Добро пожаловать на форум «Клуб любителей детективов» . Нажмите тут для регистрации
ПИРОГ С ГОЛУБЯМИ [PIGEON PIE] 1st ed: 1974 г. Series: Uncollected Переведено по изданию: “Brand X — A Collection of Stories”, Published July 15th 1974 by Michael Joseph Перевод: Эстер Кецлах ｢псевдоним｣ Редактор: Ольга Белозовская © “Клуб Любителей Детектива”, 10 января 2021г. |  |
! |
Весь материал, представленный на данном форуме, предназначен исключительно для ознакомления. Все права на произведения принадлежат правообладателям (т.е согласно правилам форума он является собственником всего материала, опубликованного на данном ресурсе). Таким образом, форум занимается коллекционированием. Скопировав произведение с нашего форума (в данном случае администрация форума снимает с себя всякую ответственность), вы обязуетесь после прочтения удалить его со своего компьютера. Опубликовав произведение на других ресурсах в сети, вы берете на себя ответственность перед правообладателями. Публикация материалов с форума возможна только с разрешения администрации. ВНИМАНИЕ! В ТОПИКЕ ПРИСУТСТВУЮТ СПОЙЛЕРЫ. ЧИТАТЬ ОБСУЖДЕНИЯ ТОЛЬКО ПОСЛЕ ПРОЧТЕНИЯ САМОГО РАССКАЗА. |
- Библиография | +
— Но я не хочу пирога с голубями, — в сотый раз повторила Меган. — Я не хочу есть бедных голубей.
— Чушь! Ты же сама пекла пирог со свининой, из свиньи, выращенной у нас на ферме.
— Эту свинью откармливали специально, чтобы потом съесть. Это совсем другое дело.
— Что ж, эти голуби здесь тоже специально для того, чтобы их съели. Так что — ешь их! — сказала женщина, ее голос внезапно поднялся почти до визга. Вид этого измученного, бледного лица, ставшего теперь каменно-равнодушным, подталкивал ее к новым жестокостям.
|
✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏ |
— Кстати, о голубях, Конвей, — нам в самом деле необходимо держать этих ее грязных белых тварей у себя во дворе?
Меган сильно покраснела, а потом еще сильнее побледнела.
— Ты не смеешь трогать моих голубей! Это не противные грязные голуби, это маленькие голубки́, и они принадлежали моей маме. А теперь они мои.
— Я только говорю, что от них такая мерзкая грязь...
— Ох, да позволь ей держать их, — сказал Конвей Джонс, глядя как вспыхнуло лицо его дочери, в последнее время всегда такое болезненное и бледное. (Женщина! Можно было надеяться, что необузданная страсть мужчины удовлетворит ее, и она не станет ревновать к двенадцатилетнему ребенку.)
— Я рада была бы уйти отсюда и жить с моей тетей Энн, — сказала Меган. — Она не возражает против моих голубей. Она никогда ни против чего не возражает.
— Ну, ну, Меган, я же говорил тебе. Не разговаривай так со своей новой мамой.
— Она мне не мать. Никто мне не мать, моя мать умерла. И я не понимаю, почему я должна жить с этой. Тетя Энн позволит мне жить у нее, она сама этого хочет. А у тебя есть твой гадкий новый ребенок, — сказала она мачехе. — Почему бы тебе не удовольствоваться этим?
“Гули-гули-гуленьки целый день, — с яростью думала она, — и они не должны воображать, будто я не знаю, что они делали, чтобы завести его! Это было отвратительно, мой собственный отец и эта мерзкая тетка, Майра. Почему, бога ради, он взял и женился на ней?”
— У нас все было хорошо, пока ты не пришла, — сказала она мачехе. — Я все делала по дому. Я помогала на ферме. Он говорил, что я отлично готовлю, не хуже чем мама...
— Ну же, Меган!
— Гули-гули-гуленьки целый день над этим мерзким ребенком, — сказала Меган. — Почему я не могу уйти и жить с тетей Энн?
Майра Джонс не собиралась позволять падчерице жить у кого-то еще. Эта девчонка была докучной, она вечно слонялась по дому с выражением немой обиды на лице, однако при всем том она была необычайно полезной. Казалось, она находила удовольствие в скучной работе на ферме, которую, как очевидно ожидал Конвей, видимо, привыкший к покладистости своей первой жены, должна была взять на себя и вторая. Прожив долгие годы вдвоем с отцом, девочка привыкла делать и большую часть домашней работы. Более того, она действительно очень хорошо готовила. А с другой стороны — пойдут разговоры. Не имея другой компании, кроме жен окрестных фермеров, заранее готовых осуждать выросшую в городе чужачку, незаконно занявшую место, которое могло бы достаться какой-нибудь хорошей валлийке, доброй и работящей, Майра знала, что должна хотя бы для виду соблюдать их нелепые этические нормы. (Подумать только! Она, Майра Маус, родившаяся и выросшая в Лондоне, этом огромном столичном городе, должна пресмыкаться перед толпой толстых валлийских сплетниц, надевающих передники из мешковины, подвязанные дурацкими кусками веревки, когда они отправляются в свои грязные коровники доить коров!..)
Майра Джонс была маленькой женщиной; маленькой, худой и суровой, под стать своему тощему, суровому и твердому супругу. Маленькая рыжеволосая женщина с лисьим взглядом. Не то чтобы совсем уж непривлекательная, но, без сомнения, вовсе не настолько очаровательная и преуспевшая в жизни, как она сама о себе воображала. Слава богу, когда ей было уже почти под сорок, ей удалось подцепить хотя бы Конвея Джонса, мелкого фермера, разводившего овец в этих богом забытых горах Кармартеншира. (Она смогла даже убедить его и себя, что оказала ему величайшую честь.) И, обнаружив, что жена ненасытна в постели, как он сам, Конвей Джонс душой и телом подчинился этому новому завоевателю. Лис и лисица. И, когда они корчились в приступе страсти, новой для них обоих, ни тот, ни другая не думали о том, чтобы скрываться от бледного лица, больного от поднимающегося отвращения; от покрасневшего уха, прижавшегося к смежной стене.
Лис и лисица. Ночью и днем тоже. Маленькие, немногословные, рыжие, жадные. Она была яростной. Он — грубым.
Он был грубым. Но у него оставалась одна давняя слабость: худенькое, страстное, полное любви личико, в первые дни после его новой женитьбы еще доверчиво смотревшее ему в лицо. Но Майра явилась сюда не за тем, чтобы играть вторую скрипку при каком-то отродье его первой жены. “Подожди только, пока я не подарю ему сына, — думала она. — Тогда-то я утру тебе твой жалкий маленький носик!..”
И сын родился: оправдание и триумф. Он стал для этой женщины самым дорогим в жизни. И каждый долгий день, пока двенадцатилетний ребенок трудился в школе, на ферме и по дому, немолодая мать играла со своим сокровищем — гули-гули-гуленьки...
Но в высокой белой голубятне, которую папа построил для мамы в те дни, что ушли теперь навсегда, еще ворковали для Меган белые голуби: гур-гур-гур-гур...
|
✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏ |
История с голубями превратилась в настоящую схватку между женщиной и девочкой. Теперь уже не было другого способа унизить ее. Казалось, в тот год, когда ее отец женился, Меган постепенно вырастила панцирь вокруг своего сердца. Ее больше не ранили отказы, пренебрежение, разочарования. Она ничего не просила, ни на что не надеялась, не требовала ни благодарности, ни награды. Мертвенно-бледная, ко всему равнодушная, с пустыми глазами, она с трудом тянула лямку и не подавала виду. С нарастающим разочарованием мачеха искала способ пробиться сквозь ее недетское безразличие. Только когда дело касалось белых голубей, дрожь страха выдавала иногда, где ее слабое место.
Белые голуби, принадлежавшие прежде ее матери, а теперь — ей самой.
Однако в этом единственном случае муж, раздраженный неуместной ревностью к его прежней любимице, проявлял твердость.
— Эти птицы никому не мешают. Что такое немного помета во дворе фермы? Оставь девочку в покое!
И это превратилось у нее в навязчивую идею: победить его, захватить этот последний жалкий оборонительный бастион его дочери.
“Я доберусь до нее таким путем, — думала она. — Так это будет легче всего сделать”.
И, когда начались пасхальные каникулы, она с неожиданной готовностью согласилась на двухнедельный визит к знаменитой тете Энн, чья ферма находилась в нескольких милях от них, в соседней долине. Это означало, что ей придется заняться домашними делами, от чего она так долго уклонялась. Но по крайней мере она не будет очищать стены и подоконник от липкого белого помета голубей Меган.
Конвею Джонсу нужно было немногое. Чистота в доме, приличная еда и женщина в его постели — вот все, чего он хотел от жизни. Первые две потребности изо всех сил постаралась удовлетворить его маленькая дочь в дни, последовавшие после смерти ее матери. Но он изголодался по третьей. Теперь, когда он получил еще и третью, да еще с такой щедростью, он, казалось, старался наверстать упущенное время. Поэтому жена, лишая его этого удовольствия, могла довольно ловко держать его под каблуком. В отсутствие девочки она, пользуясь случаем, день за днем бранила его за грязь во дворе, которую развели эти ужасные птицы, сводящие ее с ума своим бесконечным гур-гур-гур, и умоляла его избавиться от них теперь, пока у него есть такая возможность.
— Она не будет возражать, если это случится, пока ее тут нет, и она ничего не увидит. Если их не будет, к тому времени, как она вернется, она совершенно забудет о них. Иди — сверни их грязные белые шеи и покончи с этим!
— Она превратит нашу жизнь в ад, если я это сделаю. Будет с утра до вечера пилить, ворчать и ныть про свою тетю Энн, — сказал он. И добавил, как всегда: — Не могла бы ты оставить девочку в покое?
Поэтому в ту же ночь она повернулась к нему спиной, рассерженная и уязвленная тем, что он предпочел дочь жене, и целую неделю отказывалась от его ласк. И вот как-то раз к ним зашел сосед-фермер и застал ее на кухне. Она сидела у горячей, древней, старомодной кухонной плиты и кормила младенца. При его появлении она не сдвинулась с места и продолжала сидеть рядом с двумя мужчинами, позволяя им глядеть на ее тяжелую белую грудь, поглядывая на мужа с едва заметной насмешливой, торжествующей улыбкой. Доведенный до бешенства, он внезапно не выдержал и рявкнул:
— Иди и закончи это наверху, женщина! Здесь не место, чтобы возиться с ребенком.
— Нет, я останусь и подожду, чтобы поговорить с тобой об этих голубях, — сказала она.
Он посмотрел на нее, сдавшись.
— Ладно, ладно. Если это так важно для тебя, до ее возвращения я избавлюсь от них, — он схватил ее за руку и вместе с ребенком рывком поставил на ноги. — Только иди наверх, — сказал он.
— Убьешь голубей Мегги, да? — сказал сосед, когда она ушла. — Ей это не понравится. Это голуби ее мамы.
— Что ж, теперь у нее новая мама, — резко сказал Конвей Джонс. — И она хочет, чтобы я убил их. Поэтому, ты же знаешь этих женщин, я убью их.
И вот в ярмарочный день, незадолго до возвращения Меган, не давая себе времени подумать, он убил их. Свернул их белые шеи одну за другой, швырнул их еще трепещущие тела в кучу у подножия высокой белой голубятни, стоявшей на крашеном столбе посреди двора, пошел и угрюмо встал в дверях кухни.
— Ну ладно, я сделал это. Я займусь ими позже. Сейчас мне нужно ехать: я пропущу ярмарку, — но он знал, что это был лишь предлог. Он хотел оставить их там, чтобы она увидела их, чтобы заставить ее понять, что они сделали.
— Ты ведь знаешь: она никогда не простит нам этого, — сказал он.
Она пожала плечами, глядя мимо него, туда, где теперь лежала жалкая кучка того, что совсем недавно было воркующей красотой, расхаживающей по мощеному двору на розовых ножках и наполняющих небо очертаниями стремительных белых крыльев.
— Посмотрим, — сказала она. — Я устрою так, что она никогда больше не будет упоминать о них. Предоставь это мне! — Она указала на груду тел. — Я разберусь с этим. А ты поезжай теперь на свою ярмарку.
И когда он уже двинулся прочь, она окликнула его, побуждаемая каким-то смутным желанием, может быть, чтобы заставить его разделить ее мерзкий грех:
— Теперь, когда все позади — тебе жаль, что их больше нет? Что ты думаешь?
Он остановился как вкопанный, полуобернулся, наклонил голову и тяжело зашагал дальше.
|
✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏ |
Меган, вернувшаяся домой уже после наступления темноты (отец заехал забрать ее только после того, как подоил коров), не удивилась тишине в спящей голубятне. Она была погружена в свои мысли. Она не хотела возвращаться в этот ненавистный дом. Десятки раз тетя Энн говорила, что не понимает, почему ее бедная Мегги должна жить с этой женщиной.
— Когда я вспоминаю, как все было, когда твоя мама была жива... Вы трое так дружно жили тогда! Эту Майру связывает с ним один только секс. Ему это необходимо; он никогда не мог долго обходиться без женщины. Он, словно пес, рыскал по округе в поисках кого-то, кто мог бы занять место твоей матери. Что ж, таковы некоторые мужчины, не следует порицать их за это. Но теперь, когда он получил то, что хотел, он не должен превращать свою родную дочь в служанку и сваливать на нее всю домашнюю работу.
— Все было хорошо, пока не появился этот ребенок, — сказала Меган, поспешно уводя беседу от этой ужасной темы. Такие разговоры про ее отца вызывали у нее тошноту и боль в животе. Ах, если бы тетушка Энн узнала то, что знала она! — Но теперь они больше ни о чем другом не думают.
— Что ж тут поделаешь — таковы мужчины! Им не нужен никто, кроме сына. Тем более твой отец — ведь сын родился у него так поздно...
— Гули-гули-гули целый день, — с отвращением сказала Меган. — И он немногим лучше, чем она. Однажды я просто уйду оттуда, тетушка Энн, и приеду сюда, чтоб остаться с тобой и с дядей навсегда. Они не смогут заставить меня вернуться?
— Никто не может никого заставить, — сказала ее тетя. — Если ты будешь убегать сюда каждый раз, когда они будут забирать тебя домой, что они смогут сделать? Они не могут посадить тебя на цепь, словно сторожевого пса.
Это было неправильно, она знала это, ведь он же родной отец девочки. Но она ненавидела эту проныру, занявшую место ее сестры. Ненавидела это маленькое узкое лицо, эту маленькую скаредную душонку, закованную в броню самодовольства.
— Тебе здесь всегда рады, Меган, — сказала она. — Мы будем бороться за тебя. Ты это знаешь.
|
✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏ |
Майра Джонс оказалась права, предсказав, что Меган никогда не будет вспоминать вслух судьбу голубей. Когда она узнала о том, что было сделано — обо всем, что было сделано — поначалу она была потрясена; бледная, онемевшая. У нее поднялась температура и мучили жестокие боли в животе. Поставить диагноз долго не удавалось (по крайней мере, пока доктор не услышал всю историю). Целую неделю ее тошнило и рвало после каждого кусочка пищи. Но с того времени она ни слова не сказала об этой истории; ни единого слова. Только ее лицо стало еще более бледным, еще более измученным, еще более пустым, чем всегда. (“Она кажется почти слабоумной”, — раздраженно говорила себе Майра Джонс.) А ее маленькое худое тело казалось очень напряженным. Иногда ее маленькие твердые руки становились похожими на когти. Но, как ни странно (возможно, чтобы заполнить пустоту, оставшуюся после утраты сокровищ ее детского сердца), со временем она начала интересоваться ребенком.
Однако реакция соседей удивила Майру.
— Я думала, что они грубые фермеры, — сказала она мужу. — Такая враждебность из-за того, что мы взяли несколько никому не нужных птиц, чтобы испечь пирог с голубями!
— Они не были ненужными, — сказал он. — Она любила их. Они принадлежали ее матери. Я думаю, это Ллойд разболтал обо всем: он слышал тебя в тот день. А потом доктор.
Он обдумал свои слова.
— В этой долине тебя никогда не простят, — сказал он. Он был мрачен. В этих глухих краях лишиться дружеского расположения соседей было неприятно.
Ничего хорошего не было в этом и для Майры. Теперь при случайных встречах в крохотной деревенской лавочке она замечала, что женщины отворачиваются от нее, обмениваются у нее за спиной взглядами, полными брезгливости и презрения. Она сделала над собой усилие, достала красивую, солидную шляпку и отправилась в церковь. Но, присоединяясь к группам оживленно болтающих женщин (снаружи и, само собой, внутри они держались отдельно от мужчин), она, однако, почувствовала, что обычная вежливость, никогда не переходившая в особенно теплые отношения, превратилась во враждебность и холод.
— Что ж прекрасно, так их и растак! — сказала она Конвею. — Я могу обойтись и без них.
— Настанет день, когда ты поймешь, что не можешь, — сказал он. — Но теперь они никогда не примут тебя. Они здравомыслящие люди. Но заставить девочку съесть ее собственных питомцев...
— Она этого не знала. Она думала, что это просто пирог с голубями.
— Но теперь она это знает, — ответил он. — И они тоже.
Она больше не готовила пирогов с голубями. Но они зарезали свинью. И опять Меган приняла это спокойно. И помогала с разделкой, засолкой и размещением мяса в новой морозильной камере. К удивлению Майры, она также не пыталась наказать их, отказываясь от работы по дому и на ферме. Правда, когда к этой работе добавился еще и добровольно принятый ею на себя уход за малышом, ее детские дни, казалось, до отказа заполнились тяжелым трудом.
И пока она так трудилась, с бледным лицом и пустыми глазами, в которых никогда больше не светились надежда или радость,— какие планы рождались в ее заледеневшем сердце? Неужели они были так слепы, что не ощущали угрозы, таившейся в этом молчании, в этом ничего не выражающем лице, в напряжении маленького худенького тела и в этих крепких, похожих на когти руках?..
Странно, например, что однажды, когда Меган мыла деревянную лестницу, она, всегда такая добросовестная и аккуратная, оставила наверху намыленный участок. Поэтому ее мачеха, как и следовало ожидать, оказавшаяся следующей, кто спускался по лестнице, поскользнулась и покатилась вниз по узкой лестнице. Она свалилась вниз, подвернув под себя ногу, крича от боли. Услышав вопли и стоны, примчалась Меган.
— Что случилось?
— Я упала с лестницы. Я думаю, что сломала лодыжку.
— Хорошо, — чуть слышно сказала Меган.
Но женщина услышала ее.
— Хорошо?
— Я всего лишь хотела сказать, ты ведь могла сломать шею.
Меган не возражала бы, чтоб ее мачеха сломала шею. Но такое падение, при котором она повредила лодыжку, а не, скажем, руку, лучше соответствовало ее планам. Она помогла мачехе, хромающей или прыгающей на одной ноге, добраться до стула и отправилась звать отца. Нужно было доить коров — это дело не могло ждать. Но едва с этим будет покончено, обещал Конвей, он тут же отвезет жену к доктору. (Послать за ним? Что, позвать его прямо сюда? Ты не заставишь доктора Эванса проехать двенадцать миль туда и еще столько же обратно всего лишь из-за вывихнутой щиколотки. Во всяком случае не теперь, после того как...)
— Я отвезу тебя в фургоне, — сказал Конвей. — Только дай мне закончить дойку.
— Я пригляжу за всем, — сказала Меган, полная раскаяния за намыленный пол. — Я уложу малыша. Я приготовлю ужин к вашему возвращению...
|
✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏ |
И ужин был готов: пирог в духовке, вареные овощи на плите, чайник кипит.
— С малышом все в порядке? — спросила Майра, с трудом усаживаясь на стул в кухне.
— В полном порядке. Он выпил свою бутылочку и сразу уснул. Никаких проблем.
— Ты уверена? Конвей, сходи наверх, посмотри! Я не одолею эту лестницу, по крайней мере, пока не выпью чашку чаю и не приму аспирин.
— Ты только разбудишь его, папа, — сказала Меган. Она приготовила чай и теперь ставила перед ними кружки, от которых поднимался пар. — Он был очень спокойным и быстро заснул. Свернулся калачиком, так безмятежно, — добавила она с совершенно несвойственной ей сентиментальностью и в первый раз за много месяцев посмотрела прямо в лицо мачехе.
— Словно маленький белый голубок, — сказала она.
Но когда Майра, наконец, с трудом, хромая, поднялась по лестнице к ним в спальню — детская кроватка была пуста. Одеяло не смято. Малыш пропал.
И Меган тоже исчезла. Напрасно они кричали и звали. Измученное бледное лицо с безучастным взглядом не явилось.
— Она задумала какую-то пакость, — мрачно сказал Конвей Джонс; он был в ярости. — Она забрала ребенка.
— Ради всего святого!.. Забрала его куда? Он не спал в этой кроватке...
Они обшарили верхний этаж, она ковыляла за ним, цепляясь за перила и дверные косяки, едва держась на ногах от боли. Ничего. И внизу — ничего. Он бросился к телефону — ее тетка ничего не знала о ней. Выскочил наружу, как безумный, обежал весь двор, распахивая со стуком двери сараев, хлевов и даже выскобленного свинарника, теперь опустевшего. Ничего. Ничего. Наступила ночь.
— Я возьму трактор и попрошу помощи у Ллойдов...
— Конвей, бога ради, не оставляй меня. Я сойду с ума.
— Это все ты виновата, черт бы тебя побрал, — сказал он, — заставила ее съесть этих голубей.
И он бросился прочь, рывком завел трактор и покатил прочь, как ему казалось, черепашьим шагом, срезая путь через поля. Но Ллойд, в прежние дни такой любезный и всегда готовый помочь, теперь был неприветлив.
— Нужно дождаться ветеринара, — сказал он. — Корова заболела. Сожалею.
— Ветеринара! Ты что, не слышал, что я сказал, мужик?! Мой малыш пропал. Эта девчонка...
— Просто небольшая шутка, я полагаю, — сказал Ллойд. — Отплатила тебе за это дело с ее птицами, — его взгляд говорил: и я не виню ее. — Она не сделает мальчику ничего плохого. Она спрятала его в каком-нибудь безопасном месте, — когда вошел Конвей, Ллойд старательно разбирал счета на кухонном столе, и теперь он снова повернулся к ним. — Не беспокойся. Она спрятала его в каком-нибудь безопасном месте.
— Если только она не запекла его в пирог с голубями, — злобно сказала его жена.
Пирог с голубями! Он стоял, глядя на нее, стоял неподвижно, с застывшим взглядом, словно не мог оторвать ноги от выложенного красной плиткой пола кухни.
— Пирог с голубями?.. Пирог с голубями?.. — запинаясь, выговорил он, стоя на месте и покачиваясь. — Пирог с голубями?!
Но она испекла для них пирог со свининой, когда они вернулись домой, пышный пирог со свининой. “Восхитительно!” — сказал он тогда, поздравив себя с тем, что вырастил такую свинью в придачу к маленькой дочке, которая так замечательно готовит. “Восхитительно! Нежный, как попка младенца!” Теперь он стоял, позеленев, пошатываясь. Его затошнило. Он наклонился над белой кухонной раковиной и тут его вырвало. Он стоял, напрягшись, стиснув ладонями округлый край раковины, содрогаясь от рвотных позывов, пока его не вырвало снова. Он сполоснул рот холодной водой из-под крана, повернулся и, не говоря ни слова, бросился вон из дома во тьму.
Сама она не съела ни кусочка этого пирога. Просто сидела там напряженная, с полубезумным взглядом и ничего не выражающим лицом, и смотрела, как они едят. Смотрела, как они едят.
Вернувшись домой, в свою собственную кухню, он набросился на перепуганную до смерти женщину как безумный.
— Это сделала ты! Твоя работа! Ты заставила ее съесть этих голубей...
И он схватил остатки пирога и сунул их ей в рот, крепко держа ее, заставляя запрокинуть голову, раздавливая и кроша пирог о ее оскаленные зубы, размазывая корку и начинку по ее лицу.
— Это ты виновата! — орал он на нее, полукрича, полурыдая. — Ты виновата! Ты виновата! Ты заставила ее съесть ее голубей, а теперь...
И он оставил ее там, сжавшуюся, окаменевшую, в ужасе от новой мысли, забрезжившей в ее мозгу; и снова выбежал во двор.
|
✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏ |
Из своего тайника на сеновале над хлевом Меган наблюдала, как они, спотыкаясь, мечутся в темноте по ферме. Ему мешала женщина, повисшая на нем. Стонущая, задыхающаяся от рыданий, почти теряя сознание, она жалобно цеплялась за его руку и умоляла сказать ей, что это неправда, это неправда, они проснутся и увидят, что все это какой-то ужасный сон... Он все время отталкивал ее.
— Не трогай меня! Уйди от меня прочь! Никогда больше не дотрагивайся до меня! Это ты во всем виновата! Ты во всем виновата! — и снова, и снова: — Ты заставила ее съесть ее голубей...
Скоро они могут вспомнить о сеновале. Она слышала достаточно. Ей лучше уйти. Она соскользнула вниз, прокралась вокруг коровника, неуклюже перебралась через каменную стену и пропала. Пропала, помчалась в темноте по тропинке к тетушке Энн. Остаться у тетушки Энн навсегда, навсегда. После этого...
После этого они вряд ли захотят когда-нибудь снова увидеть ее, правда? В любом случае они, наверно, останутся полупомешанными до конца жизни, самодовольно думала она. Кто сможет жить с такой мыслью, как эта (как жила она все эти месяцы), и не остаться после этого полупомешанным? Я стала полупомешанной, думала она, а ведь, в конце концов, у меня были всего лишь голуби. С острой радостью она вспоминала, как он грубо отталкивал мачеху: “Не трогай меня! Уйди прочь от меня! Никогда больше не дотрагивайся до меня!” Больше никаких касаний. Никаких мерзких слов. Никаких непристойных звуков, которые она слышала, прижавшись ухом к стене их спальни. “Я положила конец всему этому, — думала она с жестоким удовлетворением. — А без этого что у них останется? Ни любви, ни привязанности, ни теплоты, ни уважения — ничего. Меня там не будет, я их не увижу. Но я их уже видела. Я видела, как они мучаются. Я видела, что они мучаются, так же как мучилась я из-за моих голубей”.
И пусть это продолжается подольше, молилась она, шагая по знакомым полям, чутьем находя в темноте хорошо знакомую дорогу, словно пес, стремглав бегущий к дому. Пусть они мучаются! Пусть они мучаются! И пусть это длится как можно дольше…
А если это продлится слишком долго... Она представила себе, как она, давно задумавшая все это, стоит перед полицейскими, глядя им прямо в лицо бессмысленным, тупым взглядом.
— Я всего лишь хотела спрятать бедного малыша... Я хотела всего лишь напугать их...
Она вовсе не хотела навредить ребенку (этому мерзкому, липкому, крикливому созданию), но тут уж ничего не поделаешь. (Вообразить, будто она убила эту тварь и приготовила ее им на ужин: она никогда даже надеяться не смела, что они опустятся до такого!)
— Но, думаю, если они заставили меня съесть моих собственных голубей... Вы знаете, что они заставили меня съесть моих голубей?
Однако она не хотела повредить ребенку. Она хорошо закутала его от ночного холода, они сами могли видеть это. Он был жив и плакал, когда она уходила. Она и представить себе не могла, что из-за всей этой кутерьмы, которую они устроили, они не услышат его. Или что они окажутся настолько глупы, что не догадаются, где она его спрятала (ведь это же было совершенно очевидно). Что ж, они сами виноваты, правда?
В конце концов, могла бы она сказать с этим своим бессмысленным, тупым взглядом, куда еще она могла бы положить малыша, если не в опустевшую голубятню?
Сердитый
