Детективные загадки Шекспира ｢антология｣

[Клуб любителей детектива]

ДЕТЕКТИВНЫЕ ЗАГАДКИ ШЕКСПИРА      “А не замахнуться ли нам на Вильяма, понимаете ли, нашего Шекспира?” ©     В антологию “Детективные загадки Шекспира”*  “Shakespearean Whodunnits”, Robinson Publishing Ltd, 1997 под редакцией Майкла Эшли вошли 24 оригинальных (написанных для данного сборника) и одной переизданной (С. Келли: “Much Ado about Nothing — Much Ado about Something”) детективных историй, основанных на пьесах Шекспира и его персонажах. Среди авторов - Том Холт, Стивен Бакстер, Патриция А. Маккиллип и Луиза Купер и др.     Концепция антологии очень проста. Каждый автор выбрал одну из пьес Шекспира, взял оттуда несколько ключевых эпизодов и превратил их в таинственную историю. Каждый рассказ точно соответствует шекспировской пьесе. Действие происходит в то же время, при тех же обстоятельствах и примерно с участием тех же персонажей, что и сама пьеса.    В этом топике собраны произведения автора — первые переводы, выполненные участниками форума, выполненные специально для форума “Клуб любителей детектива”. Подробнее о каждой истории в вкладке конкретного произведения (информационный блок).         ВАЖНО! В ТОПИКЕ ПРИСУТСТВУЮТ СПОЙЛЕРЫ. ЧИТАТЬ ОБСУЖДЕНИЯ ПОСЛЕ ПРОЧТЕНИЯ РАССКАЗА!

• ВНИМАНИЕ!
    Весь материал, представленный на данном форуме, предназначен исключительно для ознакомления. Все права на произведения принадлежат правообладателям (т.е согласно правилам форума он является собственником всего материала, опубликованного на данном ресурсе). Таким образом, форум занимается коллекционированием. Скопировав произведение с нашего форума (в данном случае администрация форума снимает с себя всякую ответственность), вы обязуетесь после прочтения удалить его со своего компьютера. Опубликовав произведение на других ресурсах в сети, вы берете на себя ответственность перед правообладателями.
    Публикация материалов с форума возможна только с разрешения администрации.
• Состав сборника
     ● М. Эшли: Предисловие
     ● Джон Т. Акуино: “King John — When the Dead Rise Up”
     ● А. Фрейзер: “Richard II — The Death of Kings”
     ● С. Грегори: “Henry IV — A Villainous Company”
     ● Д. Швайцер: “Henry V — The Death of Falstaff”
     ● Д. Уилсон: “Henry VI - A Serious Matter”
     ● М. Рид и Э. Майер: “Richard III — A Shadow that Dies”
     ● М. Браун: “Coriolanus — Mother of Rome” //

  “Кориолан — Мать Рима”*

   пер.: Форум “Клуб любителей детектива”, 06.10.2020

  
     ● Питер Т. Гарретт: “Timon of Athens — Buried Fortune”
     ● Т. Холт: “Julius Caesar — Cinna the Poet”
     ● П. Барнетт: “Cymbeline — Imogen”
     ● М. Эдвардс: “King Lear — Serpent's Tooth” //

  “Король Лир — Зубы змеи”*

   пер.: Форум “Клуб любителей детектива”, 05.11.2020

  
     ● Эдвард Д. Хоч: “Macbeth — Toil and Trouble” //

  “Макбет — Язык огня”*

   пер.: Форум “Клуб любителей детектива”, 02.12.2020

  
     ● С. Локли: “Hamlet — A Sea of Troubles”
     ● С. Бакстер: “A Midsummer−Night's Dream — A Midsummer Eclipse”
     ● С. Келли: “Much Ado about Nothing — Much Ado about Something”
     ● Э. Майерс: “The Winter's Tale — Who Killed Mamillius? Or Unconsidered Trifles”
     ● К. Ньюман: “Twelfth Night - This is Illyria, Lady ”
     ● П. Маккиллип: “Romeo and Juliet — Star−Crossed”
     ● К. Тейлор: “The Two Gentlemen of Verona — The Banished Men”
     ● М. Моника Палвер: “The Taming of the Shrew — The Shrewd Taming of Lord Thomas”
     ● Л. Купер: “Othello, The Moor of Venice — Not Wisely, But Too Well” //

  “Отелло, Венецианский мавр — Любовь без меры и благоразумья”*

   пер.: Форум “Клуб любителей детектива”, 23.09.2020

  
     ● Ф. Гвинплейн Макинтайр: “As You Like It — Murder as You Like It”
     ● Ч. Болдри: “The Merchant of Venice — The House of Rimmon”
     ● П. Тремейн: “An Ensuing Evil”
     ● Р. Айткен: “The Collaborator ”
• Предисловие
      Предыстория появления этой антологии проста. Каждый автор выбрал одну из шекспировских пьес, взял оттуда некоторые ключевые события и обратил ее в детективную историю. Все истории остаются верными шекспировским пьесам. Они происходят в тех же обстоятельствах и в то же время, что и оригинал, и включают многих героев пьесы. Могут появиться один-два новых персонажа, но они не нарушают смысла пьесы. Некоторые рассказы происходят в то же время, что и пьеса, рассматривая события с новой перспективы и показывая, как они могли произойти: например, рассказы, основанные на “Короле Джоне” или “Юлии Цезаре”. Действие других рассказов происходит через год или более после событий пьесы и рассматривают их последствия: рассказы на основе “Сна в летнюю ночь” и “Венецианского купца” показывают, как описанные Шекспиром эпизоды повлекли события, приведшие к убийству.
      Каждая история самодостаточна, поэтому, чтобы понять ее, не требуется знать оригинала шекспировской пьесы. Тем не менее, я добавил предисловие к каждой истории, чтобы вы могли освежить в памяти оригинал пьесы, если хотите.
      Пьесы Шекспира датируются с 1590 по 1613 год, так что все они историчны, но некоторые историчнее других! Пьесы Шекспира обычно делятся на исторические хроники, трагедии и комедии. Исторические пьесы были написаны об английских королях, включая последовательность от Ричарда II до Ричарда III, плюс раннюю пьесу о короле Джоне. Некоторые трагедии также описывают исторические события, — в частности, “Юлий Цезарь” и “Макбет”, хотя обе они, а также другие исторические трагедии, — такие, как “Цимбелин”, “Кориолан” и “Король Лир” — менее точны фактически. Строго говоря, “Сон в летнюю ночь” имеет историческую подоплеку, поскольку действие пьесы происходит во времена Тезея, царя (или герцога) Афин, — но это сказочная пьеса, действие которой может происходить в любое время. Комедии часто основаны на событиях, известных Шекспиру. Некоторые из них случились на несколько столетий раньше, но большинство относятся к шестнадцатому веку. Составляя последовательность, в которой я располагал рассказы, я сначала выбирал подлинные исторические пьесы, расставляя их в порядке хронологии, а затем группировал остальные пьесы в таком порядке, насколько позволяет внутренняя очевидность.
      Не все пьесы Шекспира охвачены, здесь не хватило для этого места. Если этот сборник представляет достаточный интерес, — остальные пьесы и эпизоды, относящиеся к Шекспиру и его творчеству, могут быть включены в сопутствующие антологии.
      Конечно, существует большая тайна относительно самого Шекспира: кем он был и создал ли он приписываемые ему пьесы? Один из рассказов – “Соавторы” — говорит об этой тайне. На эту тему написаны сотни книг, в детали которых я не собираюсь здесь вдаваться, но интересующимся я могу сообщить некоторые заманчивые факты. Общепринятое мнение – что автор пьес Уильям Шекспир – тот же Гульельмо Шакспер, кто был крещен в Стратфорде-на-Эйвоне 26 апреля 1564 года. Его точная дата рождения неизвестна. Его отцом был Джон Шекспир, местный фермер, ставший мэром Стратфорда в 1568 году, но позже обедневший. Его матерью была дочь фермера Мэри Арден. Уильям был их третьим ребенком, но первым, дожившим до зрелости. Он пережил всех своих братьев, и лишь сестра Джоан пережила его.
      Мы ничего не знаем о детстве Уильяма, несмотря на утверждения некоторых биографов. 28 ноября 1582 года датируется запись о бракосочетании Уильяма Шагспера и Энн Хатауэй, а шесть месяцев спустя – запись о крещении их старшей дочери Сюзанны. Близнецы Гамнет и Джудит родились спустя год и крещены в феврале 1585 года. Кажется, Шекспир оставался в Стратфорде еще несколько лет, так как он упоминается вместе с родителями в иске к соседям в отношении участка земли в 1589 году, — но вскоре после этого он направился в Лондон. Легенда говорит, что Шекспир был схвачен за браконьерскую охоту на оленя и после наказания уехал в Лондон, но официальных записей об этом не существует. Возможно, Шекспира привлекла странствующая театральная труппа Актеров Королевы, посетившая Стратфорд в 1587 году. Один из членов труппы был убит во время несчастного случая, и предполагают, что Шекспир занял его место и был актером в труппе в течение следующих четырех-пяти лет. Возможно, в это время он начал писать – вначале, несомненно, в соавторстве с другими актерами. Первая пьеса, считавшаяся принадлежавшей ему, — первая часть “Генриха VI”, которая могла быть написана в 1589 или 1590 году. Другие пьесы, датирующиеся этим периодом, включают “Двух джентльменов из Вероны”, “Укрощение строптивой” и “Тита Андроника”, хотя, по общему мнению, большая часть “Тита Андроника” принадлежит другому драматургу – наиболее вероятным кандидатом считают Кристофера Марло.
      На довольно ранней стадии Шекспир был холодно принят его современниками. Перед смертью в 1592 году Роберт Грин, уважаемый елизаветинский драматург, написал жестокий пасквиль на Шекспира, назвав его “вороной-выскочкой” и описав его как напыщенного фата. Более поздняя ссылка Джона Уивера называет Шекспира “медоточивым”. Создается впечатление самоуверенного сладкоречивого, остроумного, но скорее беспринципного юноши, полного собственной важности, заслужившего репутацию ворующего у других. Защитники репутации Шекспира никогда не отрицали, что он брал материал для своих пьес из множества источников — в этом нет ничего удивительного: многие авторы, особенно елизаветинские драматурги, занимались этим в течение многих поколений. Грин подразумевал, что Шекспир относился к материалу, написанному другими, так, словно он был его собственным. Его репутация твердо укрепилась благодаря двум поэмам: “Венера и Адонис” в 1593 году и “Изнасилование Лукреции” в 1594. За ними вскоре последовала очень популярная пьеса “Генрих IV”, герои которой принц Галь и сэр Джон Фальстаф захватили воображение публики. Эта пьеса, видимо, была завершена в 1595 году. В 1594 Шекспир вместе с Ричардом Бербеджем, Уиллом Кемпом, Джоном Хеминжем и другими создали новую театральную труппу “Люди лорда камергера” (превратившуюся в “Людей короля” под покровительством Джеймса I в 1603 году). В 1599 году они создали театр “Глобус”.
      В 1590 году у нас появляется ограниченные, но интересные сведения о карьере Шекспира в Стратфорде и в Лондоне. В 1596 году умирает сын Шекспира Гамнет в возрасте всего 11 лет. Вскоре записывается, что Шекспир не выплатил положенных налогов в размере пяти шиллингов, и действительно существуют дальнейшие записи о неуплате налогов и других долгов. Однако в мае 1597 года Шекспир купил большое поместье в Новом Месте за 60 фунтов, а вскоре после этого друг Шекспира написал ему о займе 30 фунтов. Видимо, Шекспир разбогател в 1590-х, хоть еще и оставался должником. Был даже приказ об его аресте в 1596 году вместе с некоторыми его коллегами из-за угроз жизни другому человеку.
      Несмотря на семейные проблемы и горести (его отец умер в 1601 году, мать — в 1608, брат Эдвард,который последовал за ним в Лондон как актер, умер в 1607 году), создание шекспировских пьес и поэм постоянно продолжалось. Большая часть формальных записей, сохранявшихся в течение его жизни касается долгов (его собственных или поданных в суд на других) , приобретения земель и участия в судебных процессах. Интересно, что немногочисленные сохранившиеся подписи Шекспира непохожи друг на друга, что заставляет предположить, что эти подписи приделаны судебными клерками. Фактически, многие утверждают, что Шекспир не умел писать — его родители и дети не умели.
      Последними пьесами, приписываемыми исключительно Шекспиру, были “Буря” и “Чистая правда”, хотя он также работал над пьесами вместе с Джоном Флетчером (1579-1625), среди которых утерянный “Карденио” и “Два благородных родственника”, законченные около 1613 года. Вскоре после этого Шекспир удалился на покой в Стратфорд, где он умер 23 апреля 1616 года в возрасте 52 лет. Он написал завещание лишь за месяц или два до этого. Он оставил большую часть своего состояния старшей дочери Сюзанне, а жене Энн оставил лишь “вторую по качеству кровать”.
      Из всего, что я читал о Шекспире, у меня сложилось о нем впечатление, как о негодяе. Возможно, порой он был приятным, но он был готов спокойно преследовать других за долги и запугивать их, не обращая внимания при этом на свои собственные долги. Он с легкостью оставил свою жену через несколько лет после свадьбы, хотя несомненно любил своих детей. Его младшая дочь Джудит пережила его примерно на пятьдесят лет. Она умерла в 1662 году. Она вышла замуж за Тома Куини в 1616, но их первый ребенок Шекспир умер в детстве, а два следующих сына, Ричард и Томас, едва достигли зрелости. Старшая дочь Шекспира Сюзанна вышла замуж за Джона Холла из Стратфорда в 1607 году. Она пережила мужа и умерла в 1649 году. Их дочь Элизабет умерла в 1670 году. Хоть она дважды была замужем, у нее не было детей, и она осталась единственной выжившей наследницей Шекспира. Единственными живыми потомками родителей Шекспира стали потомки сестры Уильяма Джоан, вышедшей за Уильяма Харта. Несколько поколений семьи Хартов оставались в Стратфорде в доме, которым владел Джон Шекспир, и который они использовали как мясную лавку до 1806 года.
      Даже при жизни Шекспира время от времени возникали сомнения в том, что он был автором пьес. Хоть он и был хорошо знаком с великим елизаветинским драматургом Беном Джонсоном (1572-1637), Джонсон кажется менял мнение на тему его творчества: иногда восхвалял Шекспира, иногда проклинал его. Вследствие недостатка свидетельств связи стратфордского Шекспира с автором пьес появилось бесчисленное множество предположений о том, кто был подлинным автором. Во главе списка находится Френсис Бекон (1561-1626), блестящий философ и государственный деятель, действительно обладавший необходимыми знаниями и способностями, чтобы создать пьесы, хоть и существует ничтожно мало прямых свидетельств, что он это сделал. Два других основных претендента — Эдвард де Вере (1550-1604), граф Оксфорд, и Уильям Стенли (1561-1642), граф Дерби. Оба они, особенно Оксфорд, обладают широкой поддержкой, и много увлекательных случаев свидетельствуют в их пользу. Другие предполагают, что имя Шекспира использовалось как коллективный псевдоним для разных писателей или что Шекспир занимался плагиатом чужих пьес, продвигая их под своим именем. Среди тех, кто верил в поддельного или замаскированного автора, были Бен Джонсон, сэр Френсис Дрейк, сэр Филипп Сидни, Джон Уэбстер и многие другие. Мы можем назвать также сэра Уолтера Рэли и Кристофера Марло. Кажется, едва ли найдется какой-то елизаветинский автор, которого бы не связывали с Шекспиром. Если в этом вообще есть какой-либо смысл, тогда наиболее вероятный результат таков: Шекспира использовали другие, чтобы приспособить свои творения к сцене в обстоятельствах, когда было важно, чтобы никто не задавал вопросов. Шекспир был оппортунистом в достаточной степени, чтобы согласиться на это за деньги, а также в достаточной степени профессионалом сцены, чтобы знать, чего хочет публика. Поэтому он мог адаптировать то, что ему давали, смешивать это с отрывками из ранних произведений и представлять как единое целое. Это вправду может объяснить несоответствия в структуре и формате некоторых пьес, а также способность сопоставить моменты возвышенного красноречия с моментами деревенского юмора. Это может также объяснить его широкое и практически полное знание почти обо всем. Но если Шекспира использовали подобным образом — кто его использовал? Загвоздка именно в этом. Подозрение падает на Френсиса Бекона, как на самого вероятного кандидата, но мы можем также предположить заговор. Если и было подходящее время для такой интриги — это именно елизаветинская эпоха.
      Все это очень увлекательно и напоминает одну из литературных тайн, которые я люблю, но следует найти доказательства за или против. Остается факт: кто бы ни написал их — остается набор около сорока пьес, содержащих самые памятные и блестящие из диалогов, когда-либо созданные для сцены и находящиеся в основе елизаветинской драмы.
      Эти пьесы дали нам возможность воссоздать ряд исторических детективных рассказов. Надеюсь, они вам понравятся и оживят перед вами работы Шекспира неожиданным образом. Наслаждайтесь!
  
      © Майкл Эшли, май 1997
• М. Браун “Кориолан — Мать Рима”

     Предисловие | +

      Вдобавок к обычному ряду исторических пьес в некоторых трагедиях Шекспира также описаны исторические персонажи и события, хотя их трактовка весьма сомнительна, если не сказать больше. “Кориолан”, хоть и одна из поздних пьес, написанная в 1608 году, и последняя, где действие происходит в Древнем Риме, описывает более ранние события, чем другие древнеримские пьесы Шекспира. Действие “Кориолана” происходит в 5 веке до н.э. — приблизительно в 493 году — в ранние годы римской республики. В это время, в начале экспансии Рима, его злейшими врагами были вольски, обитавшие к югу от Рима в городах Анциум и Кориолы. Гай Марций, один из римских патрициев, помог разгромить вольсков и получил в награду имя Кориолана. Однако из героя он быстро превратился в злодея. В Риме наступил голод, а Гай Марций отказывался бесплатно раздавать хлеб голодающим плебеям. Это привело к противостоянию Кориолана с трибунами, результатом чего стало его изгнание из Рима. Тогда он присоединился к своему давнему врагу Туллу Авфидию, предводителю вольсков, и повел войско против Рима. Он пощадил город только после беседы со своей матерью Волумнией. Вольски сочли это предательством и убили Кориолана. На этом кончается пьеса и начинается следующий рассказ.

      Я мчался по улицам Анциума в бешенстве. Приблизившись к дому, я постучал и выкрикнул имя убийцы:
      — Авфидий!
      Никто не ответил; ни один слуга не вышел. Дом был темным и безмолвным. Я шагнул вперед в темноте; никто не мешал мне, и это лишь разожгло мою ярость.
      — Авфидий!
      Я переходил из комнаты в комнату, пока наконец не обнаружил одинокую фигуру на ложе перед очагом. Пустая чаша стояла на столе позади него, а на полу валялся перевернутый кувшин. Он медленно приподнял голову и, прищурившись, поглядел на дверь, возле которой я стоял.
      — Значит, новости, наконец, достигли Рима? Я ждал тебя. Или кого-то вроде тебя. Как твое имя, солдат?
      — Тит Ларций.
      — Тит Ларций, — повторил он, наклонив голову назад. — Я слышал о тебе, Тит. Гай Марций говорил о твоей отваге — качестве, которое он так жаждал найти у римлян.
      — Ты смеешь говорить мне о Марции? — я пересек комнату парой прыжков и приставил меч к его горлу. Тулл Авфидий не пошевелился — он лишь смотрел на меня, и его лицо было изможденным и усталым.
      — Ты не решаешься, — сказал он. — Отчего?
      Я возмущенно вздернул голову. Я пришел убить предводителя вольсков, которого Марций называл львом и охотой на которого гордился, — а не жалкого слизня, неспособного даже пошевелить рукой для собственной защиты. Я опустил меч.
      — Я помню ночь, когда Марций пришел ко мне, — сказал он. — Сюда, в эту самую комнату. Сначала я его не узнал. Затем он откинул плащ и показал свое лицо — самое ненавистное для меня в мире. Он сказал, что ему не дорога жизнь, иначе бы он не пришел ко мне, своему злейшему врагу. Я помню, как он сел напротив меня, откинул голову назад и предложил мне свое горло… либо свою службу. Я выбрал службу — и буду жалеть об этом до смертного часа. А сейчас, Тит Ларций, я не предлагаю тебе службы — только горло. Советую тебе принять его.
      Он молча лежал на ложе и ждал.
      Я снова поднял меч — и снова опустил.
      — Я солдат, а не палач.
      Он вздохнул и поднялся на ноги.
      — Если твоя честь требует, я умру стоя, с мечом в руке.
      Это было бессмысленно. Тулл Авфидий не говорил о битве, а лишь о смерти. Я ошеломленно глядел, как он поднимает меч и направляет на меня безвольной рукой. В смутном свете очага мне показалось, что в его глазах была мольба. Он хотел, чтобы я убил его.
      — Что это значит? — спросил я.
      — Я приказал устроить Гаю Марцию достойное погребение, с оружием и драгоценностями, и установить надгробный камень, где перечислены его подвиги и имена его предков. Взамен я прошу лишь одного: погибнуть как воин от руки опытного бойца. Пусть помнят, что я умер с честью.
      Я сжал рукоять меча. Как смел этот негодяй говорить о чести после того, как он хладнокровно убил моего друга! Я взмахнул мечом — и внезапно остановился, а перед моим взором пронесся ряд воспоминаний.
      
      …Я пришел в гости к госпоже Волумнии в то утро, когда она вернулась в Рим с победой, добившись успеха там, где прочие потерпели неудачу, — уговорив сына заключить мир и пощадить город.
      Я много раз посещал ее прежде. Впервые я вошел в ее дом семнадцать лет назад, после нашего первого общего похода с Марцием, когда мы защищали республику от изгнанного короля Тарквиния. Мне было двадцать лет, и я уже имел опыт сражений, — а Марцию едва исполнилось шестнадцать. Я слышал, что он был единственным сыном вдовы. Его большие глаза и прихотливо изогнутые губы более подходили женскому лицу, чем мужскому. Это не солдат, решил я, взглянув на него, а просто хорошенький мальчик. Он сбежит при первом же зове боевой трубы.
      Я никогда в жизни не ошибался сильнее. Он был рожден, чтобы убивать. В нем не было ни страха, ни жалости. Он двигался по полю боя, попирая мертвых и умирающих, кроша их на куски и не обращая внимания на крики и стоны. С его меча стекала кровь любого, кто оказывался перед ним. За отвагу он был увенчан дубовым венком.
      Когда мы вернулись в Рим, я пошел с ним к его матери. Волумния тогда была ненамного старше тридцати, у нее были черные волосы и яркие блестящие глаза. Увидев мать и сына вместе, я был поражен их сходством: казалось, будто один человек разделился на две половинки: мужскую и женскую.
      — О, мой отважный мальчик, мой отважный и славный мальчик! — воскликнула Волумния, обнимая Марция. — Она осмотрела его раны. — Запомни эту, — сказала она, указав на глубокий шрам на его бедре. — В будущем она принесет тебе славу.
      Марций глядел в потолок, пока она ворковала и причитала над каждым шрамом.
      — Мама, прошу тебя…
      Волумния наконец обернулась ко мне — правда, лишь для того, чтобы спросить, оказался ли ее сын доблестным воином.
      — Я никогда не встречал прежде такого беспощадного бойца, — честно ответил я.
      Она рассмеялась и захлопала в ладоши.
      — Это моя душа живет в нем. Он получил беспощадность от меня, впитав ее с моим молоком.
      Теперь Марций уставился в пол и покраснел.
      — Мама…
      — Если бы я была мужчиной, я бы завоевала славу, — продолжала Волумния, — но так как боги создали меня женщиной, мне приходится довольствоваться славой моего сына. Я знаю, что он принесет мне великую честь. — Она схватила Марция за талию, прижала к себе и поцеловала в губы.
      Я опустил глаза, чувствуя себя незваным гостем.
      — Мне надо идти, — сказал я.
      — Глупости, — ответила Волумния. Я видел, как мать и сын смотрят на меня, держась за руки. — Ты должен остаться с нами сегодня на праздничный пир в честь победы, которую вы одержали ради Рима.
      Я хотел поблагодарить ее, когда Марций произнес:
      — Не ради Рима, мама, а ради тебя. Ты для меня и есть Рим.
      Когда я впервые услышал эти слова, я не мог себе представить, что спустя семнадцать лет плебеи и патриции будут повторять их в едином порыве. Но в то утро, когда я шел выразить почтение Волумнии, я услышал, как толпа на рынке прославляла ее как “Мать Рима”, пока кто-то не закричал:
      — Она намного больше. Волумния и есть Рим!
      — Да! — подхватил другой. — Волумния — это Рим!
      И все с ним согласились.
      
      …От рынка до дома Гая Марция и Волумнии было всего лишь несколько минут ходу. Слуга провел меня в комнату, в которой Волумния принимала гостей.
      Меня поразил ее вид. Она выглядела моложе, чем все эти годы. Следы тревоги и волнения, вызванные изгнанием ее сына, исчезли. На ней была яркая красная

  стола*

   Стола (др.-греч. στολή, лат. stola) — у древних римлян одежда матроны: туника, которая надевалась поверх исподней туники (tunica interior) и доходила до лодыжек. Как одежда римских матрон, стола стала символом законного брака; “femina stolata” был почетный термин, который носили замужние римлянки.

  с золотыми застежками, лицо и губы нарумянены, а волосы тщательно завиты.
      — Тит Ларций! — воскликнула она в ответ на мой поклон. — Милый Тит, как хорошо, что ты пришел!
      Несколько минут мы вежливо беседовали. Я выражал ей восхищение и благодарность, она рассказывала о многочисленных посетителях и их обещаниях.
      — Сенаторы единогласно поклялись воздвигнуть храм любому божеству, которого я выберу, — сообщила она. — И установить статую!
      — А какие известия о твоем сыне? — спросил я.
      Меня поразило внезапное жесткое выражение ее лица.
      — Он уходит с вольсками. Теперь они союзники, и мы больше не увидим его в Риме.
      — Мне тяжело это слышать. Я надеялся… Я думал… — у меня проступил пот под ее суровым взглядом, и я не знал, что сказать.
      Она заметила мою растерянность, и ее взгляд смягчился.
      — Люди могут кланяться мне на улицах и воздвигать храмы и статуи — но не могут исполнить моего самого горячего желания: вернуть моего единственного сына из несправедливого изгнания.
      — Мне очень жаль, — ответил я.
      — Эту печаль я буду нести до могилы. Но хвала богам — у меня есть внук. У меня великие надежды на него. Его имя должно стать более славным, чем имя его отца.
      — А как себя чувствует прекрасная Виргилия? — спросил я о жене Марция.
      — Плохо, — ответила Волумния. — Она слегла с жаром и слишком больна, чтобы видеть кого-нибудь.
      Накануне Виргилия была достаточно здорова, чтобы совершить путешествие в лагерь вольсков. Хотя приходили умолять Марция четверо — его мать, жена, сын и благородная Валерия — на улицах славили только Волумнию. Может быть, подумал я, Виргилия заболела из-за ревности к новой славе своей свекрови?
      — Я молю богов об ее скорейшем выздоровлении, — сказал я.
      — Я тоже, Тит. Я тоже, — на ее лице появилось раздражение. — В чем дело?
      Я увидел, как вошедший слуга смущенно наклонился и что-то прошептал на ухо госпоже.
      Волумния встала и извинилась передо мной за то, что ей придется отойти по важному домашнему делу. Я собрался уйти, но она настояла, чтобы я остался.
      — Я отойду всего лишь на минуту, а потом мы продолжим разговор. Я надеюсь, что ты не обидишься на меня — но теперь, когда Марций покинул нас, я считаю тебя моим вторым сыном.
      — Тогда я охотно подожду.
      
      Я оставался один не больше минуты, когда услышал чей-то крик. Я поспешил по направлению к звуку и остановился у окна с видом на

  атриум*

   Атриум, или атрий (лат. atrium от ater “закопченный; черный: помещение, почерневшее от копоти”), каведиум (лат. cavedium “углубление” от cavus “пустой”), — первоначально центральная часть древнеримского и древнеиталийского жилища (домуса), представлявшая собой внутренний световой двор, откуда имелись выходы во все остальные помещения.

  . Посреди двора смеялся мальчик, охотящийся за большой желтой бабочкой. Я понял, что принял его смех за крик.
      Я сразу узнал сына Марция. Он был хорошеньким мальчиком с блестящими глазами и пышными темными кудрями. Я подумал о Виргилии, его матери, лежавшей в постели где-то поблизости. Затем я снова перевел взгляд на мальчика и улыбнулся, глядя, как он пытается схватить бабочку своими пухлыми ручонками. Однако улыбка замерла у меня на устах, когда я увидел, как он яростно отрывает разноцветные крылышки бабочки, снова и снова крича: “Умри!”
      Я услышал звук шагов и увидел, как Волумния подходит ко мне. Она стояла позади меня у окна, восторженно глядя на мальчика.
      — Хвала богам, Тит. У меня есть еще одна возможность воспитать ребенка, и на этот раз я не повторю своих ошибок. Я научу внука большему, чем телесная сила: хитрости, которой не хватило моему любимому сыну. Он был слишком прямолинеен — не понимал, как важно хитрить и притворяться ради пользы дела. — Она поглядела на меня. — Я думаю, что тебе это нетрудно.
      Я невольно отступил назад.
      — Не понимаю, о чем ты говоришь.
      — В самом деле? — она погладила меня по руке, как ребенка. — Я хочу попросить тебя сделать кое-что для меня.
      
      …Сенатор Менений Агриппа сердечно приветствовал меня, но выглядел усталым и больным. Я передал ему приглашение Волумнии, которая давно не имела вестей о нем и беспокоилась о его здоровье.
      — Она попросила меня передать, что из всех друзей она сильнее всего хочет увидеть тебя.
      Агриппа подал знак слуге, который налил нам вина и покинул комнату. Мы сидели друг напротив друга при свете масляной лампы, бросавшей причудливые тени на складки сенаторской тоги.
      — Я не хочу ее видеть, — произнес он наконец чуть дрожащим голосом.
      Я изумленно поднял брови. Менений Агриппа был старинным другом семейства Марциев. Когда умер муж Волумнии, сенатор стал Гаю Марцию вторым отцом и заботился о нем, как о собственном сыне. Он одним из первых пришел в лагерь вольсков умолять о пощаде для Рима. Вернувшись, он сказал, что Гай Марций так непохож на мальчика, которого он знал раньше, как бабочка непохожа на гусеницу.
      Может быть, он не хотел видеть Волумнию, потому что завидовал ее успеху там, где он потерпел поражение? Я отогнал прочь эту мысль. Менений Агриппа был так же предан Волумнии, как и ее сыну.
      — Не понимаю тебя, — сказал я.
      Он вздохнул.
      — Как я могу противиться просьбе матери Рима? Передай госпоже, что я скоро посещу ее. А сейчас прости, но я очень устал.
      Когда я встал, чтобы уйти, сенатор дотронулся до моей руки.
      — Знаешь, мне почти жаль командира вольсков.
      — Жаль Авфидия? Почему?
      — Не имеет значения. Пообещай мне лишь одно: запомни Гая Марция как Кориолана. Помни, каким он был, а не каким он стал.
      
      Через три дня в Рим пришла весть о гибели Гая Марция от руки Авфидия.
      
      …Вольск неподвижно стоял напротив меня, желая, чтобы я убил его. Это было неожиданным и непонятным.
      — Что случилось с Гаем Марцием Кориоланом? — спросил я. — Как он погиб?
      — Ты знаешь, как он погиб, потому ты и пришел сюда.
      — Я хочу услышать от тебя самого!
      — Я один в ответе за его смерть. Я убил его.
      В неверном свете очага я увидел, что он смотрит в сторону, не в силах глядеть мне в глаза. Он лгал.
      — Я был здесь, когда Гай Марций в одиночку взял Кориолы. Тогда он и заслужил третье имя — Кориолана. Сколько раз Марций побеждал тебя в бою? Сколько раз?
      Глаза вольска вспыхнули, но он ничего не ответил.
      — Ты не смог убить его в бою, и я не верю, что ты вообще смог убить его.
      — Я смог! — крикнул Авфидий, — и я это сделал! Он предал мое доверие и всех вольсков — тогда я в ярости бросился на него и поразил как предателя.
      — Менений Агриппа сказал, что он чуть ли не жалеет тебя. Почему, Тулл? Чем ты заслужил жалость старика?
      — Хватит! — крикнул Авфидий и поднял меч. Мы сражались минуту или две, но вольск сопротивлялся так неохотно, что я быстро прижал его к стене, приставив меч к его горлу.
      — Ты же не убивал Кориолана! Что с ним произошло? Почему ты берешь на себя вину за его смерть? Кого ты защищаешь?
      Авфидий плюнул мне в лицо.
      — Убей меня.
      Я швырнул меч на землю и ушел прочь, отряхнув со своих ног пыль этого дома.
      
      …Я нашел могилу друга на кладбище за воротами города. Авфидий был правдив хотя бы в одном: Гай Марций Кориолан был погребен со всеми почестями.
      Я дотронулся до холодного камня святилища. Кориолану не следовало лежать под ним. Он мог бы стать консулом в Риме, если бы не был столь прямолинейным и не оскорбил почти всех, кто мог помочь ему, когда враги сговорились настроить народ против него.
      
      
      …Я был одним из тех, кто стоял позади Марция, когда всякий сброд собрался на форуме, чтобы судить его. День был душным и безветренным, воздух пропах потными телами, толпившимися вокруг нас.
      Менений Агриппа шагнул вперед, чтобы ходатайствовать за Марция.
      — Добрые люди, выслушайте меня, прошу вас. Лишь взгляните на раны на теле Кориолана, и вы увидите, как храбро он служил вам всю свою жизнь.
      Трибун Сициний Велет прервал сочувственный шепот народа, потребовав, чтобы Марций показал раны, полученные в Кориолах.
      Марций застыл.
      — Я пришел сюда, чтобы обратиться к народу Рима, а не для того, чтобы отвечать на оскорбительные вопросы.
      — Тогда почему ты не покажешь народу свои раны? — спросил второй трибун Юний Брут.
      — Ты не сражался в Кориолах! По какому праву трус, остававшийся в безопасности внутри римских стен, пока другие рисковали жизнями, спрашивает меня о ранах?
      — Не надо, Марций, — прошептал Менений. — Вспомни: ты обещал быть обходительным, чтобы понравиться людям.
      — Понравиться? Я не собираюсь заискивать перед этим сбродом! Я буду говорить с ними честно или не говорить вообще!
      — Сброд? — повторил Сициний. — Вот как он называет вас! Его собственное высокомерие обличило его предательство!
      Наемники трибунов начали подзадоривать толпу, крича:
      — Сбросьте его со скалы! Сбросьте его со скалы!
      — Добрые люди, не слушайте грубых речей Кориолана. Он просто прям по-солдатски, — пытался вразумить их Менений, но его голос потонул среди воплей и криков.
       — Гай Марций отказался показать свои раны, полученные в Кориолах! Сбросьте его со скалы!
      — Вы, стая гогочущих гусей, не ведающих ни верности, ни чести, — вы смеете называть меня предателем? Пусть адский огонь пожрет вас!
      — Так-то ты держишь обещание говорить вежливо? Я молю тебя, замолчи! Они схватят тебя! — твердил Агриппа.
      — Вы слышали, как он называет вас? — обращался к толпе Сициний. — Чего он заслуживает, если не смерти, как предатель? Уведем его отсюда и сбросим с Тарпейской скалы!
      — На скалу! — одобрительно орала толпа, пока стражники окружали нас. — Ведите его на скалу!
      Трибун Брут поднял руку, чтобы призвать мерзавцев к молчанию.
      — Постойте! Ввиду его прошлых заслуг перед Римом предлагаю проявить милосердие и заменить смертный приговор вечным изгнанием.
      — Милосердие? От вас? Я предпочитаю быть сброшенным со скалы.
      — Он слишком горд для милосердия? — крикнул кто-то. — Тогда пусть умрет!
      Менений Агриппа протянул руки, призывая к миру.
      — Прошу вас, добрые люди, — выслушайте меня!
      — Хватит болтовни! — произнес Сициний. — Приговор произнесен: вечное изгнание.
      Я никогда не забуду лица Марция в тот момент. На мгновение оно исказилось; но уже через секунду стало холодным и спокойным. Он едва ли не улыбался, шествуя сквозь враждебную толпу.
      — Вы, грязные твари. Я изгоняю вас!
      
      Насмехающиеся плебеи следовали за нами до городских ворот. Менений Агриппа и я шли среди небольшой группы патрициев позади Марция и ограждали его как могли от плевков и камней тех самых людей, которые накануне встречали его слезами радости и восхвалениями после триумфального возвращения из Кориол.
      Виргилия и Волумния стояли у ворот, содрогаясь от рыданий. Когда Марций приблизился, Волумния вытерла лицо и распрямилась.
      — Никаких слез! — приказал он женщинам. — Никаких слез.
      Затем ушел один, не взяв с собой ничего.
      С утра мой друг был самым прославленным человеком в Риме, а к вечеру стал самым ненавистным.
      
      …Я потрогал пальцем резьбу на его могиле, думая о том, какой поворот может совершить судьба за несколько коротких часов.
      Позади меня послышались шаги. Мое римское одеяние скрывалось под длинным плащом. Я обернулся к человеку, шедшему за мной. Короткая туника указывала, что он солдат.
      Подобно моему другу, я не любил хитрить. В отличие от него, я признавал, что порой хитрость бывает полезной.
      — Я помню тебя, — сказал я, подойдя к вольску. — Мы сражались вместе в последней войне против Рима.
      Он смущенно взглянул на меня.
      — Разве?
      — А разве ты не был на войне? — спросил я.
      — Был.
      — Участвовал в осаде?
      — Участвовал.
      — Я же знаю, что это был ты! — Я хлопнул его по спине. — Отлично выглядишь!
      — Ты тоже, — ответил он. — Прости, но я не припомню…
      — Если бы чертовы командиры не заключили мир, Рим был бы нашим, — перебил я.
      — Рим должен был стать нашим! — согласился вольск, и его сомнения на мой счет рассеялись. Мы стали лучшими друзьями.
      — Вырвать такую победу у нас из рук из-за какой-то женщины! Я прихожу в ярость, когда думаю об этом!
      — Трех женщин, — поправил меня вольск. — И ребенка. Я видел, как они пришли в лагерь.
      — Ты их видел?
      — Видел и то, как они уходили. Они очень странно себя вели — ведь они получили то, о чем просили.
      — А что в них было странного?
      — Они плакали — во всяком случае, две из них. Так рыдали, будто их сердца были разбиты.
      — А как насчет третьей? — спросил я.
      — Похоже, она очень торопилась поскорее уйти.
      
      …Возвратившись в Рим, я снова пришел к Менению Агриппе. Старик выглядел еще более усталым и больным, чем в нашу последнюю встречу. Я попросил его подробнее рассказать о неудачном посещении лагеря вольсков.
      — Тит, поклянись мне помнить Марция таким, каким он был раньше. Умоляю, оставь его память в покое.
      — А его убийцу безнаказанным?
      — Но что можно сделать теперь, когда мы заключили мир с Анциумом?
      — Его убийца не в Анциуме. Тулл Авфидий не убивал Марция.
      Сенатор кивнул.
      — Ты прав. Я скажу тебе, кто его убил.
      Я наклонился вперед, затаив дыхание.
      — Мы, — сказал он, глядя мне в глаза. — Мы все.
      Я выдохнул.
      — Но…
      — Нам следовало защитить его, Тит. Мы, его друзья, не должны были позволить его изгнать.
      — Но тогда началась бы гражданская война, — напомнил я ему.
      — Нам не следовало отступать, даже если бы кровь пролилась на улицах Рима, — сказал старик. — Марций умер в тот день на форуме. Хоть я тогда и не понял этого, — но человек, которого мы проводили к воротам Рима, был уже мертв.
      — Я не понимаю тебя.
      — Его равнодушие, усмешка, хладнокровное приятие судьбы — это был уже не Марций. То, что мы приняли за спокойствие, было яростью, спрятанной так глубоко, что она отравила его, подобно яду.
      Сенатор вздрогнул, будто от холода.
      — В тот день, когда я пришел в лагерь вольсков, Марций встретил меня, как враждебного незнакомца. Меня обыскали на предмет оружия и привели в палатку, где Марций и Авфидий сидели рядом. Первым заговорил Авфидий и спросил меня, чего я хочу. Я ответил, что пришел поговорить с Марцием от имени многих его друзей из Рима. Марций на это ответил:
      — У меня нет друзей в Риме.
      — А твоя семья? — возразил я. — Твои жена, сын, мать?
      Марций так поглядел на меня… Тит, я не могу описать этот взгляд — он буквально заморозил меня. Я никогда не видел подобного взгляда.
      — Семья? — спросил он. — У меня нет семьи. Ни жены, ни сына, ни матери.
      Авфидий хлопнул в ладоши, указывая, что разговор окончен, и меня вывели из палатки.
      Я качал Марция на коленях, когда он был малышом, но в тот день я его боялся. Если бы он повел войско на Рим, мы все были бы обречены. Для него не было разницы между друзьями и врагами: он бы убил нас всех. Ждать от него милосердия — все равно, что просить молока у тигра.
      — Но два дня спустя женщины… — начал я.
      — Ни слова больше, — перебил старик, и на его глазах выступили слезы. — Ни слова, Тит, прошу тебя.
      
      …Затем я посетил Виргилию — молодую вдову. Слуга, открывший мне дверь, сказал, что Виргилия больна и не может принять меня. Я оттолкнул его и вошел в атриум, где Виргилия сидела под деревцем, закутавшись в черную шаль.
      Она была так же красива, как в тот день, когда мы встретились впервые — за месяц или два до ее свадьбы с Марцием. Признаюсь, я тогда позавидовал Марцию: невеста была так прелестна! Черты ее лица были нежными, а волосы сияли, словно яркая медь.
      Ей было семнадцать, когда она пришла в дом Марция. Они выглядели так замечательно: воин, дева и всегда присутствующая мать. Марций женился лишь из-за уговоров матери, чтобы родить наследника. Но я думаю, что будь я на его месте, мне бы не понадобились ничьи уговоры, чтобы жениться на Виргилии. (Здесь мне следует остановиться — я и так сказал слишком много. Марций был моим лучшим другом, а Виргилия — его преданной женой.)
      — Тит, — сказала она, — я рада видеть тебя.
      Она предложила мне сесть рядом с ней.
      — Я беспокоился за тебя. Волумния сказала мне, что ты больна.
      — Правда? — Ее глаза покраснели от слез. Хотя день был теплым, она куталась в шаль и дрожала. — Я действительно устала. Я не могу заснуть…
      — Это естественно, — я попытался ее успокоить.
      — Вряд ли, — ее взгляд нервно бегал по двору. — Прости, мне не следует…
      — Не следует делать что?
      — Многое. А главное — не следует плакать. Все говорят мне, что от слез нет никакого проку, и если желаешь что-то исполнить, надо превратить слезы в гнев. — Она затянула шаль еще туже, хотя мне казалось, что это невозможно. — Но это тяжело. Трудно все время гневаться.
      — Тяжело перенести потерю такого мужа, как Кориолан.
      Ее реакция удивила и испугала меня. Она рассмеялась хриплым смехом, в котором не было ни капли веселости.
      — Виргилия, что с тобой?
      — Ты говоришь о моей потере? В жизни моего мужа была лишь одна женщина — и это его мать.
      — Он всегда был к ней привязан, — согласился я. — Но это просто восхищение.
      — Восхищение? Я содрогаюсь, когда думаю о долгих часах, которые они проводили наедине, когда она любовалась его ранами. Это было неестественно.
      — Она гордилась его ранами. Каждая из них была отмечена могилой врага.
      — Какое теперь это имеет значение? Забудь мои слова, — сказала она, глядя назад через плечо.
      Я обернулся и увидел Волумнию у окна.
      — Тит Ларций! — воскликнула Волумния. — Я не знала, что ты здесь!
      — Когда я могу поговорить с тобой наедине? — шепнул я Виргилии.
      — Разве ты не видишь? Это невозможно.
      — Но мы должны поговорить про Марция.
      Виргилия отвернулась.
      — Мой муж никогда не любил меня. Что мне еще сказать?
      Волумния в сопровождении двух слуг подошла к нам.
      — Виргилия, милая, — закудахтала она, — тебе следует оставаться в постели. — Она сделала знак слугам, и те увели Виргилию.
      — Бедное дитя! Я волнуюсь о ней, Тит.
      — Она страдает из-за гибели мужа, — сказал я. — Это вполне естественно.
      Она бросила на меня острый взгляд.
      — А я страдаю из-за гибели сына. Пойдем со мной в дом, Тит.
      Она налила мне вина и усадила рядом с ней.
      — Виргилия странно себя ведет последние дни. Я вправду беспокоюсь за ее рассудок.
      — Ее рассудок?
      — Она то совершенно спокойна, то внезапно впадает в ярость. Я не знаю, что делать, — лишь держать ее в безопасности взаперти, где никто не потревожит ее.
      
      Ближе к вечеру слуга провел меня в комнату, где у окна сидела благородная Валерия с шитьем в руках, одетая в траур. Ее лицо было покрыто белой пудрой, а в волосы вплетены фальшивые локоны, состриженные с головы рабыни. Валерия улыбнулась и поднесла палец к губам.
      — Тит Ларций?
       Я кивнул.
      — Ты был с Марцием в Кориолах, — сказала она. — Я видела тебя рядом с ним, когда он входил в городские ворота, увенчанный дубовым венком. Ты был очень красив, — добавила она, хихикнув.
      — А я видел тебя рядом с Волумнией, когда вы возвращались из лагеря вольсков.
      — Ах, да. — Она потерла лоб и опустила глаза на шитье. — Марций был близким другом моего покойного брата. Мы были знакомы с детства, и Волумния подумала, что мое присутствие может помочь.
      — И твое присутствие помогло?
      — Не думаю.
      — Что произошло в лагере в тот день?
      Она вздрогнула, продолжая смотреть на шитье.
      — Я не хочу говорить об этом.
      — Почему?
      — Потому что я не вижу смысла порочить память друга детства.
      — Гай Марций присоединился к вольскам, чтобы разрушить свой родной город. Что может сильнее опорочить его память?
      Она заколебалась, надув накрашенные губы.
      — Но я обещала…
      — Я понимаю, как важно держать слово, когда Марций был жив — но ведь его смерть все изменила?
      Она подняла глаза.
      — Мне жаль Виргилию. Когда я думаю, как ужасно он обошелся с ней в тот день…
      
      …Я провел день и ночь в одиноких размышлениях, прежде чем вновь прийти к Волумнии.
      — Я знаю, кто убил Гая Марция Кориолана.
      — Это знают все, Тит. Тулл Авфидий убил моего сына после возвращения в Анциум.
      — Я говорил с…
      — Валерией, — перебила она с улыбкой. — Я знаю; она мне все рассказала.
      Она прилегла на ложе, обтянутое тканью.
      — Валерия всегда была увлечена тобой, Тит. Она могла сказать что угодно, лишь бы сделать тебе приятное.
      — В ее словах не было ничего приятного.
      — Какое разочарование для вас обоих. — Она повернулась и облокотилась головой о руку. — Так что же она сказала?
      — Я думал, она рассказала тебе все.
      — Может, я хочу услышать звук твоего голоса. — Она кивнула в сторону ложа напротив своего.
      Я сел на это ложе прямо, опустив ступни на пол.
      — Менений Агриппа сказал мне, что Тулл Авфидий присутствовал при их разговоре. Если верить Валерии, он присутствовал и при вашем разговоре тоже.
      На низком столике между нами стояло блюдо, доверху наполненное фруктами. Она взяла виноградную кисть и подвинула блюдо ко мне.
      — Марций не стал слушать мольбы Агриппы, которого он любил как отца, и точно так же не стал слушать твои, — сказал я, не глядя на предложенные фрукты.
      — Да, вначале он был упрямым.
      — Больше чем упрямым. Валерия рассказала, что когда жена попыталась обнять его, он отшвырнул ее прочь.
      — Мой сын не выносил слез, он уважал только силу, а бедняжка не переставала хныкать.
      — Валерия рассказала, что Авфидий отвернулся со стыдом, когда Виргилия в слезах выбежала из палатки, прижимая ребенка. Ты же продолжала спорить и упрашивать, говоря сыну, что если он нападет на Рим, его имя станет ненавистным и будет покрыто позором. Но ничего не произвело на него впечатления. Наконец ты встала с колен и произнесла: “Что ж, все кончено. Ты можешь сжечь Рим и убить свою мать. Я сделала все, что было в моих силах — пусть прочее падет на твою голову”.
      — Я такого не говорила — она взмахнула рукой в знак отрицания. — Но оставим это.
      — Ты попросила Валерию подождать снаружи, сказав: “Этот жестокий незнакомец был когда-то моим сыном, поэтому позволь мне обнять его в последний раз”. Я правильно запомнил?
      Она снова взмахнула рукой.
      — Неважно. Ты верно передал суть.
      — Она сказала, что они ждали тебя около часа.
      Она приподнялась и села.
      — Я хотела говорить со своим сыном наедине. Мне нужно было время, чтобы вразумить его.
      — Тебе удалось вразумить Марция — или Тулла Авфидия?
      — Я не понимаю тебя.
      — Я думаю, что обнимая сына в последний раз, ты прятала под плащом кинжал или подобное оружие. Этим оружием ты убила своего сына, чтобы спасти его имя от позора.
      — Ты забыл про Тулла Авфидия.
      — Я его не забыл. У него хватило деликатности отвернуться, когда плачущая Виргилия покидала палатку. Неужели он не отвернулся бы от последнего материнского объятия?
      — Для него это стало позором. Никто из его солдат не искал оружие у старой женщины, а сам он отвернулся, не заметив, что все уже кончено.
      — Могучий командир вольсков оказался бессилен перед слабой женщиной. Он не мог допустить, чтобы об этом узнали. Потому он и не арестовал тебя за убийство. Он также не хотел, чтобы стало слишком рано известно о гибели Кориолана — тогда бы вольски потеряли преимущество при заключении мира. Объявить о смерти можно было лишь после заключения мира на условиях вольсков.
      И потому вы договорились с Авфидием, что ты расскажешь в Риме, что Марций уступил уговорам матери, — а о смерти станет известно позже. Ведь это правда, Волумния?
      Волумния долго смотрела на меня, прежде чем ответить.
      — Я должна была так поступить. Он больше не был моим сыном. Он обезумел от жажды мести, у него не осталось ни капли любви. Он бы разрушил Рим. Я пыталась его вразумить — но все было бесполезно. Он бы убил нас всех, Тит, если бы я, давшая ему жизнь, не отняла ее своей рукой. Ты должен понять: я совершила то, что совершила, из любви к нему. Теперь будут помнить, что он проявил милосердие из любви к семье и пожертвовал ради него жизнью.
      А ты, Тит? Любил ли ты Марция? Хочешь ли ты спасти имя его семьи и его честь? Или тебя меньше заботит память о моем сыне, чем его злейшего врага Тулла Авфидия?
      Я солдат — простой и прямолинейный. Я ненавижу ложь и лицемерие. Но я знаю, когда следует промолчать.
      А городу нужны герои.
      
      …На следующее утро я проходил мимо группы рабочих, закладывавших первый камень храма Волумнии. Они приветствовали меня именем Матери Рима, и я ответил им тем же.

     Информационный блок | +

     Формат: Рассказ
     Название на языке оригинала: “Coriolanus — Mother of Rome” │ Первая публикация на языке оригинала: написан для данной антологии, 1997 г.
     Другие публикации: ???
    Первый перевод на русский язык: “Форум "Клуб любителей детектива"”, 6 октября 2020 г., Алина Даниэль │ Редактор−корректор: О. Белозовская │ Переведено по изданию: “Shakespearean Whodunnits” (ebook)

• М. Эдвардс “Король Лир — Зубы змеи”

     Предисловие | +

      Про короля Лира рассказывает Джеффри Монмаутский в “Истории королей Британии”, где его имя пишется как Leir или даже как Llyr и наверняка основано на имени кельтского морского божества, широко почитаемого в до-римской Британии. Если Лир был исторической личностью – он жил в 3-4 веках до нашей эры, но Шекспир изобразил его почти как современника или жившего 3-4 столетия назад, поэтому я поместил этот рассказ среди современных, а не исторических. Шекспир написал первый вариант пьесы около 1605 года, но позже неоднократно переписывал ее. Некоторые критики считают, что в “Лире” Шекспир проник в самые глубины познания человеческих душ, и что это — самая горькая и печальная из его пьес.
      В состоянии, близком к слабоумию, Лир решает разделить королевство между тремя дочерьми. Его младшая дочь Корделия отказывается публично льстить Лиру, что приводит его в бешенство, так как она была его любимицей. Он лишает ее наследства и делит королевство между ее сестрами Гонерильей и Реганой. Корделия выходит замуж за короля Франции и уезжает с ним. Для Лира жизнь у старших дочерей становится невыносимой, и он убегает в лес, где страдает от приступа безумия. Граф Глостер сочувствует Лиру и помогает ему бежать в Дувр, где он встречается с Корделией, и к нему возвращается разум. А граф Глостер в наказание за помощь Лиру схвачен и ослеплен сестрами Корделии. Незаконный сын Глостера Эдмунд приказывает убить Лира и Корделию. Хотя Эдмунд побежден своим законным братом Эдгаром, спасти Корделию оказывается слишком поздно. Лир умирает от разбитого сердца. Единственный проблеск надежды в конце пьесы — что Эдгар вместе с мужем Гонерильи герцогом Олбени сумеют восстановить страну.
      Мартин Эдвардс описывает следующее поколение и бросает взгляд назад, обнаружив, что некоторые мрачные тайны остались нераскрытыми.

  “Страшней, чем быть укушенным змеей,   Иметь неблагодарного ребенка”   © перевод Б. Пастернака

      ЮНОША на краю обрыва закрыл глаза. Наверху вопили чайки, словно предупреждая об опасности, но Тристрам не обращал на них внимания. Он не мог забыть, как ужасно кричал Элдрих, когда отец пронзил его мечом.
      Это из-за него Элдрих погиб. Вина терзала его, будто удар меча. Отчего он не удержал язык? Его любопытство всегда было ненасытным; сегодня оно побудило Озрика убить верного слугу. Хотя характер короля с годами становился все непредсказуемее, Тристрам не предвидел, к чему приведет вопрос: правда ли, что он унаследовал меч от короля Лира?
       Едва слова слетели с его губ, Озрик впал в дикую ярость, на которую было страшно смотреть.
      — Кто сказал тебе это? — крикнул он, схватив Тристрама за горло.
      — Я не помню.
      Озрик сжал пальцы на его горле:
      — Говори!
      — Кажется, Элдрих, сэр, — прохрипел Тристрам. — Но...
      Этого хватило, чтобы решить судьбу слуги. Воспоминание о криках Элдриха терзало Тристрама, когда он несся прочь от замка по тропе через лес. Ветви хлестали его по лицу, а крапива жалила руки и ноги. Слезы слепили ему глаза, когда он споткнулся о корень дуба и упал, ударившись головой о щербатый камень, — но боль ничего не значила. Он двигался по тропе, ведущей к морю. Один-два раза ему казалось, что кто-то или что-то следует за ним, но он не оглядывался. В лесу бродили дикие звери — волки и вепри, но ни к чему бояться, если готов умереть.
      Когда в его легкие проник сырой туман, он начал дрожать. Несмотря на холод, его окровавленные ладони взмокли от пота. Волны, которые должны были поглотить его, грохотали внизу на камнях. Принесет ли смерть желанный покой — или только новые виды страданий?
      — Стой!
      Он вздрогнул всем телом и выдохнул. Голос старика был приглушен нависшим над берегом туманом, но Тристрам сразу же узнал его. Он обернулся и поглядел вниз на раскисшую тропу. Сутулая фигура с протянутыми руками спешила к нему.
      — Слава богу, я не опоздал!
      Горло Тристрама пересохло, и он с трудом ответил:
      — Как ты нашел меня, Фальк?
      Старик приблизился к нему. Пряди седых волос свисали вдоль его впалых щек. Он тяжко дышал, и его глаза были налиты кровью.
      — Я видел, как ты убежал из замка, и поспешил за тобой как можно быстрее. Я боялся того, что ты можешь совершить.
      — Тебе следовало оставить меня в покое. После того чему мы стали свидетелями сегодня, я хотел остаться один.
      Фальк дотронулся костлявым пальцем до руки юноши.
      — Если ты хотел побыть один, ты мог укрыться у себя в покоях. Здесь не место для принца. Берег крут, а тропа ненадежна. Один неверный шаг — и ты погиб.
      Тристрам взглянул на учителя.
      — Разве это так ужасно?
      — Для Британии — да. А твоему отцу это разобьет сердце.
      Тристрам закусил губу.
      — Ты видел лицо отца, когда он убивал Элдриха? Я больше не верю, что у него есть сердце.
      — Ты неправ. Озрик любит тебя. Он всегда мечтал о сыне — наследнике престола. Он долго и тяжко сражался, чтобы завоевать королевство. Ты часто слышал, как он говорил, что это его судьба. Если он потеряет тебя, то лишится рассудка.
      Тристрам горько усмехнулся.
      — Разве он уже его не лишился?
      Фальк вздрогнул и плотнее обернул худые плечи плащом.
      — Тебя потрясла смерть Элдриха, я понимаю.
      — Отец убил его из-за меня.
      — Почему ты так говоришь?
      — Ты знаешь, что недавно я увлекся историей нашей страны. Я слышал рассказы о богатстве короля Лира и ссоре между ним и его дочерью Корделией. Насколько я знаю, они умерли одновременно, но я не смог ничего узнать о том, как это случилось. Тайна начала мучить меня. К чему такая секретность? Ты избегал моих вопросов, и остальные тоже не хотели говорить. В конце концов я надавил на Элдриха.
      — Он был известным болтуном, — проворчал Фальк.
      — Но он тоже не хотел говорить. Наконец он что-то пробормотал о мече моего отца и намекнул, что некогда этот меч принадлежал самому Лиру. Тогда я решил спросить отца в надежде застать его врасплох и выяснить правду.
      Потирая все еще болевшую шею, он описал бешеную реакцию Озрика.
      — Мне пришлось назвать имя Элдриха. Но его убийство останется вечно на моей совести.
      Фальк вздохнул.
      — Это моя вина. Я учил тебя жаждать знания, но мне не следовало поощрять праздное любопытство. Вопросы, заданные Озрику про Лира и Корделию, вызвали у него безумную ярость.
      Тристрам глухо произнес:
      — Я видел голову мертвого Элдриха. Его рот был искажен жуткой усмешкой.
      Он отвернулся к морю, и его стошнило. Старик положил ему руку на плечо и сказал:
      — Я тоже видел его, Тристрам. От такого зрелища любому станет худо. Но в мое время убивали многих. Я видел много ужасов.
      После недолгого молчания юноша глухо спросил:
      — Как ты смог вынести это?
      — У меня не было выбора. — Фальк сжал руку ученика сильнее. — Пожертвовать жизнью, потому что тебя возмутило поведение отца, означает предать своих земляков и себя самого. Пойдем, иначе моя борода скоро заледенеет. Вернемся в теплый замок.
      Тристрам снова послушал, как волны бились о берег.
      — Хорошо, — проговорил он после недолгой паузы. — Но я хочу узнать тайну смерти короля Лира. Если я уже не узнал ее.
      — Что ты хочешь сказать? — спросил Фальк.
      Тристрам глубоко вздохнул. Пора было проверить свою постыдную теорию.
      — Когда Лир умер, мой отец был юным солдатом. Если его меч некогда принадлежал Лиру — я могу лишь подозревать, что отцу он достался после убийства Лира. Правда ли, что отец захватил трон путем цареубийства?
      — Нет! — воскликнул Фальк. — Лир не был убит. Он умер от разбитого сердца. К тому же ты забыл, что после смерти Лира некоторое время правили Кент и Эдгар.
      Тристрам отчаянно выругался. Фальк словно успокаивал его, уверяя, что догадка неверна.
      — Тогда скажи мне вот что. Когда-то мой отец был великим воином, прославленным мужеством в битве. Я гордился тем, что я его сын. Более того — я обожал его. Но теперь он стал порочным тираном. Что с ним произошло, Фальк? Почему он закрывается у себя в комнате и орет песни взаперти? Почему он набросился на преданного слугу и убил его без всякой причины?
      — Ты задаешь слишком много вопросов.
      — Ты не желаешь, чтобы я узнал ответы на них, верно?
      Фальк поморщился.
      — Я не хочу обращаться с тобой, как с ребенком.
      — Значит, ты будешь честен со мной? — Тристрам придвинулся ближе к старику, так что они едва не касались друг друга. — Если мне предстоит править королевством — я имею право знать, как оно мне досталось? Я хочу знать, как отец получил меч Лира, и какие события, случившиеся в правление Лира, мучают его.
      Фальк склонил голову.
      — Всю жизнь я допытывался правды, но узнал лишь одно: некоторые тайны не следует раскрывать. Бывают времена, когда опасно знать слишком много. Но если ты настаиваешь, я не могу тебе отказать. Только не сейчас, когда я устал и замерз. Если мы не вернемся поскорее — боюсь, что я уже никогда не увижу замка. Держи меня за руку. Мы должны поспешить, пока не настала ночь и волки не учуяли нас по запаху.
      
      — Куда ты сегодня исчез? — внезапно спросил вечером Озрик. — Я повсюду тебя искал, но тебя нигде не было.
      После ужина Озрик позвал Тристрама выпить с ним в его покоях. Тристрам надеялся, что сможет уговорить отца поведать, что с ним случилось, отчего он превратился в деспота — одновременно испуганного и высокомерного. Верный меч Озрика, выкованный из узких полос стали, стоял возле стены. Кровь Элдриха была уже смыта с него, и король, казалось, забыл про убийство слуги, словно тот никогда не жил на свете.
      Озрик был в прекрасном состоянии духа, напоминавшем о днях, которые Тристрам смутно помнил: когда отец учил его охотиться и ездить верхом. Мать Тристрама умерла, когда ему исполнился год; служанки заботились о нем, а Фальк его учил. Но Озрик вызывал в нем смесь страха и восхищения. Однако в последние годы король стал склонен к затворничеству, попеременно впадая то в меланхолию, то в ярость. В тот вечер, однако, казалось, что время повернуло вспять и они снова стали добрыми друзьями. Озрик весело расхаживал по комнате, рассказывая о прошедших битвах.
      Приглашение обнадежило юношу. Он произнес, запинаясь:
      — Сир, я долго думал…
      — Что? — заорал отец. Его фривольный юмор исчез. — К чему нам думать? Раздумья — забавы стариков, к тому же они опасны, судя по царапинам и синякам у тебя на лбу. — Он сплюнул на пол. — Когда придет пора, и ты наследуешь мне — тебе придется быть храбрым. Если ты станешь проводить время в дурацких раздумьях — враги воспользуются этим, чтобы отобрать у тебя трон. Люди ждут от правителя дел, а не красивых слов.
      Тристрам вдохнул запах тлеющего торфа из очага.
      — Не думаю, что Фальк согласится с вами, сир.
      — Фальк? — насмешливо переспросил король и рыгнул. — Что Фальк вообще знает? Он чужак на поле боя. У него нет шрамов. — Он со стуком поставил чашу на стол, затем дотронулся до толстой линии, крест-накрест пересекавшей его щеку от уха до угла рта. Он никогда не рассказывал о кампании, оставившей в наследство этот шрам, но Тристрам догадывался, что враг, нанесший рану, получил за нее сполна. — Не обращай внимания на то, что говорит этот старый дурак. Я подумываю избавиться от него.
      Желудок Тристрама сжался.
      — Ты не можешь так поступить!
      — Я король, — Озрик напряг волосатые мускулистые руки. Он был высоким и широкоплечим. Хотя его косматые волосы и борода были тронуты сединой, он по-прежнему оставался сильным и опасным, как в молодости. Сегодня он доказал, что может легко убить человека. — Я могу поступить как захочу.
      — Но он мудр, и за все тридцать лет у короля Британии не было более верного слуги, — Тристрам облизнул губы. — Он учил детей Кента и Эдгара, а до этого дочерей Лира: Гонерилью, Регану и Корделию.
      Озрик встал. Тристраму показалось, что он бросил быстрый взгляд на сундук в углу комнаты, в котором хранил свои самые драгоценные трофеи. Но этот миг миновал, и Озрик стукнул кулаком по столу, опрокинув графин и вылив пиво на пол. — Ты слышал, что я сказал? Я не нуждаюсь в уроках истории!
      Тристрам вздрогнул и инстинктивно отпрянул назад. Он часто видел, чем кончаются гневные вспышки отца, но не мог отступить. — Сир, почему смерть Лира так волнует вас?
      — Волнует? Волнует, ты сказал? — Озрик сделал угрожающий жест указательным пальцем. — Ты, дерзкий щенок! Пожалуй, придется привести тебя в чувство хлыстом!
      — Я не хотел быть дерзким, — прошептал Тристрам. — Вы мой отец и король. У меня нет иного желания, кроме как помочь вам обрести душевный покой. Если что-то волнует вас, я хотел бы это знать.
      — Меня ничего не волнует! — лицо Озрика побагровело. — Ты меня слышишь? Ничего!
      — Да, я слышу.
      — Довольно! — Озрик схватил Тристрама за запястье, заставив юношу закричать от боли. — Если бы кто-нибудь другой говорил так со мной, он бы разделил судьбу Элдриха. Убирайся, пока я еще помню, что ты мой сын. И никогда не упоминай больше старого короля и его дочек!
      
      Тристрам спал тревожно и проснулся от петушиных криков. Стоял один из хмурых февральских дней. Ночью был сильный мороз, и казалось, что собирается дождь. Уйдя из замка и поднявшись на холм, Тристрам вздрагивал от порывов ледяного ветра с моря. Небольшая группа людей негромко переговаривалась, и ему казалось, что они поглядывают на него. Он чувствовал, что жестокая смерть Элдриха возмутила даже самых верных подданных Озрика. Он посмотрел вокруг, тщетно пытаясь справиться с отчаянием. Даже лошади и коровы смотрели угрюмо, словно не могли больше переносить кнута людей.
      Он увидел знакомую сутулую фигуру, бредущую в тени частокола, побежал за Фальком и окликнул его.
      — Ты обещал, что мы сможем поговорить!
      Учитель повернулся и вздохнул.
      — Я вижу, что ты вправду сын своего отца. Никто не смеет отказать тебе. Хорошо, давай поговорим. В это время нас вряд ли потревожат, если мы отправимся к каменному кругу на вершине холма.
      Когда они подошли к воротам, Тристрам сказал:
      — Вчера вечером отец говорил, что не нуждается в уроках истории. А мне кажется, что я должен узнать их и раскрыть секреты прошлого.
      — Ты уже знаешь, что перед тем, как твой отец завоевал трон, в стране царила смута. Мы отчаянно нуждались в лидере, который подавит группировки, разрывающие страну на части. Иначе мы бы стали легкой добычей для хищников с запада, севера и с моря. Прежде в безопасности удерживало страну не столько могущество Лира, сколько само его имя.
      — Лир был великим королем?
      Глаза Фалька наполнились бесконечной печалью, и он наклонил голову.
      — Да, Тристрам, будь уверен в этом. Но борьба за наследство началась еще до его смерти. Гонерилья и Регана были честолюбивы, но эгоистичны. После их гибели казалось, что престол теперь в надежных руках. Эдгар и Кент правили вместе и делали все возможное, чтобы залечить раны, нанесенные в последние годы царствования Лира. Но слишком скоро Эдгар и его семья стали жертвой чумы, а Кента убил слуга, которого хозяин застал при попытке воровства. Началась гражданская война.
      — Тогда и выдвинулся мой отец?
      Фальк кивнул.
      — Он с детства был солдатом. Когда Лир был еще жив, Озрик начал подниматься все выше и вскоре его считали храбрым и безупречным воином. Он был честолюбив, и поэтому многие ему не доверяли. Начали ходить слухи о его грубости и жестокости, но его жажда власти пошла стране на пользу. Во время междуцарствия после смерти Кента он победил Хротгара и подавил мятеж, возглавляемый Кураном. Несмотря на противников, он сумел удержать власть. Он пресек любые попытки мятежей. Люди боялись его, но были благодарны за стабильность, которую он принес.
      Они подошли к подножию холма и поднимались по склону сквозь кусты и заросли ежевики к древнему каменному кругу на вершине. Тристрам сказал:
      — Ты как-то рассказывал мне, что Лир разделил королевство между Гонерильей и Реганой из-за любви, которую они высказывали ему, и ничего не дал Корделии за то, что она не стала ему льстить. Я знаю, что его ум был расстроен, и это привело к гибели их всех. Но больше ты ничего не стал говорить. Словно мой отец приказал забыть эту историю.
      Фальк вздохнул.
      — Я давно предупреждал Озрика, что правду невозможно скрыть навеки. — Он закрыл глаза, словно репетировал историю, прежде чем рассказать. — Гонерилья отравила Регану и покончила с собой. Бастард Эдмунд захватил в плен Лира и Корделию. Он приказал одному из офицеров убить их. Корделию повесили, но Лир убил офицера и сбежал. Эдмунд погиб от руки своего брата Эдгара, а Лир вскоре умер от горя.
      Некоторое время оба молчали. Дыхание Фалька участилось, когда они взбирались на холм, и юноша поддержал его, чтобы помочь пройти последнюю часть пути. Наконец они подошли к поросшей травой вершине. Гладкие камни образовывали круг, указывая, что это священное место. Люди молились здесь много лет, хотя их мольбы о мире часто оставались безответными. Старик наклонился к камням и прикрыл глаза.
      — Тебе плохо? — тревожно спросил юноша.
      — Не беспокойся обо мне, Тристрам. Моя жизнь почти окончена. Единственное мое желание — чтобы твоя жизнь не была разрушена злом, которое совершил твой отец.
      — Он ведь безумен, не так ли?
      Фальк снова закрыл глаза. Его голос стал хриплым.
      — Я видел, как его безумие отбрасывало тень много лет. Озрик тоже это видел и отчаянно боролся с ним. Но это было бесполезно. Оно было единственным врагом, который не желал умирать. Сейчас твой отец испытывает проблески разума, но тучи сгущаются все сильнее.
      — Что же мне делать? — вскричал юноша.
      Фальк покачал головой.
      — Ты был ему хорошим сыном. Я помню, в каком он был отчаянье, когда умерла твоя мать, но она хотя бы оставила ему наследника, которому можно было передать королевство. Это было его самым горячим желанием.
      — Значит, мама была нужно ему лишь для того, чтобы родить сына? — спросил Тристрам, не в силах скрыть злость.
      — Я говорил тебе это раньше. Если ты не понимаешь, что для твоего отца трон был всем, ты никогда его не поймешь.
      — Я понимаю, что он жестокий диктатор, лишенный совести. Наверное, мне больше не нужно ничего понимать.
      Фальк начал дышать с трудом.
      — Ты неправ, — слабо произнес он. — Озрик не лишен совести. Может, именно совесть в итоге свела его с ума. Из-за Корделии…
      Страх сжал сердце Тристрама, когда он увидел, как мертвенно побледнел учитель.
      — Фальк!
      Старик соскользнул на землю и что-то пробормотал. Тристрам наклонился к нему и шепнул ему на ухо:
      — Скажи мне…
      — В сундуке в его комнате… — слова смолкли.
      В ужасе юноша посмотрел в глаза Фалька.
      — Пожалуйста! — умолял он. — Скажи!
      Но когда он попытался нащупать пульс на тощем запястье, он не нашел ничего.
      
      Фалька похоронили с почетом. По приказу Озрика над ним воздвигли пирамиду из камней, полагавшуюся лишь знаменитым воинам и членам их семей. Озрик настолько забыл свою угрозу избавиться от старика, что даже надел траур. Он рассказал собравшимся о своем уважении к учености и мудрости Фалька и о том, насколько он обязан ему за воспитание наследника.
      
      
      Тристрам едва вынес это и при первой возможности ускользнул в замок. Он сел на полу своей комнаты, думая, что теперь делать. Смерть Фалька потрясла его, но он сказал себе, что теперь он должен мыслить ясно, как никогда. В его уме начала зреть другая мысль, и хотя она повергала его в ужас, он знал, что не сможет избавиться от нее, пока не убедится, правдива она или плод его дикого воображения.
      Приняв решение, он поспешил на кухню и взял со стола топор. Его лезвие было испачкано кровью оленя. Он спрятал топор под туникой и направился к покоям отца. Собрав все свое мужество, он кивнул стражнику, который пропустил его, не спросив ни о чем. Оглянувшись, он запер за собой дубовую дверь.
      Он вспомнил, как отец виновато взглянул на сундук с сокровищами при упоминании имени Корделии. Пытался ли Фальк сказать ему, что в сундуке скрыта разгадка тайны?
      Сундук был заперт, и Тристрам знал, что отец хранит ключ на цепи, которую носит на шее, никогда не снимая. Был лишь один способ открыть сундук, и невозможно будет скрыть содеянное. Озрик сочтет это предательством. Тристрам понимал, что даже их родства может оказаться недостаточно, чтобы спасти его шкуру.
      Он глубоко вздохнул, затем поднял топор повыше и опустил на старую крышку сундука. Один удар. Второй. Третий.  Крышка была прочной, но постепенно она начала трещать. Он снова ударил с силой, о которой не подозревал прежде. Крышка сломалась. Он открыл ее и погрузил руки в сокровища, хранившиеся в сундуке. Здесь были золотые цепи и серебряные безделушки. Вероятно, они были ценными, но вряд ли могли помочь Тристраму разгадать тайну.
      На дне сундука рука Тристрама нащупала маленький сверток. Он развернул ткань и обнаружил небольшой браслет, украшенный драгоценными камнями. На нем была надпись: Корделия. Рядом с браслетом находился пучок светлых волос с неровными краями. Это не был любовный сувенир: видно было, что волосы грубо вырваны из головы с корнем. Он упал на колени и заплакал. Все это время он надеялся ошибиться — тогда ошибка бы стоила гнева Озрика. Но теперь все надежды были похоронены.
      Он услышал, приближающиеся шаги, но его это больше не волновало. Он даже не обратил внимания на то, что дверь распахнулась и стражник прошептал:
      — Мой господин, я именно так сказал вам: сюда вторгся ваш сын!
      — Тристрам! — проревел король. — Что это значит?
      Опустив голову на руки, Тристрам произнес:
      — Я могу спросить вас то же самое, сир.
      — О чем ты говоришь?
      Тристрам поднялся и взглянул отцу в глаза. Это стоило ему огромных усилий: его ноги подкашивались. Лицо Озрика было красным от ярости. В руке он держал незачехленный меч.
      Тристрам поднял браслет и клок волос, отодвинувшись от удара.
      — Вы поэтому бледнели при имени Корделии, сир?
      Озрик испустил крик боли, словно раненый зверь.
      — Мой господин? — стражника напугала ярость короля.
      — Оставь нас, — прохрипел Озрик.
      — Но…
      Озрик поднял меч над его головой.
      — Я сказал, оставь нас!
      — Да, господин.
      Стражник скрылся в коридоре. Озрик запер дверь и направил меч на сына.
      — Зачем ты сунул сюда нос, Тристрам? Ты королевский сын, ты обладаешь всеми привилегиями своего положения. Почему ты не можешь быть благодарным за это и принять меня таким, как есть?
      Тристрам сделал шаг назад.
      — Вы скрывали от меня ужасную тайну, отец.
      — Корделию повесил офицер по приказу Эдмунда, — свирепо произнес Озрик. — Лир убил негодяя. Один из придворных был тому свидетелем.
      Тристрам покачал головой.
      — Лир был стариком, немощным телом и духом. Как он мог убить молодого сильного солдата?
      Озрик шагнул к сыну.
      — Думай о том, что говоришь. Твоя жизнь зависит от этого.
      Тристрам поднял с пола топор и прижал к себе.
      — Я уже думал, — упрямо сказал он. — Эдмунд приказал честолюбивому солдату убить Лира и его дочь. Когда тот повесил Корделию, Лир нашел в себе силы сорвать оковы, наброситься на офицера и отнять у него тело Корделии. Он нанес офицеру ужасный удар, но не смертельный. Лир решил, что он убил офицера, но он обманул себя, как обманывал много раз прежде. Когда он понял, что Корделия вправду мертва, это было слишком для него. Он больше был не в силах жить.
      Озрик потрогал шрам на щеке.
      — А что сталось с офицером?
      — Лир его ранил, но офицер был молод и силен. Он убежал, забрав с собой три трофея: браслет Корделии, клок ее волос и меч, брошенный Лиром. Убив дочь короля, он убедил себя, что его судьба — захватить трон.
      Озрик прогремел:
      — Я предупреждал тебя, Тристрам. Ты слишком много думаешь.
      — Я ошибался, думая, что вы убили Лира, — ответил Тристрам. — Вашей жертвой стала беззащитная девушка, Корделия.
      Услышав это имя, Озрик зарычал и бросился на сына с мечом. Пытаясь отодвинуться, Тристрам потерял равновесие. Когда он лежал на полу, Озрик поднял меч и начал его опускать. Тристрам закрыл глаза в ожидании смертельного удара. Но удара не было. Тристрам вновь открыл глаза и увидел, что меч застыл в воздухе на полпути. Отец смотрел на него с выражением ужаса на лице. Тристрам понял, что у отца наступил момент просветления. Пока отец колебался, Тристрам вскочил на ноги и снова схватил топор.
      — Ты знаешь не всё, — медленно сказал Озрик. — Ты сказал, что я уверил себя, будто моя судьба — стать королем. Но это не вся правда. Я имел на это право.
      — Как вы можете так говорить? Вы не были рождены в королевской семье.
      — Что ты знаешь о моей семье? — спросил Озрик. — Ничего. Потому что я был лишен того, что мне полагалось по праву. Лишен отцом, который покинул мою мать после одной-единственной ночи наслаждения, не зная, что оставил ее беременной. Она часто повторяла мне, когда я был в твоем возрасте и даже моложе, что если бы он был честным человеком, он признал бы меня наследником.
      Тристрам широко распахнул глаза.
      — Вы были сыном Лира?
      — Теперь ты можешь понять, как я был возмущен его предательством моей матери и меня. Кара Лира состояла в том, что у него рождались в законном браке только дочери. Мне пришлось доказывать мужество в бою, но разум Лира начал мутиться, и я понял, что не обрету трон, заслужив его уважение. Он утратил ясность ума. Я понял абсурдность ситуации, когда узнал, что он сетует на неблагодарность детей. Я был готов ухватиться за возможность мести, и Эдмунд предоставил ее мне. Эдмунд был жестоким, но я ему благодарен. Он тоже был бастардом и считал, что с ним несправедливо обошлись.
      Тристрам не мог скрыть негодования.
      — Вы повесили свою родную сестру!
      Озрик пристально взглянул на него
      — Ты смотришь на меня так, словно я сумасшедший!
      — Вы и есть сумасшедший! — воскликнул юноша. — И вы это знаете!
      Озрик зарычал и снова поднял меч. Но на этот раз Тристрам был наготове. Он качнулся в сторону и взмахнул топором. Топор ударил короля по шее, и тот упал.
      Тристрам дрожа смотрел, как его отец корчится в агонии, а кровь вытекает из его раны.
      Озрик пытался что-то сказать, и Тристрам опустился на колени в надежде услышать его слова.
      — Отчего, Тристрам, — шептал Озрик, — мне не быть сумасшедшим? Мой отец утратил разум. Моя судьба была не только захватить трон, но и умереть от того же безумия, что постигло Лира. Каков отец, таков и сын. Теперь я вижу западню безумия, в которую попал.
      Из его горла раздался хрип, и он затих. Сердце Тристрама сжалось, и он издал жуткий, мрачный жалобный стон по мертвецу и по себе.
      Снаружи послышался шум. Дверь распахнулась, и стражник ворвался внутрь в сопровождении группы солдат. Но пока они в ужасе смотрели на распростертое на земле тело, Тристрам начал дико хохотать, в то время как по его щекам катились слезы. Когда они обернулись к нему, он развел руки.
      — Я могу прочитать ваши мысли. — Он ощутил ледяной холод, словно бездна, о которой говорил отец, распахнулась перед ним. — Каков отец, таков и сын. Вот оно какое — безумие.

     Информационный блок | +

     Формат: Рассказ
     Название на языке оригинала: “King Lear — Serpent's Tooth” │ Первая публикация на языке оригинала: написан для данной антологии, 1997 г.
     Другие публикации: ???
    Первый перевод на русский язык: “Форум "Клуб любителей детектива"”, 5 ноября 2020 г., Алина Даниэль │ Редактор−корректор: О. Белозовская │ Переведено по изданию: “Shakespearean Whodunnits” (ebook)

• Эд. Хоч “Макбет — язык огня”

     Предисловие | +

      “Шотландская пьеса” — одна из известнейших, несомненно, по причине частого исполнения в учебных заведениях. Вероятно, пьеса была написана около 1606 года, хотя некоторые тексты включают позднейшие вставки. Некоторые из них приписываются Томасу Миддлтону, добавившему многое к эпизодам с ведьмами – теме, очень интересовавшей нового короля Джеймса Первого Английского (Джеймса Шестого Шотландского). Согласно исторической версии Шекспира, Макбет и Банко были командирами в армии короля Дункана и спасли его во время восстания. Макбет встретил троих ведьм, предсказавших ему, что он станет королем. Макбет предпочел бы позволить событиям течь своим чередом, но его амбициознейшая жена леди Макбет (которую, кстати, в действительности звали Груох) уговаривает Макбета убить Дункана и обвинить в этом его сыновей Малкольма и Дональбайна, которые убегают из Шотландии. Ведьмы также предсказывают Макбету, что дети Банко унаследуют трон, и это начинает беспокоить Макбета теперь, когда он стал королем. Ему удается устроить убийство Банко, но его сын убегает. Макбет приходит к ведьмам, и она уверяют его, что он останется королем до тех пор, пока на Дунсинанский замок не двинется Бирнамский лес, что кажется невозможным. Но сын Дункана Малкольм вместе с могущественным таном Макдуфом ведут армию, бойцы которой маскируются ветвями деревьев Бирнамского леса. Теперь Макбет обречен, и Макдуф убивает его. Так рассказал Шекспир. Но как видели настоящую историю ведьмы?

      ОНИ часто встречали Гекату в безлунные ночи на перекрестьях дорог. Вначале с ней всегда были собаки — огромные воющие чудища, вечно пугавшие робкую маленькую Артемиду. Лишь Селена, храбрейшая из них, осмелилась взглянуть Гекате в глаза.
      — Как поживают собаки нынче ночью? — спросила она.
      — Они мрачней, чем адс-с-ские пс-с-сы, — прошипела Геката.    Артемида, любившая пустошь при лунном свете, в ужасе отпрянула назад, увидев змею, обвитую вокруг шеи Гекаты. Персефона встала между ними, чтобы защитить бедняжку.
      Конечно, это не были их настоящие имена. Геката назвала сестер Селена, Персефона и Артемида, когда они впервые повстречались на шотландской пустоши. “Вы подобны мне, — сказала им она. — Вы части меня. Я буду звать вас этими именами, и вы будете всегда являться на мой зов, дикие сестры”. Она поведала им, что буквы их имен имеют нумерологический смысл и, подобно буквам ее собственного имени, защищают от вреда.
      После этого сестры нашли пещеру и в центре поставили котел. Как обычно, руководила Селена. Она собирала хворост для костра и мелкую живность для варева в котле. Геката заглядывала к ним уже без псов и змей и оставалась довольна увиденным. “Вы трое будете выполнять для меня работу, а я буду повелевать вашим колдовством. Благородные лорды придут к вам, чтобы узнать о будущем”.
      Селена научила их заклинанию, которое следовало петь, танцуя вокруг костра:    

  Взвейся ввысь, язык огня! Закипай, варись, стряпня!

      Услышав пение, Геката захлопала в ладоши от радости.
      — Отлично! Мне нравится ваше усердие. А что поможет котлу кипеть лучше, милая Артемида?
      Самая юная и робкая из трех сестер, Артемида считала себя второй ведьмой, потому что была второй по счету, получившей имя от Гекаты.
      — Может быть, лунный свет?
      — Какой еще лунный свет, глупая девчонка? Нужны змеиное мясо, глаза тритона, жабьи головы! Мех летучей мыши и собачий язык! Лапы ящерки и крылья совы!
      — Я принесу их, — пообещала трепещущая Артемида.
      Геката обернулась к Персефоне:
      — Присматривай за своей младшей сестрой. Ей еще многому нужно научиться.
      Селена почувствовала беспокойство от того, как Геката командовала ими в своих собственных целях. Она волновалась о сестрах и раздумывала, вправду ли Геката была богиней подземного мира.
      Однажды, когда они втроем повторяли заклинания и пророчества, подобно актерам, разучивающим роли перед действом, Геката появилась и сообщила:
      — Вы становитесь знаменитыми по всей стране. Готовьтесь встретить Макбета и Банко, военачальников короля Дункана. Сегодня они придут на эту пустошь. Скажите Макбету, тану Гламиса, что он скоро станет таном Кавдора, а затем королем Шотландии. Вы поняли?
      — Поняли, — неохотно согласилась Селена. Она дождалась, пока Геката уйдет, и сказала сестрам:
      — Давайте поскорее сбежим, пока она не вернулась.
      Но острые глаза Персефоны разглядели двух приближающихся всадников.
      — Они скачут со стороны замка Макбета, — заметила она. — Несомненно, это Макбет и Банко, как предсказала Геката.
      Сестры поспешно забрались на большой плоский камень и оттуда посмотрели на приближавшихся всадников. На горизонте сгустились темные тучи, и в утреннем воздухе раздался удар грома. Тот, кого они знали как Макбета, заговорил, когда всадники приблизились:
      — Прекрасней и страшней не помню дня.
      Первым их заметил Банко и обратил внимание Макбета на них:
      — Кто это? Как жалок вид их и как дик наряд!
      — Кто вы? Ответьте, если речь дана вам, — спросил Макбет.
      — Хвала тебе, Макбет, гламисский тан! — ответила Селена.
      Артемида произнесла потише:
      — Хвала тебе, Макбет, кавдорский тан!
      И наконец Персефона:
      — Хвала Макбету, королю в грядущем!
      Макбета удивили и почти напугали их слова. Когда дикие сестры отвернулись и направились прочь, он крикнул:
      — Гадальщицы скупые, не таитесь! Понятно, если умер мой отец, гламисский тан, я, значит, тан гламисский. Но жив и здравствует кавдорский тан. И сделаться им так же невозможно, как трудно стать шотландским королем…
      Но сестры поспешили прочь и, прежде чем он успел спросить их что-нибудь еще, исчезли в подлеске.
      
      Спустя некоторое время Селена и прочие узнали, что его величество король Дункан вправду пожаловал Макбету звание кавдорского тана. Зажигая огонь в пещере, они не слишком радовались этому известию.
      — Мы лишь простые женщины, — говорила Персефона. — Мы не наделены даром предвидеть грядущее. Что ты сказала, Селена?
      — Что мы должны принять то, что жизнь приносит нам.
      
      Позже в тот же день их посетила Геката. Бедная Артемида ужасно перепугалась и попыталась укрыться позади огромного котла.
      — Первая часть пророчества сбылась, — сказала Геката. — Но главное еще предстоит. Макбет скоро станет шотландским королем.
      — Как такое возможно? — спросила Селена.
      — Дункан приедет к Макбету в замок, чтобы провести там ночь как гость. Наверняка тан и его леди не упустят такой возможности.
      — Я знаю леди Макбет, — произнесла Артемида, выглянув из-за котла. — Она очень добра.
      — Но не тогда, когда речь о честолюбии. Если Дункан умрет, цепь наследования приведет Макбета на трон. Будьте готовы — он снова придет к вам.
      
      Но Макбет не пришел. В ночь, когда король посетил его замок, случились страшные события, изменившие будущее всей страны. Персефона узнала кое-что от своей подруги — служанки в замке.
      — Король Дункан был убит в своей постели, — позже рассказала она сестрам. — Его зарезали собственные слуги. Когда Макбет обнаружил их, окровавленных и спящих возле королевской кровати, он в ярости заколол их. Благородный Макдуф тоже был там и пришел в ужас от этого зрелища.
      — Теперь Макбет станет королем, — задумчиво произнесла Селена, — и сбудется предсказанное нами в день, когда к нам приезжали Макбет и Банко.
      — Это тревожит тебя, — сказала Персефона. — Я вижу беспокойство в твоих глазах.
      Селена кивнула.
      — Пойдемте в замок Макбета — поодиночке и переодетые. Попробуем узнать что-нибудь от слуг. Встретимся здесь на закате.
      Сама Селена оделась нищенкой, взяла посох и направилась в замок. Нищие и слуги входили в замок с черного хода. Там Селена начала беседу с посудомойкой по имени Розанна.
      — Я слыхала, что наш король умер и теперь королем станет Макбет, — сказала она, когда Розанна принесла ей объедки.
      Девушка кивнула.
      — Ужасное преступление! Двое слуг зарезали господина, когда он спал! Макбет нашел их спящими и окровавленными и убил обоих.
      — Ты видела комнату, где это случилось?
      — Я помогала убирать комнаты собственными руками. Тела слуг были сплошь в крови от меча Макбета, но король почти не кровоточил.
      — Как такое могло быть? — спросила Селена. — Колдовство? Знак с небес?
      Розанна понизила голос.
      — Оба королевских сына бежали из страны из страха за свои жизни. Малкольм в Англии собирает войска. Кое-кто говорит, что это Макбет убил короля, а его леди ложно обвинила в этом кровавом деянии слуг.
      
      Селена рассказала эти новости, вернувшись в пещеру. Артемида и Персефона слышали нечто подобное от других слуг. В замке царит страх, рассказала Артемида, и ходят слухи, что люди видели, как леди Макбет, терзаемая виной и муками совести, бродит по ночам. Персефона, расспрашивая о произошедшем в ночь убийства, узнала, что служанка по имени Текааг принесла королю вино перед тем, как он заснул, и нашла его в компании обоих слуг. Но никто не верил в их вину.
      Самые кровавые вести принесла Селена. Банко был убит — видимо, по приказу Макбета. Селена решила, что пришла пора разжечь котел и произнести заклинания.    

  Взвейся ввысь, язык огня! Закипай, варись, стряпня!

      Вскоре явилась Геката.
      — Макбет снова придет к вам, сестры. Говорят, ему мерещится, что призрак недавно убитого Банко сел за его обеденный стол. А все потому, что вы тайно от меня вдали дела с Макбетом завели. А я, царица вам и мать, должна все сбоку наблюдать. Я, давшая вам знанья в дар, изобретательница чар!
      — Мы поступали, как ты нам приказала! — возразила Персефона. — Ты сказала, чтобы мы встретились с Макбетом будто бы случайно — мы так и сделали.
      — А теперь повинуйтесь моему приказу, — сказала Геката. — Если король Макбет спросит, кто его победит, — отвечайте, что его не сможет убить никто, рожденный женщиной. Скажите, что он непобедим до тех пор, пока Бирнамский лес не двинется на Дунсинан. Вы запомните это?
      — Запомним, — заверила ее Селена.
      Геката ушла, оставив их у кипящего котла.
      
      — Чего она хочет от нас? — воскликнула Персефона. — Ее действия кажутся мне очень странными.
      Они пели и плясали, бросая в котел мелкую живность, собранную на пустоши. Внезапно Артемида остановилась, услышав шум вдалеке:
      — Пальцы чешутся. К чему бы? К посещенью душегуба. Чей бы ни был стук, падай с двери крюк.
      Вошел Макбет. В этот раз он был один.
      — Чем заняты, ночные вы чертовки? — спросил он.
      — Нельзя назвать, — ответили они хором. Затем Селена заговорила одна:
      — Загляни в котел, о великий король, и узри в нем свое будущее!
      — Пар слепит мне глаза!
      — Макбет, Макбет, Макдуфа берегись, — сказал голос.
       А затем:
      — Ты защищен судьбой от всех, кто женщиной рожден.
      И наконец третий:
      — Будь смел, как лев. Никем и никаким врагом и бунтом ты не победим, пока не двинется наперерез на Дунсинанский холм Бирнамский лес.
      — Но этого не может быть! — произнес Макбет, явно успокоенный.
      Сестры собрались покинуть пещеру, когда приехал Леннокс, один из дворян Макбета, со срочными новостями. Макдуф бежал в Англию! Спрятавшись, Селена услышала, как Макбет обдумал это известие, а затем приказал захватить замок Макдуфа и убить его жену и детей.
      
      — Убийства никогда не кончатся, — сказала Селена сестрам. — Когда Макдуф узнает об участи жены и детей, он поднимет войско против Макбета. В Англии он объединится с сыном Дункана Малкольмом. Кровопролитию не видать конца.
      Сестры вновь переоделись, чтобы посетить замок Макбета, и забрались на Дунсинанский холм, чтобы узнать последние новости о противниках. В замке говорили, что Макдуф вправду объединил силы с Малкольмом, и их войска уже приближаются.
      — Они почти в Бирнамском лесу, — сообщила Персефона. — Я пойду туда и узнаю, что смогу.
      Селена направилась в замок и услышала, как женщины оповещали горьким плачем о смерти леди Макбет, душа и разум которой не вынесли бесконечных злодеяний. Селена подслушала тяжелые шаги Макбета и его гневное бормотание:
      — Жизнь — только тень, она — актер на сцене. Сыграл свой час, побегал, пошумел — и был таков. Жизнь — сказка в пересказе глупца. Она полна трескучих слов и ничего не значит.
      Вскоре прибыл гонец. Он так задыхался, что едва мог говорить:
      — Когда я стоял на холме, я посмотрел на Бирнам и увидел, что деревья начали двигаться!
      — Лживый раб! — заорал Макбет и, выкрикивая проклятья, бросился сам смотреть, что происходит.
      
      Возвратившись в пещеру, Селена увидела, что Персефона безумно взволнована. Артемида немного успокоила ее, и Персефона смогла рассказать:
      — Я видела, как женщина разговаривала с сыном убитого короля, Малкольмом. Кажется, она его знала раньше. А когда они вошли в Бирнамский лес, Малкольм приказал всем солдатам срезать ветви с деревьев и нести перед собой, как щит.
      Селене внезапно стало страшно.
      — Что за женщина?
      — Это была Геката!
      Селена надолго задумалась. Она вглядывалась в искры вокруг котла, словно пытаясь разглядеть в них правду. Наконец она произнесла:
      — Это Геката научила нас, что сказать Макбету. Но как она могла узнать, что произойдет потом?
      — Ее могущество велико, — прошептала Артемида и вздрогнула.
      — Или… — начала Селена и прервала себя на полуслове, произнеся вместо этого: — Мы должны дождаться исхода битвы. Вспомните предсказание, что Макбет не может погибнуть от руки рожденного женщиной. Посмотрим, что за чудеса принесет нам нынешний день.
      
      Сестры узнали об этом на следующее утро, когда стояла тишина и знамя Малкольма развевалось на ветру над замком. Макбет и его люди спустились с Дунсинана, чтобы встретить нападающих в чистом поле. Когда Макбет встретился с Макдуфом, все еще уверенный в своей безопасности, он узнал, что Макдуф был вырезан до срока из материнской утробы, а не рожден. Яростный бой продолжался до тех пор, пока Макбет не пал от меча Макдуфа и был обезглавлен.
      — Значит, все кончено, — сказала Персефона.
      — Да, — согласилась Артемида, — убийства кончились.
      — Еще нет, — возразила Селена. — Геката скоро вернется.
      — Чтобы причинить нам зло? — пролепетала бедная Артемида, и кровь отхлынула от ее лица.
      — Посмотрим.
      
      Когда на следующий день, собрав хворост на пустоши, они вернулись в пещеру, Геката ждала их возле котла. Она зажгла огонь и раздувала его, размахивая плащом.
      — Всегда поддерживайте огонь, — потребовала она. — Огонь так хорош! Он заставляет котел кипеть.
      — Что случилось с королем Макбетом? — спросила Селена.
      — Погиб от руки врага. Так же, как его предшественник.
      — А леди Макбет тоже убита?
      — Она умерла от безумия и сознания вины, не в силах вынести столько смертей.
      — Сначала король Дункан, затем Банко, семейство Макдуфа, леди Макбет, сам Макбет — и это не считая храбрецов, погибших в бою. Все это на твоей совести, Геката, если у тебя вообще есть совесть.
      — О чем ты говоришь? — воскликнула Геката, глядя на окружающих ее сестер, у которых пробудилось мужество от слов Селены.
      — Все эти несчастья случились по твоей вине, Геката. Макбет не убивал короля Дункана. Это ты его убила.
      Геката угрожающе взмахнула рукой.
      — Убирайтесь прочь, глупые сестрицы! Лишь дьявол мог такое совершить!
      — Дьявол либо изощренный ум. — Почувствовав победу, Селена приготовилась к атаке. — Это ты сказала нам, что именно следовало предсказывать Макбету. Персефона видела тебя с Малкольмом перед боем. Конечно, ты посоветовала ему срезать ветви в Бирнамском лесу. Ты ведь знала Малкольма еще в замке.
      — Меня не было в замке! — настаивала Геката.
      — Я думаю иначе. Если жить в замке и иметь тонкий слух, можно подслушать, что король Дункан собирается сделать Макбета кавдорским таном. Раны короля от меча Макбета еле кровоточили, потому что добрый король Дункан уже был мертв. Ты убила его раньше, из страха, что Макбету не хватит мужества в последний момент. В темноте он даже не увидел, что поразил мертвеца. Это был твой замысел, потому что ты хотела так убрать Дункана и Макбета, чтобы нельзя было обвинить ни Малкольма, ни Макдуфа. Макбет был игрушкой в твоих руках и даже принес тебе дополнительный дар, приказав убить Банко.
      — А как она убила Дункана? — спросила Персефона.
      — Отравив вино, которое она принесла ему перед сном. У Гекаты была еще одна личность: служанки в замке по имени Текааг, о которой ты упоминала, Персефона. Для такой важной миссии она не могла выбрать полностью новое имя, а просто переставила буквы в старом. Геката и Текааг — одна и та же личность.
      — Я и вправду Текааг, — сказала им женщина. — Я выбрала имя Гекаты, богини подземного мира, чтобы завлечь вас в мой замысел, глупые сестры. Мне нужны были ваши предсказания, чтобы внушить Макбету ложное чувство безопасности. И это получилось даже лучше, чем я ожидала. Леди Макбет обезумела от чувства вины, и было легко отравить ее в подходящий момент.
      — Но зачем? — спросила Селена. — Зачем ты совершила все эти злодеяния?
      — Затем, что двадцать пять лет назад я была няней матери Макдуфа. Она умирала, и я вырезала младенца из ее утробы, чтобы спасти его. Я тогда поклялась на крови, что этот младенец станет правителем страны. Сейчас он первое лицо после короля Малкольма, и остался лишь один шаг до исполнения клятвы.
      — Она безумна, — прошептала Персефона сестрам, которым достаточно было взглянуть в лицо Гекаты, чтобы убедиться в правоте Персефоны.
      Геката презрительно крикнула:
      — Убирайтесь прочь! Я вас создала и так же легко вас уничтожу!
      И тогда маленькая Артемида бросилась к ней, толкнула обеими руками и опрокинула в кипящий котел.
      
      Позже, много позже сестры, которые некогда были Селеной, Персефоной и Артемидой, вместе вышли из пещеры и пошли туда, где светило солнце. Больше они никогда не возвращались.

     Информационный блок | +

     Формат: Рассказ
     Название на языке оригинала: “Macbeth — Toil and Trouble” │ Первая публикация на языке оригинала: написан для данной антологии, 1997 г.
     Другие публикации: ???
    Первый перевод на русский язык: “Форум "Клуб любителей детектива"”, 2 декабря 2020 г., Алина Даниэль │ Редактор−корректор: О. Белозовская │ Переведено по изданию: “Shakespearean Whodunnits” (ebook)

• Л. Купер “Отелло, венецианский мавр — Любовь без меры и благоразумья”

     Предисловие | +

      “Отелло” — одна из итальянских пьес Шекспира, основанная на одном из рассказов сборника “Сто историй” Джамбаттиста Джиральди (1504-1573). Сюжет пьесы вращается вокруг правды и недоверия. Мавр Отелло – генерал в армии Венецианской республики. Он тайно женится на Дездемоне, дочери сенатора Брабанцио, который узнает о браке в результате доноса Яго, доверенного лейтенанта Отелло, и Родриго, бывшего поклонника Дездемоны. Отелло и его соратники (в том числе Дездемона) вынуждены отплыть на Кипр, атакованный турками (что относит события пьесы к 1570 году). Яго продолжает строить козни против Отелло, убеждая его в том, что Дездемона изменяет ему с Кассио, бывшим лейтенантом Отелло, которого Яго ненавидит за то, что Отелло предпочел ему Кассио. Кульминация наступает, когда Отелло видит платок, подаренным им Дездемоне, в руках любовницы Кассио Бьянки. Яго пытается уговорить Родриго убить Кассио, но Родриго терпит неудачу. Пользуясь хаосом убийств и обвинений, Яго убивает Родриго, Отелло убивает Дездемону; жена Яго Эмилия разоблачает Яго, который убивает Эмилию; Отелло же убивает себя. Яго хватают и пытают до смерти. Остается в живых лишь Кассио, назначенный после Отелло правителем Кипра. А что случилось с его любовницей Бьянкой?
      Луиза Купер рассказывает свою историю.

      — ЕГО больше нет. Это продолжалось долго, но наконец он умер.
      Ее взгляд, беспокойно блуждавший по комнате, остановился на изящном занавесе между нею и настоятельницей, лицо которой она безуспешно пыталась разглядеть.
      — Мертвец. — Она с трудом произнесла это слово, а затем облизнула губы, словно пытаясь смыть его прочь. — И теперь я чувствую… чувствую… что я могу…
      — Что вы можете говорить. — Занавеска была так искусно вышита, что настоятельница ясно видела лицо женщины. Да, она красива — но время уже начало оставлять на ее лице следы и дальше не будет добрее к ней. А грехи давили на нее, будто плащ, слишком тяжелый, чтобы его носить. Ее окутывал запах — не вещественный, но в своем роде столь же реальный, как аромат сладких духов. За годы службы в матери-церкви настоятельница научилась узнавать такие запахи и называть их надлежащими именами. Страх, страсть, гнев, голод — у каждого был свой особенный аромат. А вина, бремя которой несла Бьянка, пахла с особенной силой.
      Настоятельница сказала:
      — Будьте мужественны, дитя мое. Если ваша совесть неспокойна, лучше исповедоваться, чем упорствовать в молчании. Ваши грехи ведомы небесам — к чему же бояться меня?
      Ее голос был невозмутимым и спокойным, и через занавес она разглядела, как в сомневающихся глазах Бьянки вспыхнула искра надежды. Она хотела рассказать правду. Она жаждала правды, потому что не в силах была дальше тащить свой груз в одиночестве. Это не удивительно, подумала настоятельница. Хоть она знала лишь часть истории, ее было достаточно, чтобы нарушить обычай и выслушать рассказ. Кроме того, был еще и другой приказ.
      — Итак, — произнесла она, — Яго мертв.
      Быстрый короткий кивок. — Палачи знают свое дело. Он жил дольше, чем можно было ожидать.
      — И страдал.
      — Да. О, да. Но не говорил. Как он поклялся, как пообещал, он молчал — и потому умер без покаяния и отпущения грехов. В конце они растянули его и четвертовали — и повесили… то, что от него осталось. Я это видела. Я смотрела на казнь. — Короткий, судорожный вздох. — Чтобы убедиться, иначе я бы не могла поверить…
      — Он умер, — произнесла настоятельница, которая давно это знала. — Уж этому вы точно можете верить.
      На минуту настала тишина. Затем настоятельница продолжила:
      — Так, значит…
      — Да-да. Я не знаю, как начать. С чего начать. О Господи, я так боюсь…
      — Не имеет значения, с чего начать. Расскажите, как можете. Просто говорите то, что у вас на сердце.
      Новое молчание продолжалось гораздо дольше, и настоятельница понимала, что Бьянка ищет в душе мужество, которого ей не хватало. Как грустно, что женщина, так хорошо знавшая свет, едва знала самое себя. А впрочем, на том пути, который Бьянка избрала, ей приходилось угадывать в первую очередь желания других, всегда забывая о своих.
      Или почти всегда…
      
      Наконец, как и ожидала настоятельница, Бьянка заговорила:
      — Матушка, ревность — это так жестоко и страшно…
      Настоятельница кивнула, а Бьянка добавила:
      — Мне кажется, что она подобна безумию.
      — Возможно. У безумия много форм.
      — Да… Он ревновал. Страшно ревновал к Отелло, хотя видел от него лишь доброту. А еще он был завистливым. Он завидовал положению Отелло, его власти, его жене…
      — Жене?
      — О, да. Не скажу, что он любил ее — мне кажется, он вообще не был способен чувствовать то, что я называю любовью. Но он желал ее; и мысль о том, что она находится в постели и объятиях законного супруга, вызывала у него такую ненависть, которую я не в силах представить.
      Она задумалась, и на ее губах промелькнула слабая усмешка.
      — Ревность, зависть, ненависть — столько грехов в одной душе! Какое право я имею обвинять его, если я сама не лучше?
      — Такое же право, как все остальные, — ответила настоятельница. — Я полагаю, что ваши грехи порождены не ненавистью, а любовью.
      — Если бы я могла поверить этому… А, впрочем, какая разница? Грех есть грех. Яго будет гореть в аду — и я тоже. Да, я тоже.
      — Бог милостив, и любой грех может быть прощен. Яго не раскаялся. Но вы можете, если захотите.
      — О, да, да. Но я сейчас думаю не о себе…
      — Я знаю. И это говорит в вашу пользу.
      Настоятельница подождала несколько секунд, чтобы Бьянка могла успокоиться, прежде чем продолжать.
      — Итак, Яго ненавидел мавра и желал его жену. Как вы узнали об этом?
      Бьянка вздрогнула и сделала жест, словно пытаясь отогнать кого-то нежеланного, появившегося за ее плечом.
      — У меня есть глаза и уши. А кроме того, я была знакома с Эмилией.
      — Женой Яго?
      Кивок.
      — Мы не были настоящими подругами. Но она была приветлива и добра ко мне. — Бьянка улыбнулась. — Она любила Яго или старалась любить — и во всяком случае старалась быть послушной и верной женой. Но ее верность столкнулась с верностью госпоже, Дездемоне, и эти верности не могли примириться. Она пришла ко мне и честно рассказала о честолюбивых мечтах своего мужа, которые ее пугали. Она надеялась, что я поговорю о ней с Кассио и попрошу его привести ее мужа в чувство. А если это не поможет — предупредить мавра о готовящемся предательстве.
      — И вы обещали ей это? — спросила настоятельница.
      Вновь последовала долгая пауза перед ответом Бьянки.
      — Эмилия была хорошей женщиной, но очень простодушной. Вы думаете, что я несправедлива к ней? Я считаю, что нет. Она была так же простодушна, как этот болван Родриго, мечтавший о любви Дездемоны. Да, я ей пообещала и даже собиралась сдержать слово. Но вскоре я узнала правду — настоящую правду — и превратила обещание в ловушку для Эмилии. Я морочила и дурачила ее, как он дурачил Родриго и множество других.
      — А что вы получили взамен, Бьянка, за то, что вы нарушили слово?
      Бьянка горько усмехнулась.
      — Я любила Микеле Кассио, матушка. Я и сейчас его люблю. Я хотела видеть его счастливым. Я хотела, чтобы он достиг положения, достойного его талантов и характера. Я хотела быть рядом с ним. Принадлежать ему было моей заветной мечтой. Но даже если это было невозможно — я все равно хотела видеть его счастливым.
      — Ах, — ласково сказала настоятельница, — я понимаю.
      — Вряд ли, — ответила Бьянка. — Вы не можете понять.
      Сквозь решетку настоятельница увидела, как Бьянка прижала руку к лицу. Она держала в руке платок из тончайшей ткани и, несмотря на то, что он был скомкан и покрыт пятнами, на нем можно было различить изысканную и замысловатую вышивку. Настоятельница не видела его прежде, но догадывалась об его чрезвычайной важности.
      Словно прочитав ее мысли, Бьянка сжала платок, взглянула на него и произнесла:
      — Этот злосчастный платок стал орудием смерти. Я поклялась всегда хранить его как напоминание о моем грехе, и когда я умру — если я удостоюсь христианского погребения, его похоронят со мной. Тогда его позор тоже зароют в землю.
      Она начала разглаживать платок — медленно, едва ли не навязчиво.
      — Эмилия украла его. Вернее, подобрала там, где ее госпожа случайно его уронила. Яго постоянно просил жену добыть платок для него, и она подозревала о его намерениях.
      — Значит, она была не так уж и простодушна, — мягко заметила настоятельница.
      — О, она имела глупость отдать его мне. Я пообещала, что у меня он будет в безопасности — и если он будет спрятан и от нее, и от Дездемоны, Яго не сможет воспользоваться им для своих козней.
      Настоятельница вздохнула.
      — Это обещание вы тоже не выполнили?
      — Да. Я не сохранила платок. Вместо этого я отдала его Кассио.
      — И Яго был доволен.
      — Да. Он был доволен. — Бьянка устремила взгляд в прошлое, которое лишь она могла видеть. — Если бы я смогла понять всю правду! Тогда у меня хватило бы мужества поступить так, как требовали Господь и совесть. Но… Я уже сказала, что ревность страшна и жестока. Это верно. Но оказалось, что любовь еще хуже. Когда вмешивается любовь, можно оправдать все что угодно. “Я сделала это из любви и потому заслуживаю прощения”. Ненависть честнее, она хотя бы не лжет. Пусть ненависть греховна, но в ней нет обмана.
      — Но вы не испытывали ненависти, — возразила настоятельница.
      — Нет. Я не чувствовала ненависти ни к мавру, ни к его жене, ни к Яго, ни к Эмилии, ни к несчастным глупцам, замешанным в эту историю. У меня не было причины их ненавидеть. И однако я стала для них смертельным врагом.
      Она снова горько рассмеялась.
      — Для всех, кроме одного. Это странно — но лишь один из них удостоился некоего подобия славы. Разве не так, матушка? Разве не так?
      — Да, дитя, это так.
      Снова молчание. Затем настоятельница спокойно спросила:
      — Что вы сделали, Бьянка? Что вы сделали ради любви?
      Она опустила голову.
      — Я сделала то, что он хотел, — не больше и не меньше. Это было так легко. А когда он обещал мне… Я ему поверила. Я хотела ему верить.
      Она взглянула поверх решетки, словно пытаясь взглядом проникнуть сквозь нее и разглядеть скрытое в тени лицо.
      Несколько секунд единственным звуком в тишине было ровное дыхание настоятельницы. А затем послышалось:
      — Я оказалась глупее их всех, матушка. Самой простодушной из них, потому что поверила его обещаниям.
      Впервые ее голос прервался. Пауза была совсем короткой, но настоятельница заметила ее. Она терпеливо ждала, и через несколько секунд Бьянка овладела собой и спокойно продолжила:
      — Яго был хитрым. Он продумал все мельчайшие детали плана и устроил все так, чтобы те, кто могли выдать его, не были в состоянии что-нибудь рассказать.
      — Кроме его жены, — заметила настоятельница.
      — О, нет, матушка. Эмилия ничего не знала. Она думала, что я сдержала слово и ее госпожа в безопасности от коварства Яго. Он именно так и задумал. Лишь позже, намного позже она поняла, что я сделала. Что я предала ее, а Яго и Кассио были… были…
      Ее голос сорвался, и она замолчала надолго. Настоятельница старалась не дышать, удерживая слова, готовые сорваться с ее языка. Теперь она все поняла, и ей нужно было лишь слово Бьянки для подтверждения. Она поняла, почему Бьянка так боялась.
      — Дитя мое, — спросила она с состраданием в голосе, — вы вправду хотите рассказать мне остальное?
      Бьянка ответила:
      — Да. Я думаю, что должна.
      — Я только женщина. Я не могу отпустить вам грехи.
      — Я знаю.
      — Но вы можете исповедаться и тем самым спасти свою душу.
      — Это я тоже знаю. Но если мне придется говорить со святым отцом, мне не хватит мужества рассказать ему об этом… о том, что я никогда не открывала ни одной живой душе. Простите, матушка, но вы женщина, и поэтому мне легче говорить с вами. А если я расскажу это впервые, второй раз мне будет легче.
      
      Настоятельница почувствовала мучительную безнадежность. Она пыталась помочь этой девушке, как могла, пыталась намекнуть всеми силами… Если она откажется слушать — больше ничего нельзя будет сделать, чтобы помочь Бьянке спасти душу.
      Она произнесла громким голосом:
       — Хорошо, дорогое дитя. Расскажите, я выслушаю вас.
      Бьянка сложила руки как на молитве.
      — Я любила Кассио. Я и сейчас его люблю. Любовь не судит, правда? Его ненависть к мавру была беспричинной, а его вожделение к Дездемоне причиняло мне боль. Но когда Эмилия попросила меня о помощи, я рассказала ему все. Я просила его позабыть о ненависти и выбрать лучший путь. Ведь ты не такой, как Яго, — говорила я. — У тебя есть честь и достоинство, ты можешь выдвинуться благодаря собственным заслугам, а не с помощью обмана. Предупреди Отелло! — умоляла я. — Позволь справедливости свершиться…
      Внезапно ее голос ослабел, а плечи поникли.
      — Мы поссорились, — продолжала она. — Мы наговорили друг другу ужасных вещей, прежде чем он приказал мне убираться прочь. Но на следующий день он вернулся. Он простил мне жестокие слова, как я всегда прощала ему. А когда мы помирились, он сказал, что я окажу ему огромную услугу, если принесу ему письмо Эмилии. Эмилия, сказал он, имеет право подозревать мужа, потому что его собственная ненависть к мавру бледнеет в сравнении с ненавистью Яго. Яго вправду собирался сделать все, чего опасалась Эмилия, и даже больше. А значит, злодеяние было неизбежным. И лучше, сказал Кассио, дать ему проявиться, чем оставить тайным замыслом. Таков был его план. И если я стану его сообщницей… — ее голос снова прервался. — Тогда он исполнит мое заветное желание.
      — Признает, что вы принадлежите ему, — повторила настоятельница слова, сказанные Бьянкой раньше, и Бьянка кивнула. — И вы поверили его обещанию.
      — Да. Я была несчастной дурой.
      “Другие оказались еще глупее”, — подумала настоятельница, но промолчала. Было уже поздно говорить об этом.
      — Итак, еще одно ложное обещание… И что случилось потом?
      Бьянка подняла руки к волосам, словно собираясь спрятать их под капюшон, но вместо этого позволила им упасть, окружив тенью ее лицо.
      — История гибели мавра известна, — сказала она. — Наверное, ее рассказывали даже здесь.
      Настоятельница скупо усмехнулась.
      — Мы не так далеки от мира, как вы думаете.
      — Тогда вы знаете, как Яго все устроил. Сначала легкий шепоток, затем намеки, что чистая добродетельная Дездемона вовсе не то, чем кажется. Небольшие доказательства: ее заступничество за Кассио, когда Отелло его прогнал. Это благодаря мне Эмилия уговорила ее просить Отелло вернуть Кассио. Она знала, что я его люблю, и думала, что проявит ко мне доброту в ответ на то, что я сделала для нее. Здесь Дездемона ошиблась. Она просила с таким пылом, что подтвердила подозрения Отелло. Наживку положили в ловушку, и зверь попался. Оставалась одна мелочь, чтобы захлопнуть капкан — и тут мы снова возвращаемся к платку.
      Бьянка хрипло рассмеялась и вытерла губы.
      — Если бы женщины могли быть актерами, говорил Кассио, в Венеции о моем таланте ходили бы легенды. Я отлично сыграла свою роль, притворяясь, что возмущена тем, что Кассио дал мне платок Дездемоны, когда Отелло наблюдал за этим из укрытия, а Яго шепотом лил ему в уши отраву. Я думаю, его убедила именно эта сцена. Конечно, это не было явным доказательством — да и откуда ему было взяться? Ведь Дездемона была невиновна. Но Кассио и Яго знали, что мавр не слишком рассудителен. Они понимали, что он не станет ждать появления явных доказательств без тени сомнения. Яго было нетрудно убедить его посмотреть сквозь пальцы на убийство Кассио, используя Родриго как пешку в игре. — Бьянка слегка вздрогнула. — В этой истории столько глупцов. Родриго был одним из них. Попытка убить Кассио провалилась, как и было задумано. Яго убил Родриго, а затем ранил Кассио — не смертельно, но так, чтобы все показалось правдоподобным. А мавр… Яго и Кассио придумали план, как покончить с ним, но судьба и его собственный характер выполнили работу за них.
      Она обхватила руками плечи так, что костяшки ее пальцев побелели.
      — Я не думала, что он убьет ее. Побьет, может быть. Или прогонит. Но не убьет. — По ее щекам катились слезы, сверкая, словно осколки стекла. — Эмилия пыталась остановить его. Но она пришла слишком поздно. Слишком поздно… Вам не кажется, матушка, что это самые печальные слова на свете?
      — Да, — ответила настоятельница, у которой была своя причина согласиться. — Мне тоже так кажется.
      — Значение платка она тоже поняла слишком поздно, — продолжала Бьянка. — Она должна была понять, какой была моя роль в этом злодеянии. Но прежде чем она смогла разоблачить меня, Яго заколол ее. Свою собственную жену. Он убил свою жену, чтобы защитить меня.
      — Не только вас, — мягко возразила настоятельница.
      — Конечно. Если бы Эмилия назвала меня, оставался бы лишь один шаг до Кассио. — Бьянка задумалась, размышляя. — Наверное, у них было соглашение. У Кассио и Яго. О том, что если одного схватят, другой должен его защитить. Поэтому Яго и молчал. Я только думаю…
      — О чем? — спросила настоятельница, когда Бьянка замолчала.
      — Сделал бы Кассио то же самое для него? Я, наверное, никогда не узнаю ответа на этот вопрос. Впрочем, какое это имеет значение? Из всех участников этой игры в живых остались лишь двое. — В этот раз она пожала плечами почти беззаботно. — Кассио и Бьянка. Он стал господином губернатором, ее выбросили и забыли.
      “Хотела бы я, чтобы это было так”, — подумала настоятельница. В тот момент она была рада, что Бьянка не могла видеть ее лица.
      — Ну вот, — продолжала Бьянка, — я вам все рассказала. Все самое важное. Теперь я могу сбросить эту ношу.
      Слезы текли по ее щекам, но она не рыдала — просто сидела спокойно, почти торжественно, а слезы блестели на ее лице.
      Настоятельница мягко спросила:
      — Теперь вы готовы к исповеди, Бьянка? Вы можете попросить у Господа простить вам грехи?
      Бьянка кивнула.
      — Я готова к любому покаянию. Всю жизнь я буду молиться о прощении…
      Внезапно она остановилась:
      — А что будет с Кассио, матушка? Как вы думаете — есть ли надежда, что его грех может быть искуплен?
      Настоятельница колебалась: сострадание в ее душе сражалось с честностью. Сострадание победило, и она ответила:
      — Да, дитя. Надежда есть всегда. — Она встала. — Подождите, я попрошу священника прийти к вам.
      
      Ее спина болела от долгого сидения, когда она открывала дверь и выходила из комнаты. В соседней комнате, богато украшенной, ее ожидал человек, скрытый в тени.
      — Да, вы хорошо справились, госпожа. — Высокий и худой аббат сам был похож на тень. Трудно было представить, что он способен смеяться.
      — Благодарю вас, святой отец, — холодно ответила настоятельница. — Могу я теперь быть свободна?
      — Еще нет. Вам надлежит исполнить еще одну обязанность, а затем вы можете вернуться к сестрам.
      Он указал на чашу вина, стоявшую на столе между ними, и в глазах настоятельницы появилось выражение, похожее на ужас.
      — Отец, я…
      Он остановил ее движением руки.
      — Вы завоевали ее доверие, и нам не следует ничего оставлять на волю случая. Вы дадите ей это вино и убедитесь, что она выпьет его. Оно подействует не сразу. Останется время для ее исповеди, и я успею совершить все необходимые обряды. — Он увидел выражение лица настоятельницы, и его голос слегка изменился. — Так будет лучше всего.
      — Она никогда не выдаст его, — умоляюще произнесла настоятельница.
      — Может, выдаст, может, нет. Откуда нам знать? Так или иначе, нам надлежит выполнить наш долг.
      — Наш долг — служить Богу!
      — Но наше выживание зависит от благосклонности людей.
      Это было правдой, и у нее не нашлось ответа. Она опустила глаза, и аббат направился к двери. Подойдя, он оглянулся назад.
      — Я подожду женщину в исповедальне. И последнее: вы будете рады узнать, что господин губернатор намерен сделать взнос в ваш монастырь. Сумма будет такой, что вы сможете построить капеллу вдвое больше, чем сейчас.
      Настоятельница взглянула на него. Он улыбнулся.
      — И украсить ее так, как подобает дому Божьему.
      Или гробу повапленному… С огромным усилием настоятельница смогла выговорить:
      — Господин губернатор очень добр…
      Улыбка исчезла с лица аббата.
      — Но не бесконечно добр. Никогда не забывайте об этом.
      Дверь за ним бесшумно закрылась. Около минуты настоятельница стояла неподвижно. Затем подошла к столу, взяла чашу и медленно направилась в комнату, где ждала Бьянка.

     Информационный блок | +

     Формат: Рассказ
     Название на языке оригинала: “Othello, The Moor of Venice — Not Wisely, But Too Well” │ Первая публикация на языке оригинала: написан для данной антологии, 1997 г.
     Другие публикации: ???
    Первый перевод на русский язык: “Форум "Клуб любителей детектива"”, 23 сентября 2020 г., Алина Даниэль │ Редактор−корректор: О. Белозовская │ Переведено по изданию: “Shakespearean Whodunnits” (ebook)

• ×

Подробная информация во вкладках

[Роджер Шерингэм]

   Леди Эстер
   Цель ведьмы, и она там об этом прямо говорит — не Малькольма привести на трон, а Макдуфа (в начале сюжета Шекспира — вполне второстепенного придворного) сделать при нём фактическим правителем страны. Этого можно достичь, только сделав Малькольма зависимым от Макдуфа, что может получиться, только если заставить их совместно бороться с Макбетом и увязать победу над Макбетом с помощью Макдуфа. Так что его принудительное продвижение к вершинам власти требует жертв :)

[Miranda]

   А последний шаг до исполнения клятвы Гекате сделать не дали.

[pifir]

ФАНФИК. МОНОЛОГ ЛОДОВИКО В МАВЗОЛЕЕ.
Темная ночь на Кипре. Склеп, в котором установлены два саркофага: Отелло и Дездемоны. Входят слуги, устанавливают факелы, небольшой столик и стул. Ставят вино и три бокала. Выходят. Входит Лодовико. Опускает голову и стоит минуту в молчании.

Почтить пришел я память тех в чьей гибели повинен.
Двадцать лет вина за грех случайного убийства гложет душу.
Как я жалею, что участники трагических событий ушли в небытие.
Потвердить мои слова иль опровергнуть они, увы, не в состоянье.
Яго отпущен был и прогнан вон. Убит в случайной драке лет через пять после похорон.
Монтано, Кассио убиты в стычке с турками.
Бьянко постриг принять хотела, но вскоре умерла в послушницах.
Говорили, отравлена была. Впрочем, слухи разные ходили.
Грациано помер восемь лет назад, болезнь его сгубила.

Склеп будет сценой, обставленной в готической манере
в неверном свете чадящих факелов. А здесь черту я проведу, границу
Между реальным и потусторонним миром,
Где души мертвых обитают и герои мифов, легенд и пьес
скользят меж ними в призрачности не уступая им.
Театр теней воображением жизнью наделим
и показать попросим события тех дней, о которых создают легенды.

Любовь бурлила изверженной магмой и обратила в пепел всех, кого коснулась.
Итог, достойный сожаления. Два саркофага. “Очисти душу от подозрений”
надпись на одном, “Любви покорна” неизвестный скульптор выбил на другом.
Любовь бурлила, но была покорена неведомой мне силой.
Надежду и отчаяние, любовь и страх я покажу вам в горстке праха.

Хотел б я сцену эту поделить меж всеми персонажами давно минувшей драмы,
Чтоб подтвердили правоту мою. Не суждено. Остался я один.
На сцене я истец, ответчик, судья, рассказчик- в одном лице.
Такая роль мне не по нраву. Каждый выносить свое суждение вправе.

Недавно я слыхал, как старая карга
рассказывала внучке о губастом черном страшном мавре,
Убившим в порыве ревности прекрасную белую голубку.
“Мавр убил любовь!”
Девочка дышать боялась. Слезы по лицу текли.
Камни под ногами, птицы, облака, сами небеса кричали:
“Мавр убил любовь прекрасной Дездемоны!
Навечно на Кипре поселился Мавр, злобное порождение Минотавра.
На утеху Мавру будем голубок белых ростить
Пока Тесей не явится к нам снова и в ад чудовище низринет.
Черное чудовище засело в губернаторском дворце как в лабиринте”.

В Венеции молчанье - благодетель. Но нынче на суд великим небесам
себя я отдаю и открою правду.
Сторож памяти своей замки открою и слово выпущу на волю.
Под звезды. В ночь. В тишину. В Покой.
Пусть слово всколыхнет эфир и в чей- то сон случайно попадет
отголоском тонким и будет комаром пищать, рождая
сновидений сонм: печальных, скорбных и кровавых.

Исповедь предваряет искупленье. Пора. Начну.

Направил меня и Грациано сенат с инспекцией на Кипр
На месте посмотреть дела и если все спокойно,
Отелло передать приказ о переводе в Мавританию, на Родину.
Тайное венчание Отелло на дочери знатного сеньора и вскоре смерть его
Породило бурю злобы. Многих лиц достойных, пришедших из других краев,
верной службой Республике заслуживших честь и уважение,
Пытались из Венеции убрать, сумятицу внося в дела.
С почетной отставкой генерала утихнут страсти
И все со временем привыкнут к существующему положению вещей.
Время превосходный лекарь, сложное обратит в пустое,
Найти позволит путь к решению проблем.

Поездка выдалась удачной. Попутный ветер, солнечно и ясно, мы часами
по палубе гуляя , обсуждали пьесы некоего Шекспира, которые нам удалось увидеть.
К Кипру подходя, ни одного дозорного судна не видели.
Пристали около полудня. Город жужжал как улей пчел при приближении медведя..
На пристане, на улицах, на рынках разговоры лишь о сумасшествии Отелло.
О Всемогущий Бог! Да кто ж такое мог предвидеть?
Монтано, достойнейший сеньор, защитник города до прибытия генерала,
Ранен пьяным Кассио в безумной злобе, без повода и сожаления о случившемся.
Кассио от дел был отстранен, и более ничем не озабочен
Как возвращением должности, используя влияние Дездемоны.
Она, не слыша разговоров, не видя ничего вокруг, не замечая состояние мужа,
Со всею страстью молодой жены как свидетельство его любви к ней
Требовала с Отелло обещание вернуть Кассио на должность и помириться с ним.
При нашей встрече ее первые слова об этом были!
Яго, хитроумный Яго, У лисс повадки переняв, применил секрет свой тайный,
Который Философы позже назовут “Сюжет открытия”:
как человека сделать беспомощным под напором низменных страстей.
Я, едва ступив на берег, стал невольным палачом в чужой игре.

Какое пагубное заклятие лишило здравомыслия достойнейших людей!

При встрече Отелло хмур был. Сер, не черен. Будто болезнь его грызла изнутри.
За обедом, теряя разговора нить, невнятно о платке, о жабах, мухах бормотал.
В мгновенья эти вид его был жалок и сожаленье вызывал.

Удрученные увиденным, мы с Грациано ночью молча шли в отведенные покои.
Вдруг крик Кассио раздался:”На помощь, помогите, убивают!”
Мы бросились туда. Вот моя рука, что крепко меч держала,
Который в темноте в спину разбойнику всадил.
Пытался негодяй Кассио убить и размышлять не оставалось времени.
Отелло поразил я собственной рукой, не разобравшись.
В голову не могла прийти такая шальная мысль,
Что Отелло на Кассио, на лейтенанта, нападет и ранит его в ногу.
Бог отвернулся от меня с ночи той кровавой.

Увидев тело хладное Отелло, что на плечах несли мы,
Дездемона вбежала в спальню, затворилась там,
И в грудь себе кинжал вонзила.
Нет повести печальнее на свете, чем о любви,
До срока растворившейся в печали.
Нас, остававшихся на бренном свете, горестно вздыхать и плакать.

Спросить не смею: “Отелло! Ты меня простил? Смог ты душу успокоить,
Злосчастным Яго превращенным в кипящий Ад?
А Дездемона не на твоей груди прекрасный видит сон
О прошлом счастье? Бедное дитя! Как ей хотелось к званию “любимой”
Чин “генеральши” присовокупить и стать почтенной и достойной
В глазах других.

Исповедь окончена моя.
Покорно ожидаю вашего решения...

[Доктор Фелл]

   Собрал все рассказы (которые у нас переведены) антологии в одну тему. И добавил предисловие.