Добро пожаловать на форум «Клуб любителей детективов» . Нажмите тут для регистрации
ПЕРВОЕ ИЗДАНИЕ: EQMM, Февраль 1975 Переведено по изданию: ‘Ghosts from the Library’, ed. by T. Medawar, 2022. Перевод: Дмитрий Шаров Редактор: Ольга Белозовская © ‘Клуб Любителей Детектива’, ?? ноября 2022 г. |  |
Подробная информация во вкладках
Городок Кловер лежит к северу от Парижа, милях в семи по прямой от Триумфальной арки. Теперь расширяющаяся столица поглотила его и проследовала дальше, но еще недавно Кловер мог претендовать до некоторой степени на особое и независимое существование. Проезжий, если даже он там и задержится, увидит мощеные улочки, маленькие уродливые кафе, церковь девятнадцатого столетия, не представляющую ни малейшего архитектурного интереса, а за ними — крестьянские владения, разбросанные по грядам невысоких холмов, поднимающихся над берегами Сены, сворачивающей у Сен-Николя к востоку. Лишь свернув налево у мэрии из серого камня и миновав магазинчики и рыночную площадь, путешественник хоть чем-нибудь себя вознаградит; ибо двадцать минут пешком в том направлении, по белой, прямой, пыльной дороге, обсаженной высокими вязами, приведут его к замку Эшарп.
Замок этот, давно уже нежилой, превратился в музейную реликвию великолепного века. Высокие залы с расписными потолками и позолоченными стульями доступны за плату в пять франков для осмотра всяким любопытствующим воссоздать нравы прежних времен. Но столь любопытны немногие; в других местах есть замки и получше, да и до самого Версаля всего лишь двадцать пять минут езды автобусом. В остальном же для задач этого повествования о Кловере надлежит сообщить лишь то, что там есть одна вполне удобная гостиница, ‘Золотой петух’.
В эту гостиницу в августе 1872 года и прибыл англичанин, некто мистер Ротерхэм. Кажется, было ему лет пятьдесят, он имел средства и любопытствовал темными уголками исторических изысканий. Несмотря на скорее показную демонстрацию эрудиции в письмах, он, по-видимому, не печатался — если по крайней мере доверять каталогу Бодлианской библиотеки
Кловеру, хоть мистер Ротерхэм того не подозревал и не имел в намерениях, суждено было стать конечной остановкой в его последнем путешествии. Из Руана он добрался особо медлительным поездом и, взяв на вокзале экипаж до гостиницы, пребывал не в лучшем настроении. Недостаток продовольствия и прочие неудобства, связанные с недавно завершившейся франко-прусской войной, усугубляли образ его мыслей еще более.
‘Здешняя гостиница, — пишет он в вечер приезда, — место довольно посредственное, но лучшее из доступных здесь; а бедность, от коей страдает и сам Париж, вкупе с усталостью и неудобствами дневной дороги, побудили меня остаться здесь до завершения моих трудов. Хозяйка моя — смуглая, желтоватая, пожилая женщина, вдова; сын ее — анархического склада, фанатично преданный новой декадентской ‘поэзии’ (как ее именуют), представленной Бодлером, Верленом
В моей комнате на первом этаже есть три высоких окна, выходящих на улицу, и большая кровать с балдахином, выглядящая, впрочем, вполне удобной, хотя я и удалил с нее такую антисанитарную мерзость, столь дорогую галльскому уму, как перьевой матрас. К счастью, английская валюта при нынешнем бедственном положении страны столь ценна для этих людей, что я могу рассчитывать на всемерное внимание. Единственным неудобством, с каким я, по всей видимости, столкнусь, послужит шум рыночных повозок, гремящих ранним утром по мостовой, а это я, без сомнения, перенесу, ибо рассчитываю пробыть здесь не более недели.
Как тебе известно, я питаю надежды завершить здесь свои изыскания относительно роли, сыгранной прославленным семейством Лувуа в религиозных войнах шестнадцатого столетия, и льщу себя надеждой на обретение новых фактов, дабы представить их по возвращении Обществу исторических исследований. Непосредственным предметом моего интереса служит относительно малоизвестный родственник великого Шарля де Лувуа
Обычные издания ничего не сообщают о нем, помимо самого факта его кончины и сведений — едва ли удивительных при данных обстоятельствах — что жил он в самом строгом уединении. Но, поскольку происходило это в замке Эшарп, всего лишь в трех милях от гостиничной вывески, полагаю, что на месте удастся выяснить те подробности, на кои столь скудны библиотеки. В любом случае я намерен посетить замок сразу же после завтрака’.
План этот был должным образом претворен в жизнь. Мистер Ротерхэм отмечает, что день выдался необычайно жарким даже для августа, и клубилось очень много мух. Не считая этих испытаний, путь его до замка выдался приятным, и в своем письме в тот вечер он весьма подробно останавливается на своих впечатлениях от сельской местности и первого взгляда на замок, возвышающийся над медлительно текущей рекой.
Мистер Ротерхэм разбудил смотрителя (которого описывает как ‘угрюмого крестьянина средних лет’), дремавшего в своем домике, и был проведен внутрь. Комнаты большей частью свидетельствовали о периоде на полстолетия позже того, что так интересовал его; но мистер Ротерхэм был вознагражден, обнаружив подлинный портрет виконта Рауля де Савиньи, висевший высоко над камином в обширной гостиной. Портрет он описывает весьма подробно.
‘Это тонкое, слабое, женоподобное лицо с узкими глазами и необыкновенно алыми губами, на первый взгляд, принадлежит человеку лет тридцати; однако при пристальном рассмотрении я убедился, что в момент написания картины позирующему было под сорок. Он облачен в богатые одежды алого шелка и бархата, а на шее висит на цепи медаль некой награды (на расстоянии я не смог разобрать, какой именно). В правой руке он держит песочные часы, притом горизонтально, дабы предотвратить перетекание песка из одной чаши в другую, а левая покоится на раскрытой книге, и на одной из ее страниц различимы некие надписи.
Желая изучить их ближе, я попросил нашего недружелюбного друга принести лестницу, однако он поднял такой шум по поводу трудностей этой, как я полагал, столь простой операции, что удовлетворение своего любопытства мне пришлось отложить до завтрашнего возвращения’.
Смотритель оказался совершенно неподходящим и в прочих отношениях. Он ничего не знал о замке, помимо сведений из обычного путеводителя, а они касались исключительно семейства, сменившего Савиньи. Долго они там, как и все последующие обитатели, не задержались; и замок пустовал уже полстолетия.
— Если месье хочет знать больше, ему надо пойти к месье кюре, тот разбирается в таких вещах.
— В самом деле… — Мистер Ротерхэм подумал, что эти священники склонны воображать себя историками. — А есть ли здесь какие-нибудь бумаги, касающиеся Савиньи?
— Да, месье. Они у месье кюре. — Смотритель поколебался. — Вообще-то…
— Ну же?
— Я хотел сказать, что, если месье интересуется виконтом Раулем де Савиньи, ему, наверное, надо взглянуть на эти бумаги, прежде чем продолжать.
— Естественно, я должен их увидеть. Если они имеют историческое значение, то их следует передать в какую-нибудь библиотеку. Но я замечал, что церковь склонна не выказывать совести в подобных делах.
По завершении осмотра они покинули дом и пересекли широкую запущенную лужайку позади него. Под окнами расставлены были чаши и скульптуры в стиле рококо. В дальнем конце лужайка коротким крутым склоном вздымалась к первым деревьям парка. А между этими деревьями что-то мерцающее в лучах утреннего солнца привлекло взор уже намеревавшегося удалиться мистера Ротерхэма.
— Что это? — спросил он, указав туда.
— Ничего, месье, — насторожился смотритель.
— Чепуха, — проговорил мистер Ротерхэм. — Я отчетливо уловил солнечный блик в окне. — Он шагнул вперед. — Здание.
— Мавзолей, месье.
— Бог мой, — взволновался мистер Ротерхэм, — и вы мне не сказали? Что это за место? Кто там погребен? Немедля проводите меня туда.
— Там нет ничего интересного, месье.
— Судить об этом мне… — Мистер Ротерхэм помедлил, остановился, порылся в кармане и извлек двадцатифранковую банкноту. Но смотритель покачал головой.
— Нет, месье, дело не в этом. Если вы настаиваете, я провожу вас. Но видеть его внутри нельзя.
— Нет ключа?
— Ключ есть, месье. Хотел бы я, чтобы его не было. Хотел бы я видеть его разрушенным. Семья запретила посетителям входить в гробницу. Мне же никогда не хотелось этого сделать.
Если замечания эти и показались мистеру Ротерхэму странными, он об этом не упомянул. Лишь вновь спросил:
— Кто же там похоронен?
— Только один человек: месье Рауль де Савиньи.
— Рауль!.. Мы должны немедля туда идти.
И они пошли.
Мавзолей стоял — и стоит по сей день — на вершине небольшого холма, окруженный и затененный деревьями парка. Круглый в плане, он выстроен в неоклассическом стиле, вошедшем во Франции в моду в эпоху Ренессанса, с декоративными колоннами, увенчанными ионическими капителями.
Крыша медная, а толстая дубовая дверь украшена резным гербом рода де Савиньи. Единственная его необычная черта — кольцо низких продолговатых окон, расположенных под крышей футах в двенадцати от земли, подобно клеристорию
— Месье желает заглянуть в окна? Я бы не советовал.
Мистер Ротерхэм начинал терять терпение.
— Что за чушь? — рявкнул он. — Надеюсь, вы не боитесь призраков? В любом случае я не вас прошу карабкаться по лестнице. В последний раз спрашиваю, принесете мне лестницу или нет?
— Как пожелает месье, — пожал плечами смотритель.
Принесенную лестницу прислонили к стене мавзолея, и мистер Ротерхэм стал взбираться по ней. На полпути его задержало внезапное предчувствие: неприятно было бы, подойдя к окну, обнаружить, что некто смотрит на себя… Но он взял себя в руки и продолжил путь, а в действительности ничего подобного не произошло.
Окна были грязны как изнутри, так и снаружи, и трудно было разобрать, что находится внутри. Впрочем, мистеру Ротерхэму удалось различить каменный саркофаг в центре, а на восточной стороне — что-то вроде алтаря с медным распятием. Слегка разочарованный, он повернулся, намереваясь спускаться, и тут вздрогнул от громкого лязга внутри гробницы. Преодолев внезапное нежелание, он обернулся и увидел, что медное распятие рухнуло на каменный пол.
Смотритель ждал его у подножия лестницы, бледный сильнее прежнего.
— Месье слышал?
— Да, конечно. — Мистер Ротерхэм был краток. Его, вне всякого сомнения, рассердило, что он так встревожился. — Я вернусь завтра, — быстро продолжил он, — рассмотреть портрет внимательнее.
— Если месье будет удобным прийти не позже четырех — в это время я закрываю усадьбу…
Мистер Ротерхэм раздраженно фыркнул.
— Что ж, коли так, то так. Кажется, слишком рано в такой час закрываться.
— Я ухожу, месье. Послезавтра — 24 августа. Я вернусь 25 и буду счастлив показать месье все, что он пожелает.
‘Не столь уж неудовлетворительный день, — заключает в своем письме мистер Ротерхэм, — а завтрашний, когда я навещу священника, обещает быть еще лучше. Сознаюсь, происшествие с распятием на время встревожило меня, но, думаю, тебе известно, что я не разделяю теперешних суеверий на сей счет; и, без сомнения, этому феномену существует некое вполне естественное объяснение’.
Вторая его ночь в ‘Золотом петухе’ выдалась далеко не столь спокойной, как он ожидал. То ли из-за перины, то ли из-за незнакомой обстановки, то ли по какой еще причине, но спал он мало, и даже в эти промежутки был потревожен сновидениями.
‘Одно из них, — отмечает Ротерхэм в своем дневнике, — постоянно повторялось. Я как будто бежал по темной мощеной улице, с высокими фронтонами домов по обеим сторонам ее. И все это время некий голос, высокий и тонкий, быстро, беспрестанно, монотонно повторял мне в ухо: ‘Je ne suis pas encore prêt, l’experience n’est pas complete’
Полагаю, мистер Ротерхэм был из тех людей, кого испугать нелегко, поскольку, несмотря на все это, на другое утро он пребывал в приподнятом настроении, после завтрака отправившись к кюре, оказавшемуся худощавым человеком аскетического облика, беспрестанно курившим желтые сигаретки, которые сам тут же и скручивал. Предмет интересов мистера Ротерхэма он воспринял со странной неохотой, но все же, поддавшись на уговоры, предъявил несколько выцветших листов пожелтевшего пергамента, исписанных корявым почерком шестнадцатого века.
— Здесь, — проговорил он, — вы найдете описание кончины виконта Рауля де Савиньи в Варфоломеевскую ночь 1572 года, вкупе с прочими касающимися его вещами. Записал это некий Жан де Туркуань, в то время здешний приходский священник, спустя несколько месяцев после тех событий.
Это в самом деле была находка. Мистер Ротерхэм взял пергамент, не в силах унять руки, задрожавшие от волнения.
— Вы позволите это скопировать?
Священник кивнул.
— Но я предпочел бы, чтобы вы скопировали рукопись здесь, сын мой; она не так длинна. Прошу вас, не поймите меня неверно; я, естественно, доверяю вам. Но есть иные причины. — Он поколебался. — Теперь я должен оставить вас, чтобы прочесть повечерие. Прошу вас, располагайтесь в этой комнате, как вам удобно. И…
— Да? — оторвался от листов пергамента мистер Ротерхэм.
— На этих страницах вы найдете нечто, что может склонить вас к определенному образу действий. Сопротивляйтесь этому искушению, сын мой; сопротивляйтесь ради вашего же блага, — решительно проговорил священник.
— Конечно, конечно, — проговорил мистер Ротерхэм, желавший остаться наедине с манускриптом. — Как скажете.
Несомненно, священника не обмануло столь поспешное согласие, поскольку он, уже более любезно, прибавил:
— И помните, сын мой, в любое время и в любой беде я к вашим услугам.
Затем он повернулся и вышел.
Рассказ Жана де Туркуаня, при всей краткости, был, несомненно, подлинным и современным событиям. Мистера Ротерхэма это чрезвычайно взволновало и слегка обеспокоило. Подтверждалось, что Екатерина Медичи лично ответственна за резню; указывалось, что число жертв в Париже с округой составляло 13 000 (но это, вероятно, было лишь предположением, на каковое нельзя полагаться); и повторялась легенда — тут мистер Ротерхэм слегка улыбнулся, — что Карла IX с тех пор преследовали души убитых гугенотов.
В самом Кловере убитых было мало, но значительное место отводилось гибели Рауля де Савиньи, самого заметного из них. Один отрывок стоит того, чтобы привести его здесь целиком.
‘Де Савиньи, мучитель, убийца, колдун и отступник, встретил свой заслуженный конец в ту же славную ночь 24 августа. Человек, беспрестанно страшившийся смерти, беспрестанно замышлявший гнусным своим искусством продлить жалкое свое состояние и приковать к земле свою еретическую душу на среднем пути между нашим Всемогущим Господом и соперником его диаволом, тот, кто, трусливо страшась как Небес, так и Ада, стремился преступить и опровергнуть неумолимый закон нашего ухода отсюда, в ту ночь был преследуем на улицах, как пес, и поражен стрелой в правое ребро у стен своего жилища.
Солдаты же, ища развлечения, задумали, ибо он был беспомощен, истязать его; во исполнение чего голова его, руки и ноги были прижаты к стене, зубы вырваны поодиночке, а рот разорван до самых скул; он же кричал, что еще не готов к смерти и умолял солдат пощадить его. Затем ему вырвали ногти и переломили каждую кость пальцев. При всем этом он многажды терял сознание, и его приводили в чувство, прежде чем продолжать.
Наконец, после пяти часов непрерывных увечий, заметили, что он мертв. Тогда части его тела собрали и обернули саваном, и воздвигли в парке гробницу, и поместили там останки, с ними же все бумаги, касающиеся его семьи и самого его, так что он, наконец, остался один. Всему же этому я был свидетель.
Жан де Туркуань scripsit
Выйдя из дома священника с копией этого документа, мистер Ротерхэм впал в задумчивость; предмет же его размышлений раскрывает послание, написанное им племяннику незамедлительно по возвращении в гостиницу.
‘Ты легче поймешь мои намерения, — сообщает он, — если примешь во внимание те огромные прибавления к историческому знанию, что почти наверняка будут извлечены из бумаг в мавзолее. Просить разрешения войти туда было бы, знаю, бесплодным занятием; тому препятствует слишком много суеверий, и смотритель ясно дал понять, что на сей счет семья, владеющая замком, непреклонна. Но, полагаю, я достаточно сведущ, чтобы завершить дело, не оставив следов. Все зависит от того, остался ли ключ в домике смотрителя’.
План мистера Ротерхэма, вкратце, сводился к следующему: днем он купит в городе кусок веревки и хороший фонарь, а с наступлением темноты покинет гостиницу, объяснив это желанием прогуляться при лунном свете, и направится к замку Эшарп. Там он перелезет через стену, что, насколько ему помнилось, не должно вызвать особых затруднений, отыщет в домике отсутствующего смотрителя ключ от мавзолея, направится туда, заберет бумаги, упомянутые Жаном де Туркуанем, вновь запрет гробницу, аккуратно вернет ключ в домик и вернется в гостиницу.
Проблем с открытием саркофага он не ждал, поскольку заметил, что медная крышка легкая и — что особенно удивительно — не заперта. По всей видимости, прочная дубовая дверь казалась достаточной защитой от чьего-либо прихода или ухода.
Бедный мистер Ротерхэм! Его храбростью, если уж не мудростью, можно восхититься. Любопытно, что он, по-видимому, позабыл предостережение священника, а если и помнил, то исполнился решимости игнорировать. Когда же до него, наконец, дошло значение этих слов во всей их полноте, было уже поздно, слишком поздно.
Заготовил он и свой будущий рассказ о случившемся, ведь невозможно было скрыть сам факт некой преступной затеи, с которой его, по всей вероятности, свяжут после визита к кюре. Он сообщил бы, что разговорился в кафе с незнакомцем (имени он его, естественно, не знал и описать подробно не мог) и случайно упомянул о бумагах в мавзолее, сожалея, что не может их увидеть; что на другой день незнакомец появился вновь, предъявил те самые бумаги и потребовал уплаты; что, физически более не в состоянии иметь дело с этим незнакомцем, он передал деньги; что незнакомец в дальнейшем исчез; и что в ужасе от столь вопиющей кражи он поспешил возвратить бумаги владельцам — хотя, как он добавил бы мысленно, не раньше, чем прошло достаточно времени, чтобы он мог эти бумаги скопировать. Быть может, репутации мистера Ротерхэма повезло, что столь избитое повествование так и не подверглось проверке.
Наступила ночь, взошла близкая уже к полной луна, и легкий ветерок, внезапными порывами прокрадываясь из-за углов и вдоль мощеных улиц, зашевелил густую пыльную листву деревьев напротив гостиницы. Мистер Ротерхэм вышел около половины одиннадцатого, неся в чемоданчике фонарь и веревку. Заметив, что никого нет рядом, он испытал облегчение, ведь иначе затруднительно было бы объяснить столь необычное снаряжение для прогулки в лунном свете.
Путь до замка прошел без происшествий; единственными, кого он видел, были влюбленные, слишком поглощенные своими заботами, чтобы уделить ему внимание. Высокие железные ворота, ведущие на территорию, были заперты, но удобное буковое дерево у стены избавило его от необходимости задействовать веревку — мистер Ротерхэм, несмотря на свои пятьдесят лет, был бодрым, даже спортивным человеком.
На территории было тихо и пустынно. Разбитое оконное стекло открыло ему доступ в домик смотрителя, где он вскоре нашел искомое — огромный, древний ключ, насквозь изъеденный ржавчиной. Затем, вновь выйдя в ночную тьму, он направился к мавзолею.
Я могу представить себе, что он испытывал, стоя перед высокой дубовой дверью с ключом в одной руке и зажженным фонарем в другой. Неприятно находиться в темноте неподалеку от мертвецов. Но, каковы бы ни были его страхи, он подавил их и продолжил свое дело. Замок также проржавел за многие годы, и лишь через несколько минут защелка повернулась. Дверь отворилась, и он оказался внутри.
Перед ним черной массой высился саркофаг, чью медную крышку освещали беспорядочные, просачивающиеся сквозь окна лучи лунного света, а в воздухе царило невыносимое зловоние. В свете фонаря он разглядел медное распятие на полу, там, куда упало оно накануне.
Он нерешительно сделал два шага вперед, и тут его охватило жуткое, непреодолимое чувство, что он не один. Еще два шага, с внезапной силой за ним захлопнулась дверь мавзолея, и в тот же миг он осознал, что какой-то голос тихо, беспрерывно бормочет ему в левое ухо что-то вроде: ‘Dorenavant tu seras assure de compagnie’
Ничего не различая от ужаса, он бросился к двери, цепляясь ногтями, распахнул ее и каким-то образом выбрался наружу. Но ключ был старый и гнилой, так что при попытке повернуть его в замке сломался у него в руках. Отшвырнув все в сторону, он добрался до стены парка, кое-как перелез через нее и рухнул на дорогу снаружи.
Об обратном пути он после не помнил ничего, кроме мучительной тоски. Но ужасное чувство, что рядом с ним кто-то или что-то есть, ушло, и он расслышал, как колокола в Кловере бьют половину двенадцатого. До дня святого Варфоломея оставалось еще полчаса.
Придя в гостиницу, он выпил немного бренди, прокрался себе в комнату и, тщетно пытаясь прийти в себя, стал записывать в дневник события того вечера. ‘Боже, смилуйся надо мной, — так кончается эта запись, — я не знал. В смысле, хорошо не знал. Если бы я только мог запереть за собой дверь…’
На этом запись обрывается. Ибо в тот миг, в двадцать минут пополуночи 24 августа, он вновь осознал, что не один.
Он повернулся и увидел то, что было под балдахином кровати.
Остальное должно изложить его собственными словами. Снова наступил день, а он, в другой комнате гостиницы, лежит со сломанной ногой на кровати и сочиняет письмо — последнее — племяннику. Пишет старик, и пальцы его дрожат так сильно, что он с трудом держит перо.
‘…врачи говорят, что мне опасно шевелиться, и ничто их не переубедит. И все же я претерпел бы самую жуткую боль, какую только можно вообразить, лишь бы выбраться отсюда. Во имя всего святого, приезжай так быстро, как только доставят тебя поезд и корабль.
Вновь придя к жуткому убеждению, что рядом со мной присутствует некая злая воля, я бросил взгляд на кровать. Представь себе степень моего ужаса, когда я различил сидящее там существо. Оно было закутано в грязное полотно, словно мумия, с руками, прижатыми к бокам. Лица не было, лишь рваные черные дыры там, где надлежало быть носу и рту, испачканному запекшейся кровью.
А затем руки, клубами пыли разрывая гнилую ткань, оторвались от боков, и оно сползло с кровати и двинулось ко мне. Я закричал и бросился к двери. Сильная боль пронзила левую ногу — и тьма.
Я не могу больше писать. Даже при солнечном свете, в присутствии другого человека в комнате, воспоминание об этом наполняет меня куда худшим ужасом, чем любой кошмар, какой я только мог счесть возможным. Ради Бога, приезжай ко мне! Перспектива коротких часов тьмы, оставшихся до полуночи, невыносима для меня’.
26 августа в гостиницу прибыл племянник мистера Ротерхэма. То, что он увидел там, вынудило его через несколько мгновений броситься в ванную, где его долго и продолжительно рвало.
Я сам побывал в Кловере в августе 1939 года, перед самой войной. Тогдашний владелец ‘Золотого петуха’ был внуком молодого человека ‘анархического склада’, упомянутого мистером Ротерхэмом, и, именно сидя с ним в гостиной за стаканом пива, узнал я, что случилось с мистером Ротерхэмом. Поначалу он не хотел говорить об этом, но я учуял некую тайну и, наконец, смог убедить его.
— Могу сообщить вам, месье, — проговорил он, — лишь то, что рассказывал мне дед. Понимаете ли, англичанин ни на минуту не остался бы один, и деду выпало сидеть с ним в комнате. С приближением темноты волнение его заметно усилилось, но ближе к полуночи он замолк. Тогда мой дед, дремавший в углу, вздрогнул, услышав страшные вопли: ‘Позовите священника! Ради Бога, позовите священника!’ Дед мой поколебался, но настоятельность просьбы принудила его подчиниться. Выходя из комнаты, он ощутил запах чего-то разлагающегося, обернулся на полпути и увидел, как дверь в спальню медленно приоткрывается, а затем услышал, как голос англичанина резко оборвался. Он помедлил, но, — и тут хозяин гостиницы пожал плечами, — возвращаться ему не хотелось, и он побежал к священнику. Вернулись они вскоре полуночи, но им оставалось лишь прикрыть англичанину лицо.
— Как он умер? — спросил я.
— Об этом, месье, мой дед никогда не рассказывал.
Очевидно, дело нельзя было оставить так. Мне припомнилось, что один мой друг знал кого-то по фамилии Ротерхэм, и, поскольку фамилия эта не совсем обычна, я написал ему, интересуясь, может ли он дать мне какие-либо сведения на сей счет. Через неделю я был вознагражден прибытием объемистой посылки.
Знакомый моего друга был сыном того племянника, которому писал мистер Ротерхэм. В пакете оказались письма, дневник и бумаги, из которых и составлено вышеизложенное повествование.
‘Б. не возражал против того, чтобы одолжить их, — писал мой друг. — Все, кроме писем, возвращено было его отцу, как ближайшему родственнику, после смерти его двоюродного деда. Он говорит, что среди личных вещей одна сильно озадачила его отца. В руке несчастного была зажата квадратная золотая медаль, довольно старая и потускневшая, с прикрепленным к ней куском тяжелой золотой цепи. На одной ее стороне было перевернутое распятие, а на другой циферблат без стрелок, или же со снятыми стрелками. Б. говорит, что некоторое время назад достал ее, чтобы посмотреть, но она так не понравилась ему, что он ее уничтожил’.
На другой день после получения этого письма — 23 августа — я ближе к вечеру отправился в замок Эшарп. Дверь мавзолея была замурована, но в остальном он выглядел в точности так, как и описывал мистер Ротерхэм. Я отыскал тогдашнего смотрителя, приятного молодого человека в черном берете и с сигаретой.
— Прошу прощения, месье, — проговорил он, — но…
— Но вы уезжаете, — вставил я, — и не вернетесь до 25 числа. — И я объяснил, почему так полагаю.
Когда я закончил, он кивнул и проницательно взглянул на меня.
— До отправления моего поезда еще час, — проговорил он. — Если месье желает увидеть портрет?.. — Вполне естественно, месье был в восторге.
Мой проводник, более услужливый, чем у мистера Ротерхэма, принес мне стремянку, с помощью которой я смог рассмотреть картину вблизи. Неподписанная, она была, вероятно, делом рук способного любителя. Знак отличия на шее виконта Рауля де Савиньи представлял собой квадратную золотую медаль на золотой цепи. Сторона, которую можно было рассмотреть, изображала (и вы едва ли будете удивлены) циферблат со снятыми стрелками. А запись в книге оказалась строкой из Ронсара
После заплесневелых необитаемых комнат замка летний воздух был прекрасен.
— А теперь, месье, я должен уйти, — сказал смотритель. Я был здесь один раз в день святого Варфоломея, и никакие деньги больше не заставят меня вновь оказаться в тот день по соседству. Понимаете, тут и разговоры, и бессмысленный смех, и мягкие, слабые прикосновения к дверям и окнам… — Вдруг он улыбнулся. — Если месье подождет минутку, я закрою свой домик и провожу месье до ворот.
Он ушел, насвистывая, а я лениво побрел к мавзолею. У двери рос терновник, и я различил, как тот сильно трясется, хотя день выдался безветренный. Это побудило меня переменить планы и вернуться в Париж вечерним поездом.
До дня святого Варфоломея оставалось еще восемь часов, и, оглядываясь назад, я почти уверен, что шум в терновнике вызван был кошкой. Но в делах такого рода я нахожу глупым излишне рисковать.
