Добро пожаловать на форум «Клуб любителей детективов» . Нажмите тут для регистрации
ПРАХ, ПЕПЕЛ, БЕГСТВО ｢DUST, ASH, FLIGHT｣ 1st ed: ‘Addis Ababa Noir’, 2020 Series: Uncollected Edgar Winners: 2021 г. Переводчик: Эстер Кецлах ｢псевдоним｣ Редактор: Ольга Белозовская © ‘Клуб Любителей Детектива”, 25.09.2016 г. |  |
Подробная информация во вкладках
Они начнут раскапывать кости завтра. Альфонсо стоял возле тюрьмы, разглядывая унылую панораму аддис-абебской военной базы. Он пришел сюда сегодня потому, что хотел увидеть это место прежде, чем Лара и другие судебные эксперты приступят к работе, хотел взором фотографа спокойно осмотреть землю, которую они вскоре будут копать. Он спрашивал себя: сможет ли он отличить бедренную кость от плечевой или кости молодого человека от костей старика? Аргентинские эксперты прибыли в Эфиопию, чтобы искать останки заключенных, которых увели из их семей, и больше никто ничего не слышал о них. Он приехал, чтобы фотографировать эти останки, ловить в западню между затвором и диафрагмой тела, вроде тех, что ему приходилось фотографировать в Аргентине. Альфонсо настроил камеру, чтобы снять крупным планом кирку, прислоненную к деревянной ограде. Было ли здесь, в этом однообразном ландшафте хоть что-нибудь, напоминавшее покрытый травой луг позади военно-морского офицерского училища в Буэнос-Айресе?
— Это не то, к чему вы привыкли, — сказала Лара в тот день, когда она, наконец, согласилась включить его в группу, отправлявшуюся в Эфиопию. — Люди, которых вы будете снимать, не будут живыми, — сказала она, ее светло-карие глаза внимательно оглядели его строгий пиджак и поцарапанные запонки. — Здесь не нужно никакого искусства, — прибавила она; в улыбке, с какой она окинула взглядом его съемочную аппаратуру и портфолио, которое она даже не стала открывать, сквозило явное отвращение.
Это была хрупкая женщина, состоявшая, казалось, из одних углов. Во время собеседования она держала в руках блокнот, но ничего не записывала, пока он говорил, предпочитая вместо этого сверлить его немигающим взглядом. Она выглядела усталой, ее глаза ввалились, словно свет причинял им боль и они хорошо чувствовали себя только в тени.
Вы должны знать, кто я, хотел он напомнить ей. Я был последним человеком, которого видели столь многие, перед тем как исчезнуть. Кто лучше меня сфотографирует то, что осталось?
— Другие могут спрашивать вас про родственников, содержавшихся в заключении в офицерском училище, когда вы были там, — сказала она наконец. Они стояли у двери ее лаборатории. Собеседование было закончено, его протянутая рука осталась незамеченной.
— Такие вещи лучше обсуждать, когда работа будет сделана, не следует смешивать одно с другим.
Она кивнула и прошла обратно к своему столу.
Альфонсо широко открыл объектив, чтобы снять сухую растрескавшуюся землю. Он заметил двух местных жителей, стоявших поблизости и внимательно наблюдавших за ним. Оба держали в руках фотографии, прижав их к груди и повернув лицевой стороной к нему. Альфонсо почувствовал, как у него в животе что-то сжалось. Ему был знаком этот ритуал, он понимал, какие надежды они возлагают на него. Он уже видел такое в Аргентине. Незнакомые люди останавливали его на улице и спрашивали: “Вы тот, о ком писали в газетах? фотограф из тюрьмы Тот в офицерском училище?” Потом из ниоткуда появлялись фотографии. Это моя мать, моя сестра, мой отец, моя тетя, мой внук. Так много. Череда лиц и тел, искренних и не очень, глядящих на него, ожидающих, чтобы о них рассказали, что они уехали из страны, исчезли и вернулись.
Альфонсо опустил камеру и вытянул обе руки в сторону приближавшихся людей. Он попятился, качая головой.
— Yekerta, — повторял он снова и снова, поблагодарив мысленно гида, научившего судмедэкспертов и его самого тому, что будет самым важным словом в этой поездке по стране, полной людей, все еще ждущих, чтобы должным образом оплакать своих мертвых. — Сожалею. Я сожалею.
* * *
Лара предложила, чтобы в последний вечер перед началом раскопок они отправились в пыльный tej bet
— Я всегда пью пиво вечером перед тем, как мы начинаем работать на новом месте, — сказала она ему по дороге. — Завтра у всего будет вкус грязи.
Бар был крохотный. Это было унылое строение из чего-то, похожего на необожженный кирпич, выкрашенное в голубой цвет, с бледно-зеленой дверью, вяло покачивающейся на проржавевших петлях. Исцарапанный деревянный ящик служил стойкой, сидевшая за ним удивительно симпатичная барменша в прилипшем к ее нежному телу платье улыбнулась и подтолкнула к ним две бутылки пива, когда они сели.
Они молча выпили. Альфонсо пытался скрыть, как его заинтересовал конверт, который Лара вытащила из сумочки и осторожно держала за край. Как раз тогда и вошел Гидеон. Лара перевела взгляд на дверь и с любопытством посмотрела на старика, который остановился и несколько мгновений испуганно смотрел на них, прежде чем сесть у дальнего конца стойки.
Она вглядывалась в него так, словно изучала документ. Потом она заговорила, словно бы ни к кому не обращаясь:
— Он кого-то потерял, — сказал она.
Волосы черной волной упали ей на лицо, она отбросила их назад и отхлебнула пива.
Он еще раз украдкой взглянул на Лару. Несмотря на то что она сказала ему на собеседовании, остальные эксперты засыпали его вопросами о своих знакомых, которые были в заключении в офицерском училище. Лара была единственной, кто ни о чем его не спрашивал.
Они поставили свое пиво на стойку и смотрели на Гидеона, а барменша заговорила с ним нежным ободряющим голосом. Гидеон сидел, выпрямившись, настороженный и безучастный. Казалось, он не желает смотреть в их сторону; он просто поглубже вжался в стул, обхватил пальцами свое пиво, и кивал в ответ на болтовню барменши. Он так упорно смотрел на свои руки, что это заставило Альфонсо поглядеть на его собственные. Что он делает здесь, в Аддис-Абебе?
Трудно было сказать, сколько лет Гидеону. Выглядел он лет на шестьдесят; за эти годы он постарел вдвое. В мягком свете, очерчивавшем его прямой нос и тонкую, как бумага, кожу, Гидеон напоминал пророка, человека, которого должны освещать лишь угасающие свечи.
Tenastilign
Гидеон сделал большой глубокий глоток из своего стакана и отвернулся.
После еще одной его неудачной попытки завязать разговор симпатичная барменша с навернувшимися на глаза слезами объяснила Альфонсо, что Гидеон не разговаривает:
— Он поет, — сказала она на своем ломанном английском. — Знаменитый. Давно, давно. Теперь... — она обхватила руками горло и сжала. Ее ярко красный лак для ногтей ослепительно блеснул в мягком свете лампы, висевшей у нее над головой.
— Он не может говорить? — спросила Лара, она наклонилась над стойкой, внезапно заинтересовавшись. — Как это случилось?
Девушка покачала головой.
— Просто перестал. Он пьет одно пиво каждый вечер.
Последовала неловкая пауза, как будто она хотела сказать что-то еще, но не знала как.
Альфонсо перехватил ее внимательный взгляд, брошенный на него: она удивлялась их появлению в этом баре, расположенном так далеко от туристских маршрутов. Он улыбнулся ей, но она быстро отвернулась и принялась вставлять кассету в дряхлый магнитофон. Зазвучал джаз, жалобный голос тянул ноту над опускающейся вниз мелодией трубы.
Гидеон мгновенно изменился, но, может быть, один только Альфонсо мог это заметить. Может быть, только человек, видевший столько ужасного, мог понять это. Гидеон съежился, скорчился, словно пытаясь вжаться внутрь себя самого, до тех пор, пока его спина уже не могла больше гнуться. Он стал просто еще одним телом, в длинной череде тел, которые Альфонсо приказано было фотографировать; еще одним полным ужаса лицом, глядевшим прямо в объектив его фотокамеры, без слов умоляя о спасении, которое, как было известно им обоим, и фотографу, и тому, кого он фотографировал, не придет.
* * *
— Donde
— Здесь хорошо.
Арестованный прошаркал вдоль чистой белой стены и встал в ласковом солнечном луче. Это был молодой человек с вытянутым лицом и буйными вьющимися волосами, теперь всклокоченными и свалявшимися. Он пошатывался в своих цепях, его тонкие руки были покрыты порезами и кровоподтеками, глаза заплыли и почти закрылись.
— Сеньор, — мягко сказал Альфонсо, чтобы предупредить резкий рывок арестованного, что обычно случалось, когда он взводил камеру. “Lo siento”
Вместо этого молодой человек уставился на него, как они всегда делали, и скорчился, словно пытаясь увернуться от удара в сердце. Альфонсо услышал тихий стон, посмотрел на трясущиеся губы; потом заставил себя встретиться с молодым человеком глазами. Он заметил тот миг, когда неверие сменилось чистым ужасом. Он хотел бы сказать: “Простите”, но капитан стоял прямо позади него, тяжело дыша, потея и бормоча:
— Bueno. Bueno
Они были на четвертом этаже офицерского училища. Его задержали в Сан-Исидро, недалеко от Буэнос-Айреса, три месяца назад. Его остановили, угрожая пистолетом, когда он ехал в своей машине. Рядом с ним на сиденье лежала его фотокамера, он открыл окно, наслаждаясь легким ветерком, разгонявшим влажную вечернюю жару. К нему подошли трое солдат и без всяких объяснений выволокли его из машины. Такой была Аргентина в 1978 году; генерал Хорхе Видела
* * *
Музыка угасала. Барменша вполголоса подпевала, ее голос задрожал на последних нотах, прежде чем с тихим вздохом затихнуть совсем. Ее лицо было серьезным, глаза — нежными. Он мог бы наблюдать за ней еще час, следить за ней неотступным взглядом своего объектива, пока ее тело вот так покачивалось, пока она была просто фигурой, рассеченной широкими полосами тени и слабого света.
Она подняла на него глаза.
— Tizita
Она украдкой бросила на него робкий взгляд из-под ресниц, стараясь не смотреть на Лару, вытаскивавшую аккуратно сложенную газетную вырезку из конверта.
Альфонсо прочистил горло и неуверенно улыбнулся:
— Birra
— Что это? — спросил он Лару, кивнув на статью.
— Нет, спасибо, больше не нужно, — Лара жестом отказалась от новой кружки пива. Она пододвинула к нему газетную вырезку. — Значит, вы понимаете, чем мы займемся завтра.
Альфонсо взглянул на статью. В ней говорилось об истреблении целой деревни — мужчин, женщин и детей — в местечке под названием Эль-Мозоти, в горах Морасана
Он внимательно рассмотрел фотографию Лары и четырех ее коллег, стоявших возле огороженного веревкой участка земли, указывая на три крошечных раздробленных черепа.
— Как давно это было? — спросил он. — Вы кажетесь там гораздо моложе.
— Это не важно, — сказала она. Она забрала у него вырезку, тщательно сложила и убрала обратно в конверт. — Этот призрак, которого, по словам людей, они видели, — она повернулась к нему. — Это был не призрак. Призраков не существует, — она наклонилась к нему еще ближе, повернувшись спиной к барменше и Гидеону.
Альфонсо кивнул, смутившись.
— Люди выдумывают такие истории.
Лара покачала головой. Она быстро заговорила:
— Это был не призрак потому, что хотя солдаты убили детей, и подростков, и слабых женщин, хотя они сожгли мужчин заживо, хотя они даже прошли еще раз по своим следам, чтобы убедиться, что они убили всех, — одна женщина все-таки выжила. Больше тысячи было убито, но одна женщина выжила. Она пряталась в кустах, а потом убежала в горы. Я встретила ее, когда мы начали там копать. Она спустилась с гор, когда увидела нас с этими костями. Она хотела найти своих детей, — Лара помолчала, опустив глаза на конверт. — Она выжила. Она все еще жива.
Барменша пододвинула к Альфонсо новую кружку пива. Он покачал головой. Он ждал, не зная, что сказать Ларе. В первый раз она так много говорила о чем-то, не относившемся к их работе в Эфиопии.
— Даже если кто-то пропал, — продолжила она, глядя прямо перед собой, — это еще не значит, что мы найдем его. Вы ничего не знаете, пока у вас нет доказательств, — она посмотрела прямо в камеру. — Пока вы что-то не увидите, у вас ничего нет.
Между ними повисло тяжелое молчание; Альфонсо ожидал, что после этих слов она встанет и уйдет. Но она не ушла. Вместо этого она так долго смотрела в объектив, что Альфонсо поднял камеру к глазам. И когда она опять ничего не сделала, он снял крышку объектива и отрегулировал экспонометр. Он вдруг почувствовал, что лучше видит ее именно так: заключенную в маленькую рамку, отсекавшую все, кроме этих глубоко посаженных глаз и впалых щек, быстрого моргания и медленного покачивания головы. Тонкие слабые пальцы поднимаются, чтобы смахнуть слезу с глаза, и падают, снова открывая непреклонную решимость ее взгляда. Он прицелился.
— Нет, — твердо сказала она. Он вздрогнул, когда она нахмурилась, и ее руки взлетели, закрывая лицо.
— Нет, нет... нет фото, — воскликнула барменша, протянув руку, словно хотела отнять камеру у Альфонсо. — Нет.
И тут Альфонсо заметил, что Гидеон встал и закрыл голову руками. Барменша тоже поднялась и встала перед Гидеоном. Она стояла — непреклонная, сильная, напряженная, выпрямив спину. Вся ее доброжелательность исчезла.
Гидеон повернулся к ним спиной и быстро вышел. Дверь заскрипела на петлях, потом замерла. Лара соскользнула со своего места.
— Мы начнем работу рано, — сказала она. Потом, поблагодарив барменшу, тоже вышла из бара.
Когда они остались вдвоем, барменша расслабилась.
— Он славный человек. Он мой друг, — сказала она, указывая на опустевший стул Гидеона. — Но во время Qey Shibir
Альфонсо кивнул. Он слышал о Красном терроре, времени непрекращающихся репрессий, которые обрушил на народ Эфиопии железный кулак диктатора.
Она опять показала на пустой стул Гидеона.
— Он был певец.
— Он пел с группой? — спросил Альфонсо, припомнив маленькую брошюру в отеле “Гиэн”, рассказывавшую историю популярной музыкальной группы, игравшей в отеле. — С какой?
Лицо барменши омрачилось, и она подтолкнула вторую порцию пива обратно к Альфонсо.
— На похоронах.
— Значит, он нравился родственникам? — спросил Альфонсо. — Как Альберто Кортес
Барменша протерла насухо стакан изнутри и поднесла его к слабому свету, чтобы осмотреть получше. Потом она неторопливо поставила его на стол.
— Он был певцом Дерга
Она изящно взмахнула рукой.
Из-за пива границы комнаты сделались нечеткими: он пил на пустой желудок. Тонкая деревянная дверь, не способная помешать “ароматам” Аддис-Абебы просачиваться внутрь бара, начала пульсировать в медленном ритме новой песни, потянувшейся из старенького, изношенного магнитофона. Выхлопные газы, навоз, дым, berbere
— Вы приехали в Аддис-Абебу? — спросила барменша.
Ее холодная улыбка и понимающие глаза заставили его перевести взгляд с ее бедер на лицо.
* * *
Он не знал, когда его ужас постепенно отступил, и он начал ставить людей, которых он фотографировал, в красивые позы, поправлять их одежду, пытаться скрыть кровоподтеки в тени. Это желание усиливалось постепенно. Небольшая перестановка, чтобы все лицо попало в кадр, превратилась в заботу о композиции и выразительности. Он мог бы сказать себе, что никогда не просил улыбаться, но перед самыми красивыми арестованными, если их раны начинались ниже выреза платья, он не мог устоять. “Немного изогните губы, сеньорита, чтобы смягчить ваше лицо, — шептал он, — Только для меня. Не обращайте внимания на солдат”. Их взгляд выражал безысходность.
С какого-то времени после сотен фотографий сотен арестованных, которые выходили из кадра в комнату для допросов или на расстрел, Альфонсо начал прятать некоторые из этих чертовых пленок от капитана. Ему снилась его мать и ее отвращение к его занятиям фотографией, этому буржуазному таланту в семье, принадлежащей к рабочему классу. “Это сделает тебя кем-то другим, — однажды сказала она ему, — и ты больше не будешь моим сыном”. Во сне она превратилась в птицу, которая непрестанно стучалась в окно на четвертом этаже офицерского училища. Она продолбила дыру в стене, влетела в комнату, села на его фотокамеру. Широко раскрытыми глазами она поглядела сначала на простыню, которую он приколол к стене, потом на него — и этот взгляд заставил его проснуться, размахивая руками в воздухе.
— Я подержу их вместо вас, капитан, — сказал Альфонсо на следующий день тяжело дышавшему человеку, обливавшемуся потом, и постоянно державшему в руке влажный носовой платок. — Вам не нужно держать их, они вам помешают.
Он положил отснятые пленки в карман тех же грязных брюк, которые были на нем с момента ареста. Он складывал проявленные пленки в передние, а потом в задние карманы брюк, потом в карманы рубашки, а когда и там больше не осталось места, он с широкой бесхитростной улыбкой сунул несколько штук в носки.
Всякий раз, когда представлялась возможность, он прятал несколько пленок в своей камере, холодном квадратном помещении, где содержались двенадцать постоянно сменявших друг друга заключенных. Рауль, неунывающий студент университета с детским лицом, проковырял для пленок маленькую дыру в одной из стен, и потом стоял или спал перед ней, пока однажды его тоже не вызвали позировать Альфонсо. Альфонсо нацарапал букву “Р” на коробке с пленкой, хранившей великодушную улыбку Рауля. Четыре года спустя, когда хунта пала, и он был освобожден из тюрьмы, эта коробка была первой, которую он вытащил из тайника и положил в карман рубашки.
Если бы существовала такая вещь, как искупление, размышлял он, он мог бы дать семьям этих заключенных доказательство того, что однажды был человек, посмотревший в лицо их любимому и увидевший жизнь, достойную того, чтобы ее помнили. Альфонсо надеялся, что никто никогда не укажет ему на то, что он ничего не сделал, чтобы избавить их от этого последнего унижения: их фотографировали непосредственно перед тем, как убить.
* * *
— Вы приехали как турист? — задала новый вопрос барменша.
— Я работаю, — ответил он ей, похлопав по своей камере.
— Журналист? — спросила она, на ее лице внезапно появились любопытство и заинтересованность. — На суд над чиновниками Дерг? — она выплюнула эти слова, ее лицо исказила злоба. — Пусть они умрут за то, что сделали с нами. Они убивали нас. Они оставляли тела лежать на улицах. Моя сестра... — она остановилась и глубоко вздохнула. — Хорошо, что вы здесь, — просто сказала она и отвернулась, словно смутившись.
После революции, низложившей императора Хайле Селассие в 1974 году, страной правил режим Дерг, свергнутый всего три года назад, в 1991 году. Менгисту Хайле Мариам
Команда иностранных судмедэкспертов прибыла из Аргентины с навыками, доведенными до совершенства в их собственной стране, когда они работали с костями их собственного народа. Они прибыли, чтобы эксгумировать массовые захоронения в Аддис-Абебе и доказать то, что чиновники Дерг пытались отрицать. Прежде чем приехать в Эфиопию, эта команда уже работала в других местах — в Курдистане, на Балканах, в Эль-Мозоти и в Хорватии. Они понимали, какой силой все еще обладают мертвые. Они работали, уверенные, что свидетели, документы и даже фотографии могут лгать, но восстановленный череп, осколок кости, скелет, выкопанный из ямы, заполненной останками десятков других, говорят такую правду, которую невозможно отрицать.
И Альфонсо. Он приехал в Эфиопию потому, что хотел встать перед этими останками и притвориться, что эти кости могут заменить аргентинских заключенных, понимавших, как они на самом деле выглядели, когда поворачивались лицом к его камере.
— Я знаю, как фотографировать мертвых, — сказал он Ларе во время собеседования. — Мы знаем друг друга.
И она уступила.
— Как зовут этого певца? — спросил он барменшу, быстро моргнув, чтобы сдержать слезы.
Его все еще удивляло, как легко он начинал плакать после освобождения из тюрьмы. Он показал на дверь у себя за спиной, словно тот человек стоял там.
— Гидеон, — сказала барменша. — Когда-то у него был сын.
Она печально покачала головой.
II
Возвращаясь в свой дом, неподалеку от многолюдного Меркато
“Самсон”, — позвал бы он, если бы у него еще был голос, таким сильным было потрясение, когда он услышал эту песню. Он позвал бы сына по имени, и в той стране, где у него все еще был голос, у него все еще был бы сын, и его сын прибежал бы к нему. Самсон, мой сын.
Ветер принес тонкий вибрирующий голос муэдзина из мечети Анвара. Как он делал каждый день, когда слышал призыв к молитве, хотя давно уже отказался от любой религии, Гидеон дотронулся до своего горла и проклял свой талант, пожелав, чтобы он оставался замурованным там, где он запер его много лет назад.
Он проходил мимо маленького кафе возле одного из переполненных магазинов и увидел группу мужчин, которые, нахмурившись, склонились над газетами. Молодой продавец газет в пыльных сандалиях подбежал к нему и помахал газетой перед его лицом.
— Начались раскопки на военной базе, — сказал парнишка, его сухие губы были в пятнах от листьев ката
Он попытался отмахнуться от паренька, чтобы тот дал ему пройти. Тогда тот полез к себе в карман и вытащил небольшой пучок листьев ката.
— А это? — спросил он.
Гидеон попробовал кат в первый раз вскоре после исчезновения Самсона, он хотел чего-то, что облегчило бы ему одиночество, которое он ощущал точно нож в боку. Он жевал кат один-одинешенек, в темном углу своего скромного дома, где постель Самсона все еще стояла неубранной, такой как он оставил ее несколько недель назад. Это было в 1978 году. Он не был больше певцом из популярной группы, нравившимся императору Хайле Селассие. Император был мертв. Сотни людей покинули страну. Словно из ниоткуда появились Советы и кубинцы. Повсюду были солдаты.
Двое полицейских пришли в пять утра и забрали его сына на допрос. Они обещали вернуть его. Гидеон знал: это обычная ложь, чтобы успокоенные родители подчинились им. Он обхватил сына обеими руками за талию и упал на колени. Один из полицейских схватил свой автомат и снова, и снова бил его по затылку, пока, наконец, он не отпустил своего сына. Он тотчас бросился к тюрьме, и ему велели прийти на следующий день. Он провел ночь на ступенях тюрьмы, а когда он пришел снова, с фотографией своего сына, усталый офицер показал ему на больничный морг.
— Поищите там, — сказал он. — Их всех доставили туда прошлой ночью.
Когда он не нашел Самсона, и прошло две недели, Гидеон пошел в маленький киоск на Меркато и попросил у хозяина кат.
— Гидеон, — сказал хозяин, — это не для тебя. Подожди, пойди в церковь, твой сын вернется.
Но хозяин не в силах был смотреть ему в глаза, и в конце концов подтолкнул к нему крошечный пучок листьев и отказался взять у Гидеона деньги.
Все, что сделал кат — заставил его горе обрести форму, ожить. Оно поселилось у него в груди, отрастило шерсть и зубы, и грызло его изнутри. Он был точно пьяный. Голос, похожий на голос его жены, звал его сына, но когда он оборачивался, он не находил ничего, кроме своей собственной руки, неуклюже нащупывавшей в пустоте женщину, научившую его любить и умершую при родах.
— Раскопки начались, — повторил мальчишка-газетчик, тыча газетой ему в лицо. — Прочти об этом. Они работают вон там, — он показал в сторону холмов, где находилась военная база. — Если ты потерял кого-то во время Qey Shibir, ты должен прочесть об этом.
Гидеон заплатил за газету и просмотрел первую страницу. Среди серьезных мужчин и одной женщины в самом конце ряда стоял турист из бара Конжит.
Он показал на фотографию и вопросительно посмотрел на паренька.
— Ты не знаешь? — сказал мальчишка. — На военной базе были захоронения. Эти люди, — он показал на фотографию в газете, — они приехали, чтобы откопать тела. Они знают, как это сделать.
У Гидеона затряслись руки. Его сына забрали в эту тюрьму; он бежал за грузовиком, пока хватило сил, потом взял такси до ворот. Он запомнил номер машины и увидел тот же грузовик пустым на стоянке возле тюрьмы. Гидеон прижал газету к груди и так сильно оперся на здоровую ногу, что едва не толкнул газетчика. Воспоминания о днях, когда он искал своего единственного сына, придавило его, словно тяжелая рука.
* * *
Солдаты за конторкой смотрели на него; он трясущимися пальцами подтолкнул к ним фотографию сына. Они отказались отвечать на его вопросы. Они старались не обращать на него внимания. Они повернулись к нему спиной и позволили ему кричать охрипшим голосом, спрашивать — где они держат его сына? Они позволили ему стоять у конторки и оплакивать Самсона. Потом их начало утомлять его бесконечное горе. Один из них пригрозил ему. Другой попросил его пойти домой. Когда он остался стоять и, наклонившись, оперся локтем о конторку, они отшвырнули его кулаками и пинками. Они били его своими винтовками по его короткой ноге и смотрели, как он упал. Они оскорбляли его отца, его группу, его покойную жену. И все же, проснувшись на следующее утро, Гидеон вернулся к тюрьме с фотографией Самсона в руке.
Когда он пришел в тюрьму в четвертый раз, один из солдат вытащил маленький листок бумаги, потом показал на Гидеона и сказал:
— Может, он тот, кого ищет генерал.
Он не протестовал, когда они повели его в другое здание, неподалеку от тюрьмы. Ведь они знали, где находится его сын, и это было единственным, что имело значение. Солдаты подтолкнули его к большому деревянному столу, за которым сидел человек, тощий, как сухая ветка, и кашлял, держась за живот. Человек осмотрел его, начиная с ног; его рот скривился, когда он перевел взгляд с одной ноги на другую. Потом, добравшись до лица Гидеона, он широко улыбнулся.
— Величайший голос Эфиопии, чей талант достоин одного лишь императора — здесь, в моем кабинете, готовый петь ради нашего дела, — спросил человек, сидевший за столом. — Как это нам привалило такое счастье?
По дороге домой Гидеону припомнилась история, которую он слышал в школе. Давным-давно жил один козел, вообразивший, что он король. Его поймал крестьянин, принявший короля за козла. Просто пой, говорил он себе. Ничего не меняется только оттого, что будет называться как-то иначе. Песня — это всего лишь песня, а сын, напоминал он себе снова, и снова, сын... И он остановился и вздохнул обо всем, что могло быть с сыном.
В первый раз он был на похоронах единственного сына супругов, которые непрерывно качали головами при виде могилы сына.
— Это правда, это он, это мой сын? — рыдала мать, уткнувшись в грудь скорбящего отца. Гидеон проклял свой голос, свое горло, воздух, которым он дышал. Он молчал, сжав зубы, пока не почувствовал, как солдат ткнул его винтовкой в бок. Он тихо начал печальную песню о тоске и потере, но солдаты подняли ружья и объявили, что это труп врага и заставили его петь о доблести председателя Менгисту. Потом солдаты направили оружие на мать и сказали: “Танцуй, мать, мы не плачем о тех, кого ненавидим”.
* * *
Всю неделю Гидеон ходил каждый день в бар Конжит и ждал двух ferenjoch. Он надевал свой единственный костюм, оставшийся от тех дней, когда он еще выступал со своей группой. Костюм был в тонкую полоску с широкими лацканами и синим носовым платком, вшитым в карман пиджака. В кармане рубашки у него лежала фотография Самсона. Гидеон заказывал одну порцию пива и медленно, неторопливо выпивал его. Потом он ждал, не обращая внимания на вопросительные взгляды Конжит и ее попытки поговорить с ним.
На вторую неделю, однажды вечером, незадолго до закрытия, как раз когда Конжит пыталась заставить Гидеона идти домой, пришел мужчина, один. Гидеон почувствовал, что у него пересохло в горле, хотя он только что выпил кружку пива. Он повернулся, раскрыв рот, и в первый раз за все эти годы пожалел, что погубил свой голос, заставил его исчезнуть.
У мужчины были темные круги под глазами. Он был покрыт тонким слоем пыли, и вес камеры, висевшей у него на плече, казалось, заставлял его клониться набок. Он не глядел на Гидеона или Конжит, погрузившись в изучение амхарских букв на бутылке пива, стоявшей в баре. Он часто и неглубоко дышал открытым ртом. Гидеон не знал, то ли мужчина готов был расплакаться, то ли просто вымотался до полного изнеможения.
— Birra? — спросила Конжит, поставив перед ним новую бутылку. — Устали?
Она улыбнулась; потом, когда мужчина не ответил ей взглядом, ее улыбка угасла. Она отвернулась, чтобы поставить на полку чистые стаканы.
Гидеон нащупал фотографию Самсона. Ее края сквозь рубашку жгли его кожу. Его сердце билось о фотографию, словно пытаясь вбить имя его сына в грудь, а потом и в горло. Его рот открывался и закрывался в беззвучных словах.
Мужчина отмахнулся от пива и задышал нормально. Он положил руки на барную стойку и пристально уставился на них. Он начал разряжать камеру и его губы задрожали, когда он вытащил пленку и сунул ее в карман рубашки. Потом он вытер глаза тыльной стороной ладони.
Гидеон вытащил фотографию Самсона и осторожно положил на стойку перед мужчиной. Он похлопал мужчину по плечу, чтобы успокоить его. Потом указал мужчине на фотографию, а потом на себя. Он повторял это снова и снова: Самсон, потом он сам. Лицо Самсона, потом его собственное.
Конжит покачала головой, ее глаза были полны жалости. Мужчина отвернулся. Он закрыл лицо руками, словно защищаясь от яркого света.
— Пожалуйста, — сказал он, это было одно из немногих английских слов, которые Гидеон знал. — Пожалуйста. Хватит.
Он затряс головой из стороны в сторону и что-то тихо сказал Конжит, не отрывая глаз от стойки, сосредоточенно глядя на свои руки, ухватившиеся бутылку с пивом, словно эта бутылка была единственным, что удерживало его в этой жизни.
— Оставь его в покое, — сказала Конжит Гидеону. — Он говорит, что сегодня пришло слишком много родственников.
Гидеон покачал головой и придвинул фотографию ближе к мужчине. Он похлопал его по плечу и снова указал на фото.
“Самсон, — в отчаянии прошептал он одними губами, — Самсон”.
Мужчина сказал что-то по-английски Конжит, потом кивнул в сторону Гидеона.
Конжит глубоко вздохнула и мягко сказала:
— Там нет ничего, кроме костей, Гидеон. Там ничего нельзя опознать по фотографии.
“Но разве у всех кости не разные? — хотелось спросить Гидеону. — Разве лицо моего сына не отличается от всех остальных лиц? Посмотрите на его челюсть, на эти сильные твердые линии. У кого еще, кроме моего Самсона, такая же? Посмотрите на него! — хотелось закричать Гидеону. — Нет другого такого, как он, даже если вся плоть уже превратилась в прах и пыль. Вот он”.
III
Гидеон приходит каждый день, всю неделю, смотреть, как мы копаем. Он садится на корточки под деревом и сидит тихо, прижав к сердцу фотографию. Он одет в старый, тщательно отглаженный костюм. Его ботинки начищены на военный манер, и я даже издали заметила, что у одного ботинка каблук выше, чем у другого. Альфонсо подсаживается к нему, когда солнце садится. А мы зажигаем наши фонари и продолжаем раскопки. Они не разговаривают, но я вижу, что они сидят так близко, что один мог бы прислониться к другому. Он не уйдет, пока мы не сложим наше оборудование и не отправимся в отель. Альфонсо остается, пока Гидеон не встанет, чтобы идти домой, он помогает ему подняться на ноги и говорит какие-то слова, которых я не могу расслышать с того места, где я сижу, описывая частички того, что когда-то было людьми.
Я отказала Альфонсо в его просьбе поехать с нами в Эфиопию. Лишний вес и лишние деньги, говорила я, пытаясь, чтобы мой отказ звучал профессионально. Диего отвел меня в сторону и шепнул:
— Лара, разве ты не помнишь его в новостях? Они держали его под арестом годы. То, что они с ним делали. Позволь ему поехать. К тому же он передал моей семье последнюю фотографию моего брата.
Я не хочу спрашивать, помнит ли он мою сестру. Мне не хватает смелости. Алисия убежала от полиции в ту ночь, когда они пытались арестовать ее. Она всегда была самой быстрой в своей школе, она могла перегнать даже мальчишек. Она убежала из Буэнос-Айреса к океану, а потом улетела из страны на новое место. Она вернется, когда мы разберемся со всеми этими костями.
Мы почти закончили. Кости выкопаны и разложены на металлических столах в подобия человеческих скелетов. Мы расфасовали и снабдили бирками одежду, украшения, документы. Все тела идентифицированы. Теперь действительно может начаться оплакивание. Наша работа сделана. Вскоре мы вернемся в Аргентину, пока нас не вызовут обратно, сюда или в другое место, полное ничейных останков.
* * *
Я разделила мою информацию об Эфиопии на то, что мы знаем, и то, что нам неизвестно. На факты и предположения. Тут нет места для исчезнувших. В моем отчете нет раздела для надежд всех, кто слышал про Лазаря
Вот, что мы узнали из последних раскопок: сорок взрослых заключенных мужского пола отвели на поросший деревьями участок военной базы и задушили нейлоновой веревкой. У некоторых также были следы ударов по черепу, нанесенных тупым предметом, были переломы костей носа, рук и ног. Каждый кусок веревки был длиной ровно 159 сантиметров, концы оплавлены, чтобы они не разлохматились. Палачи (мог ли всего один человек оказаться достаточно сильным, чтобы убить сорок узников, которые хотели жить?) завязали простые узлы на концах веревок, чтобы было удобнее держать их. Потом убийцы набросили веревку на шеи арестованных.
Мы можем предположить, что некоторые арестованные сопротивлялись, но не все. Это была безнадежная борьба. Все они умерли от странгуляционной асфиксии
Они были похоронены под метрами тяжелых камней и негашеной извести. Мы нашли их под этими камнями. Они были одеты. Все, кроме одного, были закутаны в одеяла: ночь была холодной. У всех, кроме этого одного, на шее была затянута нейлоновая веревка. Тот единственный заключенный, который умер без одеяла, с веревкой, отброшенной далеко в сторону от его тела — какую новую историю он мог бы рассказать нам о той ночи, историю, которую его кости сохранят в тайне? Я задавала себе этот вопрос, пока перепечатывала данные, записывала их для того, чтобы в следующий раз, когда нам придется раскапывать кости, у нас был рассказ, который поможет нам двигаться вперед.
* * *
Я делаю последние заметки, прислонившись к дереву, позади места раскопок, когда Альфонсо и Гидеон подходят ко мне. Они, кажется, колеблются, когда я поднимаю глаза.
— Si? Я могу вам чем-то помочь? — спрашиваю я Альфонсо, пытаясь не быть грубой, стараясь уважать то, что он должен был видеть и пережить в офицерском училище. Я понимаю, что тот затравленный взгляд, который я впервые заметила, когда он пришел к нам, не изменился. Это необратимо. Как шрам.
— Это Гидеон. Он хочет что-то показать вам, — Альфонсо указывает на Гидеона, который достает фотографию из кармана костюма и протягивает мне, обхватив ее, словно раненную птичку. — Это его сын, Самсон, — говорит Альфонсо. — Он исчез много лет назад, его держали здесь.
Я качаю головой, уже зная, о чем он спросит.
— Мы нашли всех. Здесь больше никого нет. Скажите ему, что я сожалею.
И мне приходится удивляться человеку, который хочет найти кости своего сына, который не хочет верить, что тот скрылся, сбежал.
— Пожалуйста, посмотрите, — говорит Альфонсо. Он замолкает. — Прошу вас, просто посмотрите на фотографию. Потом скажите ему.
Я вижу молодого человека, на самом деле мальчика, с серьезными глазами и широкой улыбкой. Я вижу сильную челюсть его отца и высокие скулы, сколотый передний зуб и покатый лоб. Плоть и кровь, этот мальчик, такой живой. Мы откапываем только мертвых.
— Нет, — говорю я. — Его здесь нет.
Спокойный
Сердитый
