Тела из библиотеки ｢антология｣

[Клуб любителей детектива]

ТЕЛА ИЗ БИБЛИОТЕКИ  ｢АНТОЛОГИЯ｣  О Р И Г И Н А Л Ь Н О Е  Н А З В А Н И Е: BODIES FROM THE LIBRARY  Р Е Д А К Т О Р: ТОНИ МЕДАВАР  П Е Р В О Е  И З Д А Н И Е: July 26th 2018 by Collins Crime Club  Ф О Р М А Т:  АНТОЛОГИЯ  © Переводы выполнены специально для форума ‘КЛУБ ЛЮБИТЕЛЕЙ ДЕТЕКТИВА’  ПЕРЕВЕДЕНО ПО ИЗДАНИЮ: ‘Bodies from the Library, 2018  ПЕРЕВОДЫ: Участники форума  РЕДАКТОР-КОРРЕКТОР: Ольга Белозовская  Данные о переводчиках, первой публикации и дате публикации на форуме во вкладке ‘рассказы’.    В Н И М А Н И Е !  В  Т О П И К Е  П Р И С У Т С Т В У Ю Т  С П О Й Л Е Р Ы.  Ч И Т А Т Ь  О Б С У Ж Д Е Н И Я  П О С Л Е  П Р О Ч Т Е Н И Я  Р А С С К А З А !

• ATTENTION!
   Весь материал, представленный на данном форуме, предназначен исключительно для ознакомления. Все права на произведения принадлежат правообладателям (т.е согласно правилам форума он является собственником всего материала, опубликованного на данном ресурсе). Таким образом, форум занимается коллекционированием. Скопировав произведение с нашего форума (в данном случае администрация форума снимает с себя всякую ответственность), вы обязуетесь после прочтения удалить его со своего компьютера. Опубликовав произведение на других ресурсах в сети, вы берете на себя ответственность перед правообладателями.
   Публикация материалов с форума возможна только с разрешения администрации.
• ПРЕДИСЛОВИЕ

  В частности, смерть, кажется, доставляет умам англосаксонской расы больше невинных развлечений, чем любая иная тема.© Дороти Ли Сэйерс

  
    В начале был По. Все началось с него. Пьющего американского критика, создавшего, среди прочего, детектив. И за это, даже если ни за что иное, Господи благослови Эдгара Аллана По.
    Сыщиком По был шевалье С. Огюст Дюпен, блистательный, хотя держащийся покровительственно, собиратель независимых суждений, появившийся в ‘Убийстве на улице Морг’, довольно длинном рассказе, изданном в 1841 году, и в двух других. В этих и других загадочных историях По создал концепцию детектива — сюжета, в котором убийство или иное преступление раскрывается благодаря наблюдению и выводам, — а также многие из ключевых элементов жанра: ‘невозможное’ преступление, образ сыщика-любителя, с которым советуются профессионалы, наименее вероятный подозреваемый как убийца... Проще говоря, прежде чем кто-либо создал что-либо, По создал всё. Или почти всё.
    Хотя рассказы По были популярны и вдохновили других приложить руку к созданию детективов, потребовалось почти двадцать лет, прежде чем появился первый детективный сюжет размеров романа. Это была ‘Загадка Ноттинг-Хилла’ (1862-63) Чарльза Уоррена Адамса, изданная под псевдонимом Чарльз Феликс. Хотя вышли и другие детективные романы, самым заметным из которых был ‘Лунный камень’ (1868) Уилки Коллинза, логические выводы в целом оставались подчиненными любовной линии и саспенсу, и это продолжалось в течение следующих двадцати лет, пока в 1886 году не вышла новая веха детективной литературы, ‘Тайна чёрного кэба’ Фергюса Хьюма. А потом, в 1887 году, читателям представили величайшего из всех сыщиков, Шерлока Холмса Артура Конан Дойла. Помимо первого романа, ‘Этюда в багровых тонах’, Холмс появляется ещё в трех, но в основном его образ опирается на пятьдесят шесть рассказов, опубликованных в журнале ‘Strand’. Хотя в 1880-90-х годах у Холмса были ‘соперники’, самым заметным из которых стал Мартин Хьюитт, сыщик Артура Моррисона, ни один из них не пережил свое время.
    Популярность детективной литературы, особенно в форме рассказа, продолжилась в эдвардианскую эпоху, хотя только два созданных в этот период персонажа приближаются к Холмсу по качеству сюжетов, в которых появляются: отец Браун Г. К. Честертона, католический священник с взглядом, открытым парадоксам, и душе, чувствительной к вине, действующий в более чем пятидесяти рассказах, и доктор Джон Торндайк, сверхъестественно умный сыщик-учёный Р. Остина Фримена, чьи дела, описанные в романах, более удовлетворительны, чем сорок один рассказ с его участием.
    В то время как загадки Честертона и Фримена лежали в целом в традиции Шерлока Холмса, роман Э. К. Бентли ‘Последнее дело Трента’ (1913) перевернул правила игры, и его публикация часто считается началом того, что стало известно под именем Золотого века криминальной и детективной литературы. В ‘Последнем деле Трента’ Беркли предложил ясную проблему — застреленного миллионера; но полностью перевернул неписаные правила, позволив Тренту влюбиться в подозреваемую — общее место в наши дни, но не тогда — и обманув читательские ожидания ещё раз, поскольку Трент не раскрывает дела.
    ‘Последнее дело Трента’ снискало неизменную популярность и переиздается в наши дни, наряду со вторым романом Бентли о Тренте и сборником всех тринадцати рассказов о нём, ‘Трент вмешивается’ (1938). Этот роман вызвал в Британии бум на детективную литературу, и в последующие без малого двадцать лет детективные рассказы появлялись почти в каждом выпуске почти каждого журнала: в давно забытых вроде ‘The Red’, ‘Pearson’s’, ‘The Bystander’, ‘The Sphere’, ‘The Corner’, ‘Britannia’ и ‘Eve’, равно как и в доживших до наших дней, подобно ‘Harper’s’ и ‘The Tatler’. Детективные рассказы — и детективные сериалы, издаваемые частями — также стали стандартным признаком общенациональных ежедневных газет, например, ‘News of the World’, появлялись они и в местных еженедельных изданиях вроде ‘Yorkshire Weekly Post’ или ‘Sheffield Weekly Telegraph’. Эти и бессчетное множество других изданий вскоре стали мощным, разнообразным и, по-видимому, устойчивым рынком для детективной литературы, особенно таких рассказов, которые кончались неожиданным финальным поворотом, или включали невозможное преступление, необычное оружие или железное алиби, давая удовлетворительный источник дохода для многих известных авторов ‘Золотого века’, как и для некоторых хитрецов-оппортунистов.
    С окончанием Первой мировой войны пробивается ручеек романов, которые можно считать классикой жанра. В 1920 году ирландский инженер Фримен Уиллс Крофтс публикует ‘Смертельный груз’, крепкий полицейский процедурный роман, загадка в котором выдержала множество переизданий. В том же году Агата Кристи, бесспорно популярнейший автор Золотого века, печатает в еженедельных выпусках ‘The Times’ на протяжении восемнадцати недель свой первый детективный роман, ‘Загадочное происшествие в Стайлз’, обеспечив отставному бельгийскому полицейскому Эркюлю Пуаро его первое дело, а в 1921 году — первую изданную в Британии книгу о нем. В 1923 году выходит первый роман Дороти Л. Сэйерс о Питере Уимзи, ‘Чьё тело?’, а 1924 год ознаменовался изданием ‘The Rasp’, первого из романов Филипа Макдональда о полковнике Джетрине. В 1925 году впервые раскланиваются с публикой доктор Пристли Джона Роуда и Роджер Шерингэм Энтони Беркли, соответственно, в ‘The Paddington Mystery’ и ‘Загадке Лейтон-Корта’.
    И так далее. Ручеек обратился в потоп...
    К середине 1920-х годов аппетит к криминальной литературе приобрел в Британии, как и в большей части англоговорящего мира, ненормальные размеры. Помимо многих еженедельных и ежемесячных журналов с криминальными и детективными рассказами, загадки, зачастую простенькие головоломки, в которых следовало просто найти ошибку, сделанную убийцей, раньше сыщика, публиковали ежедневные газеты. А когда появилось радио в лице 2LO, предшественника ‘Би-Би-Си’, оно предложило детективной литературе новые возможности, и эта традиция, к счастью, продолжается по сей день.
    В 1928 году, скрестив (как он часто делал) потихоньку пальцы, отец Рональд Нокс представил десять правил, обязательных для любого желающего написать детектив; в Америке С. С. Ван Дайн сделал то же самое, хотя и куда многословнее. А в конце 1929 году Энтони Беркли основал Детективный клуб, позволявший элите жанра собираться вместе на ужины и в то же время отделявший их от массы писателей, трудившихся для удовлетворения огромного спроса на загадки.
    Оглядываясь назад, 1930-е годы можно считать высшей точкой Золотого века, когда многие из величайших авторов этого жанра написали свои лучшие вещи, тщательно выстроенные романы, в которых обычно почти бескровные преступления совершаются неизменно хитроумными способами, преступники защищены железными алиби, а как будто непостижимые загадки раскрываются непревзойденными сыщиками.
    Можно считать, что Золотой век завершился в 1937 году с выходом последнего романа Дороти Л. Сэйерс об Уимзи, ‘Медового месяца в улье’, который она описала как ‘любовную историю с детективными вкраплениями’, хотя ранее утверждала, что ‘слезливым чувствам’ нет места в детективе. Тем не менее, важно понимать, что дата весьма спорна. Некоторые полагают, что Золотой век продолжался в 1940-х годах, тогда как другие доказывают, что он завершился лишь во второй половине столетия. Во всяком случае, вскоре после ‘Медового месяца в улье’ разразилась Вторая Мировая, и ничто не осталось по-прежнему. Журналы и газеты, пережившие дефицит бумаги, продолжали печатать детективы, например, ‘London Evening Standard’, до начала 1960-х годов почти каждый день публиковавший по детективному рассказу. В то время, как Дороти Л. Сэйерс и Энтони Беркли в конце 1930-х прекратили писать, другие авторы Золотого века продолжили это делать, а некоторые, как Агата Кристи и Найо Марш, работали до 1970-80-х годов. Как предсказывал Беркли и ряд других авторов, фокус криминальной литературы сместился с детективных загадок, сосредоточенных в основном на ‘Кто?’ и ‘Как?’, к более психологически проработанным загадках, чьим движущим вопросом стало ‘Почему?’.
    Большая часть рассказов и пьес этого сборника — все они написаны авторами, активными в Золотом веке, начиная с 1917 года — издавались до сих пор только один раз — в газете, редком журнале или забытом сборнике — или ни разу. Они отсылают к более уютным временам, когда убийство совершалось проще и раскрывалось без привлечения судебно-медицинской науки. И все же, даже если ныне царствуют психологические триллеры и полицейские процедуралы, есть и сейчас рассказы и телесериалы, уходящие корнями в Золотой век: авторы вроде Elly Griffiths, Ann Cleeves и, очаровательно безумным образом, Кристофера Фаулера или фильмы вроде ‘Death in Paradise’ и ‘Чисто английских убийств’, равно как и других, смешанного происхождения, подобно ‘Shetland’, ‘Broadchurch’ и ‘River’. Есть и некоторое количество романов-продолжений, старающихся поддерживать традиции Золотого века, оживляя некоторых любимых его героев — романы об Уимзи Джилл Пейтон Уолш, цикл о Пуаро Софи Ханны, романы о Кэмпионе Марка Рипли и, несомненно, лучший из них, ‘Money in the Morgue’ Найо Марш и Стеллы Даффи, вышедший в 2017 году. И, что особенно радует, многие образцы классики Золотого века продолжают переиздаваться или доступны в электронном виде благодаря таким издательствам, как ‘HarperCollins’, ‘British Library’ и скромным издателям вроде ‘Crippen & Landru’, выпустившего много новых сборников рассказов различных авторов Золотого века.
    Наконец, в Британской библиотеке ежегодно с 2015 года проходит конференция ‘Тела из библиотеки’, привлекающая гостей со всего мира. На ней собираются писатели, читатели и исследователи, обсуждая темы и персонажей из книг Золотого века и сосредотачиваясь на конкретных авторах или издателях и их вкладе в жанр. Помимо прочего, эта конференция выявила наличие ужасающе большого количество не вошедших в сборники рассказов, забытых пьес для театра и радио и даже неизданного материала, созданного некоторыми из числа самых известных писателей того времени. У большинства таких авторов подобных произведений недостаточно для составления новых персональных сборников, но материала хватает на тома, подобных этому, собирающему вместе "потерянные" произведения различных авторов для их страстных поклонников, как и для коллекционеров и новых читателей, наделённых ненасытным аппетитом к убийству и невинным развлечениям ушедшей эпохи.
    Золотой век умер, да здравствует Золотой век!    © Тони Медавар, Апрель 2018 г. /   Перевод: Дмитрий Шаров, 30 декабря 2021 г.
• ДЖ. ДЖ. КОННИНГТОН ‘ВО ВЛАСТИ ИНСУЛИНА’
    J.J. Connington ‘Before Insulin’

  ПРЕДИСЛОВИЕ | +

   Дж. Дж. Коннингтон — псевдоним Альфреда Уолтера Стюарта (1880–1947), преподавателя физической химии и радиоактивности, который стал первым ученым, который признал существование изобарических атомов, — отсюда знание сэром Клинтоном естественных наук и медицины. Кроме написания многих трактатов, посвященных научным экспериментам, Стюарт (как Дж. Дж. Коннингтон) в 1923 году написал ставший популярным научно-фантастический роман, ‘Миллионы Норденхолта’. Четыре года спустя за ним последовало первое дело, в котором фигурирует главный констебль, — ‘Убийство в Лабиринте’ (‘Murder in the Maze’). Несмотря на популярность этой книги, он продолжал совмещать работу профессором химии в Королевском университете в Белфасте с написанием детективных романов, при этом он поднялся на уровень, позволяющий поставить его в один рад с его выдающимися современником, работающими в том же жанре, Фрименом Уиллсом Крофтсом. Стюарт продолжал писать детективную беллетристику практически до последних дней жизни.
  
    Главное действующее лицо: детектив — главный констебль сэр Клинтон Дриффилд.
    Отделение: Сассекская полиция (подробнее не указано).
    Время действия: 1935 год.
    
    Краткая характеристика: сэр Клинтон Дриффилд — один из весьма немногих главных констеблей (т.е. начальников полиции), действующих в серии криминальных романов и рассказов. Ему всего лишь между тридцатью и сорока, у него загорелое лицо, аккуратные усы и внимательный и взгляд. Дриффилд немного циничен и иногда резок на допросах, что делает его литературным предшественником недавнего сериала ‘Шеф’ (‘The Chief’), в котором Мартин Шоу играет моложавого главного полицейского, Алана Кэйда, человека независимого и крайне самоуверенного. Кейд и Дриффилд похожи и тем, что их связывают непростые отношения с теми, кто им близок: в случае сэра Клинтона это сквайр Уэндовер, богатый землевладелец и мировой судья, с которым он часто не соглашается, когда они вместе заняты расследованием преступления. Дриффилд поднялся на вершину профессии благодаря великолепной памяти и способности замечать важные черты даже у самых незначительных по виду людей. Он любит демонстрировать свое остроумие как перед преступниками, так и перед полицейскими, — черта, которая позволяет ему выглядеть эффектным, хотя и не очень приятным человеком. Отличительной характеристикой всех расследований, проводимых главным констеблем, является изобретательность при составлении схем и широкое использования научной и медицинской информации.

   — Когда я просил тебя приехать на уикенд, я имел в виду кое-что помимо рыбалки, — признался Уэндовер. — Дело в том, Клинтон, что мне нужен твой совет.
    Сэр Клинтон Дриффилд, главный констебль графства, насмешливо поглядел на старого друга.
    — Если ты кого-то убил, сквайр, то вот мой совет: ничего не говори и покинь страну. Если же это просто нарушение обязательства жениться или что-нибудь в этом роде, я в твоем распоряжении.
    — Это не нарушение обязательства, — заверил его Уэндовер с самодовольством старого холостяка. — Это вопрос передачи состояния, для которого я, к несчастью, остался единственным опекуном. С тех пор, как завещание было составлено, другие двое умерли. Я тебе все расскажу.
    Уэндовер гордился умением ясно излагать суть дела. Он поудобнее расположился в кресле и начал.
    — Я когда-нибудь рассказывал тебе о старом Джоне Эшби, владельце металлургических заводов? Когда он умер пятнадцать лет назад, его состояние составляло 53000 фунтов. Эшби назначил своего сына, невестку и меня своими душеприказчиками. Его сын, Джеймс Эшби, должен был получать пожизненную ренту с состояния, а после его смерти весь капитал следовало передать его потомкам, когда самый молодой из них достигнет совершеннолетия. Случилось так, что был только один ребенок, молодой Робин Эшби. Джеймс Эшби и его жена погибли в железнодорожной катастрофе несколько лет назад, поэтому 53000 фунтов за вычетом налога на наследство должны были перейти к молодому Робину, если бы он дожил до совершеннолетия.
    — А если нет? — поинтересовался сэр Клинтон.
    — Тогда деньги достались бы большому количеству благотворительных учреждений, — объяснил Уэндовер. — Именно в этом, как ты увидишь, и состоит проблема. Три года назад у молодого Робина обнаружился диабет, причем в тяжелой форме. Естественно, мы сделали все, что могли. Перепробовали всех специалистов, но безуспешно. Тогда мы послали его в Нойенар в некий институт, возглавляемый немцем, специализирующимся на диабете. Результат отрицательный. Я приехал навестить бедного мальчика — от него буквально остались кожа да кости, он едва мог ходить от слабости. Очевидно, дни его были сочтены.
    — Жестоко же с ним обошлась судьба, — философски заметил сэр Клинтон.
    — Очень, — сказал Уэндовер с нотками жалости. — Далее, случилось так, что в Нойенаре он познакомился с неким французским врачом. Я видел его, когда там находился: приблизительно тридцати лет, темная острая бородка, очень живой, с хорошими манерами и огромной самоуверенностью. Он хорошо говорил по-английски, что дало ему возможность познакомиться с Робином там, среди иностранцев, и убедил мальчика, что сможет его вылечить, если тот доверится ему. Ну, к этому времени казалось, что нужно хвататься за любую возможность, поэтому я согласился. В конце концов, мальчик угасал на глазах. Итак, он поехал на юг Франции, где у этого человека — его звали Прево — имелся собственный частный санаторий. Я видел это место: хорошо поставленное дело, хотя и небольшое. И у него имелась английская медсестра, что было удачно для Робина. Симпатичная девушка: каштановые волосы, кожа цвета сливок, гибкая фигура, тонкие руки и стройные ноги. И манеры как у леди.
    — О, любая симпатичная девушка обведет тебя вокруг пальца, — перебил сэр Клинтон. — Продолжай рассказ.
    — Ну, результат опять оказался отрицательным, — торопливо продолжал Уэндовер. — Бедный мальчик угасал несмотря на все заверения этого француза, и, короче говоря, он умер две недели назад в тот самый день, когда достиг совершеннолетия.
    — О, таким образом, он прожил достаточно долго, чтобы вступить в права наследства?
    — Да, но, как говорят, на последнем издыхании, — согласился Уэндовер. — Здесь-то и начинается проблема. До этого дня он, конечно, не мог составить законного завещания. Но вот появляется претендент, человек по имени Сидни Исткоут, с заявлением, что Робин составил завещание в утро того дня, когда умер, и согласно этому завещанию этот парень, Исткоут, должен получить все состояние. Вот все, что я знаю об этом деле из письма, которое Исткоут прислал мне, изложив факты. Я отослал его к адвокату, занимающемуся делами о наследствах, и предложил этому адвокату — его зовут Харрингей — привести сегодня претендента сюда. Они скоро прибудут. Я хотел бы, чтобы ты взглянул на него, Клинтон. Мне не совсем нравится это завещание.
    Начальник полиции ненадолго задумался.
    — Очень хорошо, — согласился он наконец. — Но лучше не представляй меня как сэра Клинтона Дриффилда, главного констебля и так далее. Пусть я буду просто мистером Клинтоном. Для неофициальной беседы так будет лучше.
    — Отлично, — кивнул Уэндовер. — На подъездной дорожке какой-то автомобиль. Должно быть, это они.
    
    Спустя некоторое время открылась дверь и посетителей ввели внутрь. Сам удивленный, главный констебль все-таки смог насладиться еще большим удивлением своего друга, поскольку вместе с адвокатом вместо ожидаемого мужчины он увидел симпатичную девушку с каштановыми волосами, одетую в черное. Было очевидно, что Уэндовер ее узнал.
    — Вы кажетесь удивленным, мистер Уэндовер, — начала девушка, очевидно несколько озадаченная выражением Уэндовера. Затем она улыбнулась, как если бы вдруг поняла. — Конечно, все дело в моем имени. Люди всегда забывают что Сидни может быть как мужским именем, так и женским. Но вы же помните меня, не так ли? Я видела вас, когда вы навещали бедного Робина.
    — Конечно, я помню вас, медсестра, — сказал Уэндовер, оправляясь от удивления. — Но я никогда не слышал, чтобы вас называли как-либо иначе, чем ‘сестра’, и даже не слышал вашу фамилию, поэтому я, естественно, не связал вас с письмом, которое получил в связи с завещанием бедного Робина.
    — О, понимаю, — ответила девушка. — Это все объясняет.
    Она вопросительно посмотрела на главного констебля, и Уэндовер вновь обрел присутствие духа.
    — Это мой друг, мистер Клинтон, — объяснил он. — Мисс Исткоут. Мистер Харрингей. Прошу садиться. Должен признать, что ваше письмо застало меня совершенно врасплох, мисс Исткоут.
    Уэндовер преодолел начальное удивление перед личностью претендента и, когда все расселись, взял инициативу в свои руки.
    — Я видел копию свидетельства о смерти Робина, — медленно начал он. — Он умер днем двадцать первого сентября, то есть в день, когда достиг совершеннолетия, поэтому он был в полном праве составить завещание. Полагаю, он был умственно здоров, чтобы сделать это?
    — Доктор Прево удостоверит это в случае необходимости, — спокойно подтвердила медсестра.
    — Я заметил, что он умер не в институте доктора Прево, — продолжал Уэндовер. — В каком-то местном отеле, не так ли?
    — Да, — кивнула медсестра Исткоут. — В это время в институте умер пациент, и бедному Робину стало просто ненавистно это место. Оно угнетало его, и он настоял, чтобы на некоторое время переехать.
    — Он, должно быть, уже был при смерти тогда, бедняга, — прокомментировал Уэндовер.
    — Да, — печально подтвердила медсестра. — Он уже угасал. У него бывали провалы в сознании, что обычно для диабетической комы. Но во время бодрствования он мыслил совершенно здраво, если вас интересует именно это.
    Уэндовер кивнул, как если бы это объяснение его полностью удовлетворило.
    — Расскажите мне об этом завещании, — попросил он. — Вполне естественно, что оно очень удивило меня.
    Медсестра Исткоут на мгновение заколебалась. Ее губы дрожали, а глаза наполнились слезами, когда она вынула из сумки изящный конверт. Из него она извлекла тонкий лист почтовой бумаги, который и передала Уэндоверу.
    — Я не могу винить вас за то, что вы удивлены его решением оставить деньги мне, — сказала она наконец. — Я и сама этого не ожидала. Но дело в том, что… он влюбился в меня, бедный мальчик, пока находился под моим наблюдением. Понимаете, за исключением доктора Прево я была единственной, с кем он мог говорить по-английски, а это значило для него много именно тогда, когда он оказался так одинок. Конечно, он был намного моложе меня — мне двадцать семь. Полагаю, когда я поняла, в чем дело, мне следовало сразу положить этому конец. Но у меня не хватило духа так поступить. Это чувство было для него тем, что давало ему необходимую силу продолжать жить, и, конечно, я знала, что до брака никогда не дойдет. Не было вреда в том, чтобы позволить ему влюбиться, и я действительно постаралась сделать его счастливым в эти последние недели. Я жалела его.
    Это по-новому осветило вопрос для Уэндовера, и он выказал больше сочувствия.
    — Я могу это понять, — сказал он тихо. — Но вы, конечно, не любили его…
    — Не в том смысле. Мне было очень, очень его жаль, и я сделала все, чтобы он чувствовал себя счастливее. Было так ужасно видеть, как он уходит во тьму прежде, чем начал действительно жить.
    Уэндовер откашлялся, очевидно сознавая, что разговор совершенно сошел с деловых рельсов, по которым он планировал его вести. Он развернул тонкий лист почтовой бумаги и посмотрел на письмо.
    — Тут все достаточно ясно. ‘Я оставляю все, что имею, медсестре Сидни Исткоут, проживающей в медицинском институте доктора Прево’. Я признаю почерк Робина, и дата находится на том же самом листе. Кто свидетели, между прочим?
    — Полагаю, два официанта в отеле, — сказала медсестра Исткоут.
    Уэндовер вернулся к тонкому иностранному конверту и исследовал адрес.
    — Адрес написан им самим — на институт, как я вижу. И почтовый штемпель двадцать первого сентября. Это — хорошие подтверждающие доказательства, если бы таковые потребовались.
    Он передал обе бумаги сэру Клинтону. Главный констебль, казалось, счел освещение в том месте, где он сидел, недостаточным: он встал и подошел к окну, чтобы рассмотреть документы. При этом он оказался немного позади медсестры Исткоут. Уэндовер отметил, что рассматривая бумаги, сэр Клинтон стоял боком к свету.
    — Теперь только один момент, — продолжал Уэндовер. — Я хотел бы знать что-нибудь относительно умственного состояния Робина в конце. На досуге он читал, например газеты и что-то подобное?
    Медсестра Исткоут покачала головой.
    — Нет, он ничего не читал. Он был слишком слаб, бедняжка. Обычно я сидела рядом с ним и старалась развлечь его разговором. Но если у вас есть сомнение относительно его умственного состояния в то время, — я имею в виду, был ли он в здравом уме, составляя завещание, — я уверена, что доктор Прево даст свидетельство, что он полностью владел собой и знал, что делает.
    Сэр Клинтон выступил вперед с бумагами в руке.
    — Это очень важные документы, — сказал он, обращаясь к медсестре. — Небезопасно носить их в вашей сумке. Оставьте их у нас. Мистер Уэндовер даст вам расписку и позаботится об их безопасности. И, чтобы не случилось никакой ошибки, думаю, вы должны написать свое имя в углу каждого из документов, чтобы идентифицировать их. Мистер Харрингей согласится со мной, что в подобном случае мы не должны оставлять лазейки для сомнений.
    Адвокат кивнул. Он был молчаливым человеком по своей природе, но его гордость оказалась несколько уязвленной тем, что в разговоре его просто проигнорировали. Медсестра Исткоут, взяв авторучку Уэндовера, поставила свою подпись на свободном пространстве каждой бумаги. Уэндовер предложил гостям чай, прежде чем те уехали, но направил разговор на общие темы и избегал касаться дела, которое их сюда привело.
    
    Когда адвокат и девушка покинули дом, Уэндовер повернулся к сэру Клинтону.
    — Мне все кажется достаточно ясным, — сказал он, — но я видел, как ты посмотрел на меня, стоя за ее спиной у окна, — ты не удовлетворен? Что случилось?
    — Если хочешь знать мое мнение, — ответил главный констебль, — это фальшивка от начала до конца. Конечно, мое мнение не стоит и пенса. Если хочешь настоящих доказательств, я смогу добыть их для тебя, но потребуются расходы на расследование и помощь экспертов. Издержки пойдут из суммы наследства, но это дешевле, чем судебный иск. Кроме того, — добавил он с улыбкой, — не думаю, что тебе хочется упрятать эту девушку в тюрьму. Она, вероятно, лишь инструмент в руках более умного человека.
    Уэндовер был поражен уверенным тоном главного констебля. Девушка, конечно, не пыталась утверждать, что любила Робина Эшби, но рассказала свою историю так, как будто верила в нее сама.
    — Конечно, проводи расследование, — согласился он. — Однако на первый взгляд все кажется очень правдоподобным.
    — Через две недели или около того я дам тебе четкие доказательства. Лучше назначь следующую встречу с этой девушкой, скажем, через три недели. Но на этот раз не привлекай адвоката. На его вкус здесь может оказаться слишком много состава преступления. Да, мне понадобятся эти бумаги.
    
    — Вот конкретное доказательство, — сказал главный констебль три недели спустя. — Я могу показать его тебе прежде, чем она придет, и ты сможешь развлечь себя, размышляя над ним.
    Из бумажника он достал завещание, конверт, две фотографии и, пока говорил, разложил их на столе и развернул завещание.
    — Прежде всего, обрати внимание: завещание написано на очень тонкой бумаге и конверт тонкий — иностранные писчие аксессуары. Во-вторых, заметь, что конверт имеет точно такой размер, чтобы в него можно было поместить тот лист бумаги, если его сложить вчетверо: я имею в виду — сложить вдвое, а затем еще вдвое. Лист размера in quarto, десять дюймов на восемь. А теперь смотри сюда. На бумаге имеется дополнительный сгиб. Ее сложили вчетверо, а затем еще раз вдвое. Это бросилось мне в глаза, как только документ оказался у меня в руке. Зачем дополнительный сгиб, если бумага и так вписалась бы в конверт?
    Уэндовер тщательно осмотрел лист, и лицо его приняло озадаченное выражение.
    — Ты совершенно прав, — сказал он, — но нельзя опротестовать завещание на основании подобного сгиба. Она, возможно, сложила его сама после того, как получила.
    — Но не когда он был в конверте, который ему соответствовал, — заметил сэр Клинтон. — На конверте не имеется никакого соответствующего сгиба. Однако давай продолжим. Вот фотография конверта при боковом освещении. Видишь, что почтовый штемпель вдавил бумагу?
    — Да, и я могу четко прочитать по отпечатку дату: двадцать первого сентября. — Он на мгновение сделал паузу, а затем удивленно добавил: — Но где почтовая марка? Ее нет на фотографии.
    — Нет, потому что это фотография отпечатка на обратной стороне конверта. Штемпель ударил сильно, и не только погасил марку, но и вызвал оттиск на обратной стороне конверта. Он четко виден при боковом освещении. А вот и еще одна фотография. Ее сделали прежде, чем конверт был разрезан в длину, чтобы добраться до отпечатка в области марки. Все, что мы сделали, это закрепили конверт в рамке для печати, поместив позади него фотобумагу, и произвели засветку. Теперь видишь, что покрытые клеем части конверта вышли белыми, как своего рода Андреевский крест. Но, если посмотреть внимательно, ты увидишь несколько более темных участков со стороны белой полосы, соответствующей клапану конверта, который обычно приклеивают. Подумай, что это означает, сквайр. Вот факты, и не слишком трудно найти интерпретацию для них, если поразмышлять минуту или две. А я добавлю только одну деталь. Двум официантам, которые выполняли роль свидетелей, выдали билеты в Южную Америку и определенную сумму каждому, чтобы заглушить тоску по дому… Но вот и твоя посетительница.
    
    К большому удивлению Уэндовера сэр Клинтон взял инициативу в беседе на себя.
    — Прежде, чем мы займемся делами, мисс Исткоут, — сказал он, я хотел бы рассказать вам небольшую историю. Она может оказаться полезной для вас. Вы позволите?
    Медсестра Исткоут вежливо кивнула, а Уэндовер, взглянув на нее, заметил у нее обручальное кольцо, которого не было на их последней встрече.
    — Это дело, о котором я узнал совсем недавно, — продолжал сэр Клинтон, — и оно настолько напоминает ваше собственное дело, что, я уверен, нам это поможет. Молодой человек двадцати лет в почти безнадежном состоянии был вынужден лечь в частный санаторий на попечение врача. Если бы он дожил до совершеннолетия, то смог бы составить завещание и оставить очень большое состояние любому, кого выбрал, но шансы на то, что он доживет до совершеннолетия, были, как в рулетке.
    Фигура медсестры Исткоут напрягалось, а ее глаза расширились, но она просто кивнула, словно предлагая сэру Клинтону продолжать.
    — Мальчик влюбился в одну из медсестер, которая оказалась под влиянием доктора, — продолжал сэр Клинтон. — Если бы он дожил, чтобы составить завещание, практически несомненно, что он оставил бы все состояние медсестре. Значительное искушение для любой девушки, я думаю, вы согласитесь.
    День рождения мальчика был очень близко, всего лишь через несколько дней, но все выглядело так, что он не доживет. Слишком ослабел. У него не осталось никакого интереса к газетам, и у него случались провалы в памяти, поэтому он понятия не имел о том, какой сегодня день. Было достаточно легко сказать ему однажды, что он достиг совершеннолетия, хотя фактически оставалось еще два дня. Введенный в заблуждение доктором, он решил, что теперь имеет право составить завещание, и собственной рукой написал короткий документ, оставляя все медсестре.
    Мисс Исткоут с усилием кашлянула.
    — Да? — вымолвила она.
    — Это обманное завещание, — продолжал сэр Клинтон, — было засвидетельствовано двумя официантами отеля, в который был увезен мальчик, и вскоре затем эти официанты были отосланы за границу, получив деньги помимо платы за проезд. Затем в голову доктору пришло, что можно состряпать дополнительные доказательства подлинности завещания. Мальчик положил завещание в конверт, который адресовал медсестре. Пока клей еще не высох, доктор открыл клапан конверта и вынул завещание, которое в тот момент сложил еще раз, чтобы положить в обычный деловой конверт. Затем он адресовал его медсестре и отправил завещание. Оригинальный большой конверт, подписанный мальчиком, он сохранил. Но при открывании доктор немного повредил внутреннюю сторону клапана, где нанесен клей, и этот дефект обнаруживается, если конверт просветить, поместив за ним фотобумагу. Вот пример того, что я имею в виду.
    Он передал медсестре Исткоут фотографию, которую показывал Уэндоверу, и обратил ее внимание на пятна на ‘Андреевском кресте’.
    — Как оказалось, мальчик умер на следующее утро, за день до того, как достиг совершеннолетия. Доктор скрывал эту смерть в течение дня, что в сложившейся ситуации было достаточно легко. Затем в день решающей даты — я говорил, что это было двадцать первого сентября? — он заклеил пустой конверт, проштемпелевал в санатории и отнес на почту, обеспечив таким образом почтовый штемпель с нужной датой. К сожалению для этого плана, штемпель почтового отделения ударяет слишком сильно и производит оттиск на обоих листах тонкого бумажного конверта, поэтому, открыв конверт и сфотографировав его при боковом освещении, мы увидели подобный оттиск.
    Он вручил девушке вторую фотографию.
    — Теперь, если бы завещание было в том конверте, то и на самом завещании был бы тот же оттиск. Но его нет, а это доказывает, что завещания не было в конверте, когда тот проходил через почту. Такая умная женщина, как вы, мисс Исткоут, сразу поймет, что я имею в виду.
    — И что случилось потом? — хрипло спросила девушка.
    — Трудно сказать, — пожал плечами сэр Клинтон. — Если бы эта задача встала передо мной официально, — а я, знаете ли, главный констебль графства, — то я должен был бы, вероятно, предать суду ту незадачливую медсестру за попытку мошенничества, и у меня нет ни малейшего сомнения, что мы сумели бы добиться обвинительного приговора. Полагаю, это означало бы год или два в тюрьме.
    Я забыл упомянуть, что все это время медсестра была тайно помолвлена с доктором. Да, между прочим, у вас очень симпатичное кольцо, мисс Исткоут. Это, конечно, показывает, как доктору удалось заставить ее играть свою роль в его небольшой схеме. Думаю, на вашем месте, мисс Исткоут, я возвратился бы во Францию как можно скорее и сказал бы доктору Прево: ‘Не вышло’.   1^sted: ‘Evening Standard’, September 1th 1936 / Перевод: Н. Баженов / Публикация на форуме: 15.02.2015 г.
• Л. БРЮС ‘КАПЮШОН’
    Leo Bruce ‘The Inverness Cape’

  ПРЕДИСЛОВИЕ | +

   Один из четырех не вошедших в сборники рассказов о сержанте Бифе был впервые напечатан в ‘The Sketch’ 16 июля 1952 года. Текст для этого сборника взят из оригинальной рукописи рассказа, найденной в бумагах писателя Куртисом Эвансом, автором ‘Masters of the ‘Humdrum’ Mystery’ и ‘The Spectrum of Murder’.

     — Думаете, я насмотрелся на всякие ужасы и привык к насилию? — задал риторический вопрос сержант Биф. — Но, нет, было одно жуткое преступление, которое потрясло меня больше, чем любое другое. Это произошло несколько лет назад. Одну старую леди забили до смерти на глазах ее калеки-сестры. Самое жестокое дело, которым мне пришлось заниматься.
     Я хорошо знал этих милых добрых старушек, которых все любили. Они жили вместе в большом доме, выходящем в их собственный сад. Единственное, что могло в них кому-то не нравиться, — это их богатство.
     Мисс Люсии, старшей из них, было за семьдесят. Но она оставалась очень активной: двигалась как молодая и поддерживала свой любимый сад в “нужном состоянии” с помощью двух садовников и юноши на подхвате. Мисс Агата была несколькими годами моложе, и никто не видел ее без инвалидного кресла после несчастного случая на охоте, который произошел, когда она была еще юной девушкой. В хорошую погоду ее выкатывали на террасу, где она сидела, наблюдая за сестрой, работающей в саду. Они очень любили друг друга и были вполне счастливы.
     Затем к ним приехал жить их молодой племянник Ричард Лакери, и мне он сразу пришелся не по душе. Было известно, что у него нет собственных денег, но, должно быть, старые леди были к нему очень щедры, поскольку он сорил деньгами направо и налево. Автомобили, бега, светские развлечения — эгоистичный молодой повеса.
     Наверное, больше всего мне не нравилась его экстравагантная одежда — вызывающая, я бы сказал. И когда он начал носить один из этих пристегивающихся капюшонов и шляпу охотника на оленей, как у Шерлока Холмса, я посчитал это чрезвычайно глупым.
     Но, тем не менее, у него водились друзья, как у всех, кто швыряется деньгами. Один из них, Катберт Майелинг, жил прямо напротив дома старых леди, а другой, Джилли Понсток, занимал комнаты в местном пабе, где Ричард Лакери часто выпивал — иногда с одним из садовников его тети, Альбертом Гиггсом.
     В субботу в июне мисс Люсия сказала за ланчем, что собирается потратить вторую половину дня на прополку гвоздик и анютиных глазок на одной из клумб. Садовники уйдут домой, а ей нравится, когда весь сад в ее полном распоряжении. Старая леди никогда не пропускала возможность поработать в саду во второй половине субботы.
     Агата попросила племянника выкатить ее кресло на террасу, откуда она сможет наблюдать за сестрой. Он это сделал, а затем отправился в свою комнату вздремнуть.
     Приблизительно в половине третьего в ярком свете солнца мисс Агата испугалась, увидев, что из кустов, крадучись, вышел мужчина с тяжелой дубинкой и ударил сестру по голове. Возможно, и первого удара было достаточно, чтобы убить ее, но он бил и бил!
     Мисс Агата закричала, но лишь через несколько минут прибежала Кейти, единственная служанка в доме в тот момент, а еще через несколько минут появился Ричард Лакери. Он казался заторможенным и сказал впоследствии, что спал.
     И тогда мисс Агата сделала то, что потрясло и изумило служанку. Она в ужасе посмотрела на Ричарда и закричала: “Не подпускайте его ко мне! Он убил Люсию!”
     Ричард запротестовал: он был наверху. У его тети истерика, сказал он. Он так же потрясен, как и она. Затем он приказал служанке позвонить врачу. Старая леди не желала оставаться наедине с Ричардом. Лишь спустя какое-то время она достаточно успокоилась, чтобы рассказать служанке в точности, что произошло.
     
     К тому времени начал собираться народ. Появился Гиггз, садовник, дом которого был через конюшенный двор, а Катберт Майелинг вышел к двери, услышав крики из дома. Послали за доктором и за мной, и мы с ним осмотрели мисс Люсию, которая была точно мертва, и сумели немного успокоить ее сестру.
     Однако только к вечеру я смог выслушать ее рассказ. К тому времени я обследовал территорию и увидел, что убийство произошло приблизительно в двухстах ярдах от террасы и что можно было добраться до кустарника из дома незаметно для того, кто сидел на месте мисс Агаты. Или, как я подумал, чтобы добраться из кустарника до дома, если на то пошло.
     Первое, что сказала мне мисс Агата, это что ее племянника нужно немедленно арестовать.
     — Я видела, что это сделал он! — продолжала повторять она.
     Я указал, что это все происходило в двухстах ярдах, и спросил, как она может быть настолько уверенной.
     — Я видела, как он это сделал! На нем была эта охотничья шляпа и этот его капюшон.
     — Но вы видели его лицо?
     Она не хотела или не могла дать ясный ответ на этот вопрос. Она знала, что это был Ричард. Она видела его очень четко. Капюшон… шляпа… это был Ричард. Я должен арестовать его, а не оставлять в доме с ней. Я расспрашивал ее как мог, но не смог добиться от нее большего.
     Тогда я занялся племянником. Перед обедом он был в местном пабе, играл в дартс с двумя своими друзьями и Гиггзом, садовником. Он оставил свою тетю на террасе и отправился вздремнуть наверх. Услышал крики и спустился. Он не мог объяснить обвинения мисс Агаты.
     Когда я спросил его о пристегивающемся капюшоне, он сказал, что нашел в Лондоне маленький магазинчик, где имелся запас старомодных вещей, таких как короткие гетры, причудливые камзолы, норфолкские пиджаки и эти капюшоны. Он дал мне имя владельца и адрес. Он сказал, что решил: будет забавно носить что-то столь старомодное. Да, его друзья знали, где он купил их. Я попросил, чтобы он пошел и принес капюшон, и он так и сделал, но на это ушло много времени.
     — Он был у Кейти, — объяснил он. (Кейти — это служанка.) — Она зашивала в нем дыру.
     На ткани не было никаких пятен или чего-то необычного.
     Я послал за Кейти и узнал, как уже почти ожидал к тому времени, что в тот день после ланча она взяла капюшон в свою комнату, чтобы починить, и что он фактически был у нее в руках в момент, когда произошло убийство.
     Было понятно теперь, какой линии расследования придерживаться, и, когда я вошел в небольшой магазинчик и выяснил, что за прошлые несколько месяцев там продали два таких капюшона, я решил, что в расследовании произошел прорыв. Владелец магазина не слишком помог мне с этими двумя покупателями. Он довольно хорошо запомнил первого, и его описание соответствовало Ричарду Лакери, но во втором он не был уверен. Он помнил, что это был молодой человек, но больше ничего особенного, за исключением того, что он куда-то спешил.
     Затем, конечно, я допросил этих двух друзей, и ни у одного из них не было удовлетворительного алиби. Катберт Майелинг, по его словам, читал в шезлонге на лужайке перед домом, когда услышал крики из дома старых леди. Он пошел посмотреть, что случилось, и помочь, если нужно. Джилли Понсток спал у себя в номере в гостинице. Он ничего не знал об убийстве, пока не спустился к чаю в половине пятого и не узнал новости от владельца гостиницы. Садовник был один у себя в доме.
     Загадка, что и говорить. Кто-то купил один из этих капюшонов, в котором можно сыграть роль Ричарда Лакери, надел его в кустарнике, убил старую леди и убежал. У Гиггза и Майелинга был некий мотив, поскольку каждый получал что-то по завещанию. Гиггз — как старый работник, Майелинг — как сын старых друзей. Любой мог это сделать, но не было ни крупицы реальных доказательств против них.
     
     Моя жена сказала, что это дело меня доконает. Я не мог спать — так переживал. Я испробовал все обычные методы: отпечатки пальцев, следы обуви, используемое оружие, но ничего не указывало на подозреваемых. Если я когда-нибудь совершу убийство, сказал я себе, оно будет похожим на это: у всех на виду! В этом случае меня никогда не найдут.
     А затем внезапно у меня родилась мысль. Я обыскал комнату Ричарда Лакери, затем спустился и арестовал его. Его обвинили, судили и, рад сообщить, очень мило повесили.
     Объяснение? Ну, он считал, что придумал очень умный способ совершить убийство. Двойной блеф. Он решил исполнить роль кого-то, исполняющего роль его самого. Возможно, он случайно зашел в тот магазинчик эдвардианской одежды, а возможно, специально искал что-то в этом роде. Он выбрал этот пристегивающийся капюшон как легко различимый предмет одежды и купил второй, с помощью которого мог сыграть роль самого себя, приучил всех, что носит капюшон, и стал ждать подходящего момента. Он выбрал субботу, потому что знал, что мисс Люсия будет работать в саду, затем попросил Кейти починить его первый капюшон, прошел в кустарник, где прятал второй, надел его, убил тетку и возвратился в дом, в который вошел, когда служанка выбежала на террасу. У него был прекрасный свидетель — мисс Агата, — которая станет клясться, что это был он — из-за капюшона, и прекрасное алиби, поскольку его капюшон находился в комнате Кейти. Он понимал, что я скоро узнаю о покупке второго капюшона кем-то, кто не был похож на покупателя первого из-за простой маскировки, как я предполагаю. Чем больше Агата клялась, что это был он, тем больше сочувствия он вызовет как напрасно обвиненный.
     Но, конечно, он сделал единственную ошибку. Они все ее делают, слава тебе, Господи, иначе я не знаю, что стало бы с детективами. Он забыл включить в свой идеальный план, что нужно избавиться от второго капюшона. Этот капюшон я нашел в его кровати между матрацами.   1^sted: ‘The Sketch’, July 16th 1952 / Перевод: Н. Баженов / Публикация на форуме: 10.01.2020 г.
• Ф.У. КРОФТС ‘ТЕМНЫЕ ВОДЫ’
    Freeman Wills Crofts ‘Dark Waters’   Уэллер, стряпчий, многие годы вел дела Марбека, так что, когда он получил от старика письмо с известием, что тот хочет забрать какие-то ценные бумаги, это прозвучало для него смертным приговором. Ибо бумаги исчезли. Он их продал, чтобы возместить кое-какие неудачные биржевые операции. Марбек не был деловым человеком, и, поскольку его дивиденды продолжали поступать с обычной регулярностью, он ничего не подозревал.
     Для Уэллера разоблачение означало конец всему. Он не избежал бы тюрьмы. Его бизнес в соседнем городе, очаровательный дом с видом на Темзу, статус в обществе и друзья — всё пропало бы. Глядя вперед, он не видел ничего, кроме бедности и несчастий.
     Но имелась альтернатива. Едва ли он осмелился бы выразить ее словами, но, если бы Марбек был мертв, Уэллер, несомненно, смог бы предъявить документы, убедившие исполнителей завещания, что он продал бумаги по просьбе старика и выплатил ему деньги.
     Он ясно видел, как это можно сделать, оставшись в полной безопасности. Темза! Для чего же существует река, как не для того, чтобы решать проблемы живущих по ее берегам? Немного забот, неприятные пять минут, а потом...
     
     Дом Уэллера стоял на северном берегу. Стряпчий не был женат, и хозяйство вела сестра при помощи женщины, приходившей по утрам и вечерам убирать и готовить. Придется выбрать время, когда сестра уедет, поскольку дом должен быть в полном его распоряжении. Уже многие годы по вечерам среды он и еще трое его друзей встречались друг у друга сыграть роббер в бридж. Дантист, архитектор и Марбек — профессор-музыковед на пенсии. Первые двое жили недалеко от Уэллера на северном берегу, но — и тут в дело вступала река — дом Марбека стоял почти напротив на южном берегу. Моста поблизости не было, и у всех четырех имелись легкие лодочки, которые они в подходящую погоду использовали для переправы, предпочитая перебираться напрямую, а не объезжать на машинах за несколько миль.
     
     Тот день был четвергом, а в следующую среду встреча была назначена у Уэллера. До того момента он легко мог успокаивать Марбека заверениями, что началась продажа акций. Среда прекрасно подходила со всех точек зрения, поскольку его сестра на всю неделю уезжала к каким-то друзьям в Торки. Для подготовки ему требовалось выполнить два пункта своего плана. В лондонской аптеке Уэллер купил те «безопасные» таблетки снотворного, что продают без рецепта врача. Большой магазин был полон покупателей, и он был доволен, что его покупка не привлекла внимания.
     В среду вечером он растворил две таблетки в виски и уничтожил остаток. Все четверо привыкли выпивать по бокалу, завершив игру, и Уэллер, как обычно, выставил графин, сифон и четыре бокал. В один из бокалов он налил приготовленный виски. Сидя с нужной стороны стола, он, в отличие от гостей, мог легко следить за бокалами.
     Второй пункт Уэллер реализовал перед самым приходом друзей. Сходив в лодочный домик, он убедился, что его лодка готова к немедленному использованию, уключины и весла на месте, а ворота на воду открыты.
     
     Вскоре прибыли гости и раздали карты. Уэллер увлеченно принялся за игру, частично, сочтя это лучшим способом провести время, частично, чтобы не сделать какую-нибудь ошибку, которая позднее обратит на себя внимание.
     Наконец, самый долгий в его жизни вечер подошел к концу. Они с партнером проиграли, но, он был уверен, не из-за какой-нибудь небрежности с его стороны. Они уплатили долг в несколько шиллингов, и он подошел к бокалам. Марбек был старшим, и Уэллер предложил ему виски первому. После бесконечных задержек виски был выпит, и предложена вторая порция, от которой, как обычно, отказались. Затем последовала новая задержка, когда гости направились в холл и исключительно неторопливо надевали пальто. Но, наконец, они вышли и вместе пошли по дороге. Уэллер смотрел им вслед, а затем не спеша запер дверь.
     Теперь можно было отбросить притворное хладнокровие. В гардеробной он взял кепку и темный непромокаемый плащ. Подбежав к боковой двери, Уэллер вышел и бесшумно прокрался к Темзе.
     Было не совсем темно. Скорее услышав, чем увидев, он нашел Марбека. Старик стоял на его, уэллеровом, эллинге, крошечной пристани, примыкающей снаружи к лодочному домику. Марбек, как обычно, пришвартовал там свою лодку. Уэллер слышал, как он подошел и отвязал цепочку. Его движения были медленными и неуклюжими, без сомнения, из-за отравления. Но, наконец, он отдал швартовы и уплыл, оставив только тени волн на потемневшей воде.
     Теперь Уэллер действовал с бешеной скоростью. Меньше чем через минуту его лодка нагнала отплывшую. Он старался успокоить биение сердца, напоминая себе, что все идет безупречно. Он обогнал Марбека посередине реки, как и намеревался.
     — Марбек! — тихо позвал он.
     — Да? Да? Кто это?
     — Уэллер. Я кое-что забыл. Притормози на минуту.
     Тот остановился, и лодки коснулись друг друга бортами. Уэллер заранее убрал у себя весла, положив их параллельно фальшбортам с обеих сторон. Затем, когда лодки соприкоснулись, он схватился за фальшборт Марбека, толкнул его вниз, а потом изо всех сил задрал. Лодка с размаху покачнулась на воде, а затем выпрямилась. Марбек был за бортом. Единственный крик жертвы не вредил плану Уэллера; собственно, он даже помогал ему. Но последующие крики могли его выдать, поэтому он подвел лодку к месту, где барахтался Марбек, и, перегнувшись через фальшборт, схватил видневшуюся фигуру и толкнул ее под свою лодку. Его непромокаемый плащ зацепился обо что-то, мешая ему, и он резко выдернул его. Уэллер рассчитывал на действие отравы на старика. Так, по-видимому, и произошло, поскольку слабое сопротивление вскоре прекратилось.
     Еще одна мелочь, и Уэллер закончил дело. Взглянув, он убедился, что лодка Марбека выглядит так, как он и хотел: одно весло в уключине, второе за бортом. Каждому будет очевидно, что случилось. Легкое недомогание или небрежность, и Марбек потерял весло. Он сделал судорожную попытку поймать его и упал за борт. Легкая лодка неустойчиво держалась на воде, и ее внезапный поворот застал старика врасплох.
     Уэллер с максимальной скоростью тихо подплыл обратно к дому. Он загреб в лодочный домик, оставил лодку и побежал в дом. Там Уэллер помылся и вычистил одежду. Он решил, что в ожидании развития событий допустим еще бокал виски.
     
     Через полчаса события начали развиваться так, как он и предполагал. Позвонила миссис Марбек с вопросом, ушел ли ее муж.
     — Да, миссис Марбек, — поспешил ответить Уэллер. — Ушел в обычное время, примерно час назад.
     — Да, но он так и не приплыл, и я переживаю.
     — Я сейчас буду, — объявил Уэллер и отключился.
     Этот звонок был частью его плана. Мокрые весла, брызги в лодке, влажные рукава дождевика — все эти подозрительные обстоятельства можно было объяснить торопливой переправой.
     Все шло точно по плану. Он объяснил ситуацию миссис Марбек, и они обзвонили несколько домов, куда мог отправиться старик. Затем, по предложению Уэллера, позвонили в полицию.
     
     Через несколько минут в доме был инспектор Френч. Он выслушал оба заявления и заявил, что начнет немедленное расследование. Оставалось ждать.
     Миссис Марбек предложила Уэллеру пойти домой, но ему не давало этого сделать тошнотворное беспокойство. К счастью, его присутствие не вызывало подозрений, ведь вежливость тоже требовала от него остаться. Наконец, через два часа вернулся инспектор. Он преподнес миссис Марбек новости с искренним сочувствием в голосе. Тело ее мужа нашли ниже по реке. Несомненно, он упал, переправляясь, за борт. Затем он повернулся к Уэллеру.
     — Я бы хотел, сэр, поехать к вам домой, чтобы уточнить некоторые детали начала пути мистера Марбека. Если вы переправите меня в лодке, я пошлю в объезд машину.
     — Хорошо, — ответил Уэллер. Он надел дождевик и сказал, что готов.
     Но инспектор очень странно глядел на него. Сердце Уэллера ненадолго остановилось. Все шло превосходно, что могло быть не так?
     — Я говорю, я готов, — быстро повторил он.
     Инспектор Френч наклонился к нему.
     — Простите, сэр. Вижу, вы потеряли на плаще пуговицу.
     Уэллер скосил глаза. Так вот что он чувствовал. Конечно, плащ заклинило веслом.
     — Моя вина, инспектор, — честно сказал он. — Она плохо держалась, а я поленился пришить покрепче.
     Френч что-то вынул из кармана.
     — Она не потеряна, сэр. Думаю, это она. Да: цвет, форма, размер, даже нитки те же самые. А знаете, где я нашел ее? Зажатой в пальцах мистера Марбека: едва смог вытащить.   1^sted: ‘Evening Standard’, September 21th 1953 / Перевод: Д. Шаров / Публикация на форуме: 03.04.2020 г.
• Д. РОУД ‘НЕУЛОВИМАЯ ПУЛЯ’
    John Rhode ‘The Elusive Bullet’  — Между прочим, профессор, в вечерних газетах есть кое-что такое, что может вас заинтересовать, — сказал инспектор Хэнслет, одновременно протягивая сложенную газету, которую он держал в руке. — Вот, пожалуйста, ‘Известный коммерсант найден мертвым’. Прочитайте, это весьма интересно.
    Доктор Пристли поправил очки и начал читать заметку. Профессор и его секретарь — коим уже пару лет являюсь я, ваш покорный слуга Гарольд Макрифилд, — сидели в кабинете доктора Пристли в его доме на

  Вестбурн Террас*

  респектабельный район в центре Лондона поблизости от Гайд-Парка

  . Был прекрасный июньский вечер, и мы уже поужинали, когда заявился инспектор Хэнслет. Инспектор был нашим старинным другом, который старался использовать в своих целях хобби профессора — ‘математическое раскрытие преступлений’ — для обсуждения с ним некоторых расследований, которыми ему довелось заниматься. Хэнслет как раз закончил обрисовывать профессору общую ситуацию последнего случая кражи со взломом, над которым полиция пока безуспешно билась, и уже собрался было уходить, когда вспомнил о заметке в газете.
    — Это вовсе не кажется мне особенно интересным, — сказал профессор, прочитав заметку. — Здесь просто написано, что в поезде, прибывшем сегодня на станцию

  Тилбери*

  железнодорожная станция в микрорайоне Тилбери в графстве Эссекс, в восточном предместье Лондона.

  в 15.20, проводник, обходя вагоны, обнаружил мертвого человека, опознанного впоследствии как мистер Фаркухарсон, который лежал в углу вагона первого класса. Похоже, что этого мистера Фаркухарсона ударили по голове, хотя никакого оружия, с помощью которого можно было нанести такой удар, пока не найдено. Я могу только предположить, что если факты таковы, как об этом здесь написано, то найдется, по крайней мере, с дюжину теорий, которые могут их объяснить.
    — Например? — неуверенно поинтересовался Хэнслет.
    Профессор нахмурился.
    — Вы прекрасно знаете, инспектор, что я категорически против любых предположений, — сурово ответил он. — Предположения, не подкрепленные тщательным рассмотрением фактов, являются причиной более чем половины всех ошибок, совершенных человечеством на протяжении веков. Но, чтобы продемонстрировать вам ход моих мыслей, я эскизно набросаю вам пару теорий, которые вполне подходят к сообщенным в газете фактам. Тот, кто ударил мистера Фаркухарсона, мог сойти с поезда, а также избавиться от оружия, еще до прибытия состава в Тилбери. С другой стороны, мистер Фаркухарсон сам мог высунуться из окна и получить удар по голове от какого-то объекта, находившегося на пути движения. Или даже его мог задеть встречный поезд, если мистер Фаркухарсон находился с правой стороны вагона и глядел в окно в направлении движения поезда. Но, конечно же, я хочу подчеркнуть, что знание всех фактов, а не только тех, которые содержатся в этой короткой заметке, могло бы сделать эти теории несостоятельными.
    Хэнслет улыбнулся. Он по опыту хорошо знал страсть профессора к фактам и неприязнь к догадкам и предположениям.
    — Ну, я не думаю, что буду заниматься этим делом, — сказал он и повернулся к выходу. — Но если его все-таки поручат мне, я сообщу вам все, что нам станет известно. Не удивлюсь, если мы все узнаем за пару дней. Дело выглядит довольно простым. Спокойной ночи, сэр.
    Профессор подождал, пока за полицейским закроется дверь.
    — Я всегда говорил, что те вопросы, которые вызывают у Хэнслета затруднения, решаются сравнительно легко. А вот то, что он сначала называет простым, в результате полностью сбивает его с толку и ставит в тупик. Не удивлюсь, если совсем скоро мы снова увидим его.
  

  ✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

  
    Как обычно, профессор оказался прав. Первый визит Хэнслета пришелся на вечер в субботу. И уже в ближайший вторник, примерно в то же самое время он объявился у нас снова. На лице его было торжествующее выражение.
    — Вы помните дело того Фаркухарсона, не так ли, профессор? — начал он без предисловий. — Оно и в самом деле досталось мне. Полиция Эссекса обратилась в Скотленд-Ярд, и я взялся за расследование. Я полностью раскрыл это дело всего за сорок восемь часов. Неплохо, да? Мистер Фаркухарсон был убит посредством…
    Доктор Пристли протестующе взмахнул рукой.
    — Мой дорогой инспектор, меня ни в малейшей степени не интересует, кто и как убил этого Фаркухарсона. Как я уже неоднократно говорил вам, мой интерес к этим делам чисто теоретический и ограничивается вопросами дедукции. Вы начинаете свой рассказ не с того конца. Если вы хотите, чтобы я вас выслушал, вы должны сначала изложить мне полностью все факты, а затем объяснить ход вашего расследования, шаг за шагом.
    — Очень хорошо, сэр, — ответил Хэнслет, слегка приуныв. — Первое, что я узнал, — это то, как был убит Фаркухарсон. На первый взгляд все выглядело так, словно он получил ужасный удар по голове чем-то наподобие большого топора. На правой стороне головы была зияющая рана размером около

  двух дюймов*

  примерно 5 сантиметров

  . Но после вскрытия оказалось, что голову пробила пуля из простой армейской винтовки. Пуля застряла внутри черепной коробки.
    — Ага! — заметил профессор. — Довольно необычное орудие убийства, правда? Какое положение в вагоне занимало тело, когда его обнаружили?
    — О, в углу с правой стороны по отношению к локомотиву, я полагаю, — слегка раздраженно ответил Хэнслет. — Да это и не важно, как вы сейчас поймете. Следующим шагом, очевидно, стало выяснение сведений о самом Фаркухарсоне и о том, почему кто-то захотел убить его. В расследованиях такого рода большим подспорьем оказывается обнаружение мотива. Фаркухарсон жил со своей дочерью в довольно большом доме в городке Стэнфорд-Ле-Хоуп, между железнодорожными станциями

  Тилбери и Саутэнд*

  город в графстве Эссекс (Восточная Англия). В пределах города находится девять железнодорожных станций, обеспечивающих связь с Лондоном.

  . В прошедшую субботу около часа дня он вышел из своего офиса, который находится неподалеку от вокзала

  Фенчерч-Стрит*

  Fenchurch Street — один из железнодорожных вокзалов Лондона.

  . Он пообедал в ближайшем ресторане и успел на поезд, отправлявшийся с Фенчерч-Стрит в два пятнадцать. На тот самый поезд, в котором было обнаружено его тело. Наверное, нет необходимости подробно рассказывать, каким образом я раздобыл эти сведения.
    Профессор кивнул головой.
    — Я готов поверить вам на слово, — сказал он.
    — Отлично. Тогда позвольте мне перейти к мотиву, — продолжил Хэнслет. — Фаркухарсон вел дела вместе со своим племянником, довольно распущенным молодым человеком по имени Роберт Холлидэй. Похоже, что мать этого парня, сестра Фаркухарсона, вложила приличную сумму денег в их бизнес и была весьма заинтересована, чтобы они достались ее сыну после смерти Фаркухарсона. Она умерла несколько лет назад, оставив дольно любопытное завещание, согласно которому все ее деньги должны были ‘крутиться’ в бизнесе и могли перейти к ее сыну только в случае смерти его дяди.
    Профессор потер руки.
    — И тут появляется обязательный мотив! — воскликнул он с саркастической ухмылкой. — Я уверен, вам кажется, что больше никаких фактов не требуется, инспектор. Ведь из этого следует, разумеется, что юный Холлидэй убил своего дядю, чтобы завладеть деньгами. Вы описали его, как распущенного молодого человека, я правильно понял? Конечно, улика просто убийственная!
    — Вам лишь бы посмеяться надо мной, профессор, — возмущенно отозвался Хэнслет. — Признаю, что вы довольно часто делились со мной такой информацией, которую я сам не мог обнаружить. Но в этом случае нет даже тени сомнения в том, что произошло. Что бы вы сказали, если бы узнали, что Холлидэй ехал в том же самом поезде, в котором было обнаружено тело его дяди?
    — Не имея полностью всех фактов, я бы сказал, что это скорее говорит о его невиновности, — ответил профессор серьезно.
    Хэнслет понимающе подмигнул.
    — Но это еще далеко не все, — сказал он. — Холлидэй является рядовым

  территориальной армии*

  Территориальная армия Великобритании — в отличие от профессиональной британской регулярной армии, вспомогательные и резервистские подразделения, предназначенные для усиления регулярных сухопутных войск при военной необходимости. Личный состав территориальной армии делится на постоянный и приписной. В постоянный входят кадровые офицеры, занимающие командные и штабные должности. Основную же массу приписного состава составляют лица, отслужившие по закону об обязательной воинской повинности двухгодичный срок действительной службы в регулярных сухопутных войсках и зачисленные на 3,5 года в территориальную армию, а также добровольцы, вербуемые на срок два, три или четыре года

  , и он покинул Лондон в субботу днем в полной военной экипировке и с винтовкой. Похоже, что, несмотря на свою энергичность, он ужасно плохой стрелок, и поэтому находится в составе отряда новобранцев, которые периодически выезжают на учебные стрельбы на перфлитский полигон.

  Перфлит*

  небольшой городок в графстве Эссекс, в восточном предместье Лондона.

  — это станция, расположенная между Лондоном и Тилбери. Холлидэй сошел там, отстрелялся со всеми и вечером вернулся в Лондон.
    — Какая жалость! Я так сочувствую этому молодому человеку, — заметил профессор. — Сначала у нас появился мотив, а потом открылась и возможность. Ну, конечно, он поехал в одном вагоне с дядей, приставил свою винтовочку к его голове, нанес ему страшную рану и удрал. Да ведь вся эта ваша цепочка событий яйца выеденного не стоит.
    — Конечно, все было не совсем так, — терпеливо принялся объяснять Хэнслет. — Он не ехал в том же вагоне, что и дядя, потому что с утра они крепко поссорились. Фаркухарсон, который был довольно строгим по натуре человеком старой формации, не одобрял образа жизни своего племянника. Я не то чтобы настроен против этого молодого человека, но он — типичный представитель современной молодежи, а его дяде это не нравилось. Так вот, парень ехал в вагоне третьего класса, и он клянется, что не знал о том, что его дядя тоже находился в этом же поезде.
    — Вы уже допросили его, не так ли? — спокойно произнес профессор.
    — Конечно, — ответил Хэнслет. — Из его показаний следует, что он чуть не опоздал на поезд и фактически вскочил в вагон в последний момент. Где-то после Баркинга он остался в вагоне один. Вот все, что он мне рассказал. Когда я спросил его, что он делал на подножке снаружи вагона между

  Дэгенхемом и Рейнхемом*

  пригородные районы в восточной части Лондона.

  , он очень смутился и объяснил свое поведение тем, что, высунувшись в окно, увидел, как через несколько вагонов от него едет его армейский сослуживец, и он решил присоединиться к нему. Он назвал мне имя этого сослуживца, и тот подтвердил нам историю Холлидэя.
    — Действительно, инспектор, у вас виртуозные методы, — сказал профессор. — Как вы узнали, что он находился на подножке вагона?
    — Один путевой рабочий видел на подножке солдата в форме и с винтовкой за спиной, — с торжеством в голосе ответил Хэнслет.
    — И вы тут же сделали вывод, что этим солдатом должен был быть Холлидэй, — произнес профессор. — Ну, наверное, иногда предположение может перевесить истину. Так в чем же конкретно состоит ваша теория относительно этого преступления?
    — По-моему, тут все достаточно ясно, — ответил Хэнслет. — Холлидэй проследил за тем, как его дядя сел в поезд, потом заскочил в ближайший вагон. В заранее намеченном месте он с заряженной винтовкой выбрался из вагона наружу, выстрелил в дядю через окно, а затем, чтобы отвести от себя подозрения, присоединился к своему другу, которого он также раньше видел садившемся в поезд, но в другой вагон. Для меня все очевидно.
    — Вот так, значит, — сухо заметил профессор. — И какие дальнейшие шаги вы намерены предпринять в этом деле?
    — Я собираюсь арестовать Холлидэя и на этом завершить расследование, — самодовольно ответил Хэнслет.
    Профессор несколько секунд помолчал.
    — Я думаю, всем было бы лучше, если бы вы проконсультировались со мной еще раз, прежде, чем сделать это, — сказал он наконец.
    На какое-то мгновение по лицу Хэнслета пробежала тень.
    — Я, конечно, не против, если вы так считаете, — ответил он. — Но вы и сами должны понимать, что у меня достаточно доказательств, чтобы убедить любого присяжного в виновности Холлидэя.
    — Меня именно это и беспокоит, — тут же отозвался профессор. — Нельзя ожидать, что обычный присяжный окажется умнее вас, не так ли? Итак, вы обещали проконсультироваться со мной.
    — Конечно, если вам так угодно, — несколько обиженно ответил Хэнслет. Он быстро сменил тему разговора и уже через несколько минут встал и откланялся.
  

  ✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

    
    За последующей ежедневной рутиной я совсем забыл о смерти мистера Фаркухарсона. И вспомнил об этом событии лишь на следующий день в полдень, когда в кабинет вошла горничная Мэри и объявила, что пришла мисс Фаркухарсон, которая умоляет позволить ей немедленно увидеть профессора.
    — Мисс Фаркухарсон! — воскликнул я. — Это, должно быть, дочь того убитого бизнесмена. Как вы, наверное, помните, Хэнслет упоминал, что у него была дочь.
    — Соотношение всех фактов говорит в пользу этой теории, — язвительно ответил профессор. — Да, я встречусь с ней. Мэри, пригласите, пожалуйста, мисс Фаркухарсон.
    Когда мисс Фаркухарсон вошла в кабинет, профессор приветствовал ее в своей обычной вежливой манере.
    — Чем обязан удовольствию видеть вас? — спросил он.
    Прежде чем ответить, мисс Фаркухарсон помедлила секунду или две. Она оказалась высокой блондинкой, одетой в

  глубокий траур*

  траурный этикет: одежда, которую надевают в знак скорби, бывает двух видов: глубокий траур и обыкновенный (полутраур). Глубокий траур носят только по самым близким родственникам. Женщины в глубоком трауре надевают все черное, включая туфли, шляпу, чулки и т. п.

  . Лицо ее обладало той неуловимой прелестью, которую я всегда считал самой привлекательной в женщинах. И прежде чем она заговорила, я уже примерно догадался о причине ее визита, потому что вопрос профессора вызвал легкий румянец на ее щеках.
    — Боюсь, вы могли подумать, что с моей стороны непростительно вот так вторгаться к вам без разрешения, — наконец произнесла она. — Но истина заключается в том, что Боб.. мистер Холлидэй… ну, в общем, мой кузен кое-что слышал о вас и попросил меня встретиться с вами.
    Профессор нахмурился. Он терпеть не мог, когда его имя становилось известным в связи с расследованиями, которые он вел, но, несмотря на все его усилия, многие люди узнавали о его хобби. Мисс Фаркухарсон расценила его хмурый взгляд как признак неодобрения и потому продолжала с мольбой в голосе.
    — Вы моя последняя надежда, — промолвила она. — Это все так ужасно, что я просто в отчаянии. Я полагаю, вы знаете, что мой отец был найден мертвым в прошлую субботу в поезде на станции Тилбери, когда он ехал домой?
    Профессор кивнул.
    — Я знаком с некоторыми фактами, — ответил он уклончиво. — Вам нет необходимости повторять их. Но в чем я могу быть вам полезен?
    — Это так ужасно! — воскликнула она и зарыдала. — Полиция подозревает Боба в убийстве моего отца. Они не сказали этого прямо, но они задавали ему такие отвратительные вопросы… Боб подумал, что, возможно, вы могли бы что-то сделать…
    Она притихла под немигающим взглядом профессора.
    — Моя дорогая юная леди, я не волшебник, — ответил он. — Я могу также сказать вам, что я виделся с инспектором Хэнслетом, у которого, как он считает, есть все улики против вашего кузена.
    — Но ведь вы не верите в это, не так ли, доктор Пристли? — нетерпеливо прервала его мисс Фаркухарсон.
    — Пока я могу руководствоваться только заявлениями инспектора, — продолжал профессор. — Я ничего не знаю об этом деле, кроме того, что он сообщил мне. Но вы позволите мне задать вам несколько вопросов?
    — Конечно! — воскликнула она. — Я расскажу все, что знаю.
    Профессор удовлетворенно кивнул.
    — Ваш отец всегда по субботам ездил на поезде, который в два пятнадцать отправляется с Фенчерч-Стрит?
    — Нет, — чуть подумав и словно приняв какое-то решение, ответила мисс Фаркухарсон. — Только тогда, когда задерживался в своем офисе. Обычно он возвращался домой к

  позднему обеду*

  в Великобритании это прием пищи в период с 15.00 до 18.00 (по субботам и воскресеньям), в отличие от обычного обеда (Lunch) с 11.30 до 15.00 по будням.

  .
    — Понятно. А теперь не могли бы вы сообщить мне причину ссоры между вашим отцом и вашим кузеном?
    На этот раз мисс Фаркухарсон ответила не столь уверенно. Она склонила голову так, что мы не могли видеть ее лица, и некоторое время молчала. Потом, наконец, решившись, она заговорила:
    — Думаю, не будет вреда, если я скажу вам. Дело в том, что мы с Бобом уже долгое время любим друг друга, и Боб решил сказать об этом моему отцу в субботу утром. Но мой отец был человеком старомодным и не одобрял поведение Боба. Нет, Боб не делал ничего предосудительного, но отец не мог понять того, что современный молодой человек любит развлекаться. Ссора действительно возникла, когда Боб рассказал отцу о нас, а отец в ответ заявил, что не хочет ничего слышать до тех пор, пока, как он выразился, Боб не исправится. Но я знаю, что Боб не убивал его, — закончила она с мольбой в голосе. — И ни один человек, который знает Боба, не поверит в то, что он мог сделать это. Вы ведь тоже не верите, правда?
    — Да, я в это не верю, — медленно ответил профессор. — Если это утешит вас и мистера Холлидэя, я могу сказать вам по секрету, что никогда и не верил в это. Когда начнется дознание?
    Взгляд, которым она одарила профессора, был исполнен глубокой благодарности.
    — У меня нет слов, чтобы выразить вам мою признательность, — искренне сказала она. — Дознание? В субботу утром. Вы там будете?
    Профессор покачал головой.
    — Нет, меня там не будет, — ответил он. — Видите ли, это не мое дело. Но я обязательно приму меры и наведу кое-какие справки. Не хочу раньше времени вселять в вас надежду, но, возможно, мне удастся отвести подозрение от мистера Холлидэя. Большего пока обещать не могу.
    Слезы благодарности хлынули из глаз девушки.
    — Я не могу найти слов, чтобы передать вам, что это значит для меня и Боба, — промолвила она. — Он ужасно подавлен. Он вполне осознает, что все обстоятельства складываются против него, но не может даже предположить, кто желал бы смерти моего отца. Бедный папа! У него абсолютно не было врагов.
    — Вы уверены в этом? — поднял брови профессор.
    — Совершенно уверена, — ответила мисс Фаркухарсон. — Я знала все подробности его жизни. Он никогда не скрывал от меня ни малейших деталей.
    Профессор еще немного поговорил с девушкой на отвлеченные темы, после чего она покинула нас.
    
    Некоторое время доктор Пристли сидел молча.
    — Бедная девочка! — наконец произнес он. — Так трагично потерять отца, а потом еще увидеть, как человека, которого она любит, обвиняют в его убийстве! Нужно подумать, что мы можем сделать, чтобы помочь ей, Гарольд. Дайте-ка мне

  дюймовую карту*

  One-inch map — карта масштаба ‘в одном дюйме — одна миля’ (устаревшая английская система мер).

  местности между Лондоном и Тилбери и расписание поездов в Саутэнде.
    Я выполнил его просьбу, и в течение часа или больше он корпел над картой, измеряя по ней что-то при помощи линейки и транспортира. Наконец он поднял глаза от карты и отрывисто сказал:
    — Это в высшей степени интересно, даже более того, что я предполагал поначалу. Бегите и купите мне

  шестидюймовые карты*

  Six-inch map — карта масштаба ‘в шести дюймах — одна миля’ (устаревшая английская система мер). Это более крупный масштаб, чем у дюймовой карты.

  , на которых есть Рейнхем и Перфлит. Думаю, они нам пригодятся.
    Я купил нужные карты и вернулся с ними к профессору. Весь остаток дня он молча возился с ними и заговорил со мной только поздно вечером.
    — Действительно, дружище, эта загадка начинает интересовать меня все больше и больше, — сказал он. — Есть, правда, много неясных моментов. Мы должны проверить все на месте. Я вижу, завтра утром в десять тридцать есть поезд на Перфлит.
    — У вас уже есть какая-то теория, сэр? — осведомился я нетерпеливо. Зрелище плачущей мисс Фаркухарсон и ее искренняя убежденность в невиновности кузена поразили меня до глубины души.
    Профессор сердито посмотрел на меня.
    — Сколько раз я вам говорил, что на первом месте должны стоять факты! — ответил он. — Целью нашей завтрашней поездки и будет установление фактов. Пока мы их не узнаем, нет смысла теряться в догадках.
    
    И он больше не возвращался к этому вопросу вплоть до следующего утра, когда мы сели в поезд, идущий на Перфлит. Профессор выбрал пустой вагон первого класса и сел с правой стороны по направлению к локомотиву. Он молчал, пока поезд не набрал приличную скорость, а потом неожиданно обратился ко мне.
    — Вы ведь хорошо стреляете из винтовки, не так ли? — спросил он.
    — Когда-то стрелял неплохо, — удивленный его вопросом, ответил я. — Но с войны не держал винтовки в руках.
    — Хорошо, возьмите мою трость и держите ее, как винтовку. Теперь отойдите в дальний конец вагона и прислонитесь к двери. Отлично! Направьте трость в мой правый глаз так, как если бы вы собирались выстрелить. Постойте так минутку. Спасибо, достаточно.
    Профессор отвернулся от меня, достал из своего чемоданчика полевой бинокль и начал осматривать окрестности через окно вагона со своей стороны. Он продолжал это занятие до тех пор, пока поезд не прибыл в Перфлит, и мы не вышли на платформу.
    — Ах, какой чудесный день! — воскликнул профессор. — Правда, не слишком теплый для небольшой прогулки. Сначала мы посетим перфлитский военный полигон. Это то место, где молодой Холлидэй участвовал в стрельбах, как вы помните.
    
    Мы добрались до полигона и удачно застали дома начальника охраны. Доктор Пристли, когда он хотел этого, мог легко расположить к себе человека, и вскоре он и начальник уже оживленно беседовали друг с другом.
    — Кстати, — улучив момент, невинно спросил профессор, — Здесь проходили стрельбы в прошлую субботу между половиной второго и тремя часами дня?
    Начальник охраны с задумчивым видом почесал голову.
    — Дайте подумать… В прошлую субботу после обеда? У нас был здесь отряд солдат территориальной армии. Как раз в субботу днем. Но они прибыли только после трех. Господи, они как будто впервые взяли в руки винтовки, по крайней мере, некоторые из них. Они еле-еле могли попасть в цель с

  трех сотен*

  около 273 метров. Одна из стандартных дистанций для тренировочной стрельбы.

  ярдов. Из них никогда не получатся меткие стрелки, как бы они ни старались.
    — Не правда ли, довольно опасно позволять солдатам делать такие неточные выстрелы, можно сказать, наугад? — предположил профессор.
    — Бог с вами, сэр, это совсем не опасно, — ответил начальник охраны. — За все время, что я здесь служу, не было ни одного инцидента. Все-таки они не всегда промахиваются, и даже если подобное происходит, то надо учесть, что во время стрельб никто не имеет доступа в болота по ту сторону полигона.
    — Это, безусловно, радует, — промолвил профессор. — А кроме этого отряда больше никого не было?
    Начальник охраны покачал головой.
    — Нет, сэр, в тот день они были единственными на полигоне.
    — Полагаю, в ваши обязанности входит выдача патронов? — спросил профессор.
    — Обычно да, сэр. Но так получилось, что этот отряд всегда приезжает со своими собственными патронами.
    Профессор еще немного поговорил с начальником охраны и, наконец, собрался откланяться.
    — Я очень вам обязан, — сказал он, когда они пожимали друг другу руки. — А знаете, я думаю, что где-то рядом есть еще полигоны, верно?
    — Ваша правда, сэр, — ответил начальник охраны. — Вон там, за теми мишенями находится так называемый рейнхемский полигон.
    — Вы не возражаете, если я дойду до него по этому болоту?
    — Пожалуйста, сэр. Сегодня стрельб нет. Просто идите прямо, мимо мишеней, и вы придете куда надо.
    
    Мы с профессором отправились в путь. По дороге он останавливался через каждые сто ярдов или около того, осматривал окрестности в бинокль и сверял свое местоположение по карте. Наконец мы достигли рейнхемского полигона, нашли начальника охраны, который попал под обаяние профессора так же легко, как и его коллега с перфлитского полигона, поэтому разговор с ним сразу принял непринужденный характер.
    — В прошлую субботу днем, между половиной второго и тремя? — слегка задумался над вопросом профессора начальник охраны. — Ну, сэр, это вряд ли можно было назвать стрельбой. Здесь была команда из

  Вулиджа*

  Wool¬wich — район Южного Лондона, в котором расквартированы части Британской Королевской артиллерии. В 1471 году, когда Вулидж был еще самостоятельным городом, здесь был основан королевский Арсенал (существовал до 1994 года) и пороховые фабрики. Кстати, в честь Арсенала в Вулидже был назван и основанный здесь знаменитый одноименный футбольный клуб.

  с новым видом легкого пулемета, что-то типа

  Льюиса*

  Lewis — британский ручной пулемет времен Первой мировой войны.

  . Но они не стреляли, а только испытывали его.
    — В чем разница? — спросил профессор.
    — Под испытанием, сэр, я имею в виду, что пулемет был закреплен на специальной подставке, так, чтобы он не мог двигаться. Идея заключается в том, чтобы дуло находилось строго в одном направлении, а не дергалось туда-сюда, как это бывает, когда пулемет удерживается в руках. Также используется специальная мишень, по которой после испытаний измеряют расстояния между различными пулевыми отверстиями.
    — Понятно, — отозвался профессор. — Если можно, покажите мне, пожалуйста, откуда они стреляли.
    — Конечно, сэр, это совсем рядом.
    Начальник охраны подвел нас к огневому рубежу и показал место, на котором был возведен испытательный стенд.
    — Здесь, сэр. Они стреляли вон в ту мишень номер десять. До нее тысяча ярдов, но у нового пулемета оказалась отличная кучность стрельбы. Мишень была просто измочалена.
    Профессор ничего не ответил, зато вытащил свою карту и провел на ней линию, соединившую точки огневого рубежа и мишеней. Будучи продолженной рукой профессора, линия пересекла пространство болотистого пустыря и уткнулась в реку.
    — Действительно, как будто бы никакой опасности, — пробормотал он с ноткой раздражения в голосе. — Если даже выстрел пройдет мимо цели, то пуля всего лишь упадет в реку и к тому же вдали от людных мест.
    — Вот поэтому они и проводили испытания в этом направлении, — отозвался начальник охраны. — Дело в том, что с другой стороны имеется пара строений, не говоря уже о шоссе и железной дороге. Нельзя, чтобы какие-то шальные пули попали туда.
    — Разумеется, нельзя, — ответил профессор рассеянно. — Я вижу по карте, что станция Рейнхем находится недалеко от полигона. Вы не будете возражать, если я прогуляюсь до нее, пройдя мимо тех мишеней?
    — Вовсе нет, сэр. Кстати, это наилучший путь пройти туда, правда, когда никто не стреляет. Так что, никаких проблем, сэр.
    
    Чем дальше мы удалялись от огневого рубежа, тем больше лицо профессора озадаченно хмурилось. Через каждые несколько ярдов он останавливался и то осматривал окрестности в бинокль, то вытаскивал карту и пристально всматривался в нее. Мы уже достигли линии мишеней, но профессор все так же озабоченно молчал. Он заговорил только тогда, когда мы поднялись на вершину пригорка, расположенного чуть дальше по ходу нашего движения.
    — Весьма непонятно, весьма! — пробормотал он. — Но объяснение обязательно должно быть. Математически оправданный вывод из фактов не может быть ложным. Хотел бы я знать, что это может значить.
    Говоря это, он смотрел в бинокль, и вдруг его внимание привлек какой-то предмет впереди. Не дожидаясь меня, профессор поспешил вниз к подножию пригорка и почти побежал в сторону флагштока, который стоял в паре сотен ярдов от нас. Достигнув его, профессор остановился, начертил несколько линий на карте, потом обошел флагшток с другой стороны и снова стал смотреть в бинокль. К тому времени, когда я нагнал его, он уже убрал бинокль в свой чемоданчик и стоял, удовлетворенно улыбаясь.
    — Мы можем возвращаться в город ближайшим же поездом, — бодро сказал он. — Я выяснил все, что мне нужно было.
    
    Больше профессор не сказал ни слова до тех пор, пока наш поезд не прибыл на вокзал Фенчерч-Стрит. Только тогда он внезапно повернулся ко мне.
    — Я собираюсь наведаться в

  Военное министерство*

  War Office — департамент правительства Великобритании, существовавший с XVII века до 1964 года, когда его функции были переданы Министерству обороны.

  , — отрывисто сказал он. — А вы отправитесь в Скотленд-Ярд, найдете инспектора Хэнслета и попросите его как можно быстрее прибыть к нам на Вестбурн Террас.
  

  ✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

    
    С некоторым трудом, но я, наконец, нашел Хэнслета и передал ему просьбу профессора.
    — Я полагаю, это касается дела Фаркухарсона? — спросил он. — Хорошо, я приду, раз профессор желает меня видеть. Но, честно говоря, я уже раскрыл это преступление без его помощи.
    Верный своему обещанию, Хэнслет вскоре появился у нас. Профессор приветствовал его теплой улыбкой.
    — Добрый вечер, инспектор. Я рад, что вы смогли приехать. Скажите, вы очень заняты завтра утром?
    — Думаю, нет, профессор, — озадаченно ответил Хэнслет. — А в чем дело?
    — Если вы хотите сэкономить свое время, то я мог бы представить вам убийцу мистера Фаркухарсона, — как бы между прочим сказал профессор.
    Хэнслет откинулся в кресле и рассмеялся.
    — Премного благодарен, профессор, но я уже знаком с ним, — ответил он. — Боюсь, это будет пустая трата вашего времени.
    — Ничего, — промолвил профессор со снисходительной улыбкой. — Уверяю вас, что вы не пожалеете, проведя завтрашнее утро со мной. Мы можем встретиться с вами завтра в половине одиннадцатого у книжного киоска на

  Чаринг Кросс*

  Charing Cross — перекресток главных улиц Вестминстера в Лондоне: Уайтхолл, Стрэнд и Пэлл-Мэлл с южной стороны Трафальгарской площади. Это место считается географическим центром Лондона. В нескольких десятках метров к востоку от этого перекрестка находится один из лондонских железнодорожных вокзалов.

  ?
    Хэнслет задумался. Еще не было случая, чтобы профессор беспокоил его понапрасну. Возможно, и в этот раз стоило прислушаться к его словам.
    — Ну, хорошо, — неохотно согласился он. — Я приду. Однако предупреждаю вас — это бесполезно.
    Доктор Пристли улыбнулся, но промолчал. Хэнслет простился с нами, и с этого момента профессор, казалось, выбросил из головы все мысли о деле Фаркухарсона.
  

  ✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

    
    На следующий день, как и было условлено, мы встретились на Чаринг Кросс. Профессор взял билеты до Вулиджа, и, сойдя вскоре с поезда, мы двинулись к воротам Арсенала. Профессор вытащил из кармана письмо на официальном бланке, которое он вручил привратнику у входа. И через несколько минут мы оказались в кабинете, где навстречу нам поднялся молодой офицер.
    — Доброе утро, доктор Пристли. Доброе утро, джентльмены, — приветствовал он нас. — Полковник Конингхем звонил мне и предупредил, что вы придете. Вы хотите увидеть стенд для испытаний нового ручного пулемета? Он как раз находится во дворе, ремонтируется.
    — Ремонтируется? — тут же отозвался профессор. — Могу я спросить, что с ним случилось?
    — О, ничего серьезного. Мы проводили испытания на рейнхемском полигоне, во время которых сломалось крепление подставки. Мы уже отстреляли почти все патроны, когда ствол пулемета вдруг подбросило вверх. Я не знаю, что случилось с пулей, которая в тот момент вылетела из дула. Полагаю, она упала куда-то в реку. Ужасно неприятно, но нам придется опять ехать на полигон и начинать испытания с самого начала.
    — Ага! — удовлетворенно воскликнул профессор. — Это все объясняет. Но я бы на вашем месте не стал снова использовать мишень номер десять. Мы можем взглянуть на испытательный стенд?
    — Конечно, — ответил офицер. — Пойдемте со мной.
    Он привел нас во двор, где было установлено нечто вроде треноги с креплением наверху. Профессор с серьезным видом некоторое время осматривал стенд, потом повернулся к Хэнслету.
    — Перед вами — убийца мистера Фаркухарсона, — спокойно сказал он.
  

  ✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

    
    Конечно же, Хэнслет, офицер и я забросали профессора вопросами, на которые он отказался отвечать до тех пор, пока мы не вернулись в Лондон и не уселись в креслах в его кабинете. Лишь тогда он, устремив глаза в потолок и сложив кончики пальцев вместе, начал свои объяснения.
    — Любому здравомыслящему человеку совершенно очевидно, что имеется, по крайней мере, полдюжины причин, почему молодой Холлидэй не мог застрелить своего дядю. Во-первых, он должен был стрелять с близкого расстояния, стоя у одной из стен вагона. А пуля, выпущенная из винтовки в таких условиях, хотя часто и оставляет довольно большое входное отверстие, но не застревает в человеческом черепе. Она проходит голову насквозь, лишь немного уменьшив свою скорость. Далее, если Холлидэй действительно стрелял в своего дядю, то он должен был находиться с левой стороны вагона. Если бы он стрелял с правой стороны, то дуло винтовки почти касалось бы головы жертвы, и кожа вокруг раны была бы обожжена пороховыми газами. Вы согласны с этим, инспектор?
    — Конечно, — ответил Хэнслет. — Я сразу предположил, что он стрелял с левой стороны.
    — Очень хорошо, — быстро отозвался профессор. — Как мы теперь знаем, Холлидэй — ужасно плохой стрелок, поэтому его и послали на перфлитский полигон для тренировки. Гарольд же, напротив, стрелок хороший. И во время нашей вчерашней поездки я попросил его прицелиться с помощью трости в мой правый глаз, в то время как поезд находился в движении. Вы знаете, ему ни разу не удалось направить трость точно в одну точку. И я не могу поверить, что плохой стрелок, находясь на подножке вагона и поэтому вынужденный держать винтовку только одной рукой, так как другой рукой ему пришлось бы держаться за поручень, смог бы попасть прямо в висок человека, находящегося у противоположной стены вагона.
    Профессор сделал паузу. Хэнслет с сомнением покачал головой.
    — Все это звучит весьма правдоподобно, профессор, но не слишком убедительно. Поэтому я пока останусь при своем мнении: моя версия — правильная.
    — Собственно, это была проверка теории, которая сложилась у меня в голове в ходе расследования. Из вашего описания раны на голове жертвы мне стало совершенно ясно, что причиной ее была пуля в завершающей стадии полета и, следовательно, имевшая скорость, которая позволила ей проникнуть в череп, но не пробить его насквозь. Это означало, что выстрел был произведен с довольно большого расстояния. Изучив карту, я обнаружил, что между Лондоном и Тилбери, рядом с железной дорогой, имеются два стрельбища. И я не мог отделаться от ощущения, что пуля прилетела с одного из этих полигонов. Во всяком случае это стоило проверить.
    — Но с самого начала я столкнулся с, казалось бы, непреодолимым препятствием, — продолжал доктор Пристли. — Я определил по карте, — и это потом подтвердилось проверкой на местности, — что пули, выпущенные по любым мишеням на любом из этих полигонов должны были лететь в противоположную от железной дороги сторону. Я также выяснил, что патроны, которые отстреливались в то время, когда поезд, в котором позже было обнаружено тело мистера Фаркухарсона, проезжал мимо полигонов, были из боеприпасов Арсенала, предназначенных для экспериментальных стрельб. Эти патроны изготовлены особым способом для исключения любой неточности, которая может быть вызвана человеческим фактором. В этот момент мне пришло в голову, что моя теория не выдерживает никакой критики, хотя я по-прежнему придерживался мнения, что она была верна.
    Профессор снова замолчал, и Хэнслет рискнул вставить свое замечание.
    — Я все еще не понимаю, как вы можете доказать, что виной всему могла стать поломка крепления, — сказал он. — Направление полета пули оставалось тем же, просто она ‘ушла’ немного выше. По вашим собственным словам получается, что последняя пуля, выпущенная из пулемета, должна была упасть в болото или реку.
    — Я был абсолютно уверен, что вопреки явной невозможности, это должна была быть та самая пуля, которая убила мистера Фаркухарсона, — ровным голосом произнес профессор. — Я поднялся на пригорок за мишенями, по которым стреляли испытатели из Арсенала, и там сделал интересное открытие, которое сразу решило все проблемы. Прямо по направлению мишени номер десять, на некотором расстоянии от нее стоял флагшток. Внимательно рассмотрев его, я обнаружил, что он сделан из стали.
    — Затем карта подсказала мне, — продолжал профессор, — что на железной дороге имелся лишь один маленький участок, на котором в поезд могла попасть пуля, отскочившая рикошетом от флагштока. Если это действительно было так, то я точно знал, где нужно искать следы, и при первом же осмотре я их обнаружил. В верхней части флагштока, на слое покрывавшей его краски оказалась характерная царапина. Таким образом, истинная причина смерти мистера Фаркухарсона получает полное и исчерпывающее объяснение.
    Хэнслет тихонько присвистнул.
    — Черт возьми, в этом что-то есть! — воскликнул он. — Ваша теория, как я понимаю, заключается в том, что Фаркухарсон был убит пулей, отлетевшей рикошетом от флагштока?
    — Конечно, — ответил профессор. — Он сидел с правой стороны вагона, лицом к локомотиву. Рана в его голове тоже находится с правой стороны, что подтверждает версию о том, что пуля влетела через открытое окно. Пуля после рикошета обычно многократно вращается на протяжении всего своего последующего полета, что объясняет довольно большой размер входного отверстия раны. Вы можете что-то возразить?
    — В данный момент не могу, — осторожно сказал Хэнслет. — Я, конечно же, должен проверить все эти факты. И прежде всего сравнить пулю, убившую Фаркухарсона, с пулями из боеприпасов Арсенала, которые использовались для испытаний пулемета.
    — Проверьте все, что только возможно, — назидательно сказал профессор. — Но помните, что вы должны руководствоваться фактами, а не предположениями.
    Хэнслет согласно кивнул.
    — Буду помнить, профессор, — ответил он и откланялся. 
  

  ✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

  
    Прошло два дня.
    В кабинет вошла Мэри и объявила, что пришли мисс Фаркухарсон и мистер Холлидэй. Вслед за ней молодые люди буквально ворвались в комнату. Холлидэй подбежал прямо к профессору и схватил его за руку
    — Вы оказали мне величайшую услугу, какую один человек может оказать другому, сэр! — возбужденно воскликнул он. — Инспектор Хэнслет сказал, что все обвинения, будто бы это я убил своего дядю, с меня сняты, а истина установлена исключительно благодаря вам.
    И прежде чем профессор успел что-либо ответить, мисс Фаркухарсон подбежала к нему и с чувством его поцеловала.
    — Доктор Пристли, вы прелесть! — воскликнула она.
    Профессор посмотрел на девушку сквозь очки и, широко улыбнувшись, произнес:
    — Право же, моя дорогая, мне остается лишь сожалеть, что вы выходите замуж не за меня, а за этого молодого человека.   1^sted: ‘Evening Standard’, August 10th 1936 / Перевод: В. Краснов / Публикация на форуме: 12.05.2013 г.
• С. ХЕЙР ‘ЭВТАНАЗИЯ ТЕТУШКИ ХИЛАРИ’
    Cyril Hare ‘The Euthanasia of Hilary’s Aunt’   По происхождению Хилари Смит принадлежал к тем, кого его отец любил называть “благородными старинными семействами”. Сложно сказать, была ли семья и вправду старинной, но ее принципы были настолько старомодными, что могли удовлетворить любого викторианского аристократа.
     Эти принципы стали причиной того, что Хилари, виновного лишь в обычном грешке, связанном с фальшивыми векселями, без долгих рассуждений отправили в Австралию, о которой Смит знал лишь, что она была свалкой для людских отбросов — в том числе и паршивых овец из благородных старинных семейств.
     Хилари и Австралия не понравились друг другу, и он жаждал вернуться в Англию как можно скорее. Так как он был совершенно не в состоянии заработать деньги на проезд, он смог возвратиться, лишь когда одновременные смерти его отца и старшего брата сделали его обладателем благородного старинного семейного состояния.
     Состояние оказалось удручающе малым — старомодные принципы в наше время не приносили дохода — и Хилари, опьяненный долгожданной свободой, растратил его за несколько месяцев. Он оказался перед омерзительным выбором: искать работу или нищенствовать — когда вдруг обнаружил, что он не один на свете. У него была тетушка.
     Хилари знал очень мало о единственной сестре отца — и виной тому был замшелый кодекс мистера Смита. “Твоя тетя Мэри опозорила себя”, — это было все, что старый джентльмен говорил при упоминании ее имени.
     Однако до сих пор Хилари был уверен, что “позор” состоял в том, что она выбрала участь связать свою судьбу с человеком, который, не принадлежа к благородным старинным семействам, занимался низменной деятельностью, называемой “торговля”. А по слухам, даже “розничная торговля”. С того момента, как Мэри Смит стала миссис Протеро, она умерла для своего брата и его семьи; и даже смерть мистера Протеро, который оставил ей значительное наследство, свободное от налогов, не смогла ее воскресить.
  
     Хилари связался с тетей при посредстве семейного адвоката — которому она, к счастью, осталась верной, несмотря на свое падение, — и для него снова засияло солнце. Старая леди согласилась встретиться с ним. Хилари в свои лучшие моменты мог быть очаровательным — и вскоре из частого посетителя он превратился в обитателя прекрасного дома в Хэмпстеде, приобретенного благодаря торговле.
     Хилари распаковал свой потертый чемодан в новом доме с радостью матроса, приплывшего в гавань прямо перед началом шторма. Он успел в самый последний момент — у него остался едва ли не последний шестипенсовик.
     Вскоре он понял, что вовремя успел прибыть к тете еще в одном смысле. Старая леди, хоть и старалась держаться бодро, была очень больна.
     Доверительная беседа с доктором очень взволновала Хилари. В переводе на язык без медицинских терминов приговор врача гласил: болезнь миссис Протеро была неизлечимой и неоперабельной. Она могла прожить еще какое-то время, но конец был неизбежен. “Ее состояние может ухудшиться в любой момент, — заключил врач. — После определенной стадии будет жестоко пытаться сохранить ей жизнь”.
     Разумеется, Хилари серьезно напугала такая участь: после некоторой передышки снова оказаться брошенным на произвол судьбы. Он выбрал подходящий образ действий. Как-то вечером, когда тетя чувствовала себя лучше, чем обычно, он тактично затронул вопрос о ее завещании.
     Миссис Протеро откровенно рассмеялась.
     “Составила ли я завещание? — спросила она. — Благодарение Богу, малыш, конечно! Я оставила все свои деньги — сейчас вспомню — миссии в Китае… или, может быть, в Полинезии? Не помню точно, но это была какая-то миссия. Бленкинсоп, адвокат, скажет тебе, какая именно. Я думаю, он помнит. В детстве я ужасно интересовалась миссионерами. Я даже чуть было не вышла замуж за одного из них”.
     “Вы составили завещание в детстве, тетя Мэри?”
     “В тот день, когда мне исполнился двадцать один год. Это была идея твоего дедушки — он считал, что в этом возрасте нужно составить завещание. Правда, тогда мне было нечего завещать”.
     Сердце Хилари, упавшее при рассказе о миссионерах, снова воспряло. “Вы не составляли другого завещания после замужества?” — спросил он.
     Тетя покачала головой. “В этом не было нужды, — ответила она. — У меня не было ничего, а у Джонни было все. А когда Джонни умер, у меня было полно денег и некому их оставить. — Она внимательно взглянула на Хилари. — Может быть, мне стоит встретиться с мистером Бленкинсопом снова”, — задумчиво произнесла она.
     Хилари начал уверять ее, что не стоит спешить и надо все обдумать. Визит в публичную библиотеку подтвердил его уверенность, что замужество тети сделало недействительным ее прежнее завещание. Он был ее единственным родственником, и его будущее было обеспечено.
  
     Однако через несколько месяцев перед Хилари встали не столько проблемы будущего, сколько настоящего. Как и предсказывал врач, тете стало хуже. Она легла в постель и была уверена, что никогда не встанет.
     Именно в это время ему как никогда нужны были наличные. У него были дорогостоящие вкусы, и, надеясь на доброту тети Мери, он накопил кучу счетов, которые вместе составляли астрономическую сумму.
     К несчастью, чем хуже становилось миссис Протеро, тем труднее было говорить с ней о деньгах. Страдая от боли, засыпая только с помощью снотворных, она начинала ворчать и жаловаться, когда он пытался заговорить на эту тему.
     В конце концов они поссорились из-за суммы десять фунтов, и она прямо обвинила его в том, что он “охотится за ее деньгами”.
     Тетя Мэри, думал Хилари, была не в себе. Он ничуть не сердился на нее. Она вела себя как эгоистка из-за своего печального состояния. Вспоминая слова доктора, он спрашивал себя: не жестоко ли пытаться продлить ей жизнь?
     Он заснул, думая об этом, и когда утром тетя сказала, что решила послать за мистером Бленкинсопом, — он пришел к выводу, что величайшее благо, которое он может подарить ее бедной исстрадавшейся душе (а заодно и своей) — удвоить количество снотворного этим вечером. Это оказалось легче, чем он смел надеяться. Словно специально желая помочь его плану, миссис Протеро сама предложила старой служанке, которая заботилась о ней, пойти по своим собственным делам и оставить ее с племянником, который даст ей снотворное, заранее приготовленное служанкой.
     Хилари оставалось лишь добавить две таблетки в стакан, в котором уже была нужная доза. Будет легко объяснить — если объяснение вообще потребуется — что он забыл о договоренности и сделал роковую ошибку. Никто не заподозрит преданного племянника.
     Миссис Протеро взяла стакан из рук племянника и посмотрела на него с благодарностью.
     “Спасибо, Хилари, — сказала она. — Я так хочу заснуть. Заснуть и не просыпаться будет самым большим счастьем для меня”.
     Она внимательно поглядела на него. “Ты ведь это собирался сделать, Хилари? Я дала тебе шанс. Прости, если я подозревала тебя напрасно. Старым инвалидам порой кажется всякое. Я кое-что исправлю завтра, если буду жива. Мистер Бленкинсоп придет, и я перепишу завещание в твою пользу.
     Если я сегодня умру — боюсь, что ты будешь разочарован, а какая-то миссия станет богаче. Понимаешь, Джонни Протеро не был женат на мне. У него была жена, которая не давала ему развода. Именно это так шокировало твоего глупого старого отца…
     Нет, Хилари, не пытайся отобрать у меня стакан. Это заставит меня понять то, чего я не хочу понимать. Доброй ночи, Хилари…”
     Затем она неспешно поднесла стакан к губам и выпила.   1^sted: ‘Evening Standard’, December 4th 1950 / Перевод: А. Даниэль / Публикация на форуме: 09.02.2020 г.
• В. КОРНЬЕР ‘ПОЯС МЕЧТАНИЙ’
    Vincent Cornier ‘The Girdle of Dreams’   Старая леди походила на иссохшую ласку с песчано бескровным взглядом. Ее облик и манеры создавали странное впечатление, будто что-то испуганное и готовое пискнуть выбралось из пыли под живой изгородью. Тоненькое существо с глазками-бусинками — даже пенсне, из-под которого поблескивали карие глаза, засело на ее носу словно затем, чтобы сдавить его костлявую худобу своей потускневшей позолоченной дужкой.
     Одежда женщины была пугающе смешной. На ней были

  габардин*

  В данном случае имеется в виду не род шерстяной ткани, а вид одежды — нечто вроде длинного пальто или плаща с очень широкими рукавами.

  и палантин из телячьей кожи. На кивающей голове помещалась беспорядочная суматоха из шафранного бархата, возможно, старомодный ток. Также она носила вуаль, мрачно падающую багровую сетку, пронизанную серой

  шенилью*

  Шениль, или шенилл (от французского chenille, “гусеница”), — чрезвычайно пушистая нить с начесом, получаемая из хлопкового сырья, а также ткань, спряденная из подобных ниток.

  . Ее лицо, тревожно обрамленное пятнами ржавых теней, напоминало нечто восковое, скрытое под капюшоном. Мистер Лайонел Блейн, старший партнер фирмы “Господа Блейн, Ридли и Коупертуэйт, придворные ювелиры с

  Нью-Бонд-стрит*

  Бонд-стрит (на самом деле две разные улицы Олд-Бонд-стрит и Нью-Бонд-стрит) — улица элитных бутиков и модных магазинов в лондонском районе Мейфер. Долгое время служила местом торговли антиквариатом, на ней также много ювелирных магазинов.

  , просто отказывался поверить в это...
     — А теперь, мой дорогой сэр, — звучно хихикнул он, — я вполне готов внести свою лепту — но не могу удержаться и не приспустить вам флаг. Вы, так сказать, переборщили, дружище.
     В приоткрывшемся рту старой леди показались зубки грызуна. Она подняла вуаль, чтобы заговорить, и мистера Блейна внезапно охватил ужас. Конечно, этот рот не был мужским. Родинки и редкие волоски на верхней губе никак не могли принадлежать мужчине. Мистер Лайонел Блейн понял, что совершил ужасную ошибку.
     И голос был женским:
     — Прошу прощения. Я правильно поняла, что вы обращаетесь ко мне?
     — Я... мне очень жаль, мадам, — мистер Блейн запнулся и побледнел, — но... но я думал, что вы...
     Он судорожно искал слова, не находя их. Как можно было сказать этой эксцентричной даме, что он принял ее за одного из тех фантастически одетых хитроумных студентов-медиков, что переполняли Вест-Энд, собирая рождественские пожертвования на свою больницу? Он видел их, приезжая по делам. Большинство из них были в операционных халатах и кепках, но некоторые густо красились и украшали себя париками и уродливыми карикатурами на моду давно прошедших лет. Он искренне ошибся, решив, что старая леди — один из тех веселых маскарадников.
     Глядя куда угодно, лишь бы не в эти искрящиеся карие глаза, мистер Блейн увидел солидную фигуру сержанта Эверанда, швейцара, стоявшего в георгианском дверном проеме в свете, падавшем из

  полукруглого окна выше*

  Для георгианской архитектуры (господствующего направления в архитектуре Англии и США 18 века, названной так, поскольку в течение практически всего 18 века английский трон занимали короли с именем Георг) характерны округлые дверные проемы, в которых верхняя часть проема выше прямоугольной двери занята полукруглым окном, освещающим прихожую.

  . У того был особый набор “правил”, зарезервированных исключительно для герцогинь, маркиз и порой появлявшихся “королевских особ”, оказывавших покровительство сдержанно и мрачно тихому старому магазину; для них и более ни для кого. В сознании мистера Лайонела Блейна закрутилась мысль, что, стало быть, пугающий туалет старой леди впечатлил Эверарда своей подлинностью — он первым разоблачил бы развеселого студента. И тут мистер Блейн случайно заметил на старой леди великолепные жемчужные серьги... Эверард оценил увиденный жемчуг, возможно, это и убедило его трезвый ум.
     — Кем бы вы меня ни сочли, мистер... мистер?..
     — Блейн.
     — Мистер Блейн, это не имеет отношения к цели моего прихода сюда. — Старая леди говорила четко, но с волшебной музыкой, должно быть, остановившей свадебного гостя не меньше, чем блестящий взгляд

  старого морехода*

  Имеются в виду персонажи поэмы выдающегося английского поэта С. Т. Кольриджа “Сказание о старом мореходе” (1797–1799), главный герой которой, старый мореход, останавливает нравоучительным рассказом о своих странствиях спешащего на свадьбу гостя.

  ; холодным, легким, шелковистым голосом. — Мы можем предать этот случай забвению, не так ли?
     И тут старая леди улыбнулась. Ее улыбка была такой же, как голос. Мистер Блейн моргнул и почувствовал под поредевшей шевелюрой нежное касание — любовную ласку интереса. Быть может, старая леди не так неуместна, как он полагал вначале, быть может, у сержанта Эверарда нет причин для удивления. Мистер Блейн уже приходил к заключению, что старая леди выглядит и одета куда лучше, чем он решил вначале...
     — Приношу вам мои извинения, мадам, — поклонился мистер Блейн, — и прошу сказать, чем я могу быть вам полезен?
     Старая леди оглядела просто освещенный магазин. В нем не было ни души, кроме мистера Блейна. Только мистер Блейн и суровое могильное сияние золота, неистовые морозные радуги бриллиантов, вечерний свет изумрудов и сапфиров, рассветы из бирюзы и жемчуга, и все это не без сдержанного рождественского декора. Старая леди улыбнулась, как пригревшийся кот. В месмерическом могуществе ее взгляда тоже было нечто кошачье.
     — Кажется, я пришла не вовремя, — произнесла она. — Я часто слышала, что на Бонд-стрит делу отводят только час. Уверена, этого не может быть.
     — Собственно говоря, — мистер Блейн жаждал быть приятным, — я собирался пойти на ланч. Но, конечно, это не имеет значения — могу я вам что-то показать?
     — Скорее я хотела бы вам что-то показать, — ответила старая леди. — Я бы хотела продать вам, — она нащупала во вместительных карманах грандиозного габардина и вынула лязгнувшую золотую цепочку, — это.
     Мистер Лайонел Блейн был столь сведущ в своем ремесле, что опознал драгоценность еще до того, как старая леди вынула ее из пальто. Мистер Блейн соображал столь быстро, что набросил на стеклянную крышку витрины толстую замшу, чтобы избежать случайного падения. Нельзя причинять урон сокровищу такого уровня.
     — Кьявакуоре шестнадцатого столетия, — выдохнул он, — кажется, итальянской работы.
     — Мистер Блейн, — продолжала улыбаться старая леди, — если вы способны на такой подвиг опознания, то, должно быть, способны и на совершенно честную сделку. Надеюсь я на это — иначе я должна отнести это в другое место. Конечно, это итальянская работа.
     Мистер Лайонел Блейн поднял свадебный пояс и позволил его весу успокоить свои трясущиеся руки. Его глаза впитывали красоту драгоценности. Это был маленький пояс из медальонов

  интальо*

  Интальо, или инталия (от итальянского intaglio — “вглубь”), — вид резьбы на поделочных камнях, при которой рельеф создается углублением содержательных частей, в отличие от камеи, где выпуклый рельеф поднят над фоном.

  , украшенных драгоценными камнями и глубокой резьбой и собранных вместе на цепи из бриллиантов. Застежка из позолоченного серебра в форме луковицы была усыпана драгоценными камнями, изображавшими лилии и розы, окутывающие крошечное сердце. Сердце рассекало тонкое лезвие — маленький серебряный полумесяц, напоминавший ятаган, и две его части скрывали мельчайший секрет хитрейшей защелки, скреплявшей пояс воедино.
     Только один человек мог исполнить эту изысканную работу. Мистер Блейн почтительно выдохнул:
     — Без сомнения,

  Бенвенуто Челлини*

  Бенвенуто Челлини (1500–1571) — итальянский скульптор, ювелир, живописец и музыкант эпохи Возрождения, считающийся одним из самых выдающихся ювелиров в истории. В своих знаменитых мемуарах “Жизнь Бенвенуто Челлини” сообщает: “Сделал я в ту пору серебряный “кьявакуоре”, так их в те времена называли. Это был пояс шириной в три пальца, который принято было делать новобрачным, и был он сделан полурельефом с кое-какими круглыми также фигурками промеж них”.

  ...
     — И на пике своего могущества, — мягко настаивала старая леди, — по возвращении от французского двора. Должно быть, этот образчик исполнен во Флоренции во времена расцвета

  Козимо I*

  Козимо I Медичи (1519–1574) — с 1537 года герцог Флоренции, с 1569 года великий герцог Тосканы, представитель рода Медичи, в эпоху Возрождения стоявшего во главе Флоренции. Способствовал установлению во Флоренции абсолютной монархической власти взамен республиканского строя.

  . — Здесь в рассказе леди, безупречном в остальном, прозвучал слабый оттенок неуверенного предположения. — В последнее время мне кажется, что это золотое кьявакуоре не имеет аналогов, и, мистер Блейн, я, должно быть, изучила все сохранившиеся в музеях образцы. — Она засмеялась. — Как видите, я любопытна.
     В конечном счете мистер Блейн был абсолютно деловым человеком. Он немного боялся, что энтузиазм почитателя поймает его в ловушку, нанеся ущерб общим сбережениям господ Блейна, Ридли и Коупертуэйта. Эта старая леди не так глупа. Он предполагал, что ее условия окажутся жесткими, поскольку, точно понимая значение своего сокровища, она, конечно, оценивала его так высоко, как только возможно. Мистер Блейн напустил на себя чопорность и непримиримость.
     — Если вы не против, мадам, — настаивал он, — я изучу этот пояс под лупой в своей рабочей комнате. Вы понимаете, что подобные раритеты нельзя приобретать обычным образом.
     — Ценю ваш подход, — произнесла старая леди. — У меня нет ни малейших возражений против того, чтобы вы посвятили этому целый день. Вы увидите, что пояс подлинный.
     — Итак, мадам, если вам угодно, — с самыми изысканными интонациями продолжил мистер Блейн. Он открыл дверь, и старая леди прошла в темное внутреннее помещение. — У меня нет ни малейших сомнений, что мы определим подлинного Челлини, — поспешил он добавить, — но остается, как вы понимаете, вопрос... э-э-э... оценки.
     Старая леди не ответила. Она села перед большим столом мистера Блейна и сжала руки в перчатках.
     Она наблюдала, как Блейн манипулирует микроскопом, сосредоточенным, наконец, над серой агатовой подставкой. Затем эксперт коснулся переключателя, и инструмент пролил на кьявакуоре серо-зелено-фиолетовый свет.
     — Вы не возражаете, — внезапно спросила старая леди, поразив мистера Блейна своим вопросом, — если я закурю, пока вы заняты?
     Ну и дела. Обычно клиенты не курили в святилище мистера Блейна... Но эта леди внесла в сокровищницу господ Блейна, Ридли и Каупертуэйта столь выдающийся вклад, что никакая эксцентричность уже не имела значения.
     — Ну... почему бы нет, мадам, — вздохнул мистер Блейн, — у меня нет ни малейших возражений. — Он порылся в карманах. — Позвольте предложить вам спички.
     — Благодарю вас, у меня есть автоматическая зажигалка, мистер Блейн. И, боюсь, я обеспокою вас — надеюсь, вы простите травяной аромат моих сигарет. Я страдаю астмой. Курю

  дурман*

  Имеется в виду не более известный индийский дурман, а другой представитель того же рода — растущий в том числе в России дурман обыкновенный (Datura Stramonium), чьи сушеные листья используются в качестве лекарства.

  .
     Мистеру Блейну удалось улыбнуться. Он чувствовал себя сущим мучеником, но, утешал он себя, все это в интересах фирмы. Старая леди закурила нечто зловонное. Мистер Блейн постарался не замечать этого и исследовал брачный пояс под ультрафиолетовыми лучами Хеббисона–Кейкрофта.
     По-видимому, кьявакуоре извлекли из неподходящего хранилища. Его многие годы не чистили. Это не было догадкой. Блейн так хорошо разбирался в окислительных способностях золота, что был уверен — этот мрачный “налет” должен нарастать больше столетия. В щелках орнамента и креплений цепочки были пылинки дерева и бумаги, и он представлял, как этот пояс, пренебреженный и забытый, завернут в ткань и спрятан в источенный червями ларец. Через линзы он мог видеть все точнее — например, четырехугольные щитки секретного замка покрылись тонкими нитями паутины.
     Собственно “ключом к сердцу” — тем самым “кьявакуоре” — служила рукоятка маленького ятагана — алмаз, ограненный

  кабошоном*

  Кабошон — способ огранки драгоценного камня, при которой он приобретает гладкую отполированную поверхность без граней, обычно плоскую с одной стороны. Детали конкретной формы зависят от природных особенностей камня.

  , подобный растворенной в воде мирре или холодным зрачкам любопытных глаз старой леди. Он пугал не меньше серебристого клинка, угрожающе блестевшего среди роз и лилий...
     Мистер Лайонел Блейн подавил сильную дрожь. Зловещий камень не так уж беспокоил его; он, по странной ассоциации, напоминал ему губы мертвеца в утреннем свете. Конечно, камень ему не нравился, но он понимал, что это главный элемент прекрасного целого. И, очарованный секретом, мистер Лайонел Блейн позволил двум половинкам золотого сердца сойтись воедино. Они приблизились и лениво замкнулись со звуком поцелуя. Затем мистер Лайонел Блейн, более чем когда-либо, обрадованный тем, что осознал, блистательно отверг очевидное — не прикоснулся к ждавшему пальца клинку — но повернул злой алмаз. Ятаган поднялся, повис в воздухе, нанес удар... и пояс невесты открылся.
     Мистер Блейн ощутил крошечный укол, когда драгоценная застежка дернулась от его прикосновения, и понял, что ее вершина пронзила его кожу. Пустяковое дело. Камни в виде кабошона часто так делают, в отличие от ограненных должным образом. Это научит его быть аккуратнее. Он должен был помнить — особенно в этом случае, что подножие камня опирается на металл, а игольчатая вершина никак не защищена... Мистер Блейн посмотрел на пятнышко крови и стер его. Впрочем, его удивила сильная боль, ощущаемая тактильными точками его пальца. Он надеялся, что алмаз был чистым. Но затем страсть ремесленника заставила его заняться невероятно сложной внутренней структурой замка, и он уже не замечал боли. Он подул на четырехугольное стальное чудо, подвластное алмазной рукояти... подул в полости сердца, покрытые паутиной. Ее нити были столь старыми, что от его дыхания рассыпались в серые угрожающие сгустки пыли.
     Наконец, он вздохнул в последний раз и положил сокровище.
     — Да, подлинный Челлини, — решил он, — и, как вы и сказали, мадам, в своем лучшем периоде. — Он положил на стол записную книжку. — А теперь перейдем к... э... формальностям? Вы понимаете, что они должны предшествовать любой передаче денег, мадам. Могу ли я получить вашу карточку и узнать что-либо о предыдущей истории пояса, если вам это известно?
     Старая леди безжалостно раздавила дурманную сигарету о красное дерево, принадлежащее господам Блейну, Ридли и Коупертуэйту.
     — Простите, мистер Блейн, но я не могу ответить на эти вопросы. То, что известно об истории этого кьявакуоре, вам следует узнать из других источников. И мое имя ничего вам не скажет — я не намерена раскрывать его. Я лишь хотела бы, чтобы вы оценили этот предмет наилучшим образом.
     Оскорбленный мистер Блейн вскочил и, как это ни было ему прискорбно, толкнул драгоценный пояс через стол.
     — Фирма “Блейн, Ридли и Коупертуэйт” никогда не покупает вслепую, мадам. Мне очень жаль, но должен просить вас обратиться в менее скрупулезную или более небрежную фирму...
     — Минутку, мистер Блейн, — вдруг пискнула старая леди. — Погодите немного, прошу вас. Быть может, вы не удосужились подумать, что за моей очевидной грубостью могут стоять серьезнейшие соображения. Я не спешу. Держите пояс у себя, сколько хотите, пусть его изучат и оценят ваши партнеры... Изучайте что и как хотите. — Она кивнула, почти печально, и, безусловно, с укоризной. — Ведь этого хватит вместо моего имени и всего прочего?
     — Я действительно не...
     — Сделайте, как я предлагаю, мистер Блейн. — Мольбы леди звучали пронзительно и безрассудно. — Прошу вас — когда решите, покупать ли его, поместите объявление в соответствующей колонке “Таймс”, просто: “Челлини, приходите”, и я снова буду в вашем распоряжении.
     Мистер Лайонел Блейн озадаченно, но едва ли не улыбаясь, посмотрел на нее. Его строгое и красивое лицо с расчетливой неподвижностью рисовалось на фоне гладкого черного костюма.
     — Вы все это продумали заранее?
     Он находился в нерешительности, но все больше склонялся к тому, что старая леди говорит правду, что она действительно в затруднительном положении, а пояс продается по “серьезнейшим соображениям”.
     — Поверьте, это... это так странно и непривычно, но, знаете, я почти склонен поверить вашему слову, мадам.
     — Прошу вас, сделайте это. — Старая леди поднялась и чарующе продолжила: — Не хотела бы более занимать ваше время — я лишь прошу, чтобы вы понимали мою позицию и были так добры... позволить мне действовать так, как я предложила. — Она мягко и победоносно засмеялась. — Надеюсь, вы не думаете, что пояс достался мне бесчестным образом...
     — О нет, дорогая мадам, нет! — Этот смешок словно испускал лучи. — Конечно, нет! — Мистер Блейн коснулся зубом порезанного указательного пальца — так странно, почему он болит? — Думаю, я сделаю, как вы просите. Повторите, какое нужно сообщение?
     — “Челлини, приходите”, больше ничего. — Старая леди плотнее закутала плечи в серовато-коричневый палантин. — Еще одно, мистер Блейн. — Ювелир поднял седые брови и ждал. — Можно ли увидеть, как вы запираете пояс? Честно говоря, ответственность лежит не только на мне. Мне надо будет описать другому лицу каждую деталь нашей беседы. Я не могу просто сказать, что ушла и оставила пояс лежать на вашем столе. В этом случае, если вы будете так любезны, мне потребуется квитанция.
     — Но, конечно... конечно, дорогая мадам. — Блейн был, наконец, вполне убежден, а значит, снисходителен. — Вы совершенно правы. — Он подошел к дверце большого зеленого сейфа и выбрал два ключа на извлеченной из кармана связке. — Я убираю его сюда до тех пор, пока не выдам вам квитанцию. Тогда уже появится страховка — но об этом мы можем поговорить позже.
     “Странно, — подумал мистер Блейн, — как тянет уколотый палец. Как будто все сильнее болит”.
     — О да, я и не подумала о страховке. — Мистер Лайонел Блейн решил, что в голове старой леди никогда не было ничего шелковисто холодного и размеренного. Он смущенно сказал сам себе, что это медоточивое пение какой-то нежной гурии, погружающее в мир пернатого блаженства. — Конечно, этот вопрос необходимо обсудить.
     Мистер Блейн ощущал в руках ключи, но уже не видел их. Он был необыкновенно счастлив. Зачем, к черту, все это видеть — ведь кругом это щебетание, атласные лепестки нарциссов, а в ушах его — шелест весеннего ветерка. По телу его разлилось тепло хорошего вина, а в сознании что-то хохотало. Да кому нужны эти чертовы ключи, хотелось бы знать — символы ограниченной и суровой прежней жизни. Он открыл дверь большого зеленого сейфа, даже не подозревая об этом? Зачем ему теперь сейфы? Зачем возиться с ключами, замками, металлическими ящиками и всем этим, когда его манит томная забывчивость павильона из тирского пламени и теней, мелькающих подобно летучим мышам?
     Какие странные слабые воспоминания мелькают у него в голове, если только представить звучание слова “ключ”... Где-то (ему не хотелось разбираться, где и когда) женщина — существо в пятнающей лицо вуали с зубами грызуна — пыталась продать ему кьявакуоре, драгоценный, золотой “ключ к сердцу” давно умершей и рассыпавшейся в прах веков невесты. Кто бы ни была эта невеста, она, конечно, не обладала и одной десятой долей сияющей волшебной красоты той, что ждала его там — среди потаенных теней и ароматного покоя павлиньего павильона, полного звуками нежной музыки и распускающегося ветерка-зефира.
     Он даст ей все, что она попросит. Пояс из такого безвкусного золота? Пха! — да что он ему? Ну конечно, она его получит — и тут он засмеялся и замахал руками — она может выбрать все, что пожелает — из этих бриллиантов, жемчугов, изумрудов, сапфиров... Здесь... Пусть берет, пока может.
     И она взяла.
  
     Фантастическое ограбление, совершенное в магазине “Господ Блейна, Ридли и Коупертуэйта, придворных ювелиров с Нью-Бонд-стрит, Вестминстер”, похоже, почти приобрело статус классики, когда о нем сообщили в политическую разведку Его Британского Величества — секретную службу. Скотленд-Ярд с интересом распространял его через полицейские “сводки”. Оно классифицировалось так:
     “М.О.3-2 — Пересмотр — М.О.2-3. (Магазин) Ювелирный
     Полдень 16 декабря.
     Похищено: из магазина при помощи трюка.
     Перечень ущерба: двадцать семь неограненных алмазов, сто четырнадцать ограненных бриллиантов, девяносто три неограненных и неоправленных сапфиров, восемь изумрудов, два ожерелья из больших жемчужин с пронизью...”
     — Видите ли, — профессор Грегори Уонлесс, член

  Королевского общества*

  Лондонское королевское общество по развитию знаний о природе, или просто Королевское общество, — ведущее научное общество в Великобритании и одно из старейших в мире. Основано в 1660 году и по престижу фактически выполняет функции национальной академии наук.

  , мягко постучал по тонкой бумаге доклада и улыбнулся майору Хелмердайну, — полиция не может определиться с этим делом. Видите, они пометили его как

  Modus Operandi*

  “образ действия” (лат.), понятие, используемое в юриспруденции для характеристики конкретного состава преступления.

  , отдел три, класс два. Затем они переклассифицировали его на преступление типа “два-три”. Это значит, они не знают, было ли ограбление совершено при помощи насилия или нет.
     — Другими словами, — лениво проговорил майор Хелмердайн, — бедный старина Лайонел Блейн, невзирая на многолетнюю честность и доброе имя, подозревается в соучастии, да?
     — Я бы не стал заходить так далеко. Но его история была столь фантастичной, что его так и не обелили полностью.
     — Простите, не могу следовать столь тонким оттенкам вашей мысли, профессор. Но, в общем, каково ваше мнение? У вас была куча времени проглядеть все эти отчеты, — он указал на полное досье по делу, — что вы можете предложить?
     Профессор Уонлесс оглядел свою уютную комнату. Тусклый свет и сомкнутые ряды книг на полках внушали Хелмердайну, человеку действия, благоговейный страх. Уонлесса они скорее вдохновляли.
     — По моему мнению, и я все как следует обдумал, Хелмердайн, мистер Блейн говорит правду и ничего, кроме правды. Подумайте о муках разума, пережитых им, когда он детально излагал самодовольным и упрямым полицейским все чувственные переживания, сделавшие его бессильным в момент совершения кражи. Придумав все это, неужели он выбрал бы столь причудливый способ? Не собираюсь оспаривать эту сторону дела — и принимаю ее за чистую правду, таково основание моих рассуждений.
     — Конечно, его историю подтверждает, во-первых, отравление пальца...
     — Несомненно. И это, готов признать, сильный камень преткновения. Естественно, появилась теория, что на его разум повлиял тонкий укол острием алмаза, этой рукояти ятагана... манера Борджиа, сделавшая его на какое-то время недееспособным. Но когда установили, что в его крови не было яда, несмотря на ранку на пальце, эта теория рухнула.
     — Безусловно. — Хелмердайн откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. — Полагаю, путем устранения возможных причин вы надеетесь объяснить его душевное состояние.
     — Надеюсь. Затем была рассмотрена сигарета с дурманом. Поскольку та женщина раздавила ее о столешницу красного дерева, на расплавленном лаке нашлось достаточно пепла для анализа. Дурман и больше ничего — теория о вдыхании гашиша или опиума с треском рушится.
     — О, но ведь это исключается уже тем фактом, что зловещая дама сама курила эту сигарету... Не следует ли отсюда, что она должна была пострадать первой от содержавшегося в ней могучего гипнотического опиата?
     Профессор Уонлесс улыбнулся и покачал головой.
     — Не обязательно, дорогой друг, не обязательно! Это очень сложная и скучная тема, чтобы сейчас в нее погружаться, но вполне возможно, что опытный курильщик опия будет защищен от паров, вполне способных лишить при их вдыхании сознания человека непривычного. Усвойте это и избавьте ваш разум от подозрений на счет этой лечебной сигареты.
     — Но это трудно сделать. Отбросив теории об отравленном камне и наркотическом дыме, мы остаемся, так сказать, беспомощными.
     — Напротив, Хелмердайн, это нам очень помогает. Лайонела Блейна отравили. Некий аморальный дьявол внезапно захватил и временно разрушил его сознание. Эта женщина, несомненно, выбрала для визита на Бонд-стрит такое время, чтобы быть уверенной, что жертва будет одна. Думаю, и ее фантастичное одеяние было избрано специально... Не стоит упускать из виду тот факт, что она выглядела карикатурно. Вышла за пределы простой эксцентричности. Не стоит также забывать, что проделки тех студентов-медиков составили безопасный фон для ее необычного облика. Как ни странно, ее делала незаметной именно ее индивидуальность — своеобразная маскировка. — Уонлесс подчеркнул это слово. — Именно это — безупречная, ставящая в тупик маскировка.
     — Хорошо, продолжайте, как знаете, профессор. — Майор Хелмердайн пожал плечами. — Вы ведь исключили абсолютно все? С чем же теперь работать?
     — Да много с чем! Помилуйте, Хелмердайн, вы же не хотите мне сказать, что все сведения исчерпаны?
     — Вперед! — рассмеялся Хелмердайн. — К своему триумфу, Уонлесс! Я в нетерпении... что вы припрятали?
     Профессор Уонлесс порылся в бумагах досье. Он извлек акварельное изображение герба.
     — Вот, взгляните, — предложил он. — Мне прислали это из геральдической палаты — гербовые знаки семейства, когда-то владевшего этим кьявакуоре, дружище.
     Хелмердайн тут же отбросил беспечность и вялость. Он издал неразборчиво восклицание и выпрямился. Его глаза заблестели, и он снова ощутил восхищенный трепет перед этим худеньким мастером разведки — профессором Грегори Уонлессом, порой профессором физики и любителем естественнонаучной философии...
     — Проклятье! — Он взял у ученого лист ватманской бумаги. — Вы снова хотите морочить голову, профессор? — Уонлесс усмехнулся и закашлялся. — Я весь внимание, но не могу тут ничего понять — чей это герб?
     — Герб пятнадцатилетней девушки, гордо — как позволим себе предположить — надевшей это кьявакуоре из мастерской великого Челлини на талии... в утро своей свадьбы — четвертого октября 1555 года.
     — Дьявольщина! — Хелмердайн еле усидел в кресле. — Вы же не хотите сказать, что проследили историю этого... этого пояса?
     — Боюсь, что так, — тихим голосом согласился Уонлесс. — Это было совершенно необходимо.
     — Но... но как? Помилуйте, это сбило с толку всю гильдию ювелиров, не говоря о музейщиках и бог знает ком еще?
     — Большинство из них забывают, — загадочным тоном медленно пробормотал Уонлесс, — что мир очень велик и довольно стар. И, боюсь, едва ли хоть один из них на минуту задумался над сентиментальной стороной истории любого кьявакуоре — не обязательно этого. Готов поспорить, что ни один из них не обратил ни малейшего внимания и на письменное заявление Блейна об эффекте “налета”, достигнутом кислородным воздействием в результате столетнего небрежения. Под сентиментальной стороной я имею в виду то, что позволить свадебному поясу кого-то из предков выйти из контроля семьи — вещь смертельно опасная и судьбоносная. Опираясь на это предположение, я решил для себя, что этот кьявакуоре, безотносительно его совершенства и неведомой истории, должен был принадлежать семейству исключительного богатства и статуса, внезапно — вероятно, не так давно — их лишившегося. Я предположил, что это семейство — итальянское. Видите ли, я не мог выбросить из головы слова Блейна, что та женщина датировала пояс “по возвращении Челлини от французского двора” и “во времена расцвета Козимо I”. То есть эта женщина хотела показать Блейну, что знает о драгоценности так же много, как мог рассказать ей он. Естественное тщеславие... но оно заставило меня глубоко погрузиться в этот вопрос. Челлини уехал от французского двора во Флоренцию в 1555 году, под покровительство Медичи, чтобы работать для Козимо. Задумавшись о Медичи, я вспомнил сердце и украшенный камнем ятаган. Небольшое изыскание, и я узнал удивительный факт — здесь, на застежке пояса, красовалось богато украшенное сердце — герб семейства Медичи, пронзаемое посторонним ятаганом — несомненно, гербом другого выдающегося дома. И вновь книги, Хелмердайн, вновь книги. Вскоре я разобрался, что если гербовый щит Медичи нарушен гербом другого семейства, то это естественный геральдический способ изобразить законный брак. Теперь мне было с чем работать. Я установил, что в упомянутую мной дату состоялся брак девицы Медичи с иностранным принцем. Проследил результат союза. Ныне здравствует только один их потомок — мужчина. И тут я оказался в затруднительном положении. Памятуя о неизбежной гибели, падающей на голову всякого, кто продаст или по-другому упустит из рук кьявакуоре — даже позволит постороннему обладать им хотя бы час, я должен был признать, что посетителем магазина Блейна 16 декабря — был этот мужчина!
     — О нет! Нет! Нет! Уонлесс! Черт возьми, это невозможно! Разве Блейн не поклялся, что видел родинки и волоски на верхней губе уродливой старухи и слышал ее голос? По всем законам тут не может быть никакого сомнения!
     — Мистер Блейн, как большинство из нас, обычно имеет дело с обычными представителями человечества. Господин, которого я имею в виду, один из самых экстраординарных людей из всех ныне живущих. Он родился не в том столетии, в нем, собственно говоря, все не вовремя. — Уонлесс оценил глазами сигару и вновь стал смотреть на часы. — Он чистый атавизм, отражение своих предков Медичи. Он деликатно сложен, но исключительно силен. Он страдает от исторической астмы Медичи и обладает двойным голосом, присущим их роду — мужским басом и пронзительным женским дискантом — вспомните это из истории. И у нашего подозреваемого была экстраординарная карьера. В дни, когда он не предавался охоте на крупную дичь, он обращал свою примечательную энергию в походы по внутренним районам Борнео и Фиджи. И он много знает о них — о внутренних районах Фиджи...
     Уонлесс прервался, зажужжал телефон. Он поднял трубку и тихо поговорил с консьержем внизу. Сохраняя на лице улыбку, он вновь повернулся к майору Хелмердайну.
     — Меня хочет видеть мистер Лайонел Блейн, Хелмердайн. Человек с чувством пунктуальности. Точно вовремя. — Он вновь что-то исправил в досье об этом странном деле. — Я не заставлю его долго ждать.
  
     Мистер Блейн был человеком в летах. Его доброе аскетичное лицо немного расползлось и огрубело. Глаза смотрели очень скучно и устало. Но они не остались в таком положении, как только Уонлесс протянул ему фотографию из досье.
     — Вы заметили, что я немного повозился с ней, мистер Блейн, — например, нарисовал шляпу-ток на голове, пару серьг-капель и пенсне. Но скажите мне, опознаете ли вы хотя бы с некоторой долей уверенности общий ансамбль?
     Нельзя было ошибиться в том, какой эффект это сходство произвело на мистера Блейна. Он подскочил на месте и густо покраснел.
     — Это она, — закричал он. — Это та женщина...
     — Благодарю вас, мистер Блейн. — Профессор аккуратно забрал у него карточку и так же аккуратно убрал ее на место. — Теперь садитесь и не волнуйтесь. Я думаю, мы стоим на грани восстановления вашего пропавшего имущества, так что вам стоит успокоиться. Мой следующий вопрос столь же прост. — Блейн вновь сел и вернул обычное расположение духа. — Вы утверждаете вот здесь, — Уонлесс надел очки и отыскал нужное место, — что на сердце-замке этого кьявакуоре обнаружили паутину. Она там налипла?
     — Ну, да, конечно, профессор Уонлесс. Не могу сказать, что...
     — И вы абсолютно уверены, что эти загрязнения были паутиной? — Уонлесс был холоден и непреклонен. — Могли бы вы поклясться, что это были они и ничто иное?
     — Но... но чем же еще они могут быть? — Мистер Блейн был озадачен. — В любом случае, мне показалось, что это паутина.
     — Вы также заявляете, — был проверен еще один абзац, — что сдули эту “паутину” из потайного механизма замка. Будь это паутина, мистер Блейн, неужели вы бы могли сдуть ее из столь сложной, крошечной машины? Сомневаюсь.
     — Я сдул то, что было в замке. Больше ничего не могу вам сказать.
     — О, это уже лучше! — Уонлесс был удовлетворен. Он открыл маленькую коробку и протянул ювелиру нижнюю половину замка. — Обычный замок, — сказал он, — но опутанный путиной. Сдуйте ее, мистер Блейн — прошу вас, попытайтесь.
     Через некоторое время Блейн вынужден был признать эту задачу неосуществимой. Профессор улыбнулся и убрал замок.
     — А теперь, майор Хелмердайн, готовьтесь пожертвовать долей вашего разума ради чистой науки. — Уонлесс оглядел своего друга и извлек из коробочки грецкий орех. — Ударьте по нему — только слегка, прошу вас. — Он потянул орех к себе, и скорлупа раскололась на две части. В каждой половинке были серые, пыльные, вязкие нити, напоминающие паутину. — А вы, мистер Блейн, могли бы распознать в этой штуковине простую модель расщепленного сердца от кьявакуоре — и его содержимого.
     Блейн решительно и не колеблясь заявил, что перед ним именно то, что он видел в застежке-сердце.
     — А теперь, майор — дуйте!
     Через минуту или две...
     — Господи! — трепетно выдохнул Хелмердайн, — какой странный опыт! Музыка и... и... о, все виды...
     — Деталей не надо, — коротко бросил ему Уонлесс. — Мы протестируем. Лучше выпейте... Быть может, вы тоже, мистер Блейн?
  
     Они выпивали, когда дворецкий торжественно объявил:
     — Князь Эрик фон Годенбург-Штурмхайм.
     — Это, — холодно заметил профессор Уонлесс, — и есть его высочество разбойник, мистер Блейн. Умоляю вас, не дайте себе вскочить и поколотить его — сядьте, мистер Блейн, сядьте! Добавьте женский костюм, побольше грима и вуаль, и перед вами та леди, которая вела с вами переговоры о кьявакуоре Годенбургов-Штурмхаймов — поясе, сделанном в 1555 году для Беатриче Джола де Медичи. Кстати, это, конечно, то же самое лицо, которое похитило собственность господ Блейна, Ридли и Коупертуэйта на четырнадцать тысяч фунтов.
     Небольшая фигура князя попыталась сесть. Его ярко-карие глаза словно что-то взвешивали, но губы смеялись.
     — Стойте, молодой человек, держитесь на ногах! — Уонлесс был пугающ. — Как вы посмели?
     — Полагаю, у вас есть право так говорить. — Его высочество князь Годенбург-Штурмхайм насмешливо поклонился. Он говорил на безупречном английском. — Кстати, что до этого дела с драгоценностями... Я хорошо понимаю, что моя игра проиграна. Признаю и то, что должен вернуть доброму ювелиру его собственность, которую я, хех, в настоящее время удерживаю. Отданный вами, профессор, довольно ясный приказ присутствовать здесь сегодня вечером не оставляет мне выбора.
     — Или так, или разрушение всей Европы, князь. Есть средства...
     — Ненавижу вдаваться в детали; это так скучно, не правда ли? — Обладавший таким самообладанием мошенник, как принц, не терял уверенности в себе. — Впрочем, хотелось бы знать, как вы на меня вышли. Я думал, что моя маленькая схема безупречна — маскировка, образ действий и все остальное.
     — Каждый преступник совершает какую-то ошибку, — ледяным тоном отметил Уонлесс. — Ваша была совершена четыре столетия назад — и ждала вас. — Годенбург-Штурмхайм выглядел озадаченным. — Вы так и не поняли, что застежка-сердце вашего кьявакуоре, исполненная Челлини для ваших предков Медичи в виде их герба, пронзена ятаганом — гербом Годенбургов-Штурмхаймов... Мельчайшая из подсказок, разумеется, но вполне достаточная.
     — Черт знает что. — На лице князя отразилась явная боль. — Я... я действительно даже не подумал об этом. — Некоторое время он оставался гневен, но тих, а затем высокомерно выпалил: — Поздравляю вас с вашей кропотливой работой, герр профессор! Но то, почему добрый Блейн был пойман в ловушку и принужден открыть свой дурацкий сейф и протянуть мне часть сокровищ своей фирмы вместе с моим собственным кьявакуоре — а затем самым почтительным образом проводить меня до двери своего магазина и отвесить поклон прямо под носом своего швейцара — это никогда не станет известным. Это тайный трюк, который я попытаю на следующем избранном мной глупце. И или добуду свое, или паду.
     И тут профессор Уонлесс показал его высочеству князю Годенбургу-Штурмхайму две половинки пустой скорлупы из-под грецкого ореха. В одной из них были нити, напоминающие паутины. Из другой их сдул Хелмердайн.
     — Хотите нечто вроде диссертации? — спросил он.
     —

  Ach, nein-nein!*

  Ах, нет, нет! (нем.).

  — Князь невольно перешел на родной язык. —

  Das ist Sache… Herr Professor, das weiβ ich schon auswendig!*

  Это так... Профессор, я это отлично знаю! (нем.).

  — Он собрался с силами и смог сдержать себя — его посеревший взгляд был убийственным. — Я... я действительно недооценил таланты британской разведки, — наконец, произнес он.
     — Вы много путешествовали по островам Фиджи, князь. Без сомнения, вы всегда используете свой хитрый ум для некой злой цели, вы не можете иначе. Вы не могли не оценить дерево кау-каро, известное как

  “чесоточное дерево”*

  Кау-каро, Semecarpus Vitiensis — кустарник или небольшое дерево с белыми цветами и длинными продолговатыми листьями, являющийся эндемиков островов Фиджи и Тонга.

  . И заверяю вас, вы узнали о соке этого дерева — столь сильнодействующем, что крошечная капля, вытекшая из одного продолговатого листа, вызывает сильное раздражение, а иногда и слепоту. И вы могли бы просветить себя насчет перегонки сока этого дерева в наркотик мидриатического типа — могущественное гипнотическое средство, заставляющее сознание придумывать и воображать всевозможную эротическую чушь. И, мой дорогой наследник рода Медичи, атавистичный из-за неудач этой породы, — тут его слушатель скорчился, — ваш сверхъестественный ум ухватился за возможность использовать это вещество против человека. Быть может, вы знали, что врачи использовали его наряду с атропином и другими препаратами, но отвергли из-за разрушительного воздействия на мозг. Но вы не постеснялись применить его против столь невинного человека, как мистер Блейн. Островитяне Фиджи резко стучат по кау-каро, и его сок застывает в виде паутинообразной субстанции, растворяющейся в таких газах, какие может выделять человеческая дыхательная система. Я думаю, что вы довели этот процесс до N-ной степени — изготовив чистейшую и могущественнейшую субстанцию, почти мгновенную по своему ужасному эффекту. Я также утверждаю, что вы поместили эту субстанцию в четырехугольную застежку пояса и на острый конец ограненного кабошоном алмаза. Мистер Блейн попался на обе ловушки. Он сделал все, чего вы от него хотели. Он не только укололся и, тем самым, на время ввел яд в кровь, но и растворил и вдохнул его. А после этого он был вашей беспомощной жертвой — подобно опоенным и мечтающим островитянам Фиджи, беспомощным в зарослях, как комок земли. Затем вы командовали его ограблением. Все, что вы говорили ему, обращалось в маленькие составляющие общего экстаза. Он радостно повиновался. — Зачарованные глаза князя сами ответили профессору. — А теперь, — отрезал профессор, — остается возврат вами похищенного.
     — Я... в этой ситуации у меня нет выбора. Блейн получит свои украшения завтра утром, в целости и сохранности.
     — Требуется большее... Мистер Блейн пострадал с самых разных сторон, — промурлыкал Уонлесс. — С тех пор, как вы навестили его, его ждали семь дней мучений и невозможности вести дела. Вы заплатите мистеру Блейну по пять сотен гиней за каждый день — и тысячу гиней на благотворительность, — продолжал мурлыкать Уонлесс. — Вам это никак не навредит — вы все еще сравнительно богаты, несмотря на все рассказы о бедности и падении. Вы сделаете все, как я вам сказал.
     Князь Эрик фон Годенбург-Штурмхайм встал и щелкнул каблуками. Его рот с зубами грызуна сомкнулся капканом.
     — В игре, которой предается мир, я всего лишь один из участников, — сказал он, — и я знаю, как проигрывать.
     — Ну и отлично! — помахал ему вслед Уонлесс. — Рад слышать — счастливого Рождества вам и — теперь убирайтесь! — Он повернулся к майору Хелмердайну. — Не хотите ли, — спросил он, — открыть окно?   1^sted: ‘Sheffield Daily Independent’s Christmas Budget’, 1933 / Перевод: Д. Шаров / Публикация на форуме: 27.05.2020 г.
• А. АПФЕЛЬД ‘ДУРАК И ИДЕАЛЬНОЕ УБИЙСТВО’
    Arthur W. Upfield ‘The Fool and the Perfect Murder’

  ПРЕДИСЛОВИЕ | +

   Рассказ ‘Дурак и идеальное убийство’ — единственный рассказ Апфилда, в котором фигурирует Бони. Он был написан в 1948 году и представлен на конкурс коротких рассказов в журнал ‘Ellery Queen's Mystery Magazine’. Удивительно, но он был утерян и не публиковался до 1979 года. В печать он вышел уже под другим названием — ‘Wisp of Wool and Disk of Silver’, которое, разумеется к Апфилду не имеет никакого отношения.
   Этот рассказ был написан в конце 1940-х годов, и характеры некоторых персонажей отражают предрассудки и твердолобость того времени.

     Было воскресенье. Из-за жары падальным мухам приходилось укрываться под низкой подставкой железного бака за кухонной дверью. Небольших мушек, созданных очевидно с одной целью — утопиться в глазах людей и животных, человек, лежащий на жесткой койке под навесом веранды, не замечал. Он читал какую-то захватывающую детективную историю.
      Дом, сколоченный из досок, стоял под железной крышей. Рядом расположились другие постройки: кузница, гараж для грузовиков, склад рухляди. Ветряная мельница позади них качала воду в резервуар на высоких сваях, который в свою очередь питал разветвленную систему желобов. Это была

  внешняя станция*

  В Австралии — отдаленное подсобное хозяйство, стоящее на внешних границах или отдельно от скотоводческой фермы (усадьбы). Фермы в Австралии также называются станциями.

  в удаленной части Находки Рифера.
      Находка Рифера — скотоводческое ранчо, по меркам Австралии станция не очень большая — всего-то полмиллиона акров в пределах пограничных столбов. Внешняя станция отстояла в сорока с лишним милях от фермы, что для Австралии рукой подать.
      На внешней станции жил только один

  райдер*

  Конный пастух, верховой погонщик скота.

  — Гарри Ларкин; именно он в этот жаркий день читал детектив. Он обосновался тут полгода назад, и каждый вечер, в семь часов, ему звонил хозяин, чтобы отдать распоряжения на завтра, а заодно убедиться, что он жив и здоров. Вживую Гарри видел хозяина примерно два раза в месяц.
      Разговаривать с людьми Гарри мог бы и чаще, если бы захотел. Ближайший сосед жил в девяти милях отсюда, в маленьком домике скотовода, на участке по ту сторону забора, и было время, когда они нередко встречались на границе владений по предварительной договоренности. Но сосед, которого звали Уильям Рейнольдс, по словам Ларкина, оказался крутого нрава, и встречи прекратились.
      Во все стороны от этого маленького форпоста до самого горизонта простирались равнинные земли. Если бы не скудная узколистная

  малга*

  Малга — общее название некоторых разновидностей растений рода Acacia, произрастающих в центральных районах Австралии; чаще всего так называют кустарник или дерево Acacia aneura с серо-зеленой листвой и коричневой древесиной.

  с болезненного вида сандаловыми деревьями да марево, превращающее лебеду в бобовый

  стебель Джека*

  В переносном смысле — нечто гигантское.

  , а дерево — в телеграфный столб, воткнутый в голову лысого человека, горизонт был бы так же далек, как океан.
      Сквозь марево брел человек; свернутое одеяло за спиной делало его похожим на корабль с торчащим бушпритом. Разомлевшие псы не почуяли бы гостя, не окажись он в ярдах десяти от веранды. Ларкин был так поглощен своими мыслями, что даже лай собак не смог отвлечь его внимания, и незнакомец спокойно дошел до веранды и заговорил раньше, чем Ларкин заметил его.
      — Кхе-кхе, приятель! Добрый день! Сегодня чертово пекло, не так ли?
      Ларкин спустил ноги с койки и сел. То, что он увидел, не было обычным явлением в этой части Австралии — “перекати-поле”, бездомный, вечно побирающийся нищий, который бродит с утра дó ночи, с севера на юг да с востока на запад, выпрашивая пайку хлеба на отдаленных фермах и обладая способностью верблюда находить воду, а то и вовсе обходиться без нее. Иногда старик-солнце заманивал одного из таких, не пускал дальше обширных зарослей кустарника, и те, никогда не отказывая, навечно принимали скелет в потрепанных лохмотьях в свои объятия.
      — День добрый, — ответил Ларкин и задал до нелепости глупый вопрос: — Путешествуете?
      — Да, приятель. Направляюсь на юг. — Бродяга снял с плеча мешок и уселся на него. — Что это за место?
      Ларкин сказал ему.
      — Не возражаете, если я переночую в вашем кемпинге, приятель? Я не помешаю; да и к утру меня как ветром сдует.
      — Кемпинг у нас там, — сказал Ларкин, махнув в сторону гаража, больше похожего на сарай. — Но если вы что-нибудь прихватите, найду и кишки выпущу.
      Дурацкая улыбка расплылась на пыльном, заросшем щетиной лице.
      — Я, приятель? Не,

  щипать*

  Воровать, красть (жарг.).

  я ничего стану. Мне бы отщепнуть чая да мýчки. Хе-хе! Не отщипнуть я имел виду, а отщепнуть — через “е” — щепотку чая с сахаром, приятель.
      Пять минут такого “щебетания”, и нормальный человек рехнулся бы. Ларкин прошел в кухню, нашел пустую жестянку и сыпанул в нее поровну чая и сахара. Он зачерпнул из мешка муки в коричневый бумажный кулек и завернул кусок солонины в старую газету. Когда он вышел к бродяге, его обуял гнев — тот стоял у койки и слюнявил страницы его детектива!
      — Хе-хе, детективы! — прокряхтел “перекати-поле”. — Когда-то я их почитывал, но потом все раздарил. Человек совершает убийство и оставляет улики, которые должны найти сыщики. Все они на один манер. Почему, черт возьми, не написать про то, как человек кого-то убивает и выходит сухим из воды? Я могу убить человека и не оставить ни одной улики.
      — Вы можете? — усмехнулся Ларкин.
      — Конечно. Легко. Нужно только иметь мозги — как у меня.
      Ларкин передал визитеру подачки и увел с веранды. Все они чокнутые, хотя и безобидные.
      — Как можно убить человека и не оставить никаких улик? — спросил он.
      — Ну, я же говорю, это легко. — Бездомный сунул подачки в пыльный джутовый мешок и снова уселся сверху. — Смотрите, как это делается, приятель. В реальной жизни убийца не может избавиться от тела. Даже врачи и им подобные, избавляясь от тела, устраивают дикую неразбериху. На самом деле им это ничего не дает, они только размазывают масло по бутерброду. Потому что приходит детектив и говорит: “Черт, тут кто-то был и совершил убийство! Ага! Видите, он наследил!” Если вы хотите совершить убийство, то должны иметь возможность избавиться от тела. Тела нет, и что после этого можно доказать? Вот что, скажите мне, приятель?
      — Вы мне скажите, — предложил Ларкин и бросил визитеру истощенную забойку

  жевательного табака*

  На самом деле жевательный табак не жуют, а сосут, закладывая влажный пакетик с табаком (забойку) под верхнюю, реже нижнюю губы.

  . Тот отгрыз от забойки, сплюнул, чуть не попав плевком собаке в глаз, жадно втянул и поведал о деталях идеального убийства.
      — Хорошо, приятель, дело ваше. После того как вы избавитесь от тела насовсем, не останется ни малейших следов, что тело когда-то было живым, чтобы потом стать мертвым. А теперь, положим, я хочу вас прикончить. Нет-нет, приятель, я не замышляю этого, но у меня достаточно времени, чтобы все обдумать. Положим, я хочу вас прикончить. Что ж, мы едем верхом, тут я возьми и застрели вас насмерть. Убивать я предпочитаю там, где полно сухих деревьев. Я набираю дров, кладу на них ваше тело и развожу огонь. На следующий день, когда зола остынет, я возвращаюсь с ситом и

  ступкой*

  Ступка старателя, в которой дробят минералы, например кварц или железняк.

  . Пока это все, что мне нужно.
      Я вынимаю ваши обгоревшие кости и растираю их в порошок в ступке. Затем просеиваю золу через сито, вынимаю все мелкие косточки и кладу в ступку. Золу развеиваю по ветру. Все металлические части, такие как пуговицы и сапожные гвозди, я кладу в карман и несу обратно на ферму, где бросаю в колодец или растворяю в серной кислоте.
      Судя по тому, что я вижу, здесь почти наверняка будет ступка. Почти наверняка будет сито. И почти наверняка будет баночка серной кислоты для паяльных работ. Вроде бы ничего не упущено. Но на всякий случай, если вдруг кто-то наткнется на следы костра и начнет любопытствовать, я бы пристрелил пару кенгуру, освежевал их и сжег туши поверх старого кострища. Знаете, чтобы не дать падальным мухам расплодиться.
      Гарри Ларкин посмотрел на “перекати-поле”, потом сквозь него. Ступка, сито, некоторое количество серной кислоты для растворения металлических частей. Да, все это здесь есть. Со временем человек мог бы совершить идеальное убийство. Время пришло! Двух дней будет вполне достаточно.
      “Перекати-поле” поднялся.
      — Ну, до свидания, приятель. Не обращайте на меня внимания. Хе-хе! Палит сегодня ужасно, да? На юге будет попрохладней. Что ж, пора идти.
      Ларкин проводил его взглядом. Бродяга

  буша*

  В Австралии — туземец, нанятый правительством выслеживать преступников.

  не остановился у гаража, чтобы разбить там бивак. Он подошел к ветряной мельнице и растянулся над корытом для питья. Наполнил свою ржавую жестянку, а потом Ларкин еще долго наблюдал за ним, пока марево на юге не поглотило его.
      Идеальное убийство, с такими же распространенными средствами, как лекарства из домашней аптечки. Идеальное место преступления — это бескрайняя равнина, где даже между ближайшими соседями девять миль. Ступка старателя, сито и пинта паяльной кислоты. Всего-то! Это было так же просто, как быть затоптанным до смерти на скотном дворе, затоптанным мулами.
     
     

  —***—

  
     
      — Уильям Рейнольдс исчез три месяца назад, повторные поиски ничего не дали — тело до сих пор не найдено.
      Констебль конной полиции Эванс чопорно выпрямился за столом, заваленным бумагами, в полицейском участке Уондонга. Напротив него развалился невысокий смуглый мужчина с прямым носом, высоким лбом и ясными голубыми глазами. То, что Эванс — полицейский, догадаться было не сложно, но никто бы не поверил, что этот смуглый человек с голубыми глазами — Наполеон Бонапарт, детектив-инспектор.
      — Родственники Рейнольдса бьют тревогу и тормошат главное управление — вот почему я здесь, — объяснил Бонапарт, как бы извиняясь за свое присутствие. — Я читал ваши отчеты и нахожу их ясными, сжатыми и конкретными. Нет никаких сомнений, в том, что вы и ваш черный следопыт[9] сделали все возможное, чтобы найти Рейнольдса, живым или мертвым. Но там, где вы и ваш следопыт потерпели неудачу, я могу преуспеть, ибо обладаю особым даром, завещанным мне отцом, человеком белой расы, и матерью-аборигенкой. Во мне соединились способность белого человека к рассудительности с чутьем туземца и его умением выживать в буше. Поэтому, если я добьюсь успеха, это не отразится ни на вашей действенности, ни на возможностях вашего следопыта. Между вашей способностью к рассудительности и глазом следопыта есть мост. Во мне такого моста между разделенными преимуществами не существует. Вот почему я никогда не ошибаюсь.
      Приведя констебля Эванса в более дружелюбное расположение духа, Бони свернул сигарету и расслабился.
      — Благодарю вас, сэр, — сказал Эванс и встал, чтобы сопроводить Бони к висевшей на стене карте местности. — Вот городок Вондонг. Это усадьба скотоводческой станции Морли-Даунс. А здесь, в пятнадцати милях от усадьбы, находится домик скотовода, где Уильям Рейнольдс жил и работал.
      Между домиком и усадьбой нет телефонной связи. Раз в месяц Рейнольдсу привозили с фермы паек. И раз в неделю, в понедельник утром, работник с фермы встречал Рейнольдса на полпути между усадьбой и домиком, чтобы передать ему почту, распоряжения, а также поболтать за чашкой чая.
      — И однажды в понедельник Рейнольдс не появился, — добавил Бони, когда они снова уселись за стол.
      — В тот понедельник человек с фермы прождал Рейнольдса четыре часа, — продолжал Эванс.— На следующий день управляющий станции поехал на своей машине к Рейнольдсу. Ну как поехал — помчался. Зола в печи давно остыла, две собаки, сидевшие на цепи, едва не умерли от жажды — Рейнольдса не было в хижине с тех пор, как прошел дождь, то есть три дня.
      Управляющий вернулся на ферму и сколотил из своих работников поисковую группу. Кобыла Рейнольдса бегала среди других лошадей, все еще оседланная и взнузданная. Они прочесывали местность двое суток, пока мы со следопытом не присоединились к ним. Поиски продолжились еще неделю, и следопыт пришел к выводу, что Рейнольдса, должно быть, разлучили с лошадью, когда он ехал верхом в дальней части разграничительного забора. Не удивительно, что следопыт был уклончив, и я тому вижу две причины. Во-первых, дождь размыл следы, видимые глазу, а во-вторых, в том же загоне находились другие лошади. Размытые дождем следы конских копыт неотличимы друг от друга.
      — Большой загон? — спросил Бони.
      — Примерно двести квадратных миль.
      Бони встал и снова подошел к карте.
      — По ту сторону забора, — отметил он, — расположен участок под названием Находка Рифера. Предположим, Рейнольдса сбросили с лошади, и он был ранен. Не пытался ли он добраться до внешней станции Находки Рифера, которая, как я вижу, находится примерно в трех милях от забора, в то время как домик самого Рейнольдса в шести-семи?
      — Мы подумали об этой возможности и прочесали всю местность по ту сторону разграничительного забора, — ответил Эванс. — Там есть один скотник по имени Ларкин, он работает на внешней станции Находки Рифера. Он тоже присоединился к поискам. Следопыт, запомнивший, как выглядят следы Рейнольдса, которые были найдены на земляном полу веранды его домика, не смог обнаружить ни одного подобного следа на территории Находки Рифера, а разграничительный забор, разумеется, не позволил лошади Рейнольдса проникнуть на ту сторону. Чертов дождь умыл этого следопыта. Он умыл всех нас.
      — Хм. Вы знали этого Рейнольдса?
      — Да. Раза два приезжал в городок оттянуться. Наилучший тип работника. Отличный наездник. Отличный

  проводник*

  Здесь — скотовод, хорошо ориентирующийся в буше.

  . Лошадь, на которой он ехал в тот день, не была норовистой. А что в главном управлении известно о нем, сэр?
      — Только то, что не забывал писать матери, четыре года прослужил в армии, откуда был списан по ранению в голову.
      — Ранение в голову! Возможно, он страдал амнезией. Он мог оставить свою лошадь и пойти куда угодно — шел-шел, пока не упал в изнеможении — от жажды или голода — и не умер.
      — Вполне возможно. Охарактеризуйте мне этого человека, Ларкина.
      — Ни то ни се, по-моему. Рассказал мне, что они с Рейнольдсом познакомились, когда обоим случилось прогуляться верхом до этого разграничительного забора. Последний раз они виделись за несколько месяцев до его исчезновения.
      — Кто-то еще живет вместе с Ларкином на этой внешней станции?
      — Больше никого, кроме тех случаев, когда они гуртуют

  нагульный скот*

  Скот, откармливаемый на пастбищах в целях повышения питательности мяса, убойного выхода мяса и сала, а также улучшения качества кожи.

  .
      Разговор пошел на убыль, пока Бони сворачивал очередную сигарету.
      — Не могли бы вы отвезти меня в усадьбу Морли-Даунс? — спросил он.
      — Да, конечно, — согласился Эванс.
      — Тогда, будьте добры, позвоните управляющему и передайте мне трубку.
     
    

  —***—

  
     
      Двести квадратных миль — слишком огромный участок земли, чтобы найти ключ к разгадке судьбы пропавшего человека, а три месяца — довольно немалый срок для поисков любого, кого объявили пропавшим без вести.
      Преемником Рейнольдса стал голубоглазый и смуглокожий райдер — непрерывно листая огромную книгу буша, к концу второй недели он уже знал каждый акр и выучил каждое слово.
      Теперь Бони был уверен, что Рейнольдс умер не в своем загоне. Заблудившиеся или раненые забирались в полые стволы деревьев, умирали, их останки находили много лет спустя, но в этих краях не было столь объемных стволов, чтобы в них мог поместиться человек. Погибая, люди падали, их тела заносило песком, через много лет ветер возвращался, сдувал песок и обнажал кости. Поиски Рейнольдса начались через неделю после исчезновения. Одиннадцать человек, полицейский, выбранный потому, что знал, как выживать в буше, и черный следопыт из числа аборигенов, которые являются лучшими ищейками в мире, снова и снова обходили эти двести квадратных миль.
      Бони знал, что из всех поисковиков черный следопыт будет самым опытным. Он также знал, как действовал бы мозг этого аборигена, если бы ему показали хижину скотника и предоставили следы. В первую очередь, он бы посмотрел лошадь пропавшего и запомнил следы подков. Потом запомнил бы отпечатки сапог самого пропавшего, оставленные на сухой почве под крышей веранды. После этого он поехал бы, свесившись со своей кобылы и не отрывая глаз от земли в нескольких футах от ноздрей животного. Он искал бы следы лошади и следы человека, зная, что ничто не пройдет по земле, не оставив следов, и что не всегда дождевая влага, выпав даже на полдюйма, уничтожает следы, оставленные, допустим, под деревом.
      Но это все, что черный следопыт мог бы сделать. Он не стал бы рассуждать о том, что заблудившийся человек мог взобраться на дерево и там перерезать себе горло. Или что он, возможно, хотел исчезнуть и перелез через один из заборов в соседний загон. Или же, страдая амнезией, а то и вовсе сойдя с ума от одиночества, ушел за край земли.
      Первой уликой, найденной Бонапартом, стал клочок шерсти, окрашенной в коричневый цвет. Он зацепился за острый шип верхней проволоки разграничительного забора между двумя скотоводческими станциями. Около дюйма длиной, клочок вполне мог оторваться от мужского носка, когда человек перелезал через забор.
      Вряд ли кто-то из тех, кто искал Уильяма Рейнольдса, полез бы через забор. Все они были на лошадях, а чтобы прочесать соседнюю территорию, достаточно въехать через ворота примерно в миле от этого вырванного клочка шерсти. То, что он мог быть вырван из носка Рейнольдса в момент его исчезновения, особого значения не имело, но приводило следователя ко второй улике.
      Жизненно важным свойством, общим для аборигенов-следопытов и Наполеона Бонапарта, было терпение: когда идет охота, время отходит на второй план.
      На двадцать девятый день своего расследования Бони наткнулся на большое кострище. Оно находилось примерно в миле от внешней станции Находки Рифера, и от ближайшей точки были видны контуры построек, искаженные и увеличенные поднимающимися от земли испарениями. Когда Рейнольдс исчез, над этими местами вскоре прошел сильный ливень, но костер был разведен после дождя — ветки подтаскиваемых сухих деревьев оставили на поверхности почвы четкие борозды.
      Очевидно, костер развели для того, чтобы сжечь тушу теленка, поскольку среди белого пепла торчали череп и кости животного. Ветер играл с золой, посыпая тонким слоем нижний, сформировавшийся ранее пепельный холм.
      Вопрос: “Зачем Ларкину сжигать тушу теленка?” Скотоводы никогда так не делают, если только животное не умирает рядом с их стоянкой. В некоторых частях континента туши сжигают, чтобы подавить распространение переносчика опасных заболеваний — падальную муху, но здесь, внутри, никогда. Возможный ответ заключался в менталитете человека, живущего замкнуто, живущего одиноко, готового на любое неординарное действие, готового даже пойти на то, чтобы сжечь трупы всех животных, погибших в его владениях. И если принять это за истину, тогда должны быть другие кострища, отвечающие тем же условиям..
      На рассвете следующего дня Бони залез на высокое сандаловое дерево. С него он наблюдал, как Ларкин выезжает по своим дневным надобностям; убедившись, что человек убрался с дороги, он соскользнул на землю и, работая ладонями и пальцами, как ситом, просеял золу и осмотрел обугленные кости.
      Не считая костей теленка, он не нашел ничего, кроме пули с мягким наконечником. Под слоем золы, рядом с краем деформированной массы, он заметил углубление в земле — отпечаток чего-то круглого, около шести дюймов в диаметре. Пуля была второй уликой; отпечаток — третьей, его оставила ступка старателя.
      — Из-за чего у вас в загонах могут застрелить, скажем, теленка? — спросил Бони управляющего, который привез ему в хижину паек. Крупный и крепко сбитый, управляющий был седым проницательным человеком.
      — Только если он как-то покалечился и стал беспомощным. А что, вы нашли одного из наших телят застреленным?
      — Это неважно. Каким образом ваши скотоводы получают свои мясные пайки?
      — Мы производим забой в усадьбе и раз в две недели раздаем немного свежего мяса и соленой говядины.
      — Как вы считаете, мог ли человек с Находки Рифера получать похожие пайки?
      — Думаю, да. Если хотите, я спрошу у хозяина Находки Рифера.
      — Пожалуйста, сделайте одолжение. Вы мне очень помогли, и я ценю это. Для моей роли скотовода-наездника нет необходимости иметь рядом с собой еще одного райдера, поэтому я был бы очень признателен, если бы вы согласились приезжать сюда по вечерам в течение следующих трех дней. Если меня не застанете, подождите до восьми часов и возьмите с полки запечатанный конверт, адресованный вам. Действуйте в соответствии с прилагаемыми инструкциями.
      — Отлично, я так и сделаю.
      — Благодарю. Не могли бы вы провести для меня небольшое расследование?
      — Конечно.
      — Тогда осторожно расспросите тех людей, которых вы посылали встречать Рейнольдса по понедельникам, и выясните у них, какие отношения существовали между Рейнольдсом и Гарри Ларкином. Как это часто бывает с соседями-одиночками, живущими по разные стороны одного забора, они, по словам Ларкина, время от времени встречались. Встречались по предварительной договоренности на границе владений и, возможно, однажды поссорились. А вы сами когда-нибудь встречались с Ларкином?
      — Да, несколько раз, — ответил управляющий.
      — И ваши впечатления о нем? Какой он человек?
      — Мне он кажется толковым. Немного угрюмый. Конечно, мужчины, живущие в одиночестве, зачастую бывают угрюмыми, но вы же не думаете, что...
      — Я думаю, что Рейнольдса нет на вашей территории. Если бы это было не так, я бы нашел его, живым или мертвым. Когда я отправляюсь на поиски пропавшего человека, я нахожу его. И Рейнольдса я тоже найду — если, конечно, там будет что искать.
      На третий вечер, когда управляющий вошел в домик, Бони показал ему маленький серебряный диск. Он был обветрен и в одном месте потрескался. На слегка выпуклой поверхности стояли инициалы Дж. М. М.
      — Я нашел это неподалеку от большого кострища, — сказал Бони. — И сдается мне, что Уильяма Рейнольдса живым мы больше не увидим.
     
     

  —***—

  
     
      Несмотря на то что Гарри Ларкин был совершенно уверен в себе, счастливым он не выглядел. Он не стал бы действовать, не изучив проблему со всех сторон и не ответив на главный вопрос: “Если я застрелю его, сожгу тело на сильном огне, пройдусь по золе в поисках костей и металлических предметов, первые из которых растолку в муку, а вторые растворю в кислоте, то могу ли я быть пойман?” Ответ был очевиден.
      Он воспользовался методом полного уничтожения тела, о котором услышал от “перекати-поля”, и, чтобы избежать миллионной доли шанса на то, что кто-то наткнется на кострище и заподозрит неладное, он застрелил теленка, поскольку кенгуру были редкостью.
      Да, он не сомневался в себе, полагая, что его уверенность оправдана. От Билла Рейнольдса, черт бы его побрал, не осталось ничего, кроме горстки сероватого праха, который, немного повисев в воздухе, стал частью здешнего пейзажа.
      Легкое замешательство случилось, когда он однажды вернулся с работы домой. На земле возле кузницы он обнаружил следы сапог тайного визитера. Он двинулся по этим следам назад к дому, затем в противоположном направлении, пока не потерял их в кустарнике.
      Насколько он мог судить, в доме ничего не тронули, в кузнице ни к чему не прикасались и ничего не взяли. Ступка по-прежнему стояла в углу с тех пор, как он последний раз воспользовался ей. Гвоздодер-толкушка все так же прислонялся к наковальне. Не изменила своего положения на полке и банка с кислотой. Вернее, из-под кислоты. Кислотой он пытался растворить пуговицы, металлический ободок на черенке трубки и сапожные гвозди — частично ему это удалось, а остатки он бросил в дупло дерева в одиннадцати милях от станции.
      Странно. Обычный гость, не застав хозяина, оставляет записку. А коли не оставил, значит, такой гость был не обычным.
      На следующий день Ларкин отправился к разграничительному забору и по дороге посетил свое кострище. Там он нашел явное доказательство того, что кто-то копался в костях животного и ворошил золу, все еще сохранившуюся под воздействием ветра.
      Конечно, он был огорчен, но это ни в коей мере не поколебало его уверенности. К нему не тянулось ни единой ниточки. Они даже не смогли доказать, что Рейнольдс мертв. Как они вообще могут что-то доказать, если от него ничего не осталось?
     
      Снова наступило воскресенье, и Ларкин стирал одежду у печи, когда раздался стук лошадиных копыт, и он увидел двух приближающихся всадников. Его губы сжались в тонкую линию, в голове пронеслись ответы на все вопросы, которые могла задать полиция. Констебль Эванс приехал с каким-то незнакомцем.
      Они спешились и остудили пыл лошадей, просто опустив поводья на землю. Ларкин всмотрелся в их лица и задался вопросом, кто же этот худощавый метис с необычно голубыми для полукровки глазами.
      — Добрый день, — поприветствовал их Ларкин.
      — Добрый день, Ларкин, — ответил констебль Эванс, и, казалось, слегка подтянул брюки. Его голос звучал приветливо, и Ларкин удивился, когда после неожиданного и довольно резкого движения обнаружил, что на нем защелкнулись наручники.
      — Я обвиняю вас в убийстве Уильяма Рейнольдса, — объявил Эванс. — Рядом со мной детектив-инспектор Наполеон Бонапарт.
      — Вы, похоже, чокнулись... Или я, — буркнул Ларкин.
      — Вы, — уточнил Эванс. — Пройдемте в дом. Машина будет здесь примерно через полчаса.
      Трое мужчин вошли в кухню, где Ларкину было велено сесть.
      — Я ничего худого не сделал ни Рейнольдсу, ни кому-либо еще, — заявил Ларкин, и тут худощавый мужчина с сияющими голубыми глазами впервые за все время заговорил.
      — Пока мы ждем машину, Ларкин, я все вам расскажу. Я нарисую вам до того ясную картину, что вы поверите, что все это время я наблюдал за вами. Обычно вы встречались с Рейнольдсом у ворот разграничительного забора, и вдвоем предавались азартным играм — играли, как правило, в покер. Однажды вы смухлевали, завязалась драка, и вас избили.
      Вы знали, в какой день Рейнольдс отправится верхом к разграничительному забору и поджидали его на своей стороне. Вы направили на него винтовку Саважа тридцать второго калибра и, держа на прицеле, заставили перелезть через забор. Потом отвели его примерно на милю от этого места туда, где побольше сухостоя, застрелили и сожгли тело.
      На следующий день вы вернулись со ступкой и ситом. Вы сложили кости в ступку, растолкли, просеяли, а металлические предметы с одежды Рейнольдса растворили в серной кислоте. Очень грамотно. Идеальное преступление, согласитесь.
      — Если бы я все это сделал, то да, — согласился Ларкин.
      — Хорошо, давайте предположим, что не вы, а кто-то другой сделал все описанное выше, тогда почему убийца застрелил теленка и сжег труп на том же самом кострище?
      — Это вы мне скажите, — предложил Ларкин.
      — Ладно. Так даже лучше. Повторюсь, вы застрелили Рейнольдса и избавились от тела. Убив его, вы набрали дров и сожгли труп, поддерживая сильное пламя в течение нескольких часов. Так вот, на следующий день или через день прошел дождь, и этот дождь зафиксировал все ваши действия, словно в бухгалтерской книге. Вы искали в золе кости Рейнольдса до того, как пошел дождь, а теленка застрелили и развели второй костер после дождя. Вы застрелили теленка и по меньшей мере двести ярдов тащили его на себе. Дополнительный вес придал следам ваших сапог бóльшую глубину, чем при обычной ходьбе, и хотя дождь смыл почти все ваши “неглубокие” следы, “глубокие”, оставленные под тяжестью мертвого теленка, не пострадали. И вы скажете, что не стреляли в теленка?
      — Нет, конечно же, нет, — насмешливо прозвучало в ответ. — Я сжег тушу теленка, который умер. Я содержу свою стоянку в чистоте. Мух хватает и без этого.
      — Но ведь вы сожгли тушу за целую милю от своей стоянки. Вы все же застрелили теленка, застрелили и сожгли, дабы не возбуждать нездорового любопытства. Вы должны были порыться в золе и извлечь пулю, выпущенную из вашей собственной винтовки.
      Бони улыбнулся, и Ларкин сверкнул глазами.
      — Руки на стол, Ларкин! — рявкнул Эванс.
      — Знаете, Ларкин, вы, убийцы, иногда меня умиляете, — продолжал Бони. — Вы придумываете отличный план, а потом все губите.
      У вас была хорошая идея с измельчением костей и просеиванием золы для извлечения металлических предметов с одежды человека и его обуви, но затем... все испортить — застрелить теленка и сжечь его там, где был первый костер. В этом не было необходимости. После того, как кости Рейнольдса превратились в прах, и прах был развеян на все четыре стороны; после того, как из золы были извлечены последние свидетельства того, что человеческое тело было уничтожено, никакой необходимости сжигать тушу не было. Не имело бы значения, кого и насколько это обвиняло. Вашей самой большой ошибкой стал несчастный теленок, который накрепко связал вас с этим костром.
      — И что такого? — почти прорычал Ларкин. — За несколько месяцев мне так наскучила одинокая жизнь, что в один прекрасный момент я вроде как пресытился. Мне на глаза попался теленок, я вскинул винтовку и выстрелил в него.
      — Так не пойдет, — возразил Бони, помотав головой. — Если вы выстрелили в теленка, как заявляете, пресытившись, то зачем снова тащить ступку к месту кострища? Вы воспользовались той же ступкой, которую взяли из кузницы, о чем свидетельствует круглый след днища, отпечатавшийся в двух местах.
      — Довольно занимательная история, надо заметить, — сказал Ларкин. — Вы все еще не доказали, что Билл Рейнольдс мертв.
      — Не доказал? — Смуглое лицо Бони тронула слабая улыбка, но глаза его были похожи на голубые опалы. — Когда я снял клочок коричневой шерсти с острого шипа на проволоке разграничительного забора, я был уверен, что Рейнольдс перелез здесь, просто потому, что был твердо убежден, что по его сторону забора тела нет. Вы принудили его дойти до того места, где потом застрелили, а позже, заметив вдалеке теленка и прочий скот, застрелили и теленка, которого затем отнесли к костру.
      У меня достаточно улик, чтобы отправить вас на скамью подсудимых, Ларкин, но повесят вас и вовсе из-за пустяка. Рейнольдс служил в армии во время войны. Его списали по ранению в голову. Хирург, оперировавший Рейнольдса, оказался специалистом по трепанации, и на всех серебряных пластинах, которые он вставлял в черепа своих пациентов, были выгравированы его инициалы. У него есть запись, что он оперировал Уильяма Рейнольдса, и он поклянется, что пластина эта из черепа именно Уильяма Рейнольдса и не могла быть отделена от костей без великого насилия.
      — Ее не было в золе, — выпалил Ларкин и тут же осознал свою оплошность.
      — Нет, в золе ее не было, Ларкин, — согласился Бони. — Видите ли, когда вы стреляли в него с близкого расстояния, вероятно, в лоб, разворачивающаяся пуля снесла у бедняги часть головы вместе с трепанационной пластиной. Я нашел эту пластину в сандаловом дереве, растущем примерно в тридцати футах от того места, где вы сожгли тело.
      Ларкин пристально посмотрел через стол на Бони, и его глаза остекленели, когда он понял, что вот сейчас ловушка действительно захлопнулась. Бони снова улыбнулся:
      — Не расстраивайтесь, Ларкин, — сказал он как бы в утешение, — я не хотел вас обидеть. Вы все равно бы совершили какие-нибудь глупые ошибки — не эти, так другие с одинаково фатальными последствиями. Как ни странно, акт убийства всегда выводит человека из равновесия. Если бы это было не так, я бы нашел жизнь довольно скучной.   1^sted: ‘Ellery Queen's Mystery Magazine’, December 1979 / Перевод: В. Макаров / Публикация на форуме: 30.01.2020 г.
• Р. ВИКЕРС ‘УБИЙСТВО С ПОМОЩЬЮ ПУСКОВОЙ РУКОЯТКИ’
    Roy Vickers ‘The Starting-Handle Murder’  Когда интеллектуал преступает закон, он противопоставляет изобретательность своего ума проницательности полиции и прокурора. Подобно лисе, понимающей (как говорят) технику охоты, он чувствует, как правильно уйти от преследователей, и часто остается безнаказанным.
    Однако Департамент нераскрытых дел рушит это сравнение, в свою очередь создавая новое, — представьте себе дотошного пожилого джентльмена, который, с неясным намерением пускаясь пешком за гончими, ненароком спотыкается о лису.
    Следует признать, что отнюдь не спортивный азарт двигал Департаментом. Его целью было поймать нарушителя закона не изощренным поединком умов, а… так или иначе. Можно утверждать, что все его успехи обусловлены счастливыми случайностями. И таковыми (учитывая принципы детективной работы) они являлись. Пусть в работе Департамента и не было логики, в ней присутствовала некая доктрина: преступивший закон попадет в тюрьму, если открыть для него достаточное количество дверей.
    Служащих Департамента не волновала ни психология преступника, ни образ его мыслей. И эта слепота частично способствовала успеху в расследовании убийства Хартуэйса. У убийцы не было преступного мышления. Департамент поймал его, поскольку тот был джентльменом. Не жуликом-джентльменом, а джентльменом в солидно-эдвардианском смысле слова, то есть человеком более-менее аристократичного происхождения, который мог бы работать, но не считал это необходимым, был допущен в самые респектабельные клубы, а его манеры и мораль строго соответствовали кодексу класса.
    Кроме, разумеется, убийства.
    
    Лайонел Анстрадер Трейсингтон Корнбуаз не совсем походил на человека своего времени. Ему была уготована дипломатическая карьера, однако во время учебы в Оксфорде ему предложили стажировку в гвардии, и он согласился. Одним из его собратьев по оружию был юный Хартуэйс (которого он впоследствии убил) — старый школьный приятель, тоже Лайонел. Однако, когда они находились вместе, всегда знали, к кому обращаются, ибо Хартуэйса дома, в школе и даже в армии (и его жена также не являлась исключением) не называли иначе как Озорник.
    В юные годы Хартуэйс вел себя несколько эксцентрично и отличался непрестанной любовью к розыгрышам. В свете последующих событий его можно лишь пожалеть. Чудачества Хартуэйса были настолько беззлобны, что скорее располагали к себе людей, и за это он получил свое снисходительное прозвище. Никто и не догадывался о его настоящей проблеме, пока не стало слишком поздно.
    Мальчишками Хартуэйс и Корнбуаз водили дружбу с дочерью отставного индийского полковника, который представлял в парламенте округ Саутуарк, — энергичной и заносчивой Хильдой Крэсснел, — что не мешало им дергать ее за огненно-рыжие косы. Подростками Лайонел и Озорник при виде нее краснели от смущения. Младшие офицеры Корнбуаз и Хартуэйс оба получали от мисс Крэсснел невинные коротенькие послания, написанные в изящном, утонченном стиле, присущем тому времени. Оба офицера обладали довольно солидным доходом и, предполагалось, были дружественными соперниками.
    Автомобили как раз широко входили в обиход, хотя еще не завоевали одобрения армейских, ибо считалось, что они положат конец охоте. Хартуэйс первым из офицеров приобрел автомобиль, что позволило ему не подстраиваться под расписание поездов и в конечном счете в двадцать четыре года заполучить руку и сердце Хильды.
    Корнбуаз выступал шафером. Если он и страдал, то не показывал этого — владеть собой в подобных обстоятельствах молодые офицеры научились благодаря мистеру

  Киплингу*

  Скорее всего, имеется в виду стихотворение Киплинга‘If‘.(В переводе М. Лозинского ‘Заповедь‘).

  . Кроме того, Лайонел обладал завидной выдержкой и не болтал попусту.
    В течение следующего года Лайонел Корнбуаз время от времени гостил в поместье Хартуэйсов в Саут-Даунс. Хильда вела себя как обычно, так что у Корнбуаза и мысли не возникло, что что-то не в порядке. Первое подозрение появилось, когда они с Озорником находились в казармах.
    После женитьбы Озорник все больше оправдывал свое прозвище. Такое прозвище — все равно что лицензия на шутки. Однако у лицензии были свои ограничения. Один розыгрыш над младшими офицерами попал в газеты под заголовком ‘Травля‘. Трибунала не последовало, но старший адъютант вынес жесткое предупреждение, что, по сути, приравнивалось к ‘отзыву лицензии‘.
    На три месяца Озорник Хартуэйс успокоился. Однако в начале лондонского светского сезона его опять понесло. На званом вечере. Об инциденте не распространялись; достаточно сказать, что позднее Хартуэйс встречался с полковником, а на следующий день Озорник подал в отставку.
    Через неделю Корнбуаз обедал в Хартуэйсами в их доме на Брутон-стрит. Озорник открыто пересказал разговор с полковником, сделав из него анекдот.
    Это были времена, когда дамы (сколько бы их ни было) оставляли джентльменов если не в компании портвейна, то хотя бы бренди. Вскоре Озорник попросил Лайонела подняться в гостиную, сказав, что позже присоединится к нему. Впоследствии Лайонел догадался, что этого потребовала Хильда, и, согласившись, Озорник выглядел немного жалким.
    Последовавшая за этим сцена достойна зарисовки из пьесы мистера

  Сутро*

  Альфред Сутро (Alfred Sutro, 1863–1933) — английский драматург и переводчик.

  . С тех пор прошло мало времени (если бы Озорник дожил до наших дней, он едва ли считал бы себя пожилым), но этикет эпохи растоптала Первая мировая война, и о нем забыли даже выжившие.
    — Позволь предложить тебе кофе, Лайонел. Озорник придет через минуту.
    — Спасибо, Хильда. Прости, если я вмешиваюсь, но тебя что-то беспокоит?
    Представим, как в этот момент Хильда повела изящными плечами. Не кривя душой, скажу, что они действительно были изящными, как и все в Хильде. Есть ее фотография, озаглавленная ‘Девушка Гибсона во плоти‘. На ней Хильда с волосами, уложенными в высокую прическу, большими глазами, вздернутым носом, выступающим подбородком и узкой талией олицетворяла собой образ девушки Чарльза Даны Гибсона.
    — Пустяки, Лайонел! Пожалуйста, не будем об этом.
    После этих слов, увы, последовал показной смешок.
    — А о чем же тогда? — Из-за демонстративного смешка Хильды голос Лайонела дрожал. — На твоей свадьбе, Хильда, я произнес небольшую речь, во время которой чувствовал себя довольно глупо. Но я высказал то, что было на душе.
    — Ты сказал, что ты друг Озорника и... с позволения, мой... О, Лайонел, я хочу рассказать тебе обо всем, но не знаю, с чего начать... Все эти глупые шуточки. Он разыгрывает их дома... постоянно. В основном не здесь, а в поместье. Это ужасно. Сначала он поднимает настроение, а потом становится просто отвратительным, будто другой человек. Без этих своих розыгрышей он просто душка. Конечно, со мной он никогда не шутит зло, по крайней мере не задумывает шутки жестокими. Но кроме этого есть еще кое-что. Озорник купил яхту лорда Доусестера. Ее содержание стоит семь тысяч в год, а мы, как ты знаешь, располагаем лишь десятью. Думаю... он может залезть в долги.
    — Бог мой! — только и мог сказать Лайонел, ведь поделать он, конечно, ничего не мог.
    Однако тем августом он отказался от приглашения Хартуэйса провести время на яхте.
    В сентябре до Корнбуаза дошли неприятные слухи о Хартуэйсах. Позднее он получил два фривольных приглашения от Озорника, но отказался под предлогом службы. Он бы не отважился встретиться с печальным взглядом Хильды, потому что знал, что Хартуэйсов ‘отлучили‘.
    Мы-то понимаем, что это означает. В эпоху Общества, где фразы ‘она устраивает великолепные приемы‘ и ‘он является членом нескольких клубов‘ являлись не пустым звуком. В Эдвардианскую эпоху человеку с капиталом стало проще войти в Общество, чем в эпоху королевы Виктории. Однако по непонятной причине те, кто в нем состояли, похоже, придавали гораздо большее значение своему положению, чем члены Общества предыдущих эпох. Будь вы членом эдвардианского Общества, об отлученном друге вы упоминали бы так же, как в наше время о друге, высланном на Чертов остров.
    Корнбуаза беспокоило финансовое положение Хартуэйсов. Он знал, что яхту выставляли на продажу со значительными повреждениями. Ходили слухи о поразительной сделке на аукционе ‘Кристис‘, где Хартуэйс приобрел бриллиантовое ожерелье и две картины старых мастеров.
    В феврале пришло очередное приглашение от Озорника, а со следующей почтой — письмо от Хильды, умоляющей принять его. Через неделю Корнбуаз уехал к Хартуэйсам, но перед этим услышал, что Озорник выделывает странные штуки верхом на лошади. Это была своего рода серия розыгрышей с лошадьми.
    Он ездил верхом по дому — что, конечно, не имело большого значения. А вот с дочерью хозяина местной гостиницы произошел неприятный инцидент. Озорник посреди дня скакал верхом и, завидев на дороге девушку, подхватил ее за талию, усадил в седло и галопом довез до деревенской гостиницы. Продолжив представление, он на прощание поцеловал ее в щеку, не имея в виду ничего дурного. Для Озорника это был очередной глупый розыгрыш (похожий на тот, что положил конец его карьере в гвардии). Но только для него. Девушка подала в суд. Хартуэйса приговорили к месяцу лишения свободы и выпустили под залог до рассмотрения апелляции Судом квартальных сессий.
    Приехав в поместье, Корнбуаз застал там еще с полдюжины гостей — и все с причудами. Одним из них был жокей по фамилии Бидинг, которому запретили приближаться к ипподрому. Мужчины вели себя вполне прилично и уважительно по отношению к Лайонелу. Но он не улавливать суть их разговоров. Озорник же души не чаял в своих гостях, и Корнбуазу стало интересно, что об этом думает Хильда.
    У него не получалось остаться с ней наедине. Это был странный визит со странной атмосферой в доме, и было трудно понять, как гости разбивались по группам и проводили время. Но однажды вечером, около полуночи, после того, как Хильда легла спать, все мужчины собрались пить в оружейной комнате.
    На стенах висела известная серия спортивных фото, изображающих первый

  стипль-чез*

  Первоначально скачка по пересеченной местности до заранее условленного пункта, например видной издалека колокольни (англ. steeple).

  , где участники были одеты в белые ночные рубашки и колпаки. На одной фотограф запечатлел деревню, отдаленно напоминающую поместье Хартуэйсов, с таким же шпилем на церкви.
    Корнбуаз отметил, что Хартуэйс смотрел на фотографии, будто впервые их увидел, и сейчас издаст радостный вопль.
    — Говорю вам, парни, эти ребята знали толк в розыгрышах. Устроим гонки в ночных рубашках при лунном свете?
    — Я такое не ношу! — хихикнул Бидинг, жокей. — Придется надеть пижаму.
    — Можешь позаимствовать у прислуги, — сказал Озорник. — А я возьму у Хильды. Ату!
    Корнбуаз смерил презрительным взглядом радостно-взволнованных компаньонов Озорника, но все уже были изрядно пьяны, и почтение исчезло, ведь в глубине души они считали его жутким занудой.
    Озорник понесся вверх по лестнице, а остальные рассыпались в поисках мужских или (за неимением) женских ночных рубашек. Корнбуаз, поколебавшись, последовал за хозяином. Его комната находилась за спальней Хартуэйсов. Через дверь он услышал крик Озорника.
    — Раз не хочешь сказать, где они лежат, я возьму эту. О, бог мой, Хильда, ты должна пойти с нами! Прямо так! Как Леди Годива. Мы тоже войдем в историю, а после сотворим живую картину — умилостивим деревенских. Давай же! Ты прекрасна! Не беспокойся о парнях. Они отличные ребята.
    — Озорник! Отдай мне пеньюар.
    — Чушь! Нельзя быть Годивой в пеньюаре. Ну, хорошо, снимешь, когда сядешь на лошадь.
    — Да, да. Отлично, Озорник! Я поеду на Дафни. Пусть ее оседлают, и я к тебе присоединюсь.
    — Хорошая девочка! Я всегда говорил, что ты моя детка.
    Озорник, пошатываясь, вышел из комнаты, оставив дверь открытой, и когда он исчез из виду, Корнбуаз заглянул туда.
    — Почему ты сказала, что спустишься?
    — Я не спорю, когда он в таком состоянии. Через пару минут он обо всем забудет. Доктор Тредголд сказал, что нужно просто соглашаться.
    — Доктор?.. О чем он еще сказал тебе, Хильда?
    (‘У нее перехватило дыхание, и взгляд будто остекленел. Я испугался за Хильду и решил во что бы то ни стало узнать правду‘. — Так заявил Корнбуаз на судебном процессе.)
    Правда не заставила себя ждать и обрушилась, как снежный ком.
    — Сказал, что это неизлечимо, и дальше будет хуже; что на Квартальной сессии пройдет медицинское освидетельствование, и Озорника признают душевнобольным. Рано или поздно, это в любом случае произойдет.
    Следующее, что нам известно о действиях Корнбуаза: по возвращении участников стипль-чеза, он выказал им свое недовольство. Превосходя численностью, эти крупные ребята могли бы отправить его в нокаут, но он расшвырял их всех по кроватям, за исключением Озорника, которого втолкнул в оружейную.
    Тот был взвинчен и дерзок.
    — Боюсь, старина, тебе скучно в нашей маленькой компании! Ну, ничего, в воскресенье повеселишься на молебне.
    — Не то чтобы скучно, Озорник. Но завтра мне придется уехать.
    Вспомнив о многолетней дружбе, Озорник помрачнел.
    — Если так, дружище, я иду с тобой. Поедем на одиннадцать двадцать. Мне в любом случае надо продать это проклятое ожерелье — чертовски нужны деньги. И кражу организовать не получится — я забыл его застраховать. Можешь побыть моей охраной. И вот еще что: я сниму с машины пусковую рукоятку. Джеки Бидинг говорит, что сейчас это самое надежное оружие. — И он проткнул рукояткой, как штыком, воображаемого грабителя. — А где я был? Ах, да, мы обедали в клубе и вспоминали старые добрые времена! Нет-нет, я же вышел в отставку. Давай так...
    — Озорник, мы с тобой друзья. (‘Я положил руки ему на плечи и посмотрел прямо в глаза. И я уверен, что, когда он смотрел на меня и отвечал, то находился в здравом уме‘. — Очередная выдержка из судебного заседания.) И я хочу кое о чем спросить тебя, старина. Ты не замечаешь, что в последнее время с тобой что-то не так?
    — Да, Лайонел. Я не понимаю, что делаю. Дурачусь, вот как сегодня. Я должен сдерживать себя.
    Какой несуразный фон для трагедии. В минуту просветления Озорник увидел себя со стороны — в полночь в оружейной, весь раскрасневшийся и нелепый в разорванном, забрызганном грязью пеньюаре Хильды, надетом поверх смокинга, и сапогах для верховой езды.
    А потом вояка Корнбуаз так переиначил слова доктора, что, услышь он их, пришел бы в ужас.
    — Озорник, старина, ты не сможешь сдержаться никогда. Это как неизлечимая болезнь. Если бы я мог поменяться с тобой местами... но это невозможно. И я думаю о Хильде.
    — Что же, по-твоему, я должен сделать?
    — В этом ящике ты держишь револьвер. Воспользуйся им как джентльмен.
    (‘После этих слов он вновь утратил разум и разразился смехом; и я понял, что все бесполезно. Я сказал, что уеду ранним поездом, а, войдя к себе в комнату, признаюсь, заплакал навзрыд, ведь я очень любил Озорника‘.)
    Станция Хартуэйсов была построена у входа в тоннель Старкросс. От конца платформы десять ярдов до сигнальной будки, а от нее — еще пять до тоннеля. Корнбуаз, надо полагать, всю ночь думал о тоннеле. (О подготовке к убийству он не поведал.)
    Вообще, ехать на одиннадцать ноль три было бессмысленно, потому что в это время шел местный поезд, и ехал он до Стортфорд Миллс. Чтобы доехать до вокзала ‘Виктория‘, нужно выйти на Стортфорд Миллс и ждать там поезда на одиннадцать двадцать, хотя можно изначально сесть на него на станции Хартуэйсов, тем самым сэкономив время ожидания на Стортфорд Миллс.
    Корнбуаза отвезли на станцию на машине Хартуэйсов.
    В дверном кармане машины лежала запасная пусковая рукоятка — обычная предосторожность в дни, предшествовавшие изобретению автоматического стартера. Корнбуаз сунул ее в саквояж.
    Он сел на поезд в одиннадцать ноль три. Когда поезд вошел в тоннель на скорости чуть меньше десяти миль в час, Лайонел спрыгнул на землю.
    Чтобы руки были свободны, саквояж он привязал к локтю. В кармане застегнутого под горло плаща Корнбуаза лежал пистолет Хартуэйса.
    В то время физически крепкому мужчине было довольно легко взобраться на поезд, если, конечно, сумеет дотянуться до поручня. Корнбуаз рассчитал, что ему не хватает фута полтора.
    Вот где пригодилась пусковая рукоятка.
    Когда поезд на одиннадцать-двадцать вошел в тоннель, Корнбуз уцепился рукояткой за перила и вскочил на подножку.
    Он выбрал второй вагон, где находились купе первого класса, и удостоверился, что Хартуэйс едет один. Можно было держать пари, что на этом рейсе не будет другого пассажира первого класса.
    Пари выиграно: Хартуэйс был один в купе для курящих. Корнбуаз закрепил саквояж на подножке, открыл дверь и вошел.
    Он выстрелил Озорнику прямо в сердце и сразу же выбросил тело в тоннель; револьвер отправился туда же.
    Все это не заняло много времени. Хартуэйс был в пальто, и все же на сиденье осталось большое пятно крови, так что Корнбуазу пришлось перевернуть окровавленную диванную подушку, а вместе с ней и все остальные, чтобы она не выделялась. Он протер пусковую рукоятку и оставил ее на сиденье.
    Не забыв саквояж, Корнбуаз перебрался с подножки в соседнее купе первого класса для некурящих.
    Примерно через минуту поезд выехал из тоннеля, и стало светло. Корнбуаз посмотрелся в зеркало. Лицо, покрытое пятнами сажи, он протер одеколоном. Расстегнув плащ, убедился, что воротник не испачкался. Ко дну саквояжа пристал гравий, и Корнбуаз хорошенько потер его о ковер.
    Когда поезд сделал остановку в Стортфорд Миллс, Корнбуаз поставил багаж на полку и вел себя так, будто только что зашел в вагон.
    Незадолго до отправления в купе в сопровождении проводника зашли две дамы. Они попросили Корнбуаза открыть окно и предложили ему газету.
    Через час Лайонел прошел через турникет ‘Виктории‘ и вскоре прибыл в свои апартаменты в Найтсбридже.
    Его кожаные вещи всегда были отполированы, поэтому (пока не пришел слуга) Корнбуаз почистил и отполировал саквояж. Плащ он разрезал на мелкие кусочки и сжег в камине.
    Историю напечатали вечерние газеты. Не успел Лайонел прочитать, как явились младшие сотрудники Скотленд-Ярда с бесполезными вопросами.
    Корнбуаз сказал им, что незамедлительно отправляется к миссис Хартуэйс, которой может понадобиться помощь, и ответил на вопросы, пока его везли на вокзал ‘Виктория‘.
    Он рассказал полицейским, что уехал на поезде в одиннадцать ноль три до Стортфорд Миллс, где дождался поезда на одиннадцать двадцать. Он сделал так специально, чтобы не встречаться с Хартуэйсом. И по этой же причине сел в Стортфорд Миллс в вагон для некурящих. Корнбуаз также рассказал о стипль-чезе в ночных сорочках. На вопрос об ожерелье ответил, что, вероятно, Хартуэйс вез его с собой, но сложно сказать наверняка.
    И тут Корнбуаз испытал потрясение.
    — Вы правы, сэр, он вез его с собой. И за мотивом далеко идти не нужно. Когда мистер Хартуэйс уходил из дома, оно было у него в кармане. (Миссис Хартуэйс это подтверждает.) Но когда тело нашли в тоннеле, ожерелья при нем не было.
    — Поразительно, ведь Озорник был готов к тому, что его могут ограбить. Он сказал, что для защиты возьмет пусковую рукоятку, — рассказал Корнбуаз.
Полицейские поблагодарили его и записали показания.
    (В поезде Корнбуаз попытался обдумать, куда могло деться ожерелье. Но с военной прямотой решил, что это не его дело.)
    Детективы поблагодарили за предоставленную информацию (не представлявшую, по мнению Корнбуаза, никакой ценности) и высадили его у вокзала.
    Когда он добрался до поместья Хартуэйсов, участников стипль-чеза уже задержали для допроса.
    Хильда приняла Лайонела в маленьком будуаре, одетая в то самое

  ‘эдвардианское‘ платье*

  В оригинале ‘tea-gown‘ — неофициальный, удобный, свободный, для эпохи жестких корсетов достаточно фривольный наряд, в котором дамы ходили дома и выходили на традиционный английский чай и к семье и близким друзьям.

  для неофициальных приемов. Бледная, изможденная, она все равно была для него красива. Увидев Корнбуаза, Хильда заплакала. Корнбуаз молчал.
    — Я плачу, потому что рада тебя видеть, — сказала она. — Это ужасно, Лайонел. И мне очень жаль беднягу Озорника. Но самое ужасное, что я сама... о, какое же я чудовище!
    — Что за чушь! Это благословенное избавление, и мы оба это знаем Хильда. Ради бога, будем здесь честны!
    Он заставил ее выпить немного хереса и съесть омлет. Перед его уходом она вновь зарыдала, но он обнял ее и поцеловал в лоб, сказав на прощанье:
    — Моя храбрая маленькая женщина.
    И пошел устраиваться на ночь в гостиницу.
    Уходя, он перекинулся парой слов с дворецким. Старые слуги нерешительно толпились поблизости (сейчас было не до дисциплины). Корнбуаз поговорил с ними, проявляя сочувствие. И у него сложилось странное впечатление, что они прекрасно знали (несмотря на пропажу ожерелья): убийство Хартуэйса — его рук дело; знали, что он был влюблен в их хозяйку и, вероятно, это чувство осталось неизменным. Они молча сочувствовали, что ему пришлось проводить время в такой скверной компании. Приехав в поместье, он не одобрил того, что там творилось, и — случилось то, что разрушило несчастье Хартуэйсов.
    Корнбуаза это не волновало. Пусть хоть все (за исключением, возможно, Хильды) будут уверены, что он убил Хартуэйса. Станцию Стортфорд Миллс должны были уже прочесать, и теперь он знал, что не прокололся. Никто не сможет уличить его в этом преступлении.
    Через несколько минут после ухода Лайонела сотрудники Скотленд-Ярда вновь наведались к Хильде с просьбой описать пропавшее ожерелье. Она сделала даже лучше — отдала им точную копию, сделанную Озорником.
    Они настояли на расписке, хотя Хильде она не требовалась: она не желала его больше видеть, а также ни при каких обстоятельствах не надела бы. Эдвардианская леди испытывала подлинный ужас перед поддельными драгоценностями.
    — Ожерелье было ценным, мадам?
    — Муж заплатил за него шесть тысяч гиней на аукционе ‘Кристис‘. Раньше оно принадлежало семейству Риверстоуков.
    Поддельное ожерелье ближайшим поездом отправилось в Скотленд-Ярд. Детективы изучили имеющиеся данные. Единственным гостем, не имеющим твердого алиби, был Бидинг — жокей. Согласно показаниям, он вертелся рядом с Хартуэйсом, помог ему надеть пальто, после следовал за автомобилем на своем мотоцикле до самой станции, а потом ‘отправился покататься‘.
    — Предположим, он остановился у живой изгороди у края платформы и прокрался мимо сигнальной будки в тоннель? А потом, воспользовавшись пусковой рукояткой, забрался в вагон и... добился своей цели.
    На следующий день полицейские проверили теорию на практике и пришли к заключению, что, хотя это возможно, но слишком уж неправдоподобно. Бидинг признался, что посоветовал Хартуэйсу носить с собой рукоятку для самозащиты. Впоследствии это подтвердил Корнбуаз. Таким образом, пусковая рукоятка не имела ничего общего с преступлением.
    Дознание не обнаружило новых фактов. Хартуэйс был убит неизвестным лицом; мотив убийства — кража ценного ожерелья.
    Пусковая рукоятка и (шесть месяцев спустя) поддельное ожерелье перекочевали в Департамент нераскрытых дел.
    Через двенадцать месяцев и одну неделю после смерти Хартуэйса было объявлено о помолвке между его вдовой и Лайонелом Корнбуазом, который получил титул баронета. Свадьба состоялась в апреле.
    Поместье Хартуэйсов и дом на Брутон-стрит были проданы. После уплаты долгов от наследства Хартуэйса осталось совсем мало (сама Хильда жила в Брайтоне у тети).
    Осенью умер отец Хильды, оставив дочери около двух тысяч годового дохода и, по сути, своему зятю место в парламенте от округа Саутуарк. Корнбуаз вышел в отставку, а год спустя, после победы Либеральной партии, ему удалось сохранить место с небольшим перевесом голосов.
    Вернув себе место в Парламенте, Корнбуаз купил дом на улице Ворота королевы Анны. А тем временем Хильда подарила ему его рыжеволосую копию. Хильда стала ‘нашей молоденькой хозяйкой‘. Ее несчастный скандальный брак был официально забыт. Но только не Хильдой. Ведь воспоминания о нем добавляли перчинку ее нынешнему тихому счастью. Этого Лайонел не понимал и решительно молчал, когда она начинала упоминать Озорника.
    Однажды (они были женаты уже более пяти лет) она опустила газету, которую читала, и спросила его:
    — Помнишь того ужасного человека, Бидинга? Жокея, кажется. О нем пишут в газете. Его нашли без сознания в переулке рядом с Холборн. Недалеко от него лежала пусковая рукоятка; однако сам он был заколот. Полиция считает, это бандитские разборки.
    — Дьявол тоже иногда получает свое, — проворчал Лайонел и отправился в палату общин.
    Пока Бидинг находился без сознания, помещенный в отдельную палату больницы Святого Сириола, суперинтендант Тэррент из Департамента нераскрытых дел выдвинул предположение, что найденная рукоятка имеет отношение к убийству Хартуэйса пятилетней давности. А инспектор Рейсон вежливо его отклонил, ведь давно было решено, что пусковая рукоятка не имеет отношения к преступлению.
    Что касается второй рукоятки, то Бидинг, придя в себя, признался, что она принадлежит ему. По его словам, он нес ее в гараж для ремонта, понятия не имел, кто напал не него, и не догадывался о причине. У него ничего не пропало.
    В карманах Бидинга обнаружилось лишь немного мелочи. Но владельцы гаража (бывшей полуразрушенной конюшни) вручили Бидингу от букмекера десятифунтовую купюру и видели, как он положил ее в карман за несколько минут до нападения.
    Бидинг решительно все отрицал. Рейсон был озадачен, а у Тэррента появилась идея.
    На столе лежали две пусковые рукоятки. Первую, согласно записям, Хартуэйс взял собой, потому что боялся нападения. Так посоветовал ему Бидинг. Вторая — не похоже, чтобы нуждалась в ремонте.
    Получается, Бидинг считал рукоятку эффективным средством защиты на случай нападения от воров. Однако связи между двумя преступлениями суперинтендант не видел. Спросив у доктора о состоянии бывшего жокея, услышал в ответ:
    — Внешне он поправляется. В голове прояснилось, на боль не жалуется. Он может пробыть таким неделю, полгода, год. Но если вам интересно лично мое мнение — маловероятно, что он встанет с этой кровати.
    Через неделю суперинтендант Тэррент, прихватив с собой пару служащих и сумку, отправился к Бидингу.
    Разговор начался с расспросов о возможных подозреваемых в нападении, и Тэррант достал пусковую рукоятку.
    — Это ведь ваша рукоятка, мистер Бидинг?
    Бидинг хорошенько присмотрелся к ней.
    — Нет.
    — Видели ее раньше?
    — Насколько помню, нет.
    — Эта рукоятка у нас уже пять лет. Ее нашли в вагоне, где был убит Хартуэйс. И вы никогда ее раньше не видели?
    — Полагаю, видел в то время, когда ваши парни носились с ней. Сейчас-то зачем все это ворошить?
    — Просто подумал, что из этого вышел бы неплохой анекдот. — Улыбнулся суперинтендант. — Подождите, у меня еще кое-что для вас припасено, Бидинг. Вы ведь были дружны с Хартуэйсом? Как там его прозвали? Кажется, Озорник? Гостили у него и обучали всяким трюкам с лошадьми. Случалось ли вам видеть на его супруге... ожерелье Риверстоуков?
    — На что вы намекаете?
    — Ни на что, Бидинг. Не стоит говорить того, о чем предпочли бы молчать. Никогда не свидетельствуйте против себя. Возможно, с расспросами лучше подождать, пока вы не встанете на ноги. Но у меня есть для вас новость: хорошая или плохая — решайте сами... Мы нашли человека, который напал на вас...
    — Не может быть! — быстро проговорил Бидинг, и Тэррент уверился в своей догадке.
    — Человека, который напал на вас и ограбил.
    Бидинг молчал. Тэррент извлек из сумки копию ожерелья Риверстоуков и стал помахивать ею перед глазами Бидинга. Бидинг заметно разволновался.
    — Бог мой! Вы его схватили. Значит, это Бледный Сондерс. Увивался вокруг Полли, и она дала ему наводку, грязная потаскушка. Клянусь богом, я отплачу ей, когда выберусь из всего этого!
    Суперинтендант Тэррент убрал ожерелье.
    — Когда выберешься?! Ты сказал, когда выберешься, Бидинг? Так ты рассчитываешь на смягчение приговора?
    Бидинг открыл рот от изумления и уставился на пусковую рукоятку, совершенно не относящуюся к делу.
    — Я стащил ожерелье у Озорника еще до того, как он сел на поезд! — воскликнул он. — Когда помогал ему надеть пальто, обчистил карманы.
    — Долго оно у тебя пылилось, да, Бидинг?
    — Ни один скупщик краденого не станет связываться с вещью, имеющей отношение к убийству. И вот недавно у меня появился шанс всучить его... э-э-э... новичку. Я упомянул об этом Полли и сказал, что есть шанс сбыть его. Боже мой!.. Я не имею отношения к убийству, мистер Тэррент. Оно произошло в поезде, а как я мог попасть туда?
    — С помощью пусковой рукоятки, например...
    — Нет, клянусь. Говорю же, я только украл...
    — Довольно, Бидинг! Я тебе верю, и, надо полагать, присяжные тоже поверят. Но не обещаю, что Полли останется в стороне, раз уж ты упомянул о ней.
    Тэррент вышел от Бидинга незадолго до двенадцати часов. В половину второго все торговцы бриллиантами (легальные и нелегальные) прознали, что за ожерельем Риверстоуков охотится свора легавых. В три пятнадцать драгоценность принес в Скотленд-Ярд до смерти перепуганный скупщик краденого под аккомпанемент неубедительного оправдания, которое, впрочем, было принято.
    Лайонел Корнбуаз пока не испытывал желания податься в министры. У него в арсенале была лишь одна воинственная речь, а в остальном он подчинялся

  партийному организатору*

  Партийный активист, участвующий в организации мероприятий партии, включая партийные форумы, пропагандистские и агитационные мероприятия, организацию и/или участие партии в митингах, акциях протестах, забастовках, восстаниях и проч.

  . Корнбуаза отпустили домой на чай, а там его ждала новость о том, что леди Корнбуаз беседует в столовой с сотрудником Скотленд-Ярда.
    В то время Лайонел испытывал не больше страха перед полицией, чем вы или я. Он решил, что Хильда потеряла зонтик, и удивился при виде двух больших бриллиантовых ожерелий, лежащих на столе.
    — Лайонел, ну разве это не замечательно? Ожерелье Риверстоуков нашлось спустя столько лет. А мне даже не могут сказать, где его нашли. Здесь оригинал и копия. Я как раз собиралась выдать расписку. Это мистер... эм...
    — Тэррент, — улыбнулся суперинтендант.
    Пока Хильда выдавала расписку, Лайонел поддерживал разговор.
    — Пожалуй, я выпью что-то покрепче чая. Присоединитесь ко мне, мистер Тэррент?
    — Благодарю, сэр Лайонел.
    В те дни женщины оставляли мужчин наедине с выпивкой. Хильда ушла, забрав ожерелья.
    — Занятно, что оно нашлось через столько лет! Конечно, это все длинная рука закона. И я понимаю, что не могу узнать подробности.
    — С дамами нужно быть осторожнее в высказываниях. На самом деле здесь нет никакого секрета, ведь виновник уже у нас в руках и, боюсь, леди Корнбуаз придется быть свидетелем. Вы слышали о человеке по имени Бидинг?
    — Да. Кажется, он жокей на скачках. Минутку... Если он украл ожерелье...
    — Именно, сэр Лайонел! — Похоже, виски настроило суперинтенданта на благодушный лад. — Вот как было дело. Помните, в вагоне была найдена пусковая рукоятка. Спорить готов, она была у Бидинга под пальто, когда он ехал на своем мотоцикле за машиной Хартуэйса. И знаете, что он сделал, приехав на станцию? Спрятал мотоцикл и, укрывшись за изгородью, прокрался мимо сигнальной будки и спрятался в тоннеле, ожидая поезда на одиннадцать двадцать. Он, конечно, коротышка, но они очень выносливые, эти жокеи! Вы удивитесь, насколько! Когда прибыл поезд, Бидинг зацепился рукояткой за поручень и вспрыгнул на подножку. Потом он застрелил Хартуэйса из его же револьвера, который заблаговременно украл. Дело сделано! Но тогда он не мог сбыть ожерелье Риверстоуков, особенно из-за его широкой известности, поэтому попридержал.
    — Хм. Он признался?
    — Нет. Он заготовил для нас сказочку о том, что обчистил карманы мистера Хартуэйса еще до его отъезда. Слабо верится. Вы не хуже меня понимаете, сэр Лайонел, что сам

  Маршалл Холл*

  Сэр Эдвард Маршалл Холл, королевский адвокат (16 сентября 1858 г. — 24 февраля 1927 г.) — английский адвокат, имевший внушительную репутацию оратора. Он успешно защитил многих людей, обвиненных в убийствах, и стал известен как ‘Великий защитник‘.

  не смог бы ничего сделать с такой неубедительной аргументацией. Бидинг у нас в руках. И мы его повесим, вот увидите.
    — Единственное, — продолжил Тэррент, — мне не нравится, что в дело втянута девушка, с которой он живет. Полли — приличная девушка. Занятно, что таким парням частенько достаются хорошие женщины. Раз она знала об ожерелье, мы должны будем обвинить ее в соучастии в убийстве. Но ее, конечно, не повесят... отпустят лет через пять.
    Лайонел поднялся к Хильде.
    — Лайонел, ну как же замечательно! Представляешь, бедняжка Озорник отдал за него шесть тысяч на ‘Кристис‘. И оно не было застраховано. Все деньги будут наши. Мы продадим его и создадим трастовый фонд для Дэвида.
    — Ты всегда говоришь ‘бедняжка Озорник‘... Ты жалеешь, что так вышло?
    — Нет. — И она повторила его собственные слова, сказанные когда-то. — Здесь я честна с собой и думаю, что это было благословенное избавление.
    — Я тоже не сожалею о случившемся, — сказал он и, внезапно поцеловав ее, попрощался.
    Хильда решила, что Лайонел возвращается в палату общин.
    Гипотетически джентльмен мог бы совершить убийство, если бы был убежден, что тем самым помог человечеству обрести счастье. Но джентльмен ни при каких обстоятельствах не позволил бы другому человеку (каким бы по сути никчемным тот ни был) расплачиваться за свое преступление. Не говоря уже о том, чтобы невинная женщина провела из-за него пять лет в тюрьме.
    Корнбуаз прибыл в Скотленд-Ярд в шесть часов. Но суперинтендант Тэррент был на месте. Он как будто ждал сэра Лайонела.
    — Я пришел сказать, что вы идете по ложному следу, — четким военным голосом сказал Корнбуаз. — Бидинг не имеет отношения к убийству Хартуэйса. Его убил я. Я напишу подробное признание.
    Той ночью Бидинг умер.   1^sted: ‘Pearson’s Magazine’, Oct 1939 / Перевод: М. Горячкина / Публикация на форуме: 02.01.2022 г.
• СОДЕРЖАНИЕ
  ☞ Коннингтон Дж.Дж.: Before Insulin║Во власти инсулина*

  1-ая публикация на языке оригинала:*

  "The Evening Standard", 1 сентября 1936 г.; as "Beyond Insulin".; Connington, J. J.

  
  

  Расследователь:*

  Сэр Клинтон Дриффилд (Clinton Driffield)

  ║

  Перевод:*

  Форум "Клуб любителей детектива", 15 февраля 2015 г.

  
  

  ☞ Брюс Л.: The Inverness Cape║Капюшон*

  1-ая публикация на языке оригинала:*

  "The Sketch", 16 июля 1952 г.; Bruce, Leo.

  
  

  Расследователь:*

  сержант Биф (Sgt. Beef)

  ║

  Перевод:*

  Форум "Клуб любителей детектива", 10 января 2020 г.

  
  

  ☞ Крофтс Ф.У.: Dark Waters║Темные воды*

  1-ая публикация на языке оригинала:*

  "Evening Standard", 21 сентябрь 1953 г.; Crofts, Freeman Wills.

  
  

  Расследователь:*

  инспектор Джозеф Френч (Insp. Joseph French)

  ║

  Перевод:*

  Форум "Клуб любителей детектива", 10 января 2020 г.

  
  

  ☞ Хейер Д.: Linckes’ Great Case║———*

  1-ая публикация на языке оригинала:*

  "The Detective Magazine", 2 марта 1923 г.; Heyer, Georgette

  
  

  Расследователь:*

  вне цикла (Uncollected)

  ║

  Примечание:*

  не переведен

  
  ⑤ CALLING JAMES BRAITHWAITE｢pl｣ First broadcast on the BBC Home Service on 20 and 22 July 1940
  ｢Nigel Strangeways｣ by NICHOLAS BLAKE
  ⑥ THE ELUSIVE BULLET｢ss｣ 1st ed: ‘Evening Standard’, Aug 10th 1936
  ｢Dr. Priestley｣ by JOHN RHODE — НЕУЛОВИМАЯ ПУЛЯпер.: Форум КЛД; 08.12.2013
  ⑦ THE EUTHANASIA OF HILARY’S AUNT｢ss｣ 1st ed: ‘Evening Standard’, Dec 4th 1950
  ｢Uncollected｣ by CYRIL HARE — ЭВТАНАЗИЯ ТЕТУШКИ ХИЛАРИпер.: Форум КЛД; 09.02.2020
  ⑧ THE GIRDLE OF DREAMS｢ss｣ 1st ed: ‘Sheffield Daily Independent’s Christmas Budget’, 1933
  ｢Ins. Helmerdyne & Prof. Wanless｣ by VINCENT CORNIER — ПОЯС МЕЧТАНИЙпер.: Форум КЛД; 27.05.2020
  ⑨ THE FOOL AND THE PERFECT MURDER｢ss｣ 1st ed: ‘Ellery Queen’s Mystery Magazine’, Dec 1979
  ｢Detective-Inspector Napoleon Bonaparte｣ by ARTHUR W. UPFIELD — ДУРАК И ИДЕАЛЬНОЕ УБИЙСТВОпер.: Форум КЛД; 30.01.2020
  ⑩ BREAD UPON THE WATERS｢ss｣ 1st ed: ‘Evening Standard’, Apr 10th 1950
  ｢Detective-Inspector Napoleon Bonaparte｣ by A. A. MILNE — ХЛЕБ ПО ВОДАМпер.: антол. ‘Только не дворецкий: Золотой век британского детектива’
  изд-во М.: АСТ: Corpus, ноябрь 2015 г.
  ⑪ THE MAN WITH THE TWISTED THUMB｢nv｣ 1st ed: ‘Home and Country’, Apr 10th 1950
  ｢Uncollected｣ by ANTHONY BERKELEY
  ⑫ THE RUM PUNCH｢nv｣ 1st ed: ‘Bodies from the Library’, 2018
  ｢Uncollected｣ by CHRISTIANNA BRAND
  ⑬ BLIND MAN’S BLUFF｢pl｣ first performed Apr 8th 1918
  1st ed: ‘Bodies from the Library’, 2018
  ｢Uncollected｣ by ERNEST BRAMAH
  ⑭ VICTORIA PUMPHREY｢ss｣ 1st ed: ‘Holly Leaves’, Dec 1939
  aka ‘A Matter of Speculation’
  ｢Uncollected｣ by H.C. BAILEY
  ⑮ THE STARTING-HANDLE MURDER｢ss｣ 1st ed: ‘Pearson’s Magazine’, Oct 1939
  aka ‘An Edwardian Gentleman’
  ｢Department of Dead Ends｣ by ARTHUR W. UPFIELD — УБИЙСТВО С ПОМОЩЬЮ ПУСКОВОЙ РУКОЯТКИпер.: Форум КЛД; 02.01.2022
  ⑯ THE WIFE OF THE KENITE｢ss｣ 1st ed: ‘Australia’s Home Magazine’, Sep 1922
  ｢Uncollected｣ by AGATHA CHRISTIE — ЖЕНА КЕНИТАпер.: авт.сб. ‘Последний сеанс’
  М.: Эксмо, октябрь 2019 г.
• ×

Подробная информация во вкладках

[Iris]

  Дж. Дж. Коннингтон ‘Во власти инсулина’

  Во Франции доктор тянул время, охмуряя бедного парня чарами медсестры и окончательно добивая его под видом экспериментальных методов...
  Медсестра — хладнокровная сообщница, профессиональная сиделка, профессионально влюбила в себя пациента. И обручальное кольцо на руке — часть спектакля, а уж разыграть из себя невинную овечку и мать Терезу - раз плюнуть. Такое сплошь и рядом, далеко ходить не надо.

  Очень жизненная версия, однако из рассказа это никоим образом не следует. Медсестру даже Дриффилд считает орудием в чужих руках. Относительно Прево — не думаю, что Дриффилд подозревал его в преднамеренном убийстве. Иначе констебль вряд ли ограничился бы лишь изъятием у преступника добычи.

  И потом, нужно все-таки определиться:

  Во Франции доктор тянул время, охмуряя бедного парня чарами медсестры и окончательно добивая его под видом экспериментальных методов.

  В Англии Робина Эшби лечить отказались, признали безнадежным...

  Одно исключает другое. Если Робин в самом деле был безнадежен, не было смысла его добивать.
  Вдобавок, нужно учитывать, что смерть Робина была явно преждевременной для Прево (совсем как у Шекспира: "Не догадался умереть попозже" :-) Следовательно, Прево и не убивал (иначе убил бы позже), и был не в силах вылечить (иначе дотянул бы до совершенолетия).

  ... Свидетелей — двух официантов — он отослал уже далеко и надолго. ... что с того — пациент отдает конверт своему доктору, которому не мог не доверять, обычная рутина. Отослал доктор конверт, не отослал — кого это волнует в гостинице, где уйма постояльцев, меняющаяся каждый день?

  Когда пациент отдает конверт своему доктору — это нормально. Когда доктор придерживает конверт у себя — это ненормально. Свидетели могли заподозрить, что дело нечисто, и растрепать о своих подозрениях еще до отъезда. Или же уехать куда подальше за существенно большее вознаграждение.
  Далее. Официанты уехали, но это не значит, что их нельзя вернуть или поручить допросить их местным чиновникам. Число, когда было написано завещание, они к тому времени уже забудут. А вот было ли оно вообще отправлено после подписания — вряд ли.
  Естественно, я понимаю, что это объяснение притянуто за уши, просто какое-либо другое вообще отсутствует.

  Ошибка — второй конверт. Я убил два часа на эту загадку — так и не понял роль второго, ‘маленького’ конверта. Почему, действительно, нельзя было отправить завещание в большом конверте немного погодя, 21 сентября — уму непостижимо!

  Мне, напротив, понятна роль исключительно ‘маленького’ конверта: он был надписан рукой завещателя.
  А вот почему конверт, который изначально и был нужен мошеннику, нельзя было целиком, не распечатывая, отправить 21 сентября - это действительно уму непостижимо.

[Доктор Праути]

  Дж. Дж. Коннингтон ‘Во власти инсулина’

  Теперь по трубам по Коннингтону.
  Ну, так расследование только началось. Дриффилд, как только вступит в полномочия, у Прево всю грязь вытащит, возможно, всплывет, на какие такие шиши он на юге Франции санаторий отгрохал. Коннингтон — это классический детектив, и если даже Дриффилд — офицер полиции, писатель полицейского расследования показывать не будет, все-таки жанр есть жанр.

  Далее вы пишете

  Одно исключает другое. Если Робин в самом деле был безнадежен, не было смысла его добивать.
  Вдобавок, нужно учитывать, что смерть Робина была явно преждевременной для Прево (совсем как у Шекспира: ‘Не догадался умереть попозже’ :-) Следовательно, Прево и не убивал (иначе убил бы позже), и был не в силах вылечить (иначе дотянул бы до совершенолетия).

  ‘Добивать’ — мальчишеское слово, мужское, резкое. Добивать — здесь значит не предпринимать никаких видимых усилий при заявленной во всеуслышанье, еще в Англии, убедительности своих врачебных методик. Уэндовер рассказывает:

  Далее, случилось так, что в Нойенаре он познакомился с неким французским врачом. Я видел его, когда там находился: приблизительно тридцати лет, тёмная острая бородка, очень живой, с хорошими манерами и огромной самоуверенностью. Он хорошо говорил по-английски, что дало ему возможность познакомиться с Робином там, среди иностранцев, и убедил мальчика, что сможет его вылечить, если тот доверится ему.

  Вот оно — убедил мальчика довериться! Убедили и опекуна вкупе. Всех Прево обаял, убедил, внушил, успокоил. Ведь врач! Первый шаг сделан — жертва заполучена, жертва помещается в мягкую комфортную паутину. Жертва доходит, дозревает. И вдруг — непредвиденное! — рядом с Робином умирает пациент, возможно, с такой же тяжелой формой диабета. Первый тип, инсулинозависимый. У Робина истерика, его срочно увозят в отель, подальше от клиники, летальный процесс неожиданно ускорился, пациент вот-вот умрет, а до 21-го еще далече.

  В момент прояснения сознания Робину были предоставлены перо и бумага. Робин пишет завещание и со спокойным сердцем умирает. Но умирает, чёрт, за два дня до совершеннолетия. Ускорило смерть расставание с медсестрой. Как заполнить пустоту двух дней? Имитировать бессознательное состояние у больного, кОму, никого не допускать к постели, только лечащий врач. Какие тут могут быть свидетели? Такие ситуации прекрасно описаны у Миньон Эберхарт. Напрямую Прево нельзя обвинить в предумышленном убийстве. Где орудие убийства? Неоказание должной помощи? Так ведь сложный случай. Неправильно лечили, не принимали меры? Экспериментальный метод, пациент согласился. Непрофессионализм? Вы с ума спятили, у нас клиника, сертификаты, да мы, да у нас... Всю эту социально-общественную лирику к делу не пришьешь. Меня удивляет другое: почему не позвали в отель нотариуса, адвоката. Вот так просто умирающий, в полузабытьи водит слабой рукой по тонкой бумаге три слова, запечатывает конверт и отдает. Почерк его, роспись в нужном месте, дата правильная - говорит Уэндовер — и это всё?! Я, пьяный, однажды написал слова. Протрезвев, спросил — а кто это писал? Я был пьян, но был здоров, и то у меня рука шалила и шаталась. Почерк было не узнать....

  Мне кажется, что если бы не вспыхнувшая, как по заказу, любовь к медсестре (иначе Прево не держал бы красотку со сливочной кожей, взял бы ‘сестру Гопкинс’), Эшби умер бы еще раньше. Любовь к ближнему продлевает жизнь, в этом Прево мог быть уверен на 100%. Да он бы потом вообще женил бы Робина на Сидни Исткоут с прицелом на неизбежное роскошное вдовство с неплохим наследством.

  Далее вы пишете:

  Когда пациент отдает конверт своему доктору — это нормально. Когда доктор придерживает конверт у себя — это ненормально. Свидетели могли заподозрить, что дело нечисто, и растрепать о своих подозрениях еще до отъезда. Или же уехать куда подальше за существенно большее вознаграждение.
  Далее. Официанты уехали, но это не значит, что их нельзя вернуть или поручить допросить их местным чиновникам. Число, когда было написано завещание, они к тому времени уже забудут. А вот было ли оно вообще отправлено после подписания - вряд ли.
Естественно, я понимаю, что это объяснение притянуто за уши, просто какое-либо другое вообще отсутствует.

  Кто видел, что доктор придержал конверт? Никто. Ненормальность получается внутри темноты. Двух архаровцев из ресторана в расчет не берем. И трепаться они не будут, ибо перспективный шантаж еще никто не отменял. Они сдулись без слов, поверьте. Их, конечно, возьмут в оборот, но только при полицейском расследовании, которое будет, обязательно будет, но позже.

  Идем дальше, цитируем:

  Мне, напротив, понятна роль исключительно ‘маленького’ конверта: он был надписан рукой завещателя.

  А где это говорится, что ‘маленький’ конверт был надписан завещателем? У меня все ходы записаны — завещатель ничего не надписывал, кроме ‘большого’ конверта.

[Iris]

  Дж. Дж. Коннингтон ‘Во власти инсулина’

  Что ж, вернемся к нашим... к нашему Коннингтону. Отвечаю по пунктам.
  Расследование уже закончилось. Дриффилд раскрыл все карты перед сообщницей, по-отечески ее пожурив.
  В том, что Прево — аферист, меня убеждать не нужно: это и так очевидно.
  Свидетели — люди, подписавшие завещание. Да, они могли и промолчать, чтобы вытянуть с Прево побольше денежек, но ему это надо? Проще отправить лишний конверт.
  В британской практике участие нотариуса в составлении завещания не является обязательным. Вместо него завещание заверяют как раз два свидетеля. Более того, даже в российской практике завещание может быть заверено главврачом больницы.
  Почерк сам по себе является отличным доказательством наличия ‘здравого ума и трезвой памяти’. Если Уэндовер без проблем опознал хорошо знакомый ему почерк, значит, Робин был в полном сознании.
  С конвертами я ошиблась, запуталась уже в них. Робин действительно подписал большой конверт.

[Роджер Шерингэм]

  Д. Роуд ‘Неуловимая пуля’

  Заинтересовавшись прекрасным выступлением Роуда в рамках ‘Последнего плавания адмирала’, решил почитать из него что-то более каноническое.
  А вот мне понравилось. По сравнению с Фрименом не так занудно — может быть, потому что профессор Пристли не так демонстративно безостановочно что-то измеряет, взвешивает и сцеживает, а всё больше просто ходит и наблюдает. Более того, здесь чувствуется что-то от Конан Дойля — в язвительных перепалках с полицейским, в визите к главному герою с просьбой спасти невиновного, в выезде на местность. Кстати, в какой-то степени и в разгадке — сэр Артур не пренебрегал подобными поворотами, позднее ставшими моветоном.
  Догадаться не так сложно, и, кроме того, и здесь, и во втором рассказе Роуда из ‘библиотечки’, и в главе из ‘Адмирала’ чувствуется один характерный призрак — все факты Роуд изначально выстраивает строго на одно решение задачи, постепенно добавляя под него улики. Недаром в ‘Адмирале’ некоторые слишком очевидные ключи Роуда следующие авторы так энергично нейтрализовывали или игнорировали, настолько они мешали выстроить версии с иным преступником и мотивом.
  Пришла в голову мысль, что, будь купе запертым (но с открытым окном) и отсутствуй явный подозреваемый, рассказ при такой же разгадке оказался бы немало интереснее, вместо сентиментальности появилась бы некая тайна.

[Роджер Шерингэм]

  Дж. Дж. Коннингтон ‘Во власти инсулина’

  Дискуссия в теме оказалась гораздо интереснее самого рассказа, довольно простенького.
  В своё время я зачем-то прочитал все три переведенных на русский язык романа Коннингтона. Это были среднестатистические, очень типичные для своего времени детективы (ничего не потеряешь, если не прочитал). Что-то лучше, что-то хуже, но объединяла их одна общая черта — сэр Клинтон Дриффилд сразу все знал и понимал, но молчал на протяжении всей книги и только в финале торжественно оглашал разгадку (логично, если бы огласил сразу, романа бы не было). Вот и здесь то же самое — он тоже все сразу знает и понимает. Но за счет малого объема рассказа улики появляются перед самой разгадкой, так что читателю и думать не о чем, только восторгаться талантом безупречного сэра Клинтона. Ну а чтобы сэр Клинтон мог все сразу понять, автор заставляет преступников оставить для него улики (ибо, не сделай они этого, преступление было бы практически идеальным). Никакого смысла в действиях преступников нет, это только повод для остроумных дедукций главного героя.

[Роджер Шерингэм]

  Л. Брюс ‘Капюшон’

  Прекрасный рассказ, по-моему, среди лучших о Бифе, странно, что он не попал в авторский сборник. Идею ‘двойного блефа’ разрабатывал Беркли, но там при очень похожем преступлении замысел преступника был другим — бросить тень подозрения на нескольких людей сразу, в зависимости от проницательности следствия. А здесь простой, но отличный ход — бросить подозрения на самого себя, чтобы их отвергли как слишком очевидные.
  Кстати, как раз тот вариант, который, по-разному разработав эту проблему в двух версиях своего рассказа, так и не задействовал Беркли :)

[Доктор Немо]

  Л. Брюс ‘Капюшон’

  А здесь простой, но отличный ход — бросить подозрения на самого себя, чтобы их отвергли как слишком очевидные.

  Да такую идею вроде многие использовали :) К примеру, один знаменитый(ая) писатель(ница) в одном из своих первых романов.

[Роджер Шерингэм]

  Л. Брюс ‘Капюшон’

  Да разумеется. Вариант, при котором убийца стремится бросить на себя подозрение, желая в дальнейшем представить основательное ложное алиби и воспользоваться правом не быть дважды судимым за одно деяние, вообще часто встречается.
  Но в данном случае идея подана совсем беспримесно. Тут капюшон в стирке даже алиби (даже таким мизерным доводом, как чужой почерк в упомянутом Doctor Nemo романе) нельзя считать, поскольку вероятность другого капюшона никто не отменял. Именно чистый блеф в надежде, что в настолько очевидное преступление не поверят и засомневаются.
  А так вариант Беркли, конечно, сложнее.

  Ещё вспомнился сценарий ‘За пределами разумного сомнения’ Ланга. Там вообще виртуозное решение этой темы с самообвинением.

[Виктор]

  Л. Брюс ‘Капюшон’

  Похоже, что такой способ ‘блефового’ алиби возможен только в литературном эксперименте.
  А вот в реальности, думаю, такой блеф делать очень рискованно, так как:
  1. Близкие родственники обычно оказываются в числе первых (главных) подозреваемых,
  2. если бы мисс Агата продолжала настаивать на том, что убийцей был их племянник, то полиция всё-равно отработала бы эту версию до конца, и всё-таки вывела бы на чистую воду Ричарда Лакери.

[Доктор Праути]

  А. Апфельд ‘Дурак и идеальное убийство’

  Человек присылает рассказ на конкурс в детективный журнал. И там его теряют. Через тридцать с лишним лет рассказ находится(!), но публикуется под другим названием, которое я считаю спойлерным, ибо оно в таком виде озвучивает улики "идеального убийства", которых по идее не должно быть.
  А дурак в том, что поверил первому встречному и не проанализировал полученную информацию, и, конечно, свою негативную роль сыграли... детективные произведения.

[Виктор]

  А. Апфельд ‘Дурак и идеальное убийство’

  Доктор Праути, спасибо за рассказ.

  Вот то, что я могу назвать красивой историей.
  Я в полном восторге
  1. Сначала детально изложен вариант идеального убийства. Вроде бы без явных ляпов и ‘проколов’. Вроде бы всё учтено. Осталось тщательно и аккуратно всё проделать.
  2. Потом мы имеем детальное изложение хода расследования, с аккуратным анализом улик (немногочисленных) и
дедуктивными рассуждениями.
  3. И, наконец, рассказ написан интересно и увлекательно. Читать его было легко и совершенно не скучно.

  Возможно, кое-какие натяжки всё-таки есть:
  — если сжигать телёнка (или кенгуру), чтобы скрыть сожжение трупа жертвы, то это уже не совсем идеальное решение для преступника. Ведь закономерно возникнет вопрос: ‘А по какой причине пришлось сжигать телёнка?’ — и дальше потянется ниточка расследования;
  — то, что сыщик забрался на дерево

На рассвете следующего дня Бони залез на высокое сандаловое дерево. С него он наблюдал, как Ларкин выезжает по своим дневным надобностям

, а потом

Я нашел эту пластину в сандаловом дереве, растущем примерно в тридцати футах

выглядит как-то не очень уверенно. Близко к банальной случайности. Сандаловые деревья в рассказе упоминаются не один раз. И, кажется, их на участке (в 200 квадратных миль (!)) достаточно много.
  Не совсем понятно, с какой стати Бонапарт решил осматривать деревья на предмет поисков дополнительных улик (той сАмой пластинки из черепа)?
  Видимо, это можно объяснить только большим опытом сыщика и абсолютной методичностью процедуры расследования.

  P. S. Доктор Праути, с ‘ковбойской’ точки зрения не очень понятной выглядит вот эта фраза:

остудили пыл лошадей, просто опустив поводья на землю

  Как такое может быть? Возможно, персонажи спешились (или даже спрыгнули с лошадей) и натянули поводья (натянули книзу, так как всадники уже стояли на земле, то есть находились ниже, чем их лошади). Что там конкретно у Апфельда? Подобные моменты частенько встречаются в рассказах-вестернах, а тексты Апфельда, кстати, очень близки к этому жанру.

[Леди Эстер]

  А. Апфельд ‘Дурак и идеальное убийство’

  Не совсем понятно, с какой стати Бонапарт решил осматривать деревья на предмет поисков дополнительных улик

  У Апфельда частенько ВД раскрывает преступления благодаря некоему мистическому чутью доставшемуся ему от предков-туземцев. Да и в этом рассказе Бонопарт говорит о себе:

  Во мне соединились способность белого человека к рассудительности с чутьем туземца

  Мне именно поэтому Апфельд не очень нравится. Я в детективах предпочитаю чтобы преступление раскрывали именно благодаря ‘способности к рассудительности’, а не чудесным озарениям или чутью.

[Виктор]

  А. Апфельд ‘Дурак и идеальное убийство’

  У Апфельда частенько ВД раскрывает преступления благодаря некоему мистическому чутью доставшемуся ему от предков-туземцев.

  Вот, да. Это кое-что проясняет. Спасибо.

[Доктор Праути]

  А. Апфельд ‘Дурак и идеальное убийство’

  — если сжигать телёнка (или кенгуру), чтобы скрыть сожжение трупа жертвы, то это уже не совсем идеальное решение для преступника. Ведь закономерно возникнет вопрос: ‘А по какой причине пришлось сжигать телёнка?’ — и дальше потянется ниточка расследования;

  1. Ларкин сжег теленка, потому что считал, слепо копируя метод бродяги, что следы второго костра покроют следы первого, и все будет выглядеть так, будто сожгли только труп животного. От чего оно умерло или погибло, было не важно, поскольку идиот Ларкин полагал, что кострище на месте сжигания трупа животного — обычное явление и не должно привлечь внимания полиции. Однако не учел особенностей скотоводства в данной местности. Все это есть в рассказе и объяснено Бони.

  — то, что сыщик забрался на дерево

  На рассвете следующего дня Бони залез на высокое сандаловое дерево. С него он наблюдал, как Ларкин выезжает по своим дневным надобностям

, а потом

  Я нашел эту пластину в сандаловом дереве, растущем примерно в тридцати футах

выглядит как-то не очень уверенно. Близко к банальной случайности. Сандаловые деревья в рассказе упоминаются не один раз. И, кажется, их на участке (в 200 квадратных миль (!)) достаточно много.
  Не совсем понятно, с какой стати Бонапарт решил осматривать деревья на предмет поисков дополнительных улик (той сАмой пластинки из черепа)?
  Видимо, это можно объяснить только большим опытом сыщика и абсолютной методичностью процедуры расследования.

  2. Бони нашел кострище на 29 день поисков, примерно в миле от станции Ларкина. Ларкин устроил кострище в гуще сухих сандаловых деревьев (так ему советовал бродяга). То есть множество сандаловых деревьев упоминается только в связи с местом обнаружения кострища.
  3. По информации главного управления Рейнольдс получил ранение в голову и был комиссован. Информация была в распоряжении Бони до начала им поисков, и он знал, что у Рейнольдса в голове серебряная пластина. Возможно, он наткнулся на нее случайно, например, залезая на дерево или просто бродя среди деревьев. Но и нельзя исключать, что он искал ее намеренно, предположив, что Рейнольдса застрелили выстрелом в голову, и раз пластина не нашлась в золе кострища, значит, она могла отлететь и находиться где-то поблизости. Бони определил радиус этого "где-то поблизости" в тридцать футов, то есть около девяти метров.

с "ковбойской" точки зрения не очень понятной выглядит вот эта фраза:

остудили пыл лошадей, просто опустив поводья на землю

  Как такое может быть? Возможно, персонажи спешились (или даже спрыгнули с лошадей) и натянули поводья (натянули книзу, так как всадники уже стояли на земле, то есть находились ниже, чем их лошади). Что там конкретно у Апфельда?

  4. Вот это место у Апфельда: ‘They dismounted, anchoring their horses by merely dropping the reins to the ground...’ В буквальном переводе: ‘Они спешились и привязали (закрепили, застопорили, прицепили) своих лошадей, просто бросив поводья на землю’. Как это — привязать лошадей, бросив поводья на землю? Я здесь немножко не въехал. А понял я так, что наездники слезли с лошадей и успокоили их, чтобы они остановились (остудили их пыл), просто бросив (опустив) поводья на землю. Лошадь ведь может бегать, волоча за собой поводья (волоча по земле).

  Ему удалось поймать волочившиеся за конём поводья и привести животное к нам.
Олаф Бьорн Локнит, Голос крови, 2001

[Виктор]

  А. Апфельд ‘Дурак и идеальное убийство’

  Доктор Праути, спасибо за разъяснение.

  1.

  ... в голове серебряная пластина. Возможно, он наткнулся на нее случайно, ... Но и нельзя исключать, что он искал ее намеренно, предположив...

  Предполагать мы (читатели) можем всякое разное. Однако из текста рассказа непонятно, случайно ли он нашёл пластину или искал её намеренно, зная о её существовании. Всё-таки автор должен давать читателю полную и ясную картину, чтобы читатель не гадал и не додумывал сюжет за автора.
  Я имею в виду, что внутри текста могут быть (и должны быть) недомолвки и загадки, но в конце рассказа желательно, чтобы автор расставил все точки над ‘i’.

  2. По поводу поводьев — в тонкости перевода здесь вдаваться не будем. Возможно, я сумел бы перевести как-то по-другому. А, возможно, и не сумел бы Да и бог с ним.

[Доктор Праути]

  А. Апфельд ‘Дурак и идеальное убийство’

  Всё-таки автор должен давать читателю полную и ясную картину, чтобы читатель не гадал и не додумывал сюжет за автора.
Я имею в виду, что внутри текста могут быть (и должны быть) недомолвки и загадки, но в конце рассказа желательно, чтобы автор расставил все точки над ‘i’.

  Я тут немного не согласен. В теории автор должен давать читателю прежде всего ключи. Намек на пластину был, когда Бони упомянул о том, что Рейнольдс получил в армии ранение в голову. И то, что она застряла в дереве - еще в начале рассказа бродяга предлагал убивать там, где много сухих деревьев. В общем, ключи, конечно, так себе, но они есть, и все улики вполне объяснены. То, что читатель ждет полной и ясной картины, я согласен, но пусть эта картина будет в финальном объяснении сыщика.
  Жак Фатрелл ровно этим отличался в своих произведениях о Мыслящей Машине. Очень тонкие, почти невидимые ключи, заставляющие читателя как раз думать, а не ждать ясной картинки.

[Леди Эстер]

  А. Апфельд ‘Дурак и идеальное убийство’

  Как это — привязать лошадей, бросив поводья на землю

  Я где-то читала, что обученная ковбойская лошадь должна стоять на том месте, где поводья коснулись земли. Был такой рассказ, не то у Брет Гарта, не то еще у кого-то, где сюжет строился именно на том, что ковбой бросил поводья небрежно, и они не коснулись земли, а зацепились за седло, а лошадь в результате ушла.

[Доктор Праути]

  А. Апфельд ‘Дурак и идеальное убийство’

  Я привел дословный перевод фразы, сделав акцент на абсурдное "привязать". А то, что "бросили поводья" меня не смущало. Конечно, нельзя привязать лошадей, бросив поводья на землю (поводья нужны в том числе, чтобы их к чему-то привязывать). Леди Эстер, спасибо за пример.

Off topic:
  Я вообще очень люблю детективы с животными. И чем больше разных животных будет втянуто в наши детективные истории, тем лучше. Вот недавно у нас на форуме появился чудесный рассказ об орле, и такой же — о броненосце.

[Доктор Немо]

  А. Апфельд ‘Дурак и идеальное убийство’

Off topic:
  У того же Фатрелла не менее пяти рассказов, где невозможные преступления совершаются животными или с помощью животных.
Доктор Праути, я бы посоветовал Вам целый роман, где в разгадке замешана одна животина, но, понятно, это будет серьёзным спойлером к решению. Могу только попытаться внушить подсознательное желание найти и прочесть.

[Роджер Шерингэм]

  А. Апфельд ‘Дурак и идеальное убийство’

  И правда, отличный рассказ, даже несмотря на замечания ниже. Само желание дать такой подробный разбор (на какой я, по-моему, ни для одного рассказа "Библиотечки" не размахивался) уже указывает на его незаурядность.
  Замысел рассказа просто великолепный — идеальное преступление, разоблачённое не в силу ошибки убийцы, что-то не предусмотревшего в плане, а из-за самой идеальности плана, чрезмерной красивостью наводящей на подозрения. Причём это преступление осуществимо как идеальное только в конкретных условиях австралийской степи, поэтому и раскрыть его может только сыщик, так же тесно связанный со степью. Значит, какие-то действия Бонапарта, которые нам могут показаться основанными на чистой интуиции, на самом деле логичный ход рассуждений для человека, выросшего в степи. В дуплах деревьев часто можно найти что-то, значит, надо методически осмотреть все деревья вокруг предполагаемого места преступления. Никаких случайных догадок, железная логика. Стало быть, перед нами не только идеальное убийство, но и идеальный сыщик для него. Кстати, тут нельзя не вспомнить теорию "идеального убийства" доктора Тревора из рассказа Б.Р.Редмана, который как раз проповедует 1) бесследное избавление от тела; 2) наличие мотива к убийству, неизвестного никому, кроме убийцы и жертвы. Здесь ситуация именно такая — то, что жертва и убийца, будучи соседями, как-то конфликтовали, сыщик может предположить, уже заподозрив убийцу по фактическим уликам и пытаясь найти мотив, но что именно между ними произошло, кто виновник ссоры, можно только догадываться. Само исчезновение Рейнольдса вовсе не навлекает подозрения на Ларкина, поскольку невозможно доказать, что они вообще общались. Один исчез, другой всё отрицает.

  Но кое-что в итоговом воплощении смущает. Ход с пластиной мне показался вынужденным со стороны автора, потому что без него Бонапарт мог раскрыть убийство, но не мог доказать вину Ларкина. Причём столь натянутым делает его именно упоминание, что Бонапарт нашёл пластину в сандаловом дереве, а то, что пластина, выбитая пулей, залетела на дерево, явная игра случая. Если бы пластина просто оказалась на земле, и убийца её пропустил, забыв осмотреть территорию в тридцати футах от места убийства, а Бонапарт её нашёл, всё выглядело бы гораздо более жизненным. Но тогда преступление Ларкина не было бы идеальным, он бы сам допустил грубую ошибку, не осмотрев территорию.
Ещё один смутивший меня момент. Помимо пули из винтовки Ларкина, Бонапарт находит у кострища след от ступки Ларкина. След, безусловно, появился потому, что Ларкин ставил ступку на мокрую после дождя землю. Но тело жертвы, когда ему действительно требовалась ступка для уничтожения костей, Ларкин уничтожил ещё до дождя. Напротив, для кремации телёнка ступка Ларкину была вовсе не нужна. Наоборот, он оставил вполне опознаваемые останки сожжённой туши, чтобы скрыть под ними прежнее кострище. Итак, зачем Ларкину тащить ступку второй раз? По воле автора, чтобы Бонапарт нашёл ещё одну улику?
  Третий скользкий момент - сам дождь, благодаря которому Бонапарт нашёл следы самого Ларкина, тащившего телёнка к костру. Дождь превращает рассказ о разоблачении идеального плана в рассказ о разоблачении не вполне удавшегося плана (пусть не в силу ошибки самого убийцы, а из-за случайности). Но таких "обратных детективов" и так много, у того же Крофтса хватает, а возможность выстроить "обратный детектив" гораздо оригинальнее упускается.

  На мой взгляд, всё преступление могло бы быть ещё идеальнее, если бы Ларкин целиком и полностью осуществил свой план без ошибок, без посторонних помех, даже без случайностей. Тело жертвы сожжено, сверху, безо всякого дождя и следов, сожжено тело телёнка. Но пуля в останках телёнка — явно Ларкина. Зачем ему сжигать телёнка? Чтобы что-то скрыть. Скрыть что? Снизу под кострищем ничего не захоронено, значит, на этом месте что-то уничтожено. Очевидно, тело пропавшего. И вот Ларкин одним только немотивированным сожжением телёнка уже разоблачает себя сам. Хижину проверяют, у него есть все инструменты, позволяющие уничтожить тело. К тому же на проволочной ограде остался клочок одежды жертвы, которая, стало быть, переходила на территорию Ларкина (это Ларкин в своём плане не мог бы предусмотреть, но оно само по себе ничего и не значит, никак не выводя на раскрытие идеального преступления, клочок мог бы так же зацепиться гораздо раньше). А история про серебряную пластину куда лучше смотрелась бы в качестве блефа сыщика, который бы заставил Ларкина выдать себя, а не в качестве немотивированной и такой удачной случайности.

Off topic:
  В копилку ‘животных’ преступлений. А вот у Э.Хоча есть холмсианский рассказ, где вторично расследуется продолжение дела о "пёстрой ленте", и он уже переведён, но я придержу его до полного сборника.