Добро пожаловать на форум «Клуб любителей детективов» . Нажмите тут для регистрации
 |
|
В 1992 году премию «Эдгар» в категории «рассказ» получила Венди Хорнсби за рассказ «Девять сыновей», впервые опубликованный в антологии Sisters in Crime # 4
Editor: Marilyn Wallace в 1991 году.
Editor: Marilyn Wallace в 1991 году.Венди Хорнсби – американская писательница, родилась 26 сентября 1947 года в Лос-Анджелесе. Получила высшее образование по специальности «история» в Калифорнийском университете. Начиная с 1975 года преподает историю в колледже Лонг-Бич. Первый роман «No Harm» опубликовала в 1987 году. Всего на счету Хорнсби два романа об учителе истории Кейт Тиг, десять романов о режиссере-документалисте Мэгги Макгоуэн и около десяти рассказов.
___!Весь материал, представленный на данном форуме, предназначен исключительно для ознакомления. Все права на произведения принадлежат правообладателям (т.е. согласно правилам форума он является собственником всего материала, опубликованного на данном ресурсе). Таким образом, форум занимается коллекционированием. Скопировав произведение с нашего форума (в данном случае администрация форума снимает с себя всякую ответственность), вы обязуетесь после прочтения удалить его со своего компьютера. Опубликовав произведение на других ресурсах в сети, вы берете на себя ответственность перед правообладателями.
___ Публикация материалов с форума возможна только с разрешения администрации.
Wendy Hornsby "Nine Sons" (ss) Sisters in Crime 4, 1991; The Year's Best Mystery and Suspense Stories, 1992; Crimes of Passion: Twenty-Three Tales of Love and Hate, 1993; A Modern Treasury of Great Detective and Murder Mysteries, 1994; Murder for Mother, 1994; The Edgar Award Book, 1996; The Best of Sisters in Crime, 2000; Nine Sons: Collected Mysteries, 2002.
Сегодня утром я увидела в газете имя Яноша Боначека. Отличная статья про двадцать пять лет в федеральном суде
На минуту я поддалась соблазну написать или позвонить ему, чтобы навсегда разрешить вопросы по поводу смерти, ставшей одновременно и связью между нами, и клином в ней. Но в итоге я передумала. Какой смысл после стольких лет? Быть может, долгая и прекрасная карьера Яноша-юриста — достаточная компенсация для всех нас, для событий, случившихся так много лет назад.
Это произошло в такой же самый обычный день, как сегодня. По календарю стоял апрель, но весна пока лишь дразнилась. Среди бесконечных пространств черной грязи и серой слякоти выделялись две вещи: синий крокус, пробивающийся через грязный снег, и золотая голова Яноша Боначека, бегущего вдоль линии горизонта из школы к родительской ферме. Пожалуй, синий крокус и юный Янош — чудеса невеликие, но в промерзшей местности, в трудные времена это было чудом.
Стоял 1934 год, разгар Великой депрессии. Тяжелые дни, но в маленьком фермерском городке, куда меня послал школьный совет, к трудностям привыкли.
Я прибыла в сентябре сразу по окончании учительского колледжа, с новеньким красным шарфом в сумке и последним куском пирога, оставшимся с празднования дня рождения. Двадцатилетняя, я оказалась не сильно старше своих учеников выпускного класса.
Яношу в начале семестра было десять, ростом он был со спелый пшеничный колос. Золото его волос сияло, как пшеничное зерно, а когда он бежал через поле, то был заметен не больше, чем рябь от ветра. И найти его можно было бы, лишь сжав пшеницу.
На равнинах севера полевой сезон короток — легкое дыхание лета между весенней оттепелью и первым заморозком осени. Под почвой и внутри живущих на ней людей, казалось, был слой, который никогда не мог прогреться до конца. До сих пор мне кажется, что, не будь зима такой длинной, а охлаждение душ столь сильным, не пришлось бы нам хоронить маленькую сестру Яноша Боначека.
Янош рос в большой семье. Девять сыновей. И только Яноша освободили от работ ради школы. Но работу он приводил с собой в лице младшего брата, Бойи. Малышу Бойе было четыре или пять лет. Не столь блистательный, как Янош, он старался. Наставляемый братом, в этом году он смог добраться до второго уровня навыков чтения.
Уже в первый год учебы, на Хэллоуин, Яноша привела ко мне первая учительница, сказав, что ей уже нечего дать ребенку. Не знаю, была ли я подготовлена лучше нее, за тем исключением, что на полках моей комнаты стояли университетские учебники. Я сделала все, что могла.
Янош оказался трудной задачей. Он поглощал все, что я давала ему, и требовал больше, подталкивая меня своим спокойным, но настойчивым стремлением слушать объяснения и узнавать. Он жаждал всего. Кроме географии. Там он сомневался. Прожив всю жизнь на плоских просторах прерии, Янош не мог поверить, что земля сферична, или что есть просторы воды большие, чем уходящие за горизонт пшеничные поля. Существование гор, пустынь и океанов приходилось брать на веру так же, как и небесный мир из катехизиса монашек.
Конечно, одноклассникам Янош казался странным. Я все еще вижу его светлую, склонившуюся над книгами головку, на лбу собираются усталые складки, пока он усваивает новый набор универсальных истин из мира за пределами Центральной зерновой биржи. Другие дети уважали его, но сторонились и никогда с ним не играли. Все перемены и обеденные перерывы он проводил на крыльце школы, ожидая, когда я позвоню в большой медный колокольчик и позову его обратно. Интересно, каким судьей стал мальчик, так и не научившийся играть?
Подмерзнув, Янош дрожал, но, похоже, ему дела не было ни до внешних неудобств, ни до своего вида. Пока не выпал снег, они с Бойей приходили босиком. Затем он появились в ботинках непомерно больших, но никто, кроме меня, не удивился. Пальто Яноша, даже в метель, смахивало на большое серое одеяло. Уверена, он в нем спал ночью. А его прямые золотистые волосы торчали так, как будто были скошены. Но он не замечал, что чем-то отличается от своих вылизанных одноклассников.
Безразличие к неудобствам придавало Яношу вид стоического достоинства, но создавало проблемы для меня. Когда начались метели, я знала, что школу пора закрывать, но все равно отправилась туда, понимая, что Янош с Бойей будут там. И если бы я не открыла дверь классной комнаты, они бы, уверена, замерзли.
Добраться было уже испытанием. Я выезжала из города вместе с доктором и его женой Мартой, моей доброй знакомой. Снег свивался в пылающие вихри, но, когда дорога стала непроходимой для любого автомобиля, я убедила доктора впрячь в сани его ломовых лошадей, лишь бы я смогла доехать. Доктор протестовал только в первый раз: когда мы приехали, мальчики уже ждали нас у школы, прижавшись друг к другу на крылечке под летящим снегом.
Лучшие дни — мы с двумя мальчиками одни. Я привозила из шкафа Марты книги, не всегда из списка, одобренного школьным советом. Мы читали их вместе и говорили о мире далеко за прериями, о том, как мы однажды сами его увидим. И пока сугробы нарастали на подоконниках, мы представляли знойную жару тропиков, перекаты океанских волн, господ в светлых костюмах, которые, потягивая херес, обсуждали в ярко освещенных электричеством салонах проблемы бытия и небытия.
Так прошло много дней. Снег выпал на День всех святых
Несомненно, в зимние ночи, когда дороги были непроходимы, а разумные люди сидели по домам, кто-то нуждался в услугах врача. Усевшись в сани, доктор уезжал. Марта, конечно, не ложилась спать, не услышав шума возвращающихся саней. И мы развлекали друг друга, порой до самого восхода солнца.
Марта приехала то ли от Смита, то ли от Вассара
Она словно благословила жизнь в нашей маленькой общине. Я понимала, что она утратила общество других образованных женщин. Но меня все устраивало.
И так же, как я проводила дни, обучая Яноша, Марта проводила вечера, обучая меня тем навыкам жизни в обществе, которые мне пригодятся, если я смогу когда-нибудь сбежать. Пожалуй, я была не столь сообразительна, как Янош, зато так же нетерпелива.
Уроки начинались на чердаке, где Марта держала свои сундуки. В упаковке из папиросной бумаги там хранилось привезенное с Востока приданое — платья из тафты и муара винного цвета, и из зеленого бархата, и из розового шелка, столь прекрасные, что я боялась их трогать своими огрубевшими руками. До тех пор никогда в жизни не видела женщины в вечернем платье, но была уверена, что, будь только у Марты средства заказывать их, ее платья превзошли бы туалеты, которые дамы заказывают для ритуалов ордена Вечерней Звезды.
Переодевшись в ее наряды, мы с Мартой пили кофе с бренди, читали друг другу Пруста или играли на фортепиано. Я могла пробиться через вальс Штрауса или польку «Толстая леди». Она исполняла безупречных Дворжака и Дебюсси. Вечера в гостиной Марты стали моей последней, выпускной школой. Вечера в ожидании докторских саней, в молитвах, чтобы они не опрокинулись, чтобы с соседом, к которому он поехал, все было в порядке.
Доктор возвращался таким промерзшим, что приходилось помогать ему стаскивать пальто.
— Выручил миссис Боначек?
Таков был дежурный вопрос Марты. Нам эта шутка казалась смешной, потому что, конечно, миссис Боначек справлялась сама. Никто не знал, сколько у нее было беременностей, помимо девяти выживших сыновей. Живя в бедности, детьми Боначеки были богаты.
Итак, возвращаюсь к тому весеннему полдню, когда я шла с фермы Боначеков. Я видела, как Янош после школы несется через поля. Если он не спешил домой помогать матери, то куда же он бежал? И где его братья?
Вот о чем я размышляла.
Как я уже упомянула, тот день был совершенно обычным. Ученики разошлись, а я осталась прибраться в классной комнате, так что отправилась домой ближе к четырем. Как всегда, я шла в город по узкой дороге, где не могли бы разъехаться два автомобиля, на полдороги проходя мимо фермы Боначеков. И хотя черная земля под ногами была тверда, как асфальт, я повсюду искала приметы весны, считая недели до окончания учебного года.
Мои ноги в новых ботинках от Сирса и Робака
Подходя к ферме Боначеков, я поискала глазами мать Яноша. Уже три дня подряд я видела ее в поле — и когда шла утром в школу, и когда в сумерках возвращалась. Избежать встречи было бы невозможно. Между школой и фермой Боначеков не было ни холмов, ни стен, ни деревьев.
Миссис Боначек редко оборачивалась в мою сторону. Не в пример другим родителям, она никогда не приветствовала меня, никогда не спрашивала, как ее малыши преуспевают в знании основ английской грамматики. Именно так делало большинство родителей, да и мои в свое время.
Миссис Боначек была загадочна. Бесформенная, бесцветная, она казалась всего лишь частью пейзажа, разбрасывая по вспаханной почве семена, извлекаемые из необъятного кармана передника. Ее ватные сапоги медленно перемещались вдоль ровных борозд, а тонкая рука двигалась равномерно, будто машина.
Мне казалось, что подобная деятельность как-то странно демонстративна. Никто еще не показывался на полях. По-моему, она рисковала потерять все запасы зерна от последних весенних заморозков или от плесени. Но кое-что беспокоило меня еще больше. Мой отец-фермер торговал молоком, и я мало знала о зерновом хозяйстве. Но я знала, чего фермеры ждали от своих детей. Кроме меня, в семье было пятеро братьев. Моя мать никогда не ходила по амбарам, если под рукой был ребенок. У миссис Боначек девять сыновей. И я дивилась, почему же она работает на полях совсем одна?
На четвертый день я стала озираться в поисках миссис Боначек сразу, как только заперла дверь школы. Это уже вошло в привычку. Не найдя ее, я почувствовала себя виноватой, потому что испытала облегчение. Я не увижу ее сегодня и не поприветствую. Ведь я знала, что она мне не ответит.
Поэтому я пошла бодрее, прикладывая Сирса конструкциями, которые никогда бы не записала на бумаге, и наслаждаясь их анархичностью даже тогда, когда считала синие крокусы вдоль обочины.
Приблизившись к рядку камней, обозначавшему подъезд к дому Боначеков, я сразу ее увидела. Она сидела на земле между дорогой и своим маленьким домиком, склонив голову, скрестив руки на груди. Ее выцветший ситцевый передник с большим карманом для семян — сейчас пустым и ровным — был распростерт рядом. Может быть, она спала, так она была неподвижна. Я подумала, что она больна, и направилась к ней, но миссис Боначек, заметив меня, повернулась спиной.
Я не стала останавливаться. Дорога сделала поворот, и я уже не могла видеть ее, не обернувшись. Все же сделав это, я увидела, что миссис Боначек встала. Фартук свой она бросила на земле — красновато-коричневое пятно в конце борозды. Она подобрала юбку, насыпала зерно в нее и продолжила работу.
«Так примитивно, — подумала я. — Как она могла родить этот яркий свет, Яноша?»
Вернувшись домой, я обнаружила, что Марта возбуждена. Погода стояла холодная, но она тоже нашла крокус. Марта объявила, что мы устроим торжественное чаепитие, чтобы поприветствовать весну. Наденем туалеты для чая из ее сундука и пригласим некоторых дам из города.
— Скоро жаворонок прилетит, — сказала она.
Я могла пригласить всех, кого хотела.
Миссис Боначек все не выходила у меня из головы. Я представила, как она поднимается с грязного поля и садится на парчовую софу Марты. Так что я сказала, что первой приглашу ее. Мы хохотали, пока у меня не началась икота.
— У нее нет дочерей, — сказала я. — Возможно, ей нужно живое женское общество.
Марта уселась за фортепиано и ударила по клавишам, извлекая из них нечто мелодраматического характера. Я взяла кастрюлю с горячей водой и погрузила туда свои замерзшие ноги, пока мы говорили о весне и ожидаемом тепле, настоящем тепле повсюду. Я пыталась представить, что же дамы из журналов делают за чаем.
Мы все еще обсуждали бутерброды, и птифур
— Ты поздно, — сказала Марта доктору, выдавив из себя улыбку. — Не помог миссис Боначек?
— Не сошлось. — Доктор помрачнел. — Надеюсь, однажды эта женщина вызовет меня вовремя. Она опять справилась сама. Ребенок умер. Переохлаждение, сдается мне. Маленькая девочка. Чудесная, красивая маленькая девочка.
Я была ошеломлена, но смогла выдавить из себя:
— Но она же сегодня днем работала в поле.
Марта и доктор переглянулись, напомнив, сколько же еще уроков мне предстоит получить в жизни. Потом доктор завел речь о людях, слишком нечувствительных, чтобы в нужный момент забраться на кровать, и какая же жизнь ждет родившихся при подобных обстоятельствах младенцев, а?
— Бедняга, — произнесла Марта, когда он ушел. — Наконец родила девочку, чтобы ей не было так одиноко. И та умерла. — Она взяла меня за руку. — Надо пойти утешить ее.
Мы облачились в пальто и ботинки и стали ждать, когда доктор вытащит из сарая свой старенький «Форд». Это вызывало ужасный шум, на что Марта мне тихо жаловалась, но для саней уже не хватало снега. Мы обе были разочарованы — сани придавали поездке некую солидность.
— Скажи, что хотела, и уходи, — предупредил доктор, когда машина загремела по каменистой дороге. — Это простые люди, ваших планов не поймут.
Он не понимал, что мы с Мартой чувствуем себя виноватыми, только что посмеявшись над бедной миссис Боначек. И нам было скучно. «Ни кисло, ни сладко», — сказала бы моя матушка. Мы устали от зимы и нуждались хоть в каком-то развлечении.
Крошечный дощатый домишко Боначеков мы взяли штурмом. А наши соболезнования растолковал мрачный Янош. Марта была настойчивой. Она рассуждала, что девочке полагаются достойные проводы. Нужен гроб, нужно платье. Когда будут похороны?
Миссис Боначек перевела с меня на Марту взгляд своих остекленевших бесцветных глаз. Янош пожал тощими плечиками и сказал, что денег на похороны нет. Когда умирает ребенок, вы звоните доктору, чтобы он выписал свидетельство о смерти, потом за трупиком приезжают из округа. Вот и все.
Марта похлопала миссис Боначек по шелушащейся руке. Не беспокойтесь. Мы обо всем позаботимся. И мы это сделали. Внезапная перемена погоды отвлекла нас от Весеннего Чаепития, зато накопившуюся энергию мы отдали похоронам.
Я нашла в кладовке у доктора деревянный ящик подходящих размеров и выкрасила его в белый цвет. Марта сходила на чердак и принесла свое красивое розовое шелковое платье и старую пуховую подушку. Она даже не вздрогнула, резанув ножницами по швам ручной работы. Я всплакнула. Она обняла меня и заговорила о воле Божией и простонародной силе миссис Боначек. Я же думала об испорченном платье.
Мы трудились полночи. Засыпали дно ящика перьями и покрыли их розовой тканью. Сшили крошечное платьице и положенный чепчик. Доктор связался с окружными властями по поводу места на кладбище. Земли требовалось мало, и те согласились.
Приходской священник отказался участвовать в церемонии. Окружное кладбище не освящали. И он не знал Боначеков. Мы надеялись, что не понадобится хотя бы раввин — в округе его было не сыскать. Марта рассуждала, что небеса едины, и все, что надо, сделает методистский проповедник
На другой день все было готово. Снег превратился в слякоть, но наш дух не размяк. Мы отправились, одевшись в темно-синее. Марта полагала, что черный для похорон ребенка годится хуже.
Когда доктор подвез нас к дому, все семейство Боначеков, словно вычищенное, вышло навстречу.
В первый раз, сколько я его помнила, Янош улыбался. Он провел пальцем по потрепанному галстуку, свешивавшемуся ниже пояса. Он выглядел неловко, но я знала, что чувствует мальчик себя франтом. Все, даже Бойя, были хоть в каких-то, да ботинках. Приближалось чрезвычайно торжественное мероприятие, церемония.
Мистер Боначек, худощавый, бледный мужчина, взял у нас гробик и повел в единственную в доме спальню. Ребенок, завернутый в клочок ситца, лежал на комоде. Я развернула на кровати шелковое платьице, а Марта увела Боначека из комнаты.
— Мы должны обмыть ее, — произнесла Марта. Дрожь в ее голосе выдала напускную храбрость. Она начала разворачивать тельце. Я узнала ситец — это был передник миссис Боначек.
Я подумала про миссис Боначек, сидевшую посреди поля рядом с распростертым по земле передником, и про ее девятерых сыновей, которые выстроились в соседней комнате. Миссис Боначек, богатая сыновьями.
Мне очень хотелось узнать, сколько младенцев, сколько дочерей умерло до этой, завернутой в передник. Янош сказал бы мне, Янош, такой спокойный в рутинных делах смерти. Но тогда у меня не хватило духу спросить его.
Марта упорно старалась сохранить самообладание. Одев ребенка, она положила его в гроб. Красивое фарфоровое личико умершей обрамлял мягкий розовый шелк. Я не могла видеть ее в ящике. Она смотрелась, как кукла в витрине магазина.
Я собралась заговорить с Мартой о подозрениях, клубившихся в моей голове. Но я слишком долго колебалась.
В дверях появился Янош, а я не хотела, чтобы он слышал то, что я собиралась сказать. А лицо его было таким худеньким, и на нем было написано такое ожидание, что мне внезапно пришло в голову — мы не взяли еды для поминальной трапезы.
— Янош! — прошептала Марта. — Скажи матери, что теперь она может зайти.
Янош довел мать только до порога, где она остановилась и упорно не захотела идти ближе. Я подошла к ней, обняла и заставила приблизиться к гробу. Она оказала сопротивление, и я подтолкнула ее. Я уже отчаялась найти у нее какие-то нормальные эмоции. Если их не будет, чего ждать Яношу?
Наконец, она вздрогнула и, протянув руку, коснулась щеки младенца. Она что-то произнесла на родном языке. Я не могла разобрать ни слов, ни интонации. Быть может, это была молитва, быть может, проклятие.
Когда я отпустила ее, она повернулась и взглянула на меня. На одну секунду в ее глазах мелькнул проблеск, в котором не было ни страха, ни вины за то, что я могла увидеть днем раньше. Я забеспокоилась. В этот момент она была прекрасна. Я увидела, кем бы она могла стать в другое время и в другом месте. И когда, наконец, на мои глаза навернулись слезы, они относились к ней, а не к ребенку.
Янош и Бойя вынесли гроб в переднюю комнату и поставили на стол. Пришедший проповедник прочел свою лучшую службу за два доллара, хотя хорошо знал, что оплаты не будет. Он обращался к маленькой кучке людей из Боначеков, Марты, доктора и меня, словно мы были целой общиной. Не помню, что он говорил. Я не слушала. Я смотрела на дешевый истертый линолеум на полу и мысленно проклинала бедность этого места и холод, сочившийся из-под двери.
Наша маленькая мрачная процессия двинулась по грязной дороге к окружному кладбищу на окраине городка, подпевая гимнам, которые из всех нас хорошо помнил один проповедник. Над могилой проповедник помолился за безгрешную душу, а тело опустил в землю. Похоже, его не заботило, что основные адресаты не поняли из его речи ни слова.
Не знаю как, но доктор все-таки смог отговорить Марту от идеи пригласить всех Боначеков к нам на ужин — Марта, хоть и с запозданием, тоже задумалась о еде.
Когда мы возвращались с кладбища, я смогла отвести доктора в сторону. Я рассказала ему о своих мыслях, о том, что видела на поле днем раньше. Она оставила свой свернутый передник в конце борозды и двинулась дальше. Я не могла хранить в себе то, что узнала.
К удивлению моему, доктор потрясен не был. Он был человек с большим опытом, а я — всего лишь дочь фермера-молочника, с пятью младшими братьями.
День кончался. Похолодало, и снег обещал усилиться. До сих пор я вспоминаю этот день, когда мерзну. И, конечно, в памяти моей всплывает Янош.
Думаю, эта маленькая процессия из незнакомых людей перевернула его сознание. Внезапно он стал принадлежать не только к маленькому сообществу, но ко всему миру, лежавшему за пределами дороги от фермы до школы, миру, где были возможны горы и океаны. И это было откровением.
Янош позвал меня. Я остановилась в ожидании, пока он подбежит. Его фигура, четко очерченная на фоне ровной линии горизонта, казалась странно маленькой. Он был золотой. И он кипел.
Угасающий солнечный свет играл на его золотистых волосах, пока он пробирался через дорожную слякоть. Налипшая грязь жирными ошметками слетала с больших сапог, и мне казалось, что его тонкие ноги сломаются под ее весом. Он будто не замечал, что грязь намекала на смену времен года, предвещала более теплые дни.
Догнав меня, Янош запыхался и покраснел. Он казался мудрым маленьким старичком, для которого в жизни уже не было тайн. Как всегда, он держался с суровым достоинством. Думаю, оно позволило ему чувствовать себя комфортно в судейской мантии.
Слишком запыхавшись, чтобы говорить, он вложил в мою ладонь вырванный из слякоти нежный синий крокус.
— Очень мило, — сказала я, тронутая его поступком. Взглянув в его улыбающееся лицо, я собралась с силами. — Что за молитву твоя мать прочла над ребенком?
Он пожал плечами, пытаясь отдышаться. Затем протянул руку и коснулся тонкого цветка, уже сморщившегося от тепла моей руки.
— Молитву? — произнес он. — Нет. Вот что она сказала: «Мир тебе. Объятия твоих сестер на небесах ждут тебя».
Я положила ему руку на плечо и посмотрела на небо, где собирались тяжелые тучи.
— Если завтра будет метель, — спросила я, — какие книжки мне привезти?
Спокойный
о Роджере Шерингеме. В нем не ощущается "искусственность", которая есть в каждом "чистом" 
