Добро пожаловать на форум «Клуб любителей детективов» . Нажмите тут для регистрации
ПЕЧАЛЬНАЯ МЕЛОДИЯ БЕЗУМИЯ ｢DARK MELODY OF MADNESS｣ 1st ed: ‘Dime Mystery Magazine’, July 1935 Series: Uncollected Impossibility: Жертва медленно угасает без видимых причин. Переведено по изданию: ‘A Treasury of Stories’, 2017 Перевод: Алла Волкова ｢псевдоним｣ Редактор: Ольга Белозовская © ‘Клуб Любителей Детектива”, 01 августа 2021 г. |  |
Подробная информация во вкладках
В четыре часа утра в здание полицейского управления Нового Орлеана, пошатываясь, входит человек, похожий на пугало. Позади него на обочине, как сонная кошка, мурлычет лакированный “Бугатти”
— Это же Эдди Блох, да?
Детектив даже не удосуживается ответить. Это все равно, что сказать, как зовут его самого. Все трое смотрят на фигуру под конусом света с интересом, уважением, почти восхищением. В их тщательном изучении нет ничего профессионального, они не полиция, изучающая подозреваемого; они — ничтожества, которые созерцают знаменитость. Они видят помятый смокинг, веточку гардении с облетевшими лепестками, свободные концы болтающегося на шее галстука. Его пальто первоначально было перекинуто через руку; теперь оно волочится за ним по пыльному полу. Он дает своей шляпе последний, мучительный толчок, который сбивает ее. Шляпа падает и откатывается назад. Коп поднимает ее, отмахиваясь от возможных насмешек, — он никогда в жизни не был подхалимом, но этот парень — Эдди Блох.
Тем не менее именно его лицо, а не то, кем он является или как он одет, привлекло бы чей угодно взгляд. Это лицо мертвеца — лицо мертвеца на живом теле. Смутное очертание черепа, кажется, просматривается сквозь прозрачную кожу; вы можете различить его костную структуру, как воспроизведенную на рентгеновском снимке. Выражение лица ошеломленное, потрясенное, глаза затравленно блестят, сидя в огромной впадине, которая делит лицо пополам, как маска. Никакая выпивка или беспутный образ жизни не могли сделать этого ни с кем, только долгая болезнь и предчувствие смерти. Такие лица смотрят на вас с больничных коек, когда нет никакой надежды — когда впереди только могила.
И все же, как ни странно, они как будто только сейчас узнали, кто он такой. Мгновенное осознание того, кем он был, пришло первым, осознание его нынешнего состояния приходит после — более медленно. Возможно, это потому, что всех троих в свое время вызывали для опознания трупов в морге, и их умы натренированы в этом направлении. И лицо этого человека известно сотням людей. Не то чтобы он когда-либо нарушал даже самый тривиальный закон, но он распространял вокруг себя счастье — в свое время он пустил в пляс миллионы ног.
Выражение лица дежурного сержанта меняется. Патрульный вполголоса что-то бормочет детективу.
— Похоже, он только что пережил автокатастрофу.
— Для меня это больше похоже на похмелье, — отвечает детектив. Они простые люди, знающие свое дело, но это единственное объяснение, которое они могут найти для того, кого сейчас видят перед собой.
— Мистер Эдди Блох, я прав? — Дежурный сержант протягивает руку через стол в знак приветствия.
Кажется, что мужчина едва может встать. Он кивает, но руки не подает.
— Что-нибудь не так, мистер Блох? Мы можем что-нибудь для вас сделать?
Подходят детектив и патрульный.
— Сбегай и принеси ему воды, Латур, — с тревогой говорит сержант. — Попали в аварию, мистер Блох? Подверглись нападению?
Мужчина удерживает равновесие, опираясь на край стола сержанта. Детектив вытягивает руку позади него на случай, если ему придется отступить назад. Он постоянно шарит в своей одежде, пытаясь что-то нащупать. Смокинг болтается на нем при движении. Они заметили, что он похудел примерно до ста фунтов. Наконец наружу вылезает пистолет, а у него, кажется, даже нет сил поднять его. Он толкает пистолет, и тот немного скользит по столу, затем вращается.
— Я убил человека. Прямо сейчас. Совсем недавно, в 3:30.
Он говорит, и если бы непогребенные мертвецы говорили, они говорили бы таким голосом.
Это совершенно сбивает полицейских с толку, и они в течение минуты не в состоянии справиться с ситуацией. Они имеют дело с убийцами каждый день, но убийц они привыкли ловить и тащить. А когда в дело вступают слава и богатство, что случается время от времени, модные адвокаты умело ставят причудливые защитные барьеры, которые возникают, как лесной пожар, и ограждают убийц со всех сторон. Этот человек — один из кумиров Америки, или был им до недавнего времени. Такие, как он, не убивают людей. Такие не появляются из ниоткуда в четыре утра перед простым дежурным сержантом и простым детективом в таком виде — потерявшими человеческий облик и обнажающими душу.
В комнате воцаряется тишина — всего на минуту — тишина, которую можно разрезать ножом. Затем он говорит снова, в агонии.
— Говорю вам, я убил человека! Не смотрите на меня так! Я убил!..
Сержант говорит мягко, сочувственно.
— В чем дело, мистер Блох, вы слишком много работаете?
Сержант выходит из-за стола.
— Пойдемте с нами. Оставайся здесь, Латур, будешь отвечать на звонки.
И когда его увели в заднюю комнату:
— Принеси ему кресло, Хамфрис. Вот, выпейте воды, мистер Блох. Так в чем же дело?
Сержант принес пистолет с собой. Он подносит его к носу, затем открывает. И смотрит на детектива. — Все правильно. Им пользовались.
— Это был несчастный случай, мистер Блох? — почтительно спрашивает детектив. Человек в кресле качает головой. Он начал дрожать всем телом, хотя ночь в Новом Орлеане теплая и мягкая. — С кем вы это сделали? Кто это был? — вставляет сержант.
— Я не знаю его имени, — бормочет Блох. — И никогда не знал. Все называют его Папа Бенджамин.
Два допрашивающих обмениваются озадаченными взглядами:
— Похоже на...
Детектив не заканчивает. Вместо этого он поворачивается к сидящей фигуре и почти небрежно спрашивает:
— Он, конечно, был белым, не так ли?
— Он был цветным, — неожиданный ответ.
Ситуация на каждом шагу становится все более безумной, все более необъяснимой. Как мог такой человек, как Эдди Блох, один из лучших музыкантов страны, каждую неделю снимающий свои две с половиной штуки за игру в Батаклане, дойти до того, чтобы убить безымянного цветного, а потом самому убиваться по этому поводу? Эти двое в свое время никогда не видели ничего подобного; они “поджаривали” подозреваемых на сорокавосьмичасовых допросах, и все же эти подозреваемые казались свежими, как маргаритки, по сравнению с этим несчастным.
Он сказал, что это не было случайностью, и сказал, что это не ограбление. Они засыпают его вопросами, но не для того, чтобы сломить его, а для того, чтобы попытаться как-то прояснить ситуацию.
— Что он сделал, заговорил с вами первым? Забылся? Умничал? Помните, мы на Юге.
Голова качается из стороны в сторону, как маятник.
— На вас нашло минутное помрачение ума? Так все происходило?
Снова отрицательное движение головой.
Состояние этого человека навело детектива на одну мысль. Он оглядывается, чтобы убедиться, что патрульный снаружи не подслушивает. Затем очень осторожно:
— Вы на игле, мистер Блох? Он был вашим источником?
Мужчина смотрит на них.
— Я никогда не прикасался к тому, к чему не должен был. Любой врач сразу вам скажет.
— У него было что-то на вас? Это был шантаж?
Блох еще немного шарит в своей одежде; она снова пляшет на его костлявом теле. Внезапно он достает кубик денег, такой же толстый, как и широкий, больше денег, чем эти двое мужчин когда-либо видели в своей жизни.
— Тут три тысячи долларов, — просто говорит он и бросает их, как пистолет. — Я взял это с собой сегодня вечером, попытался отдать ему. Он мог бы получить вдвое, втрое больше, если бы он сказал это слово, если бы он только оставил меня в покое. Он этого не принял. Вот тогда-то мне и пришлось его убить. Это все, что мне оставалось делать.
— Что он с вами делал? — они говорят это одновременно.
— Он убивал меня. — Он протягивает руку и снимает манжету. Кость его запястья размером с сустав большого пальца сержанта. Дорогие платиновые наручные часы, которые окружают запястье, затянуты насколько это возможно, и все же висят почти как браслет. — Видите? Во мне осталось 102 фунта веса
Они немного отступают, почти жалея, что он пришел сюда. Отчего бы ему не направиться в какой-нибудь другой участок! С самого начала они почувствовали здесь нечто такое, что не укладывалось в их головах, чего нет ни в одной инструкции. Теперь вот им приходится как-то выкручиваться.
— Как? — спрашивает Хамфрис. — Как он вас убивал?
Этот человек словно источает мучения.
— Да неужели я бы не сказал вам, если бы мог? Неужели не пришел бы сюда несколько недель или даже месяцев назад и не потребовал бы защиты, не попросил бы спасти меня — если бы мог сказать вам, что это было? Вы бы мне поверили?
— Мы вам поверим, мистер Блох, — успокаивающе говорит сержант. — Мы поверим во что угодно. Просто скажите нам...
Но Блох, в свою очередь, задает им вопрос, впервые с тех пор, как вошел.
— Ответьте мне! Вы верите во что-то, чего не видите, не слышите, не можете потрогать?
— Радиоволны, — не очень бодро предполагает сержант, но Хамфрис отвечает более откровенно: — Нет.
Мужчина снова плюхается в кресло, апатично пожимая плечами.
— Если вы не назовете ничего такого, как я могу ожидать, что вы мне поверите? Я мог бы побывать у лучших врачей, крупнейших ученых в мире. Они бы мне не поверили. Как я могу ожидать этого от вас? Вы просто скажете, что я сошел с ума, и на этом все закончится. Я не хочу провести остаток жизни в сумасшедшем доме... — Он замолкает и всхлипывает. — И все же это правда, это правда!
Они попали в такой лабиринт, что Хамфрис решает: самое время выбраться из него. Он задает один простой вопрос, который должен был бы задать давным-давно, и к черту всю эту чушь.
— Вы уверены, что убили его?
Этот человек сломлен физически, и он почти готов сломаться и морально. Все это может быть галлюцинацией.
— Я знаю, что сделал. Я в этом уверен, — спокойно отвечает мужчина. — Я уже начинаю чувствовать себя немного лучше. Я почувствовал это в ту же минуту, как он ушел.
Если и так, то этого не видно. Сержант ловит взгляд Хамфриса и многозначительно постукивает себя по лбу хитрым жестом.
— Предположим, вы отвезете нас туда и покажете, — предлагает Хамфрис. — Вы можете это сделать? Где это случилось, в Батаклане?
— Я же говорил, что он цветной, — укоризненно отвечает Блох. А Батаклан — фешенебельное место. — Это было во Вье-Карре. Я могу показать вам, где, но я больше не могу водить машину. Все, что я мог сделать — это добраться на своей машине сюда.
— Я поручу Дежардену заняться этим вместе с вами, — говорит сержант и кричит через дверь патрульному: — Позвони Диджу и скажи ему, чтобы немедленно встретился с Хамфрисом на углу Канала и Ройял!
Он поворачивается и смотрит на собравшихся у кресла. — Купи ему чего-нибудь выпить по дороге. А то он, похоже, не доберется до места.
Мужчина слегка краснеет — это был бы румянец, если бы в нем осталась хоть капля крови.
— Я больше не могу прикасаться к алкоголю. Я на последнем издыхании. Это проходит прямо сквозь меня, как... — Он опускает голову, затем снова поднимает ее. — Но теперь мне станет лучше, мало-помалу, теперь, когда он...
Сержант отводит Хамфриса за пределы слышимости.
— Ему самое место в камере с мягкими стенами. Если он окажется кем-нибудь похуже, чем просто укурком, сразу же перезвони мне. Я свяжусь с комиссаром.
— В такой поздний час?
Сержант мотает головой в сторону кресла. — Он Эдди Блох, не так ли?
Хамфрис берет мужчину под локоть, поднимает со стула. Не грубо, а просто бодро, энергично.
Теперь, когда дела наконец-то идут своим чередом, он на своем месте и может с ними справиться. Ему по-прежнему надо будет держать ухо востро, но теперь он все делает по заведенному порядку.
— Ладно, давайте, мистер Блох, поднимайтесь.
— В регистрационном журнале не останется ни одной закорючки, пока я не буду уверен, что все идет как надо, — кричит сержант вслед Хамфрису. — Я не хочу, чтобы завтра утром весь этот город свалился мне на шею.
Хамфрису приходится поддерживать Блоха, когда они выходят и садятся в машину.
— Это она? Вау! — Он слегка дотрагивается до сиденья ногтем, и чувствует его воздушную бархатистость. — Как вам удавалось проехать на ней в Вье-Карре, не снося домов?
Отблески, пробегающие по обивке, чуть более тусклые, чем огни приборной панели, — единственный признак того, что рядом есть жизнь.
— Раньше парковался в нескольких кварталах, а потом — пешком.
— О, вы ходили туда не один раз?
— Хочешь сохранить свою жизнь — пойдешь умолять о пощаде...
“Опять эта чушь”, — с отвращением думает Хамфрис. “Почему такой человек, как Эдди Блох, звезда микрофона и танцпола, должен идти к какому-то цветному в трущобы и умолять о пощаде?”
Мимо со свистом пролетает Ройял-стрит. Он сворачивает к обочине, толкает дверь и видит, как Дежарден одной ногой приземляется на подножку. Затем он снова выруливает на середину, даже не остановившись. Дежарден усаживается с противоположной от Блоха стороны и по ходу дела заканчивает одеваться, завязывая галстук и застегивая жилет.
— Где это ты добыл “Аквитанию”? — спрашивает он, а затем, оглядевшись, восклицает: — Святой Крейслер, Эдди Блох! Вы были только сегодня вечером на моем Эмерсоне
Хамфрис хлюпает носом.
— Тебе охота потрепаться?
— Поворачивайте, — раздается глухой звук между ними, и “Бугатти” на трех колесах разворачивается на Норт-Рэмпарт-стрит. — Придется оставить его здесь, — говорит он чуть позже, и они выходят. Конго-сквер, старое пристанище рабов.
— Помоги ему, — бросает Хамфрис своему напарнику, и они оба поддерживают его за локти.
Шатаясь между ними неровной походкой пьяного мопса, попеременно то ускоряясь, то замедляясь, он ведет их по дороге, а затем внезапно сворачивает налево в переулок, который невозможно обнаружить, не врезавшись в него. Это просто щель между двумя домами, зловонная, как канализация. Чтобы пройти, они должны идти гуськом. Но Блох не может упасть; оба его плеча одновременно почти задевают стены. Один сопровождающий впереди, другой сзади.
— Ты тепло одет? — Хамфрис кричит через голову Дежардену, стоящему впереди.
— Без этого враз схватишь простуду — раздается из темноты голос напарника.
Внезапно из окна появляется узкая полоска оранжевого света, и изящный кофейного цвета локоток царапает ребра всех троих, пока они пробираются мимо.
— Не ходи далеко, сладкий — раздается нежный певучий голосок.
— Плохая девочка! Заткни свой поганый рот! — предупреждает неромантичный Хамфрис через плечо, даже не оглядываясь. Луч света исчезает так же быстро, как и появился…
Местами проход расширяется в полуразрушенные дворы, построенные во времена французской или испанской колонизации, а однажды он проходит под аркой и на короткое расстояние превращается в туннель. Дежарден ударяется головой и ругается выразительно и самозабвенно.
— Ну, хватит уже... — сухо замечает замыкающий процессию.
— Здесь, — слабо выдыхает Блох и внезапно останавливается у темного пятна в стене. Хамфрис освещает его фонариком, и внутри обнаруживаются крошащиеся заплесневелые каменные ступени. Затем он жестом приглашает Блоха войти, но тот отстраняется, соскальзывает к противоположной стене, которая его поддерживает.
— Позвольте мне остаться здесь! Не заставляйте меня снова подниматься туда, — умоляет он. — Я этого не переживу. Я боюсь туда возвращаться.
— О нет! — говорит Хамфрис спокойно, но решительно. — Вы нам покажете, — и оттаскивает его от стены. Опять же, как и раньше, он делает это не грубо, просто по-деловому. Дидж по-прежнему возглавляет шествие, освещая путь своим собственным фонариком. Луч фонаря Хамфриса упирается в сорокадолларовые, сшитые на заказ блестящие кожаные штаны идущего впереди, пугающе маячившие перед ним. Каменные ступени превращаются в деревянные, обветшавшие от времени. Им приходится перешагивать через съежившегося черного пьяницу с пустой бутылкой в руках.
— Не вздумайте зажечь спичку, — предупреждает Дидж, зажимая нос. — А то произойдет взрыв.
— Никак не повзрослеешь, — огрызается Хамфрис. Каджун — хороший сыщик, но разве он не понимает, что человек в середине их процессии жарится в адском огне? — Сейчас не время...
— Вот здесь я это и сделал. И закрыл за собой дверь. — Черепообразное лицо Блоха серебрится от пота, когда его освещает луч фонаря.
Хамфрис распахивает провисшую филенку красного дерева, которую впервые повесили, когда Людовик был еще королем Франции и владел этим городом. Свет лампы в дальнем конце тихой, тусклой комнаты вспыхивает и безумно танцует на сквозняке. Они входят и осматриваются.
И видят старую поломанную кровать, всю в лохмотьях. Поперек нее — неподвижная фигура, голова опущена к полу. Дидж подставляет под голову руку и приподнимает ее. Она вяло приближается к нему, как маленький баскетбольный мяч и снова падает вниз, когда он ее отпускает — даже, кажется, пару секунд после этого слегка покачивается. Это старый, очень старый цветной мужчина, ему за восемьдесят, может, и больше. У него темное пятно, темнее, чем иссохшая морщинистая кожа, прямо под одним затуманенным глазом, и еще одно в тонкой бахроме белой шерстки, которая окружает затылок.
Хамфрис больше не ждет. Он поворачивается, вываливается, во весь опор мчится по лестнице, пытаясь как можно скорее попасть туда, где можно найти ближайший телефон, чтобы сообщить в штаб-квартиру, что это все-таки правда, и они могут разбудить комиссара полиции.
— Держи его там возле себя, Дидж, — доносится его голос из черноты лестничного колодца, — и никаких расспросов. Втяни свои рога, пока мы не получим приказ!
Человек-пугало пытается, спотыкаясь, последовать за ним и выбраться из этого места, стеная.
— Не оставляйте меня здесь! Не заставляйте меня оставаться здесь!
— Что до меня, то я не стал бы допрашивать вас, мистер Блох, — пытается успокоить его Дидж, небрежно усаживаясь на край кровати рядом с трупом и завязывая шнурок на ботинке. — Я никогда не забуду, что именно ваша игра в “Любви в цвету” однажды в Батон-Руже два года назад придала мне смелости, чтобы сделать предложение моей жене...
Но комиссар станет допрашивать, когда через пару часов придет в свой кабинет. Он тоже отнюдь не жаждет этого. Они пытались избавиться от него, Блоха, всеми доступными им законными способами. Но не тут-то было. Он прилип к ним, как липучка. Старый негр не пытался ни напасть на него, ни ограбить, ни шантажировать, ни похитить или что-то еще. Пистолет выстрелил не случайно, и выстрел был сделан не под влиянием момента не потому, что человек не подумал дважды, и не потому, что у него произошла внезапная вспышка гнева. Комиссар чуть не бьется головой о стол в своем раздражении, повторяя снова и снова.
— Но почему? Почему? Почему?
И в десятый раз он получает один и тот же неудобоваримый ответ.
— Потому что он убивал меня.
— Значит, вы признаете, что он пытался вступить с вами в непосредственный контакт?
В первый раз, когда бедный комиссар задал этот вопрос, он сказал это с искрой надежды. Но это уже десятый или двенадцатый, и искра давно погасла.
— Он ни разу не приблизился ко мне. Я искал его всюду, чтобы умолить его. Комиссар Оливер, сегодня вечером я опустился на колени перед этим стариком и волочился за ним по полу этой грязной комнаты на коленях, как больной кот, умолял, подползал к нему, предлагал ему три тысячи, десять, любую сумму, наконец, предложил ему свой собственный пистолет, прося его застрелить меня из него, чтобы побыстрее покончить с этим, не тянуть больше ни на дюйм! Нет, нет даже этой капли милосердия! Тогда я выстрелил — и теперь мне станет лучше, теперь я буду жить...
Он слишком слаб, чтобы плакать; плач требует силы. Волосы комиссара вот-вот встанут дыбом.
— Прекратите, мистер Блох, прекратите! — кричит он, подходит и хватает Блоха за плечо, чтобы защитить свою нервную систему, и почти чувствует, как плечевая кость режет ему руку. Комиссар поспешно убирает руку. — Я хочу, чтобы вас обследовал психиатр!
Скелет поднимается со стула.
— Вы не сделаете этого! Вы не можете отнять у меня разум! Пошлите кого-нибудь в мой отель — у меня там целый чемодан отчетов о моем состоянии! Я был у величайших умов Европы! Можете ли вы представить кого-нибудь, кто осмелился бы пойти против выводов, сделанных Бакхольцем в Вене, Рейнольдсом в Лондоне? Они держали меня под наблюдением месяцами! Я даже не на грани безумия, не гений или музыкальный талант! Я даже свой номер телефона не напишу, я посредственный, скучный — другими словами, совершенно нормальный. В данный момент я более здравомыслящий, чем вы, мистер Оливер. Я потерял тело, потерял душу, и все, что у меня осталось, это мой разум, но вы не можете отнять его у меня!
Лицо комиссара приобретает свекольный цвет, кажется, что его вот-вот хватит удар, но говорит он мягко, убедительно.
— Восьмидесятилетний старик-негр, который настолько слаб, что не может даже подниматься наверх, которому приходится затаскивать корзину с едой на блоке через окно, убивает — кого? Белого бродягу своего возраста? Не-е-ет, мистера Эдди Блоха, главного оркестранта Америки, который может назвать свою цену в любом городе, которого каждый вечер слышат во всех наших домах, у которого есть все, что только может пожелать человек, — вот кого!
Он пристально вглядывается, пока их глаза не оказываются на одном уровне. Голос комиссара — просто шелковистый шепот.
— Скажите мне только одну вещь, мистер Блох.
Затем как будто происходит взрыв гигантской петарды:
— Как?! — и шепот переходит в рык и грохот.
Эдди Блох глубоко вздыхает.
— Он посылал волны смерти, которые достигли меня по воздуху.
Бедный комиссар практически разваливается на куски на своем собственном ковре.
— И, говорите, вам не нужен медицинский осмотр! — слабо хрипит он.
Раздается трепетанье, щелканье пуговиц, и пальто Эдди Блоха, его жилет, рубашка, майка, одно за другим приземляются на пол вокруг его стула. Он поворачивается спиной.
— Посмотрите на мою спину! Вы можете пересчитать каждый позвонок через кожу! — Он снова оборачивается. — Посмотрите на мои ребра. Посмотрите на пульсацию там, где не осталось кожи, чтобы прикрыть мое сердце!
Оливер закрывает глаза и отворачивается к окну. Он в особенно неприятном положении. В Новом Орлеане начнется суматоха, когда станет известно о случившемся, и тогда он станет самым непопулярным человеком в городе. С другой стороны, если он не доведет дело до конца теперь, когда все зашло так далеко, он окажется виновным в неисполнении служебных обязанностей и в злоупотреблении служебным положением.
Блох, медленно одеваясь, знает, о чем думает комиссар.
— Вы хотите избавиться от меня, не так ли? Вы пытаетесь придумать, как все это замять. Вы боитесь представить меня перед Большим жюри из-за вашей собственной репутации, не так ли? — Его голос срывается на крик паники. — Мне нужна защита! Я не хочу снова идти туда — навстречу своей смерти! Я не хочу быть отпущенным под залог! Если вы отпустите меня сейчас, даже по моему собственному признанию, вы будете так же виновны в моей смерти, как и он. Откуда мне знать, что моя пуля остановила эту фигню? Как кто-либо из нас может знать, что происходит с умом после смерти? Может быть, его мысли все еще будут пытаться добраться до меня. Я говорю вам, что хочу быть запертым, я хочу, чтобы люди окружали меня днем и ночью, я хочу быть там, где я в безопасности...
— Ш-ш-ш, ради бога, мистер Блох! Они подумают, что я вас избиваю... — комиссар опускает руки и издает исполинский вздох. — Ну, все! Я все оформляю как должно. Вы этого хотите, и вы это получите! Я обвиню вас в убийстве некоего папаши Бенджамина, даже если меня высмеют за это!
Впервые с тех пор, как все это началось, он бросает на Эдди Блоха взгляд, полный настоящего гнева и злобы. Он хватает стул, крутит его и с грохотом опускает, ставит на стул ногу и тычет пальцем почти в глаз Блоха.
— Я не двуличный. Я не собираюсь запереть вас в тихом и уютном месте, а потом спустить все на тормозах. Уж если об этом станет известно, то пусть узнают все как есть! А теперь начнем! Расскажите мне все, что я хочу знать, а я хочу знать все!
Звуки “Спокойной ночи, леди”
— Идешь, Эдди? Давай выбираться отсюда.
Женщина и сама выглядит немного недовольной.
— Сегодня мне никто не подал руки, даже после номера румбы. Что за черствые люди. Если бы я не была твоей женой, я бы, наверное, осталась без работы.
Эдди похлопывает ее по плечу.
— Дело не в тебе, дорогая. Дело в нас всех. Мы уже всем осточертели. Обратила внимание, как снизилась посещаемость за последние несколько недель? Сегодня официантов было больше, чем посетителей. С минуты на минуту я получу вести от владельца. Он имеет право расторгнуть мой контракт, если поступления упадут ниже пяти тысяч.
К сцене подходит официант.
— Мистер Грэм хотел бы видеть вас в своем кабинете, прежде чем вы отправитесь домой, мистер Блох.
Эдди и Джуди переглядываются.
— Ну вот, что я говорил, это конец. Возвращайся в отель. Не жди меня. Спокойной ночи, парни.
Эдди Блох берет свою шляпу и стучится в кабинет управляющего.
Грэм шуршит кипой счетов.
— На этой неделе мы взяли сорок пять сотен, Эдди. Люди могут получить тот же имбирный эль и сэндвичи в любом месте, но они пойдут туда, где у группы есть, что им дать. Я замечаю, что те немногие, кто приходит, даже не встают из-за стола, когда ты постукиваешь своей палочкой. Итак, что случилось?
Эдди пару раз бьет кулаком по своей шляпе.
— Не спрашивай меня. Я получаю последние оркестровки с Бродвея, прямо с горячей сковородки. Мы трудимся до седьмого пота, репетируя...
Грэм вертит в пальцах сигару.
— Не забывай, что джаз зародился здесь, на Юге, вы ничего не можете показать этому городу. Они хотят чего-то нового.
— Когда мне убираться? — спрашивает Эдди, улыбаясь уголком рта.
— Заканчивайте неделю. Посмотрим, сможешь ли ты что-нибудь с этим сделать к понедельнику. Если нет, мне придется телеграфировать в Сент-Луис, чтобы вызвать команду Крюгера. Прости, Эдди.
— Все в порядке, — говорит Эдди, демонстрируя широкие взгляды. — Ты же не благотворительный базар здесь устраиваешь.
Эдди выходит в темный танцевальный зал. Его команда ушла. Столы сложены друг на друга. Пара цветных старух стоят на четвереньках, расплескивая воду по паркету. Эдди на минуту выходит на сцену, чтобы взять несколько оркестровок, которые он оставил на пианино. Он чувствует, как что-то хрустит под его ботинком, наклоняется, поднимает лежащую там отрубленную куриную лапу с повязанной вокруг нее полоской красной тряпки. Как, черт возьми, она туда попала? Если бы она лежала под одним из столов, он бы подумал, что ее уронил какой-нибудь посетитель. Он слегка краснеет. Хотите сказать, что он и его парни так паршиво выступали сегодня вечером, что кто-то намеренно бросил в них это, пока они играли?
Одна из уборщиц поднимает голову. В следующее мгновение она и ее товарка уже на ногах, придвигаются ближе, их глаза размером с блюдце. И когда они подходят достаточно близко, чтобы увидеть, что он держит в руках, раздается двойной вопль животного испуга, по полу катится жестяное ведро. Ни один дородный человек, белый или цветной, еще никогда не покидал помещения в такой спешке. Дверь почти слетает с петель, и Эдди слышит их дикое кудахтанье на тихой улице, пока они не исчезают в ночи. “Черт возьми! — думает сбитый с толку Эдди. — Они, должно быть, пьют какой-то не тот джин”. Он бросает предмет на пол и возвращается к пианино за нотами. На пол соскользнула пара-тройка страниц, и он присел на корточки, чтобы их собрать. Таким образом, пианино скрывает его.
Дверь снова открывается, и он видит, как Джонни Стаатс, ударник, входит быстрым шагом. Он думал, что Стаатс уже дома, в постели. Стаатс всегда двигается так, словно репетирует шим-шам
Суеверный — думает Эдди, у которого широкие взгляды. “Это его талисман на удачу, вот и все, как некоторые люди носят кроличью лапку. Я сам немного такой, никогда не хожу под лестницей...”
С другой стороны, почему эти две старые грымзы впадают в истерику и таращатся во все глаза, увидев тот же самый предмет? И теперь Эдди вспоминает, что некоторые парни всегда подозревали, что у Стаатса цветная кровь, и пытались сказать ему об этом много лет назад, когда Стаатс впервые пришел к ним, но он их не слушал.
Стаатс выскальзывает так же бесшумно, как и вошел, и Эдди решает догнать его и подшутить над ним по поводу его куриной лапы по дороге домой. (Все они живут в одном отеле.) Поэтому он берет в охапку свои ноты, вместе с несколькими пустыми страницами, и уходит. И обнаруживает Стаатса, идущим в противоположную от отеля сторону!
Эдди колеблется всего минуту, а затем, повинуясь смутному порыву, бросается вслед за Стаатсом, просто чтобы посмотреть, куда он идет, просто чтобы посмотреть, что он задумал. Может быть, испуг уборщиц и то, как Стаатс только что набросился на эту цыплячью лапу, привели к этому, хотя Эдди на самом деле этого не знал. И сколько раз после этого он будет молиться своему Богу, чтобы ему никогда не свернуть в другую сторону этой ночью — подальше от своего отеля, своей Джуди, своих парней — подальше от солнечного света и мира белых людей! Такая мелочь, решишь в один момент, а после этого нет пути назад — никогда…
Он держит Стаатса в поле зрения, и они попадают на Вье-Карре. Все в порядке. Здесь есть много необычных мест, куда парень мог бы заглянуть. Или, может, у него тут припрятана какая-нибудь креолка-конфетка, и Эдди думает: “Как низко я пал, что вот так шпионю”. Но потом вдруг прямо у него на глазах, посередине узкой улочки, в которую он свернул... Стаатс исчезает! И ни одна дверь не открывалась и не закрывалась. Затем, когда Эдди добирается туда, где это произошло, он видит лишь щель между старыми домами, скрытую за углом в стенах. Так вот куда он пошел! Эдди уже почти разозлился на весь этот фокус-покус.
Он тоже проскальзывает внутрь и идет на ощупь. Время от времени он останавливается и слышит тихие шаги Стаатса где-то впереди. И снова продолжает идти. Раз или два проход немного расширяется и пропускает немного зелено-голубого лунного света. Затем, позже, из-под окна появляется небольшая вспышка оранжевого света, и локоть тыкает его в аппендикс.
— Ты найдешь свое счастье здесь. Не ходи дальше, — раздается тихий голос.
Пророчество — если бы он только это знал!
Но крутой Эдди только цедит сквозь зубы.
— Иди спать, ты, грязная потаскуха! — и свет исчезает.
Следующий туннель, и он так ударяется макушкой, что на глаза наворачиваются слезы. Но на другом конце его Стаатс, наконец, остановился в пятне ясного света и, кажется, смотрит в окно или что-то в этом роде, поэтому Эдди остается там, где он есть, внутри туннеля, и складывает лацканы своего черного пиджака поверх белой рубашки, чтобы его не было видно.
Стаатс просто стоит там какое-то время (пока Эдди задерживает дыхание внутри туннеля), а затем, наконец, издает странный, мрачный свист. И в нем нет ничего беззаботного или случайного. Это глухой звук болот, который нелегко получить без практики. Затем он просто стоит и ждет, пока без предупреждения к нему во мраке не присоединится другая фигура. Эдди напрягает зрение и видит гориллоподобного негритянского грузчика. Что-то переходит из руки Стаатса в его руку — возможно, куриная лапа, и они входят в дом, перед которым стоял Стаатс.
Эдди слышит мягкое шарканье ног, поднимающихся по внутренней лестнице, и стон, и скрип старой обветшалой двери — а затем наступает тишина...
...Он продвигается вперед к выходу из туннеля и всматривается вверх. Ни одно окно не светится, дом кажется нежилым, заброшенным.
Эдди одной рукой держится за воротник пальто, а другой поглаживает подбородок. Он просто не знает, что делать. Неясный порыв, который завел его так далеко в погоне за Стаатсом, теперь начинает угасать. У Стаатса есть какие-то подозрительные дружки... что-то подозрительное происходит в этом отдаленном месте в этот неземной утренний час, — но, в конце концов, это его личное дело. Он задается вопросом, что заставило его прийти сюда, он не хотел бы, чтобы кто-нибудь знал, что он это сделал. Сейчас он развернется, пойдет в свой отель и немного поспит; ему нужно придумать что-нибудь новенькое для своей программы в Батаклане до понедельника, чтобы остаться на плаву.
Но, как только один каблук отрывается от земли, чтобы сделать поворот, который приведет его обратно, откуда-то изнутри этого дома раздается неясный, приглушенный вой, который затем смягчается до простого эха. Он должен пройти через толстые двери и широкие пустые комнаты и спуститься по глубокой, пустой лестнице, прежде чем доберется до него. О, это что-то вроде молельного бдения, обращения в веру, не так ли? Это религия Стаатса? Но что же это за место такое, в котором его хотят обратить!
Пульсация, напоминающая далекий звук двигателя в механической мастерской, подчеркивает завывание, и раздающийся время от времени грохот, похожий на отдаленный гром над заливом, завершают всю картину. Это звучит так: бум-путта-путта-бум-путта-путта-бум! И заунывный вой, простирающийся высоко-высоко, до самой луны: иииуууууу …
Внезапно оживают профессиональные инстинкты Эдди. Он пробует этот ритм, отбивает такт рукой, как будто держит дирижерскую палочку. Его пальцы щелкают, как хлыст. “Боже мой, это здорово! Это великолепно! Как раз то, что мне нужно! Мне нужно туда подняться!” Значит, это куриная ножка, а?
Он поворачивается и бежит назад, через туннель, через дворы, туда, откуда пришел, нагибаясь то здесь, то там, безрассудно зажигая спички и выбрасывая их на ходу. Снова в Вье-Карре, с его горами неубранного мусора. Он натыкается на урну и опрокидывает ее. Вонь поднимается до небес, но он погружается в мусор по щиколотку, как крыса зарывается в отбросы, расшвыривая их направо и налево. Ему везет, он находит отвратительную кишащую паразитами тушку, отрывает лапу, вытирает ее о какую-то газету. Затем он возвращается. Минуточку! Красная тряпка, красная полоса вокруг нее! Он ощупывает все свои карманы и не находит ничего такого цвета. Придется обойтись без этого, но, может быть, без этого ничего не получится. Он поворачивается и спешит обратно через щель между старыми домами, не заботясь о том, сколько шума он производит. Вспышка света от жрицы любви, бегающий локоть. Эдди наклоняется, внезапно хватается за рукав красного кимоно, и отрывает от него полоску. В ответ несется поток таких отборных ругательств, которых даже Эдди не знает. Бумажка в пять долларов останавливает тираду на полуслове, и Эдди уже идет по коридору. Только бы они не ушли до его возвращения!
И они этого не сделали. Когда он уходил, все было смутным, приглушенным; теперь он держится увереннее, стал настойчивее, яростнее. Он не беспокоится о том, как свистнуть, вероятно, он все равно не смог бы точно имитировать этот свист. Он ныряет в черное пятно входа в дом, чувствует под собой скользкие каменные ступени, делает один или два шага, а затем внезапно его воротник становится на четыре размера меньше. Его хватает сзади рука размером с окорок, чем-то острым, то ли лезвием карманного ножа, то ли лезвием бритвы касается его горла прямо под кадыком и вытягивает пару капель крови.
— Вот оно, вот оно! — ахает Эдди. И вообще, что это за религия такая? Острая штука остается, но рука отпускает его воротник и нащупывает куриную лапу. Затем острая штука тоже исчезает, но, вероятно, не очень далеко.
— Почему вы не подали сигнал?
Эдди с трудом дает ответ, показывая на свое горло.
— Здесь больно, не смог.
— Посвети, дай мне увидеть твое лицо.
Эдди зажигает спичку и держит ее.
— Твое лицо мне незнакомо. Ты никогда не был здесь раньше.
Эдди показывает вверх.
— Мой друг, там, наверху, он тебе скажет!
— Мистер Джонни твой друг? Он хотел, чтобы ты пришел?
Эдди быстро соображает. Куриная лапа может иметь больший вес, чем Стаатс.
— Вот что велело мне прийти.
— Папа Бенджамин тебе это послал?
— Конечно, — решительно говорит Эдди. Наверное, их священник, что ж, другого выхода все равно нет. Спичка жжет его пальцы, и он резко отбрасывает ее.
Наступает полная темнота и минутное предчувствие близкого конца вдруг посещает Эдди, но его поддерживает природная находчивость и весь опыт тысячелетней цивилизации.
— Из-за тебя я опоздаю, папе Бенджамину это не понравится!
Он ощупью пробирается наверх в кромешной тьме, думая, что вот-вот почувствует, как сзади его разрывают в клочья. Но это лучше, чем стоять на месте и ждать того же самого исхода. И это работает, ничего не происходит.
— Ты знаешь, всех н’орлеанцев загонят в угол, — угрюмо рычит африканский сторожевой пес, который барахтается на лестнице с такими звуками, какие издает усталый тюлень. Он отпускает еще какую-то шутку о том, что “черномазые выглядят как розовые”, и дальше его барахтанье и скрипение делается неразборчивым.
Но Эдди уже поднялся на площадку наверху и так близко подобрался к бум-путта-бум, что этот звук теперь заглушает все остальные звуки. Кажется, что весь каркас ветхого дома содрогается от них. Дверь закрыта, но видна оранжевая нить, очерчивающая ее. Он прислоняется к ней, слегка толкает. Это действует. Визг и скрежет, который издает дверь, теряются в потоке вырывающегося наружу шума. Он видит много, и то, что он видит, только заставляет его хотеть видеть еще больше. Что-то подсказывает ему, что лучше всего тихонько проскользнуть внутрь и закрыть за собой дверь, прежде чем его заметят, а не оставаться там и подглядывать снаружи. Какой-нибудь патрульный полицейский всегда может настичь сзади и застать его там. Поэтому он еще немного приоткрывает дверь, просачивается внутрь, резким движением ноги закрывает ее за собой и сразу же отбегает от нее как можно дальше. Очевидно, его никто не видел.
Он оказывается в большой темной комнате, битком набитой людьми. Комната освещена единственной масляной лампой и чертовски большим количеством свечей, которые, возможно, ярко светили в темноте снаружи, но стали довольно тусклыми, как только попали внутрь. Длинные мерцающие тени, отбрасываемые на все стены теми, кто скачет в центре, позволяют Эдди быть невидимым, они прячут его так же, как снаружи скрывала темнота. Он находился теперь так близко, что одного взгляда было достаточно, чтобы он понял: что бы это ни было, это не просто какой-то религиозный обряд. Сначала он принимает это просто за вечеринку с выпивкой или арендную вечеринку с пусканием шляпы по кругу
Бум-путта-путта-бум! Молодые и старые, черные и просто смуглые, толстые и худые, голые и одетые, они проходят справа налево, слева направо, образуя два концентрических круга, в то время как пламя свечей безумно танцует, а тени прыгают вверх и вниз по стенам. Центром этого действа, в самом внутреннем круге танцоров является старик, костлявое тело которого обтянуто черной кожей. Его можно увидеть лишь мельком в пространстве между плотно окружающими его телами. Он перепоясан звериной шкурой, а на лице — ужасающая маска джуджу в виде мертвой головы. По одну сторону от него женщина, сидящая на корточках, бесконечно щелкает двумя бутылями из тыквы, это “путта” ритма Эдди; по другую еще одна женщина бьет в барабан, это и есть “бум”. В одной поднятой руке он держит кричащую птицу, которая бьет крыльями в воздухе; в другой — нож с острым лезвием. Что-то мелькает в воздухе, но танцоры милосердно встают между Эдди и этим зрелищем. В следующий раз, когда он бросает взгляд на старика, птица больше не хлопает крыльями. Она безжизненно свисает с руки, а по сморщенному предплечью старика стекает кровь.
“Эта роль не подходит для моего шоу”, — остроумно замечает Эдди. Ужасный старик выронил нож; теперь он обеими руками выжимает живительную кровь из мертвой птицы, все еще держа ее в воздухе. Он брызгает каплями на тех, кто беснуется вокруг него, сгибая и разгибая свои костлявые пальцы в тошнотворной пародии на обряд крещения.
Капли разбрызгиваются по комнате, по стенам. Одна приземляется рядом с Эдди, и он отступает назад. Вокруг него творятся отвратительные вещи. Он видит, как некоторые обезумевшие танцоры опускаются на четвереньки и низко склоняются над этими красными горошинами, слизывая их с пола, и затем ходят по комнате на четвереньках, как животные, в поисках других кровавых капель.
“Думаю, пора сматываться, — говорит себе Эдди, ощущая во рту вкус вчерашнего ужина. — А копы должны хорошо приглядывать за ними”.
Он перемещает заполненный лист в боковой карман; затем начинает подтягивать ноги к себе, готовясь встать и выскользнуть из этой адской дыры. Тем временем судьбу первой, белой, птицы успевают разделить вторая птица, на этот раз черная, визжащий молочный поросенок и щенок. Их тушки не пропадают даром, когда старик их бросает. Эдди видит, что происходит на полу, между топающими ногами танцоров, и считает, что с него достаточно.
Затем внезапно, уже поднявшись на полдюйма над полом, он задается вопросом, куда делся вой. И цоканье тыкв, и грохот барабана, и шарканье ног. Он моргает, и тут все в комнате вокруг него застыло. Ни движения, ни звука. Прямо из скрюченного плеча старика тянется костлявая рука, окрашенная в красный цвет и направленная, как стрела, на Эдди. Эдди снова опускается на полдюйма. Он не мог долго оставаться в этой позе, и что-то подсказывает ему, что ему не удастся уйти сразу.
— Белый человек, — затаив дыхание, произносит старик, и все начинают надвигаться на него. Жест старика снова останавливает их.
Хриплый голос доносится из ухмыляющейся маски джуджу, окаймленной клыками.
— Что ты здесь делаешь?
Эдди мысленно похлопывает себя по карманам. У него с собой около пятидесяти долларов. Будет ли этого достаточно, чтобы откупиться? Однако у него есть неприятное чувство, что никто из этой компании не интересуется деньгами так, как следовало бы, — по крайней мере, прямо сейчас. Прежде, чем он успевает что-либо предпринять, раздается другой голос.
— Я знаю этого человека, папалой
Джонни Стаатс пришел сюда в смокинге, с зачесанными назад волосами — винтик в ночной жизни Нового Орлеана. Теперь он босиком, без пальто, без рубашки — взлохмаченное пугало. Капля крови попала ему прямо на лоб и была проведена его собственным или чьим-то чужим пальцем красной линией от виска к виску. Одно или два куриных перышка прилипли к его верхней губе. Эдди видел, как он танцует с остальными, пресмыкаясь на полу. Волосы на голове Эдди встают дыбом от отвращения, когда мужчина подходит и садится перед ним на корточки. Остальные держатся в стороне, напряженные, уравновешенные, готовые напасть.
Двое мужчин разговаривают тихими, хриплыми голосами.
— Это твой единственный выход, Эдди. Я не могу спасти тебя ...
— И это в самом сердце Нового Орлеана! Они бы не посмели!
Но пот все равно струится по лицу Эдди. Он не дурак. Конечно, полиция приедет и обязательно зачистит это место. Но что они найдут? Его собственные останки вместе с останками домашней птицы, свиньи и собаки.
— Тебе лучше поторопиться, Эдди. Я больше не могу их сдерживать. Если ты этого не сделаешь, тебе никогда не выбраться отсюда живым, так и знай! Если бы я попытался остановить их, со мной поступили бы так же. Ты ведь знаешь, что это такое, не так ли? Это вуду!
— Я понял это через пять минут после того, как вошел в комнату.
А про себя Эдди думает: “Ах ты, сукин сын! Тебе лучше попросить Момбо-джомбо найти тебе новую работу, начиная с завтрашнего вечера!” Затем он внутренне усмехается и, клоун до мозга костей, говорит с невозмутимым лицом:
— Конечно, я присоединюсь. И вообще, как ты думаешь, зачем я сюда пришел?
Знай он то, что знает сейчас, Стаатс оказался бы последним, кому он рассказал бы о великолепном новом номере, который он собирается сделать, заметки для которого сейчас лежат у него во внутреннем кармане. И он может разузнать еще больше от церемонии посвящения, если притворится, что проходит ее. Песня или танец для Джуди, возможно, с зеленым пятном, сфокусированным на ней. Наконец, нет смысла отрицать, что в комнате слишком много бритв, ножей и тому подобного, чтобы надеяться выбраться и вернуться обратно без единой царапины.
Однако лицо Стаатса серьезно.
— Не стоит шутить по этому поводу. Ты ничего не знаешь, это гораздо больше, чем кажется. Если ты искренен, честен, то все в порядке. Если нет, то, возможно, лучше быть разрезанным на куски прямо сейчас, чем соваться в это.
— Никогда в жизни не был таким серьезным, — говорит Эдди. А в глубине души ревет как осел.
Стаатс поворачивается к старику.
— Его дух желает присоединиться к нашим духам.
Папалой поджигает несколько перьев и внутренностей у одной из свечей. В комнате не слышно ни звука. Большинство людей сразу садятся на корточки
— Все получилось хорошо — выдыхает Стаатс. — Он их читает. Духи желают этого.
“Пока все идет хорошо, — думает Эдди. — Я одурачил эти кишки и перья”.
Теперь папалой указывает на него.
— Отпусти его сейчас и молчи, — хихикает голос за маской. Затем он повторяет это во второй раз, и в третий, с долгими паузами.
Эдди с надеждой смотрит на Стаатса.
— Значит, я все-таки могу уйти, если никому не расскажу о том, что видел?
Стаатс мрачно качает головой.
— Это только часть ритуала. Если ты уйдешь сейчас, то завтра съешь что-нибудь не то и умрешь еще до конца дня.
Еще одна жертвенная бойня, и барабан, тыквы и вопли начинаются снова, но теперь тихо и приглушенно, как и в начале. Приготовлена чаша с кровью, Эдди поднимают на ноги и ведут вперед, Стаатс с одной стороны от него, неизвестный цветной мужчина с другой. Папалой опускает свою высохшую руку в чашу и оставляет след на лбу Эдди. Пение и вопли за его спиной становятся громче. Снова начинаются пляски. Он находится в центре всего этого. Он — островок здравомыслия в море безумия джунглей. Чашу поднимают перед его лицом. Он пытается отстраниться, его поручители крепко хватают его за руки.
— Пей! — шепчет Стаатс. — Пей или они убьют тебя на месте!
Даже на этой стадии игры в Эдди все еще остается способность острить, хотя он держит ее при себе. Он делает глубокий вдох: “Вот где я получу свою сегодняшнюю дозу витамина А!”
Стаатс появляется на репетиции оркестра на следующее утро и находит свою ударную установку занятой. Он почти ничего не говорит, когда Эдди сует ему чек с зарплатой за две недели, плюет на пол у его ног и рычит:
— Убирайся, вонючка ...
Стаатс только бормочет.
— Так ты их предаешь? Я бы не хотел оказаться на твоем месте за всю славу и деньги в этом мире, парень!
— Если ты имеешь в виду тот кошмар прошлой ночью, — говорит Эдди, — я никому не рассказывал и не собираюсь этого делать. Меня же все засмеют. Я только знаю, что я могу использовать кое-что из этого. Я белый человек, понимаешь? Джунгли для меня это просто деревья; Конго — просто река; ночное время — просто время лампочек.
Он выхватывает пару сотенных.
— Передай им это от меня, пожалуйста, и скажи, что я заплатил свои взносы с этого момента и до конца света, и мне не нужна никакая квитанция. И если они попытаются подложить крысу в мой апельсиновый сок, то будут устраивать свои пляски в кандалах!
Сотенные падают туда, где плюнул Эдди.
— Ты один из нас. Думаешь, ты белый? Кровь обо всем рассказывает. Ты бы не пошел туда — ты бы не выдержал этого обряда — если бы пошел. Посмотри как-нибудь на свои ногти, посмотри в зеркало на белки глаз. Прощай, мертвец.
Эдди тоже прощается с ним: он выбивает ему три зуба, ломает переносицу и катает по полу. Но не может стереть эту мудрую, понимающую улыбку, которая видна даже сквозь потоки крови.
Его оттаскивают, поднимают, заставляют собраться с мыслями. Стаатс, пошатываясь, уходит, улыбаясь тому, что он знает. Эдди, вздымаясь, как кузнечные мехи, поворачивается к своей команде.
— Хорошо, мальчики. Теперь все вместе! Бум-путта-путта-бум-путта-путта-бум!
Грэм бросает пять сотен на рекламу нового номера, и весь Новый Орлеан набивается в Батаклан в ту субботнюю ночь. Люди стоят друг у друга на плечах и свисают с люстр, чтобы посмотреть. “Впервые в Америке, оригинальное ПЕСНОПЕНИЕ ВУДУ”, — вопят три листа на каждом рекламном щите в городе. И когда Эдди постукивает своей дирижерской палочкой, верхний свет гаснет, непривычный зеленый поток освещает сцену снизу, и можно услышать, как падает булавка.
— Добрый вечер, ребята. Это Эдди Блох и его “Пятерка” играют для вас сегодня в Батаклане. Вы вот-вот впервые услышите в эфире “Песнопение вуду”, старинный церемониальный ритм, который ни одному белому человеку никогда раньше не довелось услышать. Я могу заверить вас, что это точная транскрипция, ни одна нота не была изменена.
Затем очень тихо и далеко начинается: бум-путта-путта-бум!
Джуди собирается танцевать и причитать под это, она стоит там на ступеньках, ведущих на сцену, ожидая продолжения, напудренная оранжевой пудрой, одетая в перья, к одному ее запястью прикреплена маленькая искусственная птичка, а в другой руке у нее тонкий нож. Она ловит его взгляд, он смотрит на нее и видит, что она хочет ему что-то сказать. Все еще размахивая палочкой, он немного отклоняется вбок, пока не оказывается в пределах слышимости.
— Эдди, не надо! Останови их! Отмени это, ладно? Я беспокоюсь о тебе!
— Теперь уже слишком поздно, — отвечает он под прикрытием музыки. — Мы уже начали. Чего ты боишься?
Она протягивает ему смятый листок бумаги.
— Я нашла это под дверью твоей гардеробной, как только вышла. Это звучит как предупреждение. Кто-то не хочет, чтобы ты играл этот номер!
Все еще размахивая правой рукой, Эдди разворачивает листок большим пальцем левой руки и читает его:
“Ты можешь вызвать духов, но сможешь ли ты их прогнать? Подумай хорошенько”.
Он снова комкает его и отбрасывает в сторону.
— Стаатс пытается напугать меня, потому что я его уволил.
— Это было привязано к маленькому пучку черных перьев, — пытается сказать она ему. — Я бы не обратила никакого внимания, но моя горничная умоляла меня не танцевать, когда увидела. А потом она сбежала от меня ...
— Мы в эфире, — напоминает он ей сквозь зубы. — Ты со мной или нет?
И он снова возвращается в центр. Все громче и громче нарастает ритм точно так же, как это было две ночи назад. Джуди кружится в зеленом пятне и начинает потусторонний вой, которому ее научил Эдди.
Официант роняет поднос с напитками в тишине комнаты, и когда метрдотель подходит, чтобы окликнуть его, его уже нигде не видно. Он все бросил, и целый ряд столиков остался без своих заказов.
— Ну, однако ... — говорит метрдотель, почесывая затылок.
Эдди стоит лицом к своей команде, спиной к Джуди, и когда он раскачивается в такт, какая-то булавка, которую он забыл вынуть из рубашки, внезапно вонзается в него немного ниже воротника, как раз между лопатками. Он слегка дергается, но тут же перестает что-либо чувствовать в этом месте…
Джуди визжит, надрывая миндалины, выкрикивает слова, значения которых ни он, ни она не знают, но которые ему удалось фонетически записать на бумаге той ночью. Ее маленькое тело натренировано так, что повторяет все те изгибы, что в ту ночь выделывала смуглая дьяволица с кожей, смазанной жиром и одетая только в серьги. Она пронзает птицу своим фальшивым ножом и разбрызгивает в воздухе воображаемую кровь. Ничего подобного никогда раньше не видели. И в тишине, которая внезапно наступает, когда все заканчивается, можно сосчитать до двадцати. Да, это действо пробрало публику до печенок. Затем поднимается невообразимый шум, он обрушивается, как лавина. Люди заказывают крепкие напитки в количествах, доселе не виданных в этом заведении, а надзирательница в дамском туалете еле справляется с толпой рыдающих истеричек.
— Попробуй убежать от меня, только попробуй! — вот что Грэм говорит Эдди, когда свет, наконец, гаснет. — Новый первоклассный контракт будет готов для тебя этим утром. У нас уже есть шесть тысячедолларовых бронирований на предстоящую неделю — одно из них по телеграмме из самого Шривпорта!
Успех! Эдди и Джуди возвращаются на такси в свои номера в отеле, усталые, но счастливые.
— Это надолго. Мы можем использовать номер для нашей музыкальной заставки в эфире, как Уайтмен
Сначала она заходит в спальню, включает свет, через минуту зовет его.
— Иди сюда и посмотри на это — какой милый маленький сувенир!
Он видит, что она держит в руках маленькую восковую куклу.
— Да это же ты, Эдди, смотри! Как бы он ни был мал, в нем есть твои особенности! Ну, разве нет...
Он забирает куклу у нее и, прищурившись, смотрит. Это и правда он, тут все в порядке. Он сделан из двух крошечных лоскутков черной ткани для смокинга, а глаза, волосы и черты лица нарисованы на воске.
— Где ты его нашла?
— В твоей постели, рядом с подушкой.
Он уже собирается ухмыльнуться по этому поводу, пока случайно не переворачивает куклу. Сзади, чуть ниже воротника, между лопатками, торчит короткая, но устрашающего вида черная булавка. На минуту он немного бледнеет. Он теперь знает, от кого этот сувенир и что ему пытаются сказать. Но он не особенно переживает по этому поводу. Он только что кое-что вспомнил. Он сбрасывает пальто, дергает за воротник, поворачивается к жене спиной.
— Джуди, посмотри, пожалуйста. Я почувствовал, как в меня вонзилась булавка, когда мы делали этот номер. Проведи рукой. Чувствуешь что-нибудь?
— Нет, там ничего нет, — отвечает она.
— Должно быть, выскочила.
— Этого не могло быть, — говорит она. — У тебя очень тугой ремень, он врезается в тело. Если бы там что-то было, оно все еще было бы там сейчас. Тебе, должно быть, показалось.
— Слушай, это точно была булавка. А нет ли какой-нибудь отметины на моей спине, царапины между лопатками?
— Ничего такого.
— Устал, наверное. Нервничаю.
Он подходит к открытому окну и изо всех сил выбрасывает маленькую куклу в ночь. Чертово совпадение — вот что это было. Думать иначе значило бы отдать им подачу. Но он все равно задается вопросом, что заставляет его чувствовать себя таким усталым — танцевала в бешеном темпе Джуди, а не он. И все же он чувствует себя в полном порядке после сегодняшнего выступления.
Она засыпает сразу, как только гаснет свет. Некоторое время он лежит очень тихо. Немного позже он встает, идет в ванную, где свет самый яркий, и стоит там, и глядит на себя, стоя вплотную к зеркалу. “Посмотри как-нибудь на свои ногти, посмотри на белки своих глаз” — сказал ему Стаатс. И Эдди смотрит. Его ногти имеют голубовато-пурпурный оттенок, которого он никогда раньше не замечал. Белки глаз слегка пожелтели.
В тот вечер в Новом Орлеане тепло, но он немного дрожит. В ту ночь он больше не спит…
Утром у него болит спина, как будто ему шестьдесят. Но он знает, что это из-за того, что ночью он не сомкнул глаз, а не из-за каких-то магических булавок.
— О, Боже! — говорит Джуди с другой стороны кровати.
— Посмотри, что ты с ним сделал!
Она показывает ему вторую страницу “Пикаюна”.
“Джон Стаатс, до недавнего времени участник оркестра Эдди Блоха, покончил с собой вчера поздно вечером на глазах у десятков людей, прыгнув за борт в озеро Понтчартрейн. В то время он был один в лодке. Тело было найдено полчаса спустя”.
— Я этого не делал, — мрачно говорит Эдди. — Хотя приблизительно представляю себе, что произошло. — Вчера поздно вечером. Приближалась ночь, и Стаатс не мог смириться с тем, что ему грозило за то, что он был поручителем Эдди, за то, что предал своих единоверцев. Вчера поздно вечером после... это означало, что это не он подбросил предупреждение в гардеробную и не он оставил смертный приговор на кровати. К тому времени он сам был мертв — не белый, не черный, а просто трусливый мулат.
Эдди ждет, пока Джуди примет душ, а затем звонит в морг.
— Я по поводу Джонни Стаатса. Он работал на меня до вчерашнего дня, так что, если никто не заявит права на тело, отправьте его в похоронное бюро к моему экспе...
— Кое-кто уже заявил права на останки, мистер Блох. Первым делом, прямо с утра. Забрали сразу же, как только дождались заключения эксперта о несомненном самоубийстве. Какая-то цветная организация, его старые друзья, кажется...
Входит Джуди и замечает.
— Что-то ты позеленел лицом.
Эдди думает: “Может, мне и было бы все равно, будь он моим злейшим врагом, но я не могу допустить, чтобы с ним такое случилось! Какие ужасы произойдут сегодняшней ночью где-нибудь под луной?” Он ни минуты не сомневался, что они устроят свое каннибальское сборище. Конечно, телефон у него под рукой, и все же он не может донести на них в полицию. Если он это сделает, ему придется признаться, что он сам был там с ними и принимал участие в их ритуалах хотя бы один раз. Как только это выйдет наружу — его репутации как не бывало! А он никогда не сможет смириться с этим — особенно теперь, когда он сыграл “Песнопение вуду” и отождествил себя с ним в сознании публики.
Поэтому вместо этого, снова оставшись один в комнате, он звонит в самое известное частное агентство в Новом Орлеане.
— Мне нужен телохранитель. Только на сегодня. Пусть он встретится со мной, как только закроется Батаклан. Вооружен, конечно.
Сегодня воскресенье, и банки закрыты, но его кредит хорош где угодно. В конце концов он поднимает цену до тысячи наличными. Он договаривается с надежным крематорием о том, чтобы тело забрали поздно вечером или рано утром. Он сообщит им, куда именно нужно прибыть. Да, конечно! Он предъявит соответствующее разрешение полиции. Бедный Джонни Стаатс не смог уйти от них при жизни, но он уйдет от них после смерти, все в порядке. Это самое меньшее, что кто-либо мог бы для него сделать.
В тот вечер Грэм набавляет к цене еще десятку, главным образом для того, чтобы официанты могли свободно передвигаться, чем для чего-либо еще, и все равно заведение забито до отказа. Естественно, из-за номера с “Песнопением вуду”. Вау!
В глубине души Эдди готов отыграть все назад. А он суетится, размахивая своей дирижерской палочкой, и только это еще поддерживает его дух. Когда стихает шум и заканчивается суматоха, он встречается с поджидающим его частным сыщиком.
— Меня зовут Ли.
— О’кей, Ли, пойдемте.
Они выходят на улицу и садятся в “Бугатти”, машину Эдди, со свистом спускаются к Вье, останавливаются посреди Конго-сквер, которая будет Конго-сквер и тогда, когда ее официальное название Борегар будет забыто.
— Сюда, — говорит Эдди, и его телохранитель протискивается за ним в переулок.
— Ло, лакомый кусочек, — говорит толкающийся локоть и на этот раз, к всеобщему удивлению, приходит в смятение.
— Ло, Розочка, — мимоходом замечает телохранитель Эдди, — так ты переехала?
Они останавливаются перед домом на другой стороне туннеля.
— Так. На лестнице нас остановит здоровенный орангутанг. Твоя работа — вырубить его. Стукни его, если хочешь, мне все равно. Я иду в комнату наверху, ты будешь ждать меня у двери. Будь здесь, чтобы увидеть, как я снова выхожу из этой комнаты. Возможно, нам вдвоем придется вынести тело моего друга на улицу. Я не знаю. Это зависит от того, в доме оно или нет. Понятно?
— Понял.
— Включай фонарь и держи его направленным на мое плечо.
Большая, приземистая фигура нависает над ними, блокируя узкую лестницу, обезьяноподобные руки и ноги раскинуты в жесте зловещего объятия, скошенный череп, обнаженные зубы, сверкающая сталь в руке. Ли грубо отталкивает Эдди в сторону и протискивается мимо него.
— Брось это, парень! — говорит Ли с невнятным безразличием, но потом не дожидается, чтобы посмотреть, выполнен приказ или нет. В конце концов, оружие было поднято на двух белых мужчин. Он стреляет три раза, с расстояния двух футов и значительно ниже препятствия. Сыщик попадает туда, куда целился — пули раздробляют обе коленные чашечки и локтевой сустав руки, держащей нож. — Теперь будешь калекой на всю жизнь, — замечает он со спокойным удовлетворением. — Я избавлю его от боли.
И он обрушивает приклад своего пистолета на череп извивающегося колосса по длинной дуге, и это похоже на удар бейсбольного мяча сверху. Шум выстрелов гулко поднимается по узкой лестнице на крышу, разносясь там громадным раскатистым эхом.
— Давай, поторопись, — говорит Эдди, — пока они не успели покончить с...
Он проскакивает мимо распростертой фигуры, Ли следует за ним по пятам.
— Стой здесь. Лучше перезаряди, пока ждешь. Если я тебя позову, ради бога, не считай до десяти, прежде чем входить!
Из-за двери доносятся звуки, будто кто-то снует взад-вперед и раздается возбужденное, но приглушенное бормотание. Эдди широко распахивает дверь и с грохотом закрывает ее за собой, оставляя Ли снаружи. Они все застывают как вкопанные, когда видят его. Папалой там и еще около шести человек, не так много, как в ночь посвящения Эдди. Вероятно, остальные ждут где-нибудь за городом, в каком-нибудь тайном месте, где должно состояться настоящее погребение, или сожжение, или — пир.
На папе Бенджамине на этот раз нет маски джуджу, нет шкуры. В комнате нет ни тыкв, ни барабана, ни застывших фигур, выстроившихся у стены. Они явно собирались куда-то ехать, он успел как раз вовремя. Может быть, они ждали, пока скроется луна. Обычный кухонный стул, на котором папалоя должны были нести на плечах, стоит приготовленный, обтянутый лоскутами ткани. Вдоль задней стены выстроился ряд корзин, покрытых мешковиной.
— Где тело Джона Стаатса? — выпаливает Эдди. — Вы забрали его сегодня утром из морга.
Его взгляд прикован к этим корзинам, к затуманенному лезвию бритвы, которую он замечает на полу рядом с ними.
— Было бы гораздо лучше, — хихикает старик, — чтобы ты последовал за ним. Знак обреченности на тебе даже сейчас...
Вокруг раздается рычание.
— Ли, — скрежещет Эдди, — сюда!
Ли с пистолетом в руке появляется рядом с ним.
— Прикрой меня, пока я осмотрюсь.
— Все — вон в тот угол, — рычит Ли и злобно пинает того, кто слишком медленно двигается. Они жмутся там, съеживаются, свирепо смотрят, плюются, как стая обезьян. Эдди направляется прямо к корзинам, срывает крышку с первой. Древесный уголь. Следующая. Кофейные зерна. Следующая. Рис. И так далее.
Просто маленькие корзинки, с которыми негритянки, поставив их на голову, ходят на рынок. Он смотрит на папу Бенджамина, достает пачку денег, которую принес с собой.
— Куда ты его дел? Где он похоронен? Отведи нас туда, покажи, где это.
Ни звука, только жгучая, пульсирующая ненависть, которую ты почти ощущаешь. Он смотрит на лезвие бритвы, лежащее там, матовое, не окровавленное, просто потускневшее, с прилипшими к нему какими-то мелкими клочками и нитями. Отбрасывает его ногой.
— Не здесь, я думаю, — бормочет он Ли и направляется к двери. — Нужно убираться к черту отсюда на свежий воздух, — говорит Эдди и идет к лестнице.
Ли из тех людей, которые извлекут все возможное из любой ситуации, какой бы она ни была. Прежде чем последовать за Эдди, он подходит к одной из корзин и засовывает по апельсину в каждый карман пальто. Затем он начинает рыться в корзине, чтобы выбрать особенно хороший фрукт, чтобы съесть его на месте. Раздается глухой стук, и апельсин катится по полу, как волейбольный мяч.
— Мистер Блох! — хрипло кричит Ли. — Я нашел... его! И выглядит он довольно мрачно.
Из угла, где находятся негры, доносится глубокий вдох. Эдди просто стоит, прислонившись к дверному косяку, и смотрит. Из слоев апельсинов в корзине торчат пять пальцев руки, заканчивающейся точно у запястья.
— Его печатка, — слабым голосом говорит Эдди, — там, на мизинце.
— Скажи хоть что-нибудь! Мне стрелять?
Эдди качает головой.
— Они этого не делали, он покончил с собой. Давай сделаем то, что... мы должны... и уберемся отсюда!
Ли переворачивает одну корзину за другой. Их содержимое выливается, рассыпается и выкатывается на пол. Но в каждом есть кое-что еще. Бескровное, бледное, как рыбья плоть. Эта бритва, эти прилипшие к ней клочья — Эдди теперь знает, для чего она использовалась. Они берут одну корзину, выстилают ее отвратительным одеялом с кровати. Затем голыми руками они наполняют корзину тем, что нашли, завязывают концы одеяла сверху, вдвоем выносят корзину из комнаты и спускаются по черной как смоль лестнице. Ли спускается задом наперед со своим пистолетом в одной руке, чтобы прикрыть их сзади и ругается как дьявол. Эдди пытается не думать о том, каково было назначение всех этих корзин. Сторожевой пес все еще лежит на лестнице в отключке.
Они с трудом пробираются обратно по переулку и наконец опускают свою ношу в предрассветной тишине Конго-сквер. Эдди прислоняется к стене, и его от души тошнит. Затем он приходит в себя и говорит:
— Голова... там была?
— Точно не было, — отвечает Ли. — Оставайся здесь, я вернусь за ней. Я вооружен. После того, что я только что пережил, я могу вынести все, что угодно.
Ли отсутствует минут пять. Когда он возвращается, он в рубашке, без пиджака. Его пиджак свернут под мышкой, образуя большую выпуклость. Он наклоняется над корзиной, поднимает одеяло, снова кладет его на место, а когда выпрямляется, выпуклость на его сложенном пиджаке исчезает. Затем он бросает пиджак на землю и пинает его ногой.
— Спрятали в шкафу, — бормочет он. — Пришлось прострелить одному из них ладонь, прежде чем они признались. Что они задумали?
— Может, устроить каннибальское пиршество, я не знаю. Даже думать об этом не хочу.
— Я вернул твои деньги. Мне показалось, что это дело не улажено с полицией.
Эдди сует деньги обратно.
— Это плата за костюм и потраченное время.
— Разве ты не собираешься предупредить этих олухов?
— Я же говорил тебе, что он прыгнул в озеро. У меня в кармане копия отчета эксперта.
— Я знаю, но разве нет какого-нибудь постановления, запрещающего вскрытие тела без разрешения?
— Я не могу позволить себе связываться с ними, Ли. Это убило бы мою карьеру. У нас есть то, за чем мы туда пошли. А теперь просто забудь все, что ты видел.
Катафалк из крематория уже ждет их на Конго-сквер. Накрытую корзину кладут на него, и то, что осталось от Джонни Стаатса, отправляется прочь, навстречу лучшей участи, чем та, что ему предстояла.
— Спокойной ночи, босс. В любое время, когда тебе понадобится еще какая-нибудь мелочь...
— Нет, — говорит Эдди. — Я уезжаю из Нового Орлеана.
Его рука холодна как лед, когда они пожимают друг другу руки.
И он уезжает. Он возвращает Грэму его контракт, и через неделю уже играет в новейшем крутом клубе “Пятидесятые” с нью-йоркской командой. У него белый камердинер. Песнопение, конечно, все еще с ним. Он должен его исполнять; это его главный актив, его самый выигрышный номер. Оно обеспечивает его нужными знакомствами и контрактами, а танец Джуди идет как гвоздь программы. Но он не может избавиться от боли в спине, которая началась в ту ночь, когда он впервые сыграл Песнопение. Сначала он пытается избавиться от нее, поджаривая спину пару часов в день ультрафиолетовым излучением. Никаких улучшений. Затем он проходит обследование у крупнейшего специалиста в Нью-Йорке.
— Там ничего нет, — говорит ему большая медицинская шишка. — С вами абсолютно ничего не случилось: печень, почки, кровь—все идеально. Должно быть, все это у вас в голове.
— Ты худеешь, Эдди, — говорит Джуди, — ты плохо выглядишь, дорогой.
Его весы в ванной говорят ему то же самое. Он худел на пять фунтов в неделю, иногда на семь, но никогда не прибавлял ни унции. Еще обследования у экспертов. На этот раз рентген, анализ крови, исследования желез, все, до мельчайших подробностей.
Бесполезно. И тупая боль, усталость медленно распространяется, сначала на одну руку, затем на другую.
Он берет образцы всего, что ест, и не раз, а каждый день в течение нескольких недель, и подвергает их химическому анализу. Ничего. Да он и так это знает. Даже в Новом Орлеане, в самом начале, в его еду никогда ничего не добавляли. Джуди ела с того же подноса, пила из того же кофейника, что и он. Каждую ночь она танцует буквально до упаду и выглядит при этом как воплощение здоровья. Так что не остается ничего, кроме его разума, как все они и говорят. “Но я в это не верю! — говорит он себе. — Я не верю, что простое втыкание булавок в восковую куклу может причинить мне боль — мне или кому-либо еще!”
Так что это вовсе не его разум, а какой-то другой разум там, в Новом Орлеане, днем и ночью думает, желает, приказывает ему умереть. “Но это невозможно! — говорит себе Эдди. — Такого не может быть!”
И вопреки всему это происходит прямо у него на глазах. И остается только одно решение: если путешествие за три тысячи миль по суше не помогло, то путешествие за три тысячи миль через океан сделает свое дело. Итак, дальше Лондон и клуб “Кит-Кэт”. Вниз, вниз, вниз опускается стрелка весов в ванной, понемногу каждую неделю. Боль распространятся вниз к бедрам. Ребра начинают выступать то тут, то там. Он умирает на ногах. Теперь ему удобнее ходить с палкой, чтобы отдыхать на ходу — не быть ему английским щеголем! Его плечи болят каждую ночь только от того, что он машет своей команде легкой дирижерской палочкой. У него есть пюпитр, на который он может опереться, он держит его перед собой и склоняется над ним, держа тело вне поля зрения аудитории, пока дирижирует. Иногда он заканчивает номер, опустив голову ниже плеч, как будто у него резиновый позвоночник.
Наконец он идет к Рейнольдсу, всемирно известному, крупнейшему в Англии психиатру.
— Я хочу знать, в здравом ли я уме или сумасшедший.
Он находится под наблюдением неделями, месяцами; его подвергают всем известным испытаниям и множеству неизвестных — умственных, физических, метаболических. Перед его лицом мигают огоньками и наблюдают за зрачками его глаз — зрачки сокращаются до размера булавочной головки. Задней стенки его горла касаются наждачной бумагой — он почти задыхается. Его привязывают к стулу, который вращается и кувыркается, а затем просят его пройти через комнату — он шатается. Рейнольдс берет уйму фунтов, вручает отчет толщиной с телефонную книгу и подводит итоги.
— Вы такой же нормальный, мистер Блох, как и все, с кем я когда-либо имел дело. Вы настолько уравновешены, что у вас нет даже того запаса воображения, которым обладает большинство актеров и музыкантов.
Значит, дело не в его собственном разуме, а в чем-то, что приходит извне, не так ли?
Все это от начала до конца заняло восемнадцать месяцев. Попытки убежать от смерти оказались бесплодными, смерть медленно но верно, настигает его. Он исхудал. Теперь, пока он еще в состоянии заползти на борт корабля, остается только одно — вернуться туда, где все началось. Нью-Йорк, Лондон, Париж не смогли его спасти. Теперь его единственное спасение находится в руках дряхлого цветного человека, который скрывается во Вье-Карре в Новом Орлеане.
Он тащится туда, в тот самый полуразрушенный дом, без телохранителя, теперь ему все равно, убьют его или нет, желая покончить с этим. Но, похоже, это было бы слишком легким выходом. Горилла, которого Ли покалечил той ночью, шаркает к нему, опираясь на две палки, узнает его, дышит ему в лицо неугасимой ненавистью, но и пальцем не шевелит, чтобы причинить ему вред, духи делают эту работу лучше, чем он когда-либо мог надеяться. Их печать на этом человеке, горе любому, кто встанет у них на пути. Эдди Блох беспрепятственно поднимается по лестнице, его спина защищена от ножа, как если бы он был одет в стальные доспехи. Позади него негр растягивается на лестнице, чтобы отметить свой долгожданный час удовлетворения ромом — и забвением.
Он находит старика одного в комнате. Здесь Каменный век и 20 век сталкиваются друг с другом, и Каменный век одерживает победу.
— Сними это с меня, — отрывисто говорит Эдди. — Верни мне мою жизнь — я сделаю все, что ты скажешь!
— То, что было сделано, нельзя отменить. Вы думаете, что духи земли и воздуха, огня и воды знают, что такое прощение?
— Тогда заступись за меня. Ты же сам это сделал! Вот деньги, я дам вам вдвое больше, все, что я зарабатываю, все, что я когда-либо надеюсь заработать...
— Ты осквернил заклятие. Смерть преследует тебя с той ночи. По всему миру и в воздухе над землей ты издевался над духами заклинанием, которое их призывает. Каждую ночь твоя жена танцует его. Единственная причина, по которой она не разделила твою участь, заключается в том, что она не знает смысла того, что делает. А ты знаешь. Ты был здесь, среди нас.
Эдди опускается на колени, ползет по полу вслед за стариком, пытаясь дернуть его за одежду.
— Тогда убей меня прямо сейчас, и покончим с этим. Я больше не могу терпеть...
Он купил пистолет только в тот день, и сначала собирался сделать это сам, но обнаружил, что не может.
Минуту назад он умолял сохранить ему жизнь, теперь он умоляет о смерти.
— Он заряжен, все, что тебе нужно сделать, это выстрелить. Смотри! Я закрою глаза... я напишу записку и подпишу ее, что сделал это сам...
Он пытается сунуть пистолет в руку знахарю, пытается сжать его костлявые, сморщенные пальцы, пытается направить его руку с пистолетом на себя. Старик отбрасывает пистолет подальше от себя и радостно хихикает.
— Смерть придет, но иначе — медленно, ох, как медленно!
Эдди просто лежит ничком и всхлипывает. Старик плюется, слабо пинает его. Он кое-как поднимается, ковыляет к двери. Он даже недостаточно силен, чтобы открыть ее с первой попытки. И это становится той мелочью, которая оказывается решающей. Что-то касается его ноги, он смотрит, наклоняется за пистолетом, поворачивается. Мысль быстра, но ум старика еще быстрее. За секунду до того, как появляется эта мысль, старик знает, что его ждет. В мгновение ока, метнувшись, как краб, он перемещается на другую сторону кровати, чтобы поставить между ними какой-нибудь барьер. В одночасье ситуация меняется на противоположную, страх покинул Эдди и теперь так овладел стариком, что тот утратил агрессивность. Всего на минуту, но эта минута — все, что нужно Эдди. Его разум сияет, как бриллиант, как маяк в тумане. Выстрел сотрясает его ослабевшее тело до самых ботинок. Старик падает плашмя поперек кровати, его голова свешивается с ее края, как перезрелая груша. Каркас кровати мягко покачивается под его весом минуту-другую, а затем все кончено…
Эдди стоит там, восстанавливая равновесие после отдачи. Это было так просто! Где теперь вся его магия? Сила телесная, сила воли хлынули в него, как будто внезапно открыли кран. Небольшой дымок не может выйти из герметичного помещения, повисает в нем тонкими слоями. Внезапно он грозит кулаком мертвой твари на кровати.
— Теперь я буду жить! Буду жить, понимаешь?
Он открывает дверь, качается минутку. Затем он ощупью спускается по лестнице мимо находящегося без сознания сторожевого пса, тихо бормоча снова и снова:
— Теперь буду жить, буду жить!
Комиссар вытирает лицо, как будто находится в парилке турецкой бани. И выдыхает так, как будто в кислородном баллоне открыли кран.
— Иосиф и Мария, мистер Блох, что за история! Лучше бы я вас не спрашивал, я не буду спать сегодня ночью.
Даже после того, как обвиняемого вывели из комнаты, ему требуется некоторое время, чтобы прийти в себя. Верхний правый ящик его стола немного помогает — всего-то на два пальца. Так же как и открытые окна и солнечный свет. Наконец он берет трубку и переходит к делу.
— Говорят, у тебя там есть какой-то тип, и у него абсолютно нет нервов в теле? Я имею в виду парня, у которого так мало чувств, что он мог бы сесть на шляпную булавку и превратить ее в скрепку для бумаг. Ах да, этот Каджун, Дежарден, я его знаю. Это он чиркает спичками о подошвы трупов. Пришли-ка его сюда.
— Нет, оставайся снаружи, — хрипит папа Бенджамин через приоткрытую дверь своему посланнику. — Я общался с духами, с твоим нечистым, пил всю прошлую ночь... Доставь послание. Протягивай мне свою руку, чтобы получить каждый амулет, ты знаешь, сколько взять.
Негр-калека просовывает свою огромную руку в приоткрытую дверь, и папалой кладет в его перевернутую ладонь отрубленную куриную лапу, перевязанную красной тряпкой. Посыльный прячет ее где-то в складках своей рваной одежды и просовывает руку за другой. Двадцать раз это действие повторяется, затем он позволяет своей руке неподвижно повиснуть вдоль тела. Дверь начинает медленно закрываться.
— Папалой, — скулит фигура снаружи, — почему ты прячешь от меня свое лицо, духи сердятся?
Однако в его мерцающих в полумраке глазах мелькает подозрение. Мгновенно проем двери расширяется, и перед ним возникает знакомое морщинистое лицо папы Бенджамина, злобные глаза потрескивают, как два фитиля.
— Иди! — пронзительно кричит старик. — Доставь мое послание! Или ты хочешь, чтобы я навлек на тебя духов?
Посыльный отшатывается, дверь захлопывается.
Солнце садится, и в Новом Орлеане наступает ночь. Восходит луна, из собора Св. Людовика доносится полночный бой курантов, и едва затихает последняя нота, как среди мертвой тишины дома раздается ужасный болотный свист. Толстая негритянка с корзинкой в руке тотчас поднимается по лестнице, открывает дверь, входит в комнату, где обитает папалой, снова закрывает дверь, проводит по ней указательным пальцем и целует невидимую метку. Затем она поворачивается, и ее глаза расширяются от удивления. Папа Бенджамин лежит в постели, укрытый по шею грязным тряпьем. Все знакомые свечи зажжены, чаша для крови, жертвенный нож, волшебные порошки, все принадлежности ритуала разложены наготове, но они расставлены вокруг кровати, а не в противоположном углу комнаты, как обычно. Голова старика, однако, высоко поднята над лохмотьями, его глаза-бусинки неотрывно смотрят на нее, знакомый полукруг белой шерсти окружает его голову как корона, его церемониальная маска рядом с ним.
— Я немного устал, дочь моя.
Его взгляд падает на крошечное восковое изображение Эдди Блоха под свечами, покрытое булавками, и ее взгляд непрерывно следует за его взглядом.
— Обреченный, приближающийся к своему концу, пришел сюда прошлой ночью, думая, что меня можно убить, как и других людей. Он выстрелил в меня пулей из пистолета. Я выдохнул на него, дух остановился в воздухе, развернулся и снова вселился в пистолет. Но я устал так сильно дуть, это напрягло мой голос.
Мстительный блеск озаряет широкое лицо женщины.
— И он скоро умрет, папалой?
— Скоро, — хихикает изможденная фигура на кровати. Женщина скрежещет зубами и радостно обхватывает себя руками. Она открывает крышку своей корзины и позволяет черной курице вырваться и порхать по комнате.
Когда все двадцать человек собрались, мужчины и женщины, старые и молодые, они начинают бить в барабан и тыквы, начинают издавать низкий вой, начинается оргия. Сначала они медленно танцуют вокруг трех сторон кровати, затем все быстрее, быстрее, в исступлении хлеща себя, разрывая одежду на себе и друг на друге, пуская кровь ножами и ногтями, закатив глаза в экстазе, которого не могут знать более холодные расы. Оперенные и покрытые мехом жертвенные животные, прикрепленные к двум нижним стойкам кровати, дико кричат, трепещут и взлетают вертикально вверх и вниз в панике. Сегодня среди них есть маленькая обезьянка, она царапается, кусается, прячет лицо в ладонях, как испуганный ребенок. Бородатый негр с обнаженным торсом, блестящим, как лакированная кожа, хватает одну из обезумевших кур, срывает ее с привязи и обеими руками протягивает к знахарю.
— Мы жаждем, папалой, мы жаждем крови наших врагов!
Остальные подхватывают вопль.
— Мы голодны, папалой, мы жаждем видеть кости наших врагов!
Папа Бенджамин кивает в такт.
— Жертву, папалой, примите жертву!
Папа Бенджамин их, кажется, не слышит.
Затем серой волной взмывают вверх лохмотья и, наконец, поднимается рука. Не узловатая коричневая, похожая на зубочистку рука папы Бенджамина, а объемистая рука толщиной с ножку пианино, упакованная в саржу, белая на запястье, заканчивающаяся обычным полицейским револьвером со снятой обоймой. Бывший знахарь вскочил на ноги, выпрямившись на кровати, спиной к стене, медленно обводя дюжину человеческих дьяволов дулом пистолета, слева направо, затем справа налево, равномерно, неторопливо. Гулкий рев быка доносится из щели его рта вместо надтреснутого фальцета папалоя.
— Всем отойти вон к той стене! Ножи и палки — на пол!
Но они реагируют медленно; быстрый переход от экстаза к оцепенению не может произойти мгновенно. В любом случае, никто из них не был способен на такое, иначе их бы здесь просто не было. Челюсти отвисают, вопли прекращаются, барабаны и тыквы замирают, но они все еще теснятся вокруг этого внезапного подменыша среди них, со знакомым сморщенным лицом папы Бенджамина и плотным телом в деловом костюме. Этот белый человек — он слишком близко, чтобы успокоиться. Кровожадность и религиозная мания не знают страха перед оружием. Для этого нужна холодная голова, и единственная холодная голова в комнате — это засохший кокосовый орех на широких плечах за пистолетом. Поэтому он стреляет дважды, и женщина на одном конце полукруга, барабанщица, и мужчина на другом конце, тот, кто все еще держит жертвенную птицу, падают с двойным стоном. Те, кто посередине, медленно отступают шаг за шагом, все глаза устремлены на фигуру, приподнявшуюся на кровати. Мгновенная неосторожность, одно движение глаза, и они набросятся на него. Он протягивает свободную руку и срывает черты мертвого колдуна со своего лица, чтобы лучше дышать, лучше видеть. Черты растворяются в скомканной тряпке перед испуганными глазами чернокожих, как в шапочке, сорванной с чьей-то головы, это смесь парафина и волокон, называемая муляжом, — посмертная маска, снятая с лица трупа, воспроизводящая даже тонкие линии кожи и ее естественный цвет. Муляж. Так что 20-й век все-таки победил. А за ними — ухмыляющееся, слегка вспотевшее, вытянутое лицо детектива Жака Дежардена, который не верит в духов, если только они не помечены аккуратной маленькой этикеткой. А снаружи дома звучит двадцать первый свисток за вечер, но на этот раз не болотный звук; долгий, холодный, резкий свист, он выводит из теней и дверных проемов фигуры, которые терпеливо ждали там всю ночь.
Затем дверь распахивается, и в комнату врывается полиция. Всех уцелевших, трое из которых серьезно ранены, уводят и уносят вниз, чтобы присоединить их к покалеченному охраннику, который находился под стражей в течение последнего часа. Гуськом, связанные веревками, они пробираются по длинному извилистому переулку на Конго-сквер.
Ранним утром того же дня, чуть более чем через двадцать четыре часа после того, как Эдди Блох впервые ввалился в полицейское управление со своей странной историей, все разложено по полочкам. Комиссар сидит в своем кабинете и внимательно слушает Дежардена.
На его столе разложен такой странный набор амулетов, каких эта комната никогда раньше не видела: восковых изображений, пучков перьев, листьев бальзама, уанга (амулеты из обрезков ногтей, обрезков волос, засохшей крови, измельченных корней), зеленых заплесневелых монет, выкопанных из гробов на кладбищах. Все это сейчас является доказательствами, которые должны быть тщательно маркированы и зафиксированы для использования прокурором, когда придет подходящее время.
— А это, — объясняет Дежарден, указывая на маленькую пыльную бутылочку, — это метиленовая синь, как сказал мне химик. Это единственная современная вещь, которую мы извлекли из этого места: она валялась забытой с кучей мусора в углу, который выглядел так, будто его не трогали годами. Для чего он им понадобился, я не...
— Минуточку, — нетерпеливо перебивает комиссар. — Это согласуется с тем, что бедняга Блох сказал мне вчера вечером. Он заметил синеватый цвет под ногтями и желтизну в глазных яблоках, но только после того, как его посвятили в ту первую ночь.
— Это вещество, вероятно, как-то связано с этими превращениями, должно быть, ему сделали инъекцию в ту ночь каким-то образом, без его ведома. Неужели ты не понимаешь, в чем дело? Это оказало на него такое действие, какое они хотели. Он ошибочно принял эти признаки за признак того, что у него была цветная кровь. Это был первый, открывающий клин. Это разрушило его неверие, заставило его умственное сопротивление рухнуть. А это было все, что им было нужно, просто чтобы закрепиться в его сознании. Ментальное внушение сделало все остальное, и делает это до сих пор. Полагаю, они изначально проделали тот же трюк со Стаатсом. Я не верю, что у него было цветной крови больше, чем у Блоха. И на самом деле теория о том, что она проявляет себя таким образом спустя поколения, в любом случае является полной чушью, теперь мне это ясно.
— Ну, — говорит Дидж, глядя на свои собственные грязные ногти, — если судить по внешнему виду, получается, что я чистокровный зулус.
Его повелитель просто смотрит на него, и если бы его лицо не выглядело таким бесстрастным, можно было бы поддаться искушению прочесть в этом взгляде восхищение или, по крайней мере, одобрение.
— Должно быть, тебе было довольно затруднительно разыгрывать с ними свое представление!
— Я бы не сказал, — отвечает Дидж.
Обвинение в убийстве было снято с Эдди Блоха два месяца назад, а население тюрьмы штата увеличилось только на прошлой неделе за счет приема двадцати трех бывших поклонников вуду на сроки от двух до десяти лет. Эдди Блох возвращается на сцену Батаклана. Эдди бледен и выглядит изможденным, но медленно идет к обретению своего прежнего веса. Аплодисменты, которые он получает, то, как зрители хлопают, топают, встают и приветствуют его, должны пойти на пользу любому сердцу. При этом его имя не фигурировало в недавно завершившемся судебном процессе. Дежарден и его товарищи сделали все необходимое.
Исполнение начинается с чего-то милого и безобидного. Затем подходит официант и вручает ему запрос. Эдди качает головой.
— Нет, этого больше нет в нашем репертуаре.
Он продолжает дирижировать. Приходит еще одна просьба, и еще. Вдруг кто-то кричит, и через секунду все вокруг подхватывают крик.
— “Песнопение вуду”! Дайте нам “Песнопение вуду”!
Его лицо, и без того бледное, становится еще белее, но он поворачивается, пытается улыбнуться им и покачать головой. Они не уходят, музыку не слышно, и ему приходится сделать знак музыкантам завершить номер. Зрители скандируют как фанаты на футбольном матче: “Мы хотим Вуду! Мы хотим Вуду!”
Джуди рядом с ним.
— Да что с ними такое? — спрашивает он. — Разве они не знают, что эта штука сделала со мной?
— Играй, Эдди, не глупи. Сейчас самое время раз и навсегда разрушить чары, доказать себе, что это не может причинить тебе вреда. Если ты не сделаешь этого сейчас, ты никогда не покончишь с этим, оно останется с тобой на всю твою жизнь. Иди вперед. Я буду танцевать как обычно.
— Хорошо, — говорит он.
И стучит палочкой. Прошло довольно много времени, но он может положиться на своих музыкантов. Начинает звучать тема, медленно и низко, как пока далекий, но приближающийся гром. Бум-путта-путта-бум! Джуди начинает извиваться и издает первый предварительный взвизг — иииуууууу!
Она слышит позади себя какое-то движение и останавливается так же внезапно, как и начала. Эдди Блох лежит ничком и не двигается.
Они все каким-то образом знают. Они знают, что все кончено. Танцоры подождут минуту, побродят вокруг, а затем растают в тишине. Джуди Джарвис не кричит, не плачет, просто стоит и удивленно смотрит. Эта последняя мысль — пришла ли она только что из его собственного разума — или извне?
Было ли это нечто потустороннее два месяца в пути, ища его, пока не нашло, наконец, сегодня вечером, когда он снова сыграл Песнопение и открыл свой разум Африке? Ни полицейский, ни детектив, ни врач, ни ученый никогда не смогут ей этого сказать. Это пришло изнутри или снаружи? И она говорит:
— Встаньте ближе ко мне, мальчики, еще ближе, я боюсь темноты.
); и от просто прочтения! 
Мне ясно
Спокойный
