что касается Рэя, — сказал Джордж. — Мне он нравится. И он меняется к лучшему.
  Я посмотрела на Джорджа. Он уже снял с носа мои очки для чтения.
  — Джордж, не слишком ли часто ты говоришь, что он тебе нравится?
  — Но это так.
  — Я знаю, что он был мудаком. И я знаю, что он меняется в лучшую сторону.
  — Может, тогда отдашь мне эту папку?
  — Скоро ты ее и так получишь.
  Я положила папку перед собой, посмотрела на часы, позвонила Рэю и сказала ему, что немного задержусь. Потом стала читать последний девятнадцатистраничный отчет моего мужа и сопроводительные материалы по поводу нанесения Марджори Ласаль ножевого ранения.
  
  В Управлении Рэй Робило прослыл легендой благодаря трем вещам: его способности блестяще ориентироваться на месте преступления, высокому уровню раскрываемости его дел — и его пьянству. Не то чтобы пьянство было такой уж аномалией. В прежние времена, когда у нас был недостаточно крутой начальник полиции, копы, особенно детективы, часто пили на дежурстве. В обеденное время можно было зайти в закусочную ‘Досуг’ и увидеть там дежурных детективов, поедающих пиццу или куриные крылышки и запивающих все это пивом. А после десяти вечера многие копы перемещались в бар ‘Кораблекрушение’, расположенный в задней части торгового центра ‘Бон Марше’. Это было темное и довольно грязное заведение с громким музыкальным автоматом, полным пластинок с мелодиями кантри и песнями 1960-х годов. ‘Кораблекрушение’ в основном посещали патрульные, не занятые на службе, все сотрудники отдела по борьбе с вооруженными ограблениями и кражами со взломом, а также несколько детективов из отдела убийств, отдела по борьбе с преступлениями на сексуальной почве и отдела по делам несовершеннолетних. Возле входа в бар имелись шкафчики для хранения оружия.
  Рэй Робило был завсегдатаем как ‘Досуга’, так и ‘Кораблекрушения’. К тому времени, когда я закончила академию, его брак завершился громким разводом, он потерял право опеки над двумя своими детьми, и его понизили до сотрудника Центра связи, что всего лишь на ступеньку выше простого охранника. Если Рэй хотел сохранить свою работу, ему надо было завязывать с пьянством. Он записался на реабилитационную программу, начал посещать собрания анонимных алкоголиков и скоро перестал быть объектом насмешек для сослуживцев.
  Три года спустя я работала в отделе по делам несовершеннолетних, и меня привлекли к делу, касавшемуся двух малолетних личностей. Обкуренная мать-подросток заснула на диване со своим новорожденным сыном, которому было всего шесть недель. Она неловко повернулась во сне и задушила ребенка.
  Когда я вошла в крошечную квартирку на Фланнери-стрит, обычные профессиональные слова застряли у меня в горле. Лицо молодой матери было покрыто пятнами, оттенки которых менялись от красного до белого; а сама женщина находилась в состоянии между дикой истерикой и враждебной обороной.
  Но меня поразила не молодая мамаша, а полицейский в форме. Я с трудом узнала мужчину, которого в последний раз видела в доме Марджори Ласаль. Рэй Робило был теперь простым патрульным. Он медленно расхаживал перед малолеткой, и на его лице отражались смятение, напряженная озабоченность и то, что на мгновение показалось мне даже паникой. Выглядел он каким-то зачуханным. Он был намного худее, чем я помнила, но в его облике все еще сохранялась былая красота.
  — Ба! Какая встреча! — неожиданно для самой себя вдруг выпалила я.
  Мои слова были полны сарказма.
  — Рэй Робило.
  Он резко остановился, как от пощечины. Потом его плечи опустились, пальцы рук расслабились, и он посмотрел на меня в упор. Взгляд его был смущенным.
  — Детектив Стивенс.
  Рэй говорил негромко и тактично. Он сообщил мне факты по делу, при этом тихонько постукивая пальцем по маленькому зеленому блокноту, который держал в руке. Когда он закончил, я даже не удостоила его вежливым кивком.
  — Полагаю, вы здесь закончили, офицер Робило, — сказала я, когда Рэй замолчал.
  Две недели спустя он пришел в отдел по делам несовершеннолетних, сел на стул перед моим столом, достал из кармана грушу и аккуратно положил ее передо мной на промокательную бумагу.
  — Это вам, — произнес он.
  Я посмотрела на грушу, потом уставилась на Робило. Униформа была ему великовата, а ботинки срочно нуждались в чистке. Глаза у Рэя были цвета олова. Помолчав некоторое время, он потер кончиком указательного пальца переносицу и сказал:
  — Наверное, я вас чем-то разозлил.
  Я осторожно кивнула.
  — Что бы это ни было, я пришел извиниться.
  Я положила руки на колени и откинулась на спинку стула.
  — Хорошо.
  Робило медленно кивнул, поднялся на ноги и тихо вышел из кабинета. Я долго сидела, тупо глядя на плакат с физиономиями десяти самых разыскиваемых преступников по версии ФБР, висевший возле двери на стене, пока не зазвонил телефон и не заставил меня вернуться к работе.
  В последующие несколько месяцев Рэй время от времени заходил в отдел по делам несовершеннолетних. Иногда он ставил на мой стол стаканчик с кофе, или клал сдобную булочку, и всегда Рэй коротко беседовал со мной в течение нескольких минут, прежде чем покинуть кабинет.
  Когда шесть месяцев спустя он в первый раз пригласил меня на свидание, было видно, как мучительно и неловко он себя чувствовал. Рэй покраснел, как вареный рак. И я ответила ‘да’.
  
  Я ждала до вечера четверга, чтобы сказать Рэю, что мне поручили пересмотр его старого дела.
  Однажды — это было вскоре после того, как мы с Рэем начали встречаться, — я спросила об этом деле Джоша Эберта. Джош тогда все еще работал в отделе убийств. Он сидел на краю моего стола, рассматривал свои руки, и в этот момент я спросила, считает ли он, что Марджори Ласаль нанесла удар ножом сама себе.
  — Это было дело Рэя, — сказал он.
  — Да ладно, Джош, вы же работали вместе.
  — Ну, по каким-то вопросам мы с ним расходились во мнениях.
  — Продолжай.
  — Это был странный случай. Ни отпечатков пальцев, ни следов крови. Такие дела трудно расследовать. Но вещи не всегда бывают таковы, какими иногда кажутся, — Джош посмотрел на меня без всякого выражения. — Разве вы с Рэем этого не поняли?
  — Тогда он был другим человеком, — промолвила я.
  Джош пожал плечами.
  — Ну вот и ответ.
  — Но ты-то как думаешь? Это сделала она?
  — То, что я тогда думал, сейчас, наверное, неуместно вспоминать.
  Я покачала головой, разочарованная его двусмысленными ответами.
  — По крайней мере у Рэя есть четкая позиция, — сказала я.
  Джош медленно кивнул, посмотрел на меня так, как будто собирался сказать что-то еще, потом снова пожал плечами и ушел.
  Теперь, потягивая уже вторую бутылочку пива и наблюдая за тем, как Рэй счищает с наших тарелок остатки креветок и кукурузы, я размышляла, как бы мне хотелось, чтобы мой муж был более открыт для сомнений и оставлял больше места для серых оттенков, которыми, как я уже давно поняла, переполнена наша жизнь. Я думала о видеозаписи, которую просмотрела раньше в тот день, о записях службы 911, о фотографиях с места преступления, об отчете полицейского психолога и о показаниях свидетелей. Отчет Рэя был предельно ясным: Марджори Ласаль ударила ножом сама себя. И он тщательно проанализировал все имеющиеся у него улики. А этих улик было очень много.
  Я сделала глоток пива и стала смотреть, как Рэй моет клубнику и кладет ягоды на тарелку. Потом он вернулся к столу со своим собственным пивом, безалкогольным, которое он пил весь вечер, снял очки, поцеловал меня и сунул мне в рот клубничину.
  — Тьфу. Клубника и пиво не сочетаются, — сморщилась я.
  — Ты предпочитаешь шампанское?
  — Я бы предпочла подождать с клубникой.
  Он закинул мои ноги к себе на колени и начал массировать мою правую ступню.
  — Тяжелый день?
  — Ты помнишь, когда мы познакомились? — спросила я.
  Рэй улыбнулся. Мне нравилась его улыбка. В ней была какая-то особенная глубина.
  — Это когда мы работали над тем убийством ребенка, которого придушила малолетняя мать, и ты устроил мне нагоняй?
  — Ты его заслужил.
  Рэй провел пальцем по моей стопе.
  — Возможно.
  — Нет. Я имею в виду самый первый раз.
  — А-а, — губы Рэя слегка напряглись.
  — Помнишь?
  Руки Рэя перестали двигаться. Он уставился на мою ступню, как будто ответ был спрятан между пальцами моей ноги.
  — Зачем ты снова поднимаешь эту тему?
  — Она придет завтра днем. Хочет, чтобы дело было пересмотрено.
  От хорошего настроения Рэя не осталось и следа.
  — После шести чертовых лет?
  — А какие варианты у нее были до сих пор?
  — Кэти, эта женщина ударила ножом сама себя. И тебе никогда не убедить меня в обратном.
  Я поковыряла ногтем пивную этикетку.
  — Рэй, подумай обо всех необычных делах, над которыми ты работал. Разве не может быть так, что именно в этом случае ты ошибаешься? Женщины не закалывают себя подобным образом. Посмотри любую статистику.
  — Ты всегда испытывала слабость к этой Марджори Ласаль. И не можешь взглянуть на дело объективно.
   Мой муж с большим интересом изучал поверхность стола.
  — А ты?
  Рэй поставил мою ногу на пол и провел обеими руками по лицу и волосам — жест, который я очень хорошо знала.
  — Мы будем из-за этого ссориться?
  — Я этого не хочу.
  — Я тоже.
  Он допил пиво, встал и направился к задней двери.
  — Я просто хотела, чтобы ты знал, — сказала я по возможности мягко.
  — Теперь я знаю, — ответил он, и дверь за ним с тихим щелчком закрылась.
  
  Минуту я тупо смотрела в пространство, потом допила остатки пива, подошла к кухонной раковине и начала мыть посуду. Рэй стоял в нашем патио, курил сигарету, а моя собака, присев у его ног, виляла хвостом, умоляя бросить мяч. Рэй не обращал внимания на собаку, но и та не сдавалась. Дым от сигареты таял в вечернем воздухе. Я вдруг на мгновение почувствовала страстное желание выйти из дома, обнять Рэя, приласкать собаку. Рэй уволился из полиции год назад, но у него все равно иногда бывали срывы — причем чаще, чем он хотел, чтобы я об этом знала.
  Я облокотилась на кухонный стол, подперла руками подбородок и стала смотреть на спину своего мужа. Волосы Рэя едва касались воротника его рубашки. Он стоял в типичной позе полицейского: колени чуть сведены, ноги на ширине плеч. Я подумала о его нежности к нашим взаимным отношениям, об отсутствии всякого эгоизма, когда мы обсуждали друг с другом нашу дальнейшую совместную жизнь. ‘Любовь — это загадка’, — уже не в первый раз повторила я себе мысленно. Загадка трудная, головокружительная. Мой муж был обычным человеком. Временами он все еще мог быть высокомерным и вспыльчивым, ему было трудно признавать свою неправоту, да и с чувством юмора у него было явно не в порядке. Но я его любила. Иногда это казалось мне невероятным. Думаю, ему тоже.
  Но даже в разгар его пьянства и семейных неурядиц я знала, что Рэй был хорошим детективом. Порой предвзятым и часто упрямым, но всегда скрупулезным и точным в деталях.
  Я вернулась к тому, с чего начала: к размышлениям о ножевом ранении Марджори Ласаль.
  Пятница была насыщена встречами, слушаниями и допросами, но мне было трудно сосредоточиться. Я все думала о папке с делом Марджори, лежавшей на моем столе подобно ящерице-геккону. На этих небольших рептилий любила лаять моя собака. Обычно гекконы ведут себя тихо. Сидят неподвижно, стараются слиться с окружающей местностью. Но если их спровоцировать, они вполне способны укусить.
  Я ощущала себя маятником, раскачивающимся из стороны в сторону. Она не смогла бы этого сделать; а может, все-таки смогла бы? Что я упускаю? Нет, она бы не смогла; но тогда…
  Я поймала себя на том, что мысленно воспроизвожу обстоятельства одного дела, которым я занималась в Бродмуре примерно через год после окончания академии. Около 6:00 утра, незадолго до окончания смены, мы с моим напарником Чарли отправились проверить сообщение о перестрелке в квартире на Шарп-лейн. В дверях нас встретила трясущаяся в истерике женщина лет сорока, одетая в клетчатый халат, под которым больше ничего не было. Ее приятель был в спальне, лежал на правой стороне кровати, одетый в темно-коричневую футболку и белые боксерские трусы.
  Его правая рука свесилась с края постели; пистолет лежал на полу прямо под рукой. Парню разорвало затылок. Кровь и ошметки мозга были веером разбрызганы по изголовью кровати и по стене — и стекали на ковровое покрытие.
  Женщина сказала, что в течение нескольких дней ее приятель был подавлен, говорил о самоубийстве.
  Но она не думала, что он это всерьез, пока ее не разбудил выстрел.
  — Я спала на кровати рядом с ним. И он это сделал, — причитала женщина.
  Ее состояние словно металось в разные стороны: от ярости из-за того, что он так с ней поступил, до истерики из-за повторного переживания страшного момента и душераздирающего горя из-за того, что он был мертв.
  К тому времени, когда подъехали Баркер и Коуэн из отдела убийств, мы немного успокоили женщину, нашли рецепты на антидепрессанты, выписанные ее дружку, узнали имя консультанта, которого он посещал в больнице.
  Больница находилась в Новом Орлеане. Типичное самоубийство, сказали мы детективам. Немного странное, но самое типичное. Детективы согласились.
  Пока мы ждали коронера и экспертов, подруга жертвы решила, что ей нужно одеться. Но она ни в какую не хотела заходить в спальню, поэтому я взяла кое-что из одежды, брошенной на стуле, и передала женщине через дверь в ванную. Через секунду мы услышали такой резкий и пронзительный визг, что все от неожиданности вздрогнули.
  Чарли положил руку на кобуру с пистолетом.
  — Мэм? — позвала я, постучав в дверь ванной. — Мэм? С вами все в порядке? Что у вас происходит?
  Она открыла дверь. Тушь стекала по ее щекам. Женщина протянула мне свой лифчик.
  — Сюда тоже попало, — пискнула она.
  Я осмотрела лифчик. К одной из чашек прилипли кусочки мозга.
  — О, Боже! Прошу прощения!
  Ужасаясь своей ошибке, я поспешила в спальню и вытащила из комода чистый бюстгальтер.
  Когда час спустя мы с Чарли уходили, женщина все еще плакала, несмотря на все мои попытки ее утешить, а Баркер и Коуэн собирались отвезти ее в Управление для дачи показаний. Мы с Чарли заехали в ближайшую кондитерскую ‘Mister Donut’[6], где он решил купить лакомства для своих детей. В ожидании его заказа мы выпили по чашке кофе, но при этом почти не разговаривали.
  — Никогда не видел ничего подобного, — заметил Чарли, склонившись над стойкой и постукивая каблуком по ножке барного стула.
  Он прослужил в полиции более десяти лет и вскоре должен был стать капралом.
  — Застрелился в постели, когда она спала рядом с ним.
  Но две недели спустя у нас обоих буквально отвисли челюсти, когда мы узнали, что Баркер и Коуэн арестовали женщину за убийство. Они следовали обычной процедуре при расследовании ‘огнестрелов’: провели атомно-абсорбционный тест (причудливое название для довольно простого исследования, которым проверяется наличие остатков пороха у любого, кто был на месте стрельбы). У женщины на руках были обнаружены следы пороха. Руки же ее приятеля оказались чисты.
  — Пойдем-ка отсюда, — сказал мне Чарли, когда Коуэн рассказал нам об этом.
  Я не могла вымолвить ни слова. Я почему-то чувствовала себя преданной. А еще глупой. И в тот момент я решила, что постараюсь впредь никогда больше не оказываться в таком положении. В течение следующих нескольких месяцев я снова и снова мысленно проигрывала свои слова и действия в отношении этой женщины, пытаясь понять, что я пропустила, чего не увидела. Я поговорила и с Чарли, и с детективами. Они все пожимали плечами и утверждали, что не всегда можно сразу докопаться до правды.
  Однако, по моему мнению, это было легко сделать сразу же после проведения атомно-абсорбционного теста. Доказательства были неопровержимы. С другой стороны, дело Марджори было таким же темным, как гумбо[7], которое готовил мой муж.
  
  — Ты глядишь на эту папку так, будто ждешь, что она сейчас заговорит, — произнес Джордж, выводя меня из состояния задумчивости.
  Я приложила ладонь ко лбу.
  — Хотела бы я, чтобы это было так.
  — Я иду в отдел по ограблениям, а потом домой, — сказал Джордж. — Ты уже заканчиваешь?
  — Осталось только это дело.
  Я поморщилась и придвинула к себе папку с делом Марджори.
  — Заковыристая штука, да? Хочешь, обсудим? У меня есть еще пара минут.
  Я подперла подбородок рукой и посмотрела на Джорджа.
  — Иногда я ненавижу эту работу.
  — Это дело Рэя?
  Я кивнула.
  — Я его глянул сегодня утром. Правда, мельком, но суть уловил.
  — И что скажешь?
  — Кэти, Рэй уже не тот человек, которым был раньше.
  — Господи, Джордж, ну хватит уже. Я знаю.
  Он присел передо мной на корточки и с беспокойством посмотрел мне в лицо.
  — Я пытаюсь тебе кое-что сказать, но ты постоянно морочишь мне голову. В этом деле Рэй мог ошибаться. Да, есть убедительные доказательства, указывающие на то, что она могла это сделать сама: отсутствие отпечатков пальцев и следов крови, проверка на детекторе лжи, заключение психолога. С другой стороны... — Джордж медленно покачал головой. — Такую рану чертовски трудно нанести себе самому, и я с трудом поверил бы в то, что Рэй назвал мотивом. Я, конечно, не слишком вдавался в анализ этого дела, но это нормально — так думать, понимаешь? Ты не предашь своего мужа, если сейчас сделаешь вывод, что шесть лет назад он не очень тщательно поработал с данным делом. Худшее, что может случиться, — это возобновление расследования. И если что, то Рэй получит обычный выговор. Случай действительно странный. Но ведь тут нет никакого должностного преступления, согласна?
  — Технически, нет.
  — А что говорит Рэй?
  — Он не желает об этом говорить.
  Джордж встал, заложил руки за спину и пожал плечами.
  — Нет проблем. Давай, я с ним побеседую.
  — Просто... тяжело.
  — Доверься своим инстинктам. У тебя хорошая интуиция.
  — А если нет доверия к своей интуиции?
  Джордж ухмыльнулся и подмигнул мне.
  — Тогда предоставь это дело кому-нибудь другому.
  — Тебе?
  — Хотя бы и мне.
  Джордж надел наплечную кобуру, а сверху пиджак. Потом он похлопал меня по плечу и направился к двери.
  — Ты слишком много думаешь, — бросил он на ходу.
  Ну почему, подумала я, мужчины всегда говорят женщинам, что они слишком много думают?
  Я посмотрела на часы, собралась с духом и приготовилась к встрече с Марджори Ласаль.
  
  Моя первая мысль: ее волосы стали лучше. Мягче, светлее и длиннее. Она выглядела помолодевшей и счастливой. Разительный контраст с тем обликом, который я помнила. Но когда я произнесла ее имя, лицо Марджори напряглось. Три пухлые коричневые папки лежали у нее на коленях.
  Я изо всех сил старался не пялиться на ее грудь. На Марджори была блузка оливкового цвета. Первые три пуговицы были расстегнуты, и отчетливо виднелись шрамы: одна длинная вертикальная линия и две короткие изогнутые змеились по ее загорелой коже, спускаясь в V-образную ложбинку между грудей. Их было трудно не замечать, эти шрамы.
  — Офицер Стивенс, — представилась я и протянула руку. — Давайте пройдем в мой кабинет.
  — Откуда я вас знаю? — спросила Марджори, когда мы сели за маленький круглый столик, который мы с Джорджем использовали для интервью и бесед. — Вы работали над моим делом?
  — Вроде того, — с улыбкой ответила я. — Служба поддержки жертв насилия.
  — О, Господи! Кэти, не так ли? Кэти Стивенс.
  Она наклонилась вперед и обняла меня.
  — Я так рада, что это вы. Просто счастлива. Вы отлично выглядите. И вы замужем, — сказала она, взяв меня за руку и разглядывая кольцо на пальце. — Кто он?
  — Полицейский.
  Я снова улыбнулась, мысленно лелея надежду на то, что она не будет спрашивать имени.
  — Я тоже замужем. Уже больше года.
  — За Сезаром?
  — Нет. Через год после того, как меня ударили ножом, я встретила Эрика.
  — Поздравляю.
  — Я вас тоже.
  Марджори провела ладонью по папкам, лежавшим перед ней.
  — Много времени прошло.
  — Да, действительно.
  Она усмехнулась, и я невольно тоже усмехнулась в ответ. Мою душу всколыхнули забытые чувства, но я их сразу постаралась подавить. Возможно, в какой-то другой жизни мы могли стать с ней подругами. Мы даже и были почти подругами. Однажды. Недолго.
  — Итак, — сказала я. — Ваше дело.
  Она кивнула, и черты ее лица стали жестче.
  — Я хочу, чтобы его снова квалифицировали как покушение на убийство. Это будет справедливо.
  Она потрогала небольшое ожерелье, висевшее на ее шее, со сложным, изящным узором, который выглядел, как что-то религиозное, и покоился в том месте, где как раз сходились три ее шрама.
  — Необходимое решение принимаете именно вы, Кэти?
  — Я всего лишь даю рекомендацию. Решение принимают другие люди.
  — Они прислушиваются к вашим рекомендациям?
  — Обычно прислушиваются, — кивнула я головой.
  — Ага, — она откинулась назад, положила руку на грудь, на мгновение прикрыла глаза, потом снова посмотрела на меня. — Так вы возобновите это дело?
  — Вы видели полицейский отчет?
  — Я получила все нужные копии через своего адвоката.
  — Тогда я хотела бы услышать вашу версию того, что полицейское расследование было проведено неверно.
  — Дело в том, что детектив Рэй Робило предъявил мне обвинение, будто я сама это сделала, — твердо заявила Марджори.
  Я кивнула, постаравшись при этом сохранить бесстрастное выражение лица.
  — Вы, Кэти, были там сразу после того, как это случилось. Вы знаете.
  Я открыла папку, положила сверху свой блокнот и взяла ручку.
  — Что ж, давайте пройдемся по этому вопросу еще раз. Насколько я понимаю, у вас есть список некоторых пунктов, которые вы хотите обсудить. Почему бы не начать с этого?
  Она пристально посмотрела на меня, потом немного поерзала на стуле и села прямее. Вытащила из своей папки несколько машинописных страниц и начала читать вслух, время от времени бросая на меня взгляды, чтобы высказать какое-то замечание или подчеркнуть какую-то мысль.
  Почему, хотела знать Марджори, полиция не сняла отпечатки пальцев у нее, Сезара, ее бывшего мужа или ее детей, чтобы сравнить их с отпечатками, найденными на месте преступления? И как могло случиться, что полиция не нашла вообще никаких отпечатков пальцев? По словам Марджори, в доме были следы порошка для снятия отпечатков, но этих следов было немного и совсем не в тех местах, где она ожидала бы их увидеть. Возможно, в этом отношении полиции проявила халатность.
  Возможно, подумала я, но маловероятно.
  Почему не расспросили соседей о том, что они могли видеть или слышать? Марджори сама говорила с людьми, и хотя Робило утверждал, что все в их районе был опрошены, большинство ее соседей сказали, что никто из полицейского управления ни о чем их не спрашивал.
  Я согласно кивнула, однако подумала о том, как это забавно, когда жертвы часто ориентируются на показания свидетелей, не понимая, что большинство свидетелей бывают ненадежны, а полноценный опрос обычно проводится только в случаях убийства. Каковым, напомнила я себе, и было это дело. Покушение на убийство. По крайней мере на начальном этапе.
  По словам Марджори, отчет был неверным; на ковре имелась кровь. Немного, но у Марджори сохранилась копия счета за уборку. И с ее ридикюлем были какие-то нестыковки. Робило сказал, что содержимое сумочки было разбросано по всему заднему двору. Тогда почему, хотела знать Марджори, когда ридикюль ей вернули, каждая вещь оказалась именно там, куда она ее положила раньше? ‘Я очень организованный человек, — сказала Марджори, — и всегда располагаю мелочи в определенном порядке’. Как Робило или какой-то другой офицер умудрились засунуть в ридикюль вещи именно так, как они там лежали? И еще об отсутствии отпечатков пальцев на сумочке: Робило сказал ей, что они не смогли снять отпечатки пальцев, потому что ридикюль был влажный от росы, а это затрудняет проведение экспертизы. Тем не менее в его отчете говорилось, что ридикюль подобрали с земли ночью (‘И я, кстати, помню, что Робило сам принес его в дом’, — сказала Марджори), так что на него еще не могла попасть утренняя роса.
  Я тоже отчетливо помнила, как Рэй держал ридикюль в своей руке — а на руках у него были перчатки.
  Что же касается ее сравнения себя с ‘Поллианной’, то Робило совершенно нелепо интерпретировал ее слова как доказательство того, что она хотела привлечь к себе внимание. Да, она была чем-то похожа на Поллианну, тоже верила в людей, верила в добрые помыслы, верила в то, что мир прекрасен, могла забыть запереть окно или дверь. ‘А потом полиция, и Робило в частности, так бездушно ко мне отнеслись’, — посетовала Марджори.
  Я снова участливо кивнула.
  — Вы же помните, каким он был невыносимым? — спросила Марджори.
  — Мм-м…
  Я изо всех сил старалась не отводить от нее взгляда.
  — Он был предвзят с первой же секунды. И искал все, что могло подтвердить его предвзятость.
  Марджори постучала пальцем по столу.
  Я вспомнила, какой невероятный гнев испытывал Рэй по отношению к своей первой жене. Он называл ее манипулятором. Говорил, что она умела играть всеми эмоциональными красками. Как много из этого он спроецировал на Марджори?
  — Детектив Робило бывает труден в общении, — сказала я.
  Марджори посмотрела на меня с некоторым недоумением.
  — Мне кажется, вам он тоже не очень нравился.
  — То, что я думала тогда, Марджори, сейчас не имеет значения, — осторожно заметила я.
  — Неужели?
  — Я тогда была просто наблюдателем. И моей задачей было помочь вам, а не следить за ходом следствия.
  — Ах, да, верно, — Марджори откинулась назад, и ее глаза сузились. — Зато теперь вы полицейский.
  Я покачала головой.
  — Мне нужно всего лишь услышать вашу точку зрения. Я не принимаю никаких решений.
  — Может, не будем тогда тратить мое время впустую?
  — Возможно, вы неправильно меня поняли.
  На какую-то секунду я вдруг подумала, что она может сейчас встать и уйти, но после долгого молчания, в течение которого она изучала свои бумаги, Марджори снова посмотрела на меня.
  — Записи службы 911.
  Ее голос звучал сухо и отрывисто.
  Она имела возможность прослушать записи службы 911. Пленки были у нее с собой. И Марджори не понимала, почему их не отправили в ФБР для электронного анализа, чтобы можно было уловить звуки, которые издавал напавший на нее мужчина. Может быть, он сначала ударил ее ножом, телефон отключился, а потом он сказал: ‘Заткнись, или я тебя убью’.
  Я проглотила вертевшийся у меня на языке ответ. Это был не тот случай, когда полицейские просят ФБР проанализировать телефонную запись. Полиция делала запросы на анализ улик, связанных с убийствами и другими действительно тяжкими преступлениями. И этих запросов было так много, что образовалась немалая очередь. И ни один заявитель не желал слышать о том, что его дело недостаточно серьезное или важное. Поэтому я просто молча кивала. А Марджори продолжала задавать вопросы.
  Почему, спрашивала она, указывая пальцем на свою грудь, Робило так удивило, что она не помнит второго пореза? Почему он рассматривает это обстоятельство, как доказательство ее вины? Она ведь была в состоянии шока. И почему она должна была объяснять наличие второго ножа? Она не полицейский, и не ее дело гадать, почему злоумышленник сделал то, что он сделал. И сбежал он, вероятно, потому, что понял: она говорила по телефону, она вызвала помощь. А не потому, что она спросила его, был ли у него презерватив. Как она еще могла объяснить якобы странное поведение нападавшего? А слова Робило о том, что во время очередных допросов ее история каждый раз слегка менялась, были откровенной ложью. Она всегда говорила одно и то же. Но в его отчете ее слова были записаны неверно — еще одно подтверждение того, что он либо слушал невнимательно, либо предпочитал слышать только то, что хотел услышать.
  Я подумала о тех незначительных несоответствиях, которые Рэй перечислил в своем отчете, и задалась вопросом, насколько он учитывал эмоциональный стресс, которому подверглась Марджори.
  И, конечно, у нее на ногах не было никаких синяков.
  — Я не собиралась с ним драться; тем более с ножом в груди. Я просто хотела, чтобы все это поскорее закончилось, и он ушел, — говорила она все более и более взволнованно. — По мнению Робило, это я должна была объяснить поведение незнакомого мне психопата-насильника в ту конкретную ночь. Я не смогла этого сделать, и Робило посчитал, что это и есть доказательство моей вины. Тот факт, что я спала, когда мне в грудь вонзили нож, и проснулась уже в состоянии шока, вызванного адреналином и дезориентацией, детектив Робило вообще не принял во внимание.
  До этого момента Марджори излагала все свои аргументы точно и обстоятельно. Но теперь она вдруг расплакалась, и я протянула ей салфетку.
  Она медленно, по нескольку раз, промокнула каждый глаз.
  — Знаете, как это тяжело. Каждый раз, когда я вспоминаю об этом, меня вновь охватывает ужас. Да еще эти невероятные обвинения Робило. Так что, я просто...
  — Давайте немного прервемся, — мягко сказал я. — Могу я предложить вам кофе или воды?
  — Я очень расстроена. Морально травмирована. Прошло шесть лет. Вот почему проверка на детекторе лжи оказалась неточной. Каждый раз, стоит мне только подумать о той ночи, мое сердце начинает бешено колотиться, и я впадаю в панику. Я не колола себя ножом. Это неправда. Я бы так никогда не поступила. Учитывая, насколько я люблю своих детей. У меня тут есть письма от людей, которые это подтверждают.
  Из одной из папок она вытащила несколько листов бумаги и придвинула их ко мне.
  — Здесь письмо от врача, в котором говорится, что, судя по моей травме, крайне маловероятно, что я сама себя ударила ножом. Крайне маловероятно. Я не знаю, откуда Робило взял, что угол наклона лезвия указывал на то, что нож мог быть у меня. А то, что у меня никогда не фиксировалось никаких суицидных настроений, его не интересовало. Кстати, статистика, касающаяся самоубийств, ясно указывает на то, что нанесение себе удара ножом в грудь не является женской формой суицида и вообще требует значительного физического усилия для выполнения подобного действия. Учитывая, что для извлечения ножа потребовалась такая сила, что мое тело приподнялось над хирургическим столом, ну, как я могла сама это сделать?
  Я кивнула и подумала о том, что в ее словах есть логика.
  — И после этого, — Марджори пролистала несколько страниц и указала на предпоследний абзац в отчете Рэя, — он продолжает утверждать, что мои жесты и невербальная мимика явно указывали на мою вину. И тот последний допрос, который, я должна заметить, был записан на пленку без моего ведома, был устроен для того, чтобы доказать, что я вру.
  — Но это ведь...
  — Вся та мимика и жесты были продемонстрированы ему женщиной с двумя свежими шрамами на груди и спине, которые все еще сильно болели после операции на грудной клетке, сделанной за четыре недели до этого.
  Она откинулась назад, глубоко вздохнула и провела пальцем по шрамам на верхней части груди.
  — Да, эти шрамы, — тихо заметила я.
  Марджори опустила глаза, и ее лицо немного смягчилось.
  — Я их долго прятала. Я их ненавидела, считала уродливыми. Потом один хороший друг сказал, что они похожи на ожерелье. Представляете? Ожерелье из шрамов. С тех пор я их больше не прячу.
  — Меня всегда поражала сила вашего духа, Марджори.
  Она наклонилась вперед и коснулась рукой моего колена.
  — Кэти, я этого с собой не делала. Мне нужно, чтоб вы в это поверили.
  Я медленно кивнула.
  — Вы мне верите?
  — У вас есть несколько неплохих аргументов.
  — Но вы-то мне верите?
  — Имеются некоторые нестыковки.
  Она снова откинулась назад. Черты ее лица напряглись.
  — Вы же не будете на них акцентироваться.
  И это был не вопрос.
  Я скрестила ноги и заговорила, аккуратно подбирая слова:
  — В мою компетенцию не входит определять, говорите ли вы правду. Я всего лишь должна прийти к выводу, следует ли пересмотреть дело.
  — И что же вы решили? По крайней мере это вы можете мне сказать?
  В голосе Марджори прозвучал явный сарказм.
  Я указала пальцем на ее досье.
  — Мне нужно еще раз взглянуть на дело, и мой партнер Джордж Донован тоже его изучит. Если даже мы решим, что дело требует нового расследования, уже как покушение на убийство, у нас имеется не так много вещественных доказательств, с которыми можно было бы работать. Мне нужно проверить все детали, поговорить со следователями, свидетелями. Наша цель — быть предельно честными и все делать крайне тщательно.
  — Если вы будете говорить с Робило, он просто скажет то же самое, что говорил всегда.
  — Знаю, — сказала я и ту же мысленно обругала себя.
  Марджори наклонилась вперед. Ее голос зазвучал одновременно нетерпеливо и сердито.
  — Вы с ним уже говорили?
  Я чуть-чуть отодвинула свой стул от стола и положила руки на колени.
  — Марджори, на данный момент я больше ничего не могу вам сказать. На следующей неделе, самое позднее через десять дней, я сообщу вам о принятом решении. И я очень, очень сожалею обо всем, через что вам пришлось пройти.
  — Ну что ж, — резко заговорила Марджори, — полагаю, мне надо быть благодарной, что вы хотя бы выслушали меня и выказали некоторое сочувствие. Это больше, чем я могла получить от Робило или кого-то еще в этих стенах. Думаю, вам нельзя принимать чью-либо сторону, правда? Однако вы, копы, всегда защищаете своих, поэтому вы и не говорите, что Робило был неправ.
  — Я вовсе не защищаю...
  — Не надо, — она вытянула ладонь вперед. — Не пытайтесь объяснять. Это ничего не изменит, — она встала и собрала свои папки. — Забавно, насколько неубедительными могут быть слова, учитывая, что все, что у меня сейчас есть, — это только слова.
  — Марджори.
  Она склонила голову набок и почти улыбнулась.
  — Вы просто выполняете свою работу. А я делаю то, что должна делать. Но я вам все равно признательна. Благодаря вам в моем деле возможны какие-то подвижки. Это больше, чем я могла ожидать от полиции.
  А потом она действительно улыбнулась. Широкой, слегка кривоватой улыбкой, которая внезапно показала ее возраст.
  — Я женщина с разбитым сердцем. Мне нечего терять. И я не остановлюсь.
  
  После того как она ушла, я еще долго сидела за столом, уставившись на ее досье и размышляя о шрамах. Я думала о том, что некоторые шрамы очень заметны и бросаются в глаза, но есть и такие, которые скрыты даже для нас самих, похоронены глубоко под мышцами и костями в том бесплотном месте, которое делает нас теми, кто мы есть. И те, и другие шрамы остаются с нами навсегда — узловатые, искривленные и болезненные на ощупь даже спустя годы. Но бывают такие шрамы, которые демонстрируются открыто и даже гордо. И порой эти шрамы достойны уважения, независимо от причины, в результате которой они появились. И я задумалась о своих собственных шрамах, которые появились где-то глубоко внутри меня. Появились из-за моей неспособности сказать: ‘Да, Марджори, я вам верю. Я всегда вам верила. А Рэй был неправ’.
  И я нацарапала на папке с делом Марджори: ‘К пересмотру’. Потом бросила папку на стол Джорджа, взяла свой значок и кобуру с пистолетом и отправилась домой к мужу.

ПРИМЕЧАНИЯ

• ↑ [1]. Kenneth Robinson (1950–2020) — английский ученый (педагог), автор книг, оратор и консультант по вопросам развития творческого мышления и систем образования.

• ↑ [2]. Pollyanna — главная героиня одноименного романа американской писательницы Элионор Х. Портер, написанного в 1913 году. В финале романа Поллианна попадает под машину и теряет способность двигаться.

• ↑ [3]. Пространство цилиндрической формы, которое расположено вокруг позвоночного столба. (анатом.)

• ↑ [4]. Этуфе (англ. и фр. ‘étouffée’) — классическое кулинарное блюдо, популярное в штате Луизиана (США), стоящее в одном ряду с ‘гумбо’ и ‘джамбалайей’. Представляет собой густое рагу из морепродуктов (иногда креветок или крабов, но чаще всего из раков — ‘crawfish étouffée’) с овощами в густом золотисто-коричневом соусе, подаваемое с рисом.

• ↑ [5]. Denzel Hayes Washington (1954 г. р.) — американский актер, кинорежиссер и кинопродюсер.

• ↑ [6]. Мистер Пончик’ — сеть магазинов пончиков, основанная в США в 1956 году.

• ↑ [7]. Блюдо южных штатов США; похлебка из стручков бамии с мясом, курицей, крабами, томатами, креветками и устрицами, сдобренная специями и травами (базиликом, кайенским перцем и т.п.)

[Доктор Фелл]

  Свершилось! Наконец-то я согласен с мнением комитета (или как они там называются) по выбору рассказа на премию Эдгара и понимаю почему. Я знаю мнения переводчика и редактора. Обычно они пишут пару слов о прочитанном. Озвучивать их не буду, но они, мягко говоря, различаются. Скажем так — мужской и женский взгляд
  Мне понравилось. Более того, я увлеченно читал каждую строку рассказа (нехилый такой рассказик на 27 стр. Worda.), что давно не случалось с рассказами лауреатами Эдгара, написанными уже в современный период. Интересно проверить — 2005 год богат на какие-то драматические события, чтобы как-то повлиять на выбор )
  К рассказу вообще нельзя подходить как к детективу. Это вообще ни разу не детектив, сколько бы полицейских и проишествия в нем имеют место быть. Читаем внимательно название рассказа, как я люблю говорить — медленно и по буквам! — ‘Кое-что о шрамах’. О шрамах физических или психологических. Рассказ о том, какие из них ранят больнее и заживают (если вообще) дольше.

  Этот рассказ один из авторского сборника ‘Все, что вы скажете, может и будет использовано против вас’. Это начало известного ‘Правила Миранды’. (Опа. Сейчас только я понял, почему у одной из наших участник такой никнейм). И видно что автор не понаслышке знает о чем пишет. Я почитал и о сборнике. Думаю, что было бы здорово, если бы издательства обратили на него внимание. Или...

  Большое спасибо за перевод!

[Виктор]

  К сожалению, интересная процедурно-полицейская коллизия, когда сыщик и жертва (обратите внимание, не преступник, а именно жертва!) прямо противоположно трактуют одни и те же факты и улики, совершенно тонет в чисто женских, феминистских страданиях.
  В результате, читатель так и не получает ответа на главный вопрос: что же это было - попытка убийства или попытка самоубийства. Вопрос повисает в воздухе.

[Доктор Фелл]

  Виктор. А так важен ли этот вопрос? И не отвела ли на него Кэти (последние абзацы)?

[Виктор]

  Как говорится, "Продолжение следует".
  Дело будет отправлено на пересмотр. И нужен ещё один рассказ, где уже будут расставлены все точки над "i".

  Я не говорю, что этот рассказ плох. Нет, он написан достаточно крепко с литературной стороны.
Но лично мне не нравится в нем то, чего я очень не люблю и во многих других современных произведениях — это размытость повествования, излишние душевные переживания, многочисленные внутренние монологи.
Конечно, наверняка кому-то нравится такая литература. Но в последние десятилетия пошел перекос именно в эту сторону - в ущерб крепкому сюжету с богатой фактурой и содержательными диалогами.

  P.S. Кстати, аналогичные изменения я наблюдаю и кинематографе. Современные фильмы (и детективы, в том числе) мне бывает смотреть менее интересно, чем фильмы 30-40-50-х годов. Вот такой вот у меня, возможно странный вкус.

[Доктор Фелл]

Как говорится, "Продолжение следует".
  Дело будет отправлено на пересмотр. И нужен ещё один рассказ, где уже будут расставлены все точки над "i".

  Возможно. Это же сборник. Но сомневаюсь. Это (если, если говорить не о как детектив, где основной вопрос — кто)
законченная история.
  И да. Частично согласен с вами. Я тоже не очень люблю все эти ‘сопли’ в современных детективах. Но в общем контексте именно этой истории, вполне (ИМХО) на своем месте. И, конечно же, самое главное: на вкус и цвет... И каждый на форуме имеет на него право.

[Роджер Шерингэм]

Off topic:

  Сейчас только я понял, почему у одной из наших участник такой никнейм

  Есть же специальная тема у нас. А там ответ безо всякой дедукции.

  Мой ник — имя героини моей любимой фентези ‘Львы аль-Рассана’.  А еще мне это имя просто очень нравится. В нем прячется miracle.

[Доктор Фелл]

Off topic:
  Роджер Шерингэм.  А мне больше нравится моя версия
  По САБЖу. Нельзя забывать, что Драммонд все таки не профессиональный писатель (в известном смысле слова). Свое творчество она основывает на том, что видит каждый день. Естественно, что она, основываясь на реальных (наверное) событиях, добавляя свою фантазию, создает свои истории.
  И кстати. Многие (условно) не ‘профессиональные авторы: психиатры, судмедэксперты и т.д. ‘грешны’ с точки зрения именно ‘чистого детектива’.

[Леди Эстер]

  Многие (условно) не ‘профессиональные авторы: психиатры, судмедэксперты и т.д. ‘грешны’ с точки зрения именно ‘чистого детектива’.

  Сдается мне, что эти авторы гораздо чаще грешны с точки зрения литературы. Что куда печальнее.
  Относительно данного рассказа, я полностью согласна с Виктором. Так что гендерная принадлежность тут ни при чем.
  Переводчику спасибо и репект. Представляю, какие сложности вызвал перевод специальных медицинских терминов.

[Доктор Фелл]

Off topic:

  Так что гендерная принадлежность тут ни при чем.

Это уже понятно. Я то мужчина :)