Э. Криспин ‘Берегись поезда’ ｢сб.рассказов｣

[Клуб любителей детектива]

БЕРЕГИСЬ ПОЕЗДА by ЭДМУНД КРИСПИН  О Р И Г И Н А Л Ь Н О Е  Н А З В А Н И Е:  BEWARE OF THE TRAINS  П Е Р В О Е  И З Д А Н И Е: London: Gollancz, 1953  Ф О Р М А Т:  Авторский сборник рассказов  © Переводы выполнены специально для форума ‘КЛУБ ЛЮБИТЕЛЕЙ ДЕТЕКТИВА’  ПЕРЕВЕДЕНО ПО ИЗДАНИЮ: ‘Beware of the Trains’, 1953  РЕДАКТОР-КОРРЕКТОР: Ольга Белозовская  Подробнее о первых изданиях рассказов во вкладке ‘библиография’. Данные о переводчиках и дате публикации на форуме во вкладке конкретных рассказов.    В Н И М А Н И Е !  В  Т О П И К Е  П Р И С У Т С Т В У Ю Т  С П О Й Л Е Р Ы.  Ч И Т А Т Ь  О Б С У Ж Д Е Н И Я  П О С Л Е  П Р О Ч Т Е Н И Я  Р А С С К А З А !

• ATTENTION!
    Весь материал, представленный на данном форуме, предназначен исключительно для ознакомления. Все права на произведения принадлежат правообладателям (т.е согласно правилам форума он является собственником всего материала, опубликованного на данном ресурсе). Таким образом, форум занимается коллекционированием. Скопировав произведение с нашего форума (в данном случае администрация форума снимает с себя всякую ответственность), вы обязуетесь после прочтения удалить его со своего компьютера. Опубликовав произведение на других ресурсах в сети, вы берете на себя ответственность перед правообладателями.
    Публикация материалов с форума возможна только с разрешения администрации.
• СМЕРТЕЛЬНЫЙ ШЛЮЗ
    Deadlock
  

  Предисловие | +

   Эдмунд Криспин — псевдоним Роберта Брюса Монтгомери. Его первый детективный роман был издан в Англии под названием ‘Дело о золотой мушке’, а в США вышел под названием ‘Похороны в Оксфорде’. За ним последовали ‘Святой переполох’, а в прошлом году ‘Шагающий магазин игрушек’. Его книги свидетельствуют об эрудиции автора, остроумны и чрезвычайно легко читаются.
   Автор родился в 1921 году в Англии, в его жилах течет шотландская и ирландская кровь. Он изучал новые языки в Оксфорде и получил степень в Колледже Святого Иоанна. Много путешествовал по Европе перед войной, был церковным органистом, пианистом и дирижером с тех пор, как ему исполнилось четырнадцать, и признается, что в отдыхе отдает предпочтение пиву и елизаветинской литературе, чикагскому джазу (что бы это ни значило) и плаванию. Его любимый писатель — автор детективных романов — Джон Диксон Карр, а из американских писателей он отдает предпочтение Х. Л. Менкену и Джеймсу Терберу.
   В своем первом письме редактору мистер Криспин упоминает тот факт, что он работал преподавателем в школе в течение трех лет; в его втором письме, написанном всего лишь спустя два месяца после первого, он заявляет, что занимался преподаванием два года. Любопытное хронологическое несоответствие: что произошло с его третьим годом преподавания? В какую дыру провалился целый год жизни мистера Криспина? Это не могло быть время, когда он писал свой первый детективный роман — что, по словам издателя, заняло у него лишь четырнадцать дней... Джеймс Сэндо, известный знаток, добавляет еще пару нестыковок, чтобы возбудить наш интерес: Святой Криспин — покровитель сапожников, а еще это имя ведет к Генри V, потому что битва при Азенкуре произошла в День Святого Криспина... Нам остается лишь добавить, что ‘Смертельный шлюз’ — первый рассказ Эдмунда Криспина, еще один из тех, которые первым оценил EQMM; здесь вы найдете своего рода приключение в духе Тома Сойера, но в английском антураже.

   Капитан Вандерлур никогда не понимал английских законов о лицензировании пабов и вечером, о котором пойдет речь, он постучал в дверь бара ‘Земля обетованная’ в четверть седьмого, совершенно не осознавая, что со времени его последнего визита сюда мы перешли на летнее время. Однако он получил свой напиток (как всегда, это был джин и тоник), потому что мой отец послал меня посмотреть, кто стучит, и, конечно, я провел капитана к черному ходу, а отец обслужил его на кухне. Это случалось часто — во всяком случае с людьми, которые отцу нравились. Строго говоря, это было противозаконно, но полиция Хартфорда почти никогда не посещала нашу деревушку Бейзин, и местный народец и один или два из яхтсменов настолько привыкли выпивать на кухне, что все уже и забыли, когда было иначе.
   Свое судно ‘Фрейхейд’ капитан Вандерлур поставил на якорь еще днем. Его ежемесячные визиты в Харлинген приятно скрашивали будничную рутину нашего крошечного сообщества. Это было серое, широкое, но небольшое судно с дизельным двигателем и оно перевозило живых угрей (из Бейзин их везли вглубь страны по каналу, и в конечном счете они попадали в Лондон). ‘Фрейхейд’ входил в устье во время прилива, а затем пробирался к шлюзу, который как раз был способен его вместить. Как все другие суда, он пришвартовывался к западному берегу канала. Команду составляли помощник капитана, механик и три матроса — в вечер после причаливания все они неизменно садились на автобус до Колчестера и там напивались. И так же неизменно капитан Вандерлур оставался в Бейзин и шел в ‘Землю обетованную’.
   Это был невысокий человек с короткой стрижкой на напоминающей пулю голове и с постоянным выражением нежной меланхолии на лице; по-английски он говорил хорошо, хотя злоупотреблял гортанными звуками. Как моряк, он знавал лучшие времена. Он был капитаном большого торгового судна ‘Звезда Ливерпуля’, которое пошло ко дну, как поговаривали, по его небрежности, недалеко от берегов Явы. Дело явно было не очевидным, поскольку он никогда не терял своей капитанской лицензии. Но в любом случае компания вернула его в Европу и понизила до сравнительно оскорбительной должности, которую он теперь занимал. Он редко говорил о былых временах, никогда не поощрял вопросов, и я думаю, что он стремился забыть обо всем. Конечно, мне он казался хорошим моряком — хотя в те дни я мало знал о морском деле, а сейчас знаю еще меньше.
   Его приход к нам всегда сопровождался неким ритуалом. Отец вручал ему джин и тоник и говорил: ‘Хороший рейс?’ А он, даже если плавание происходило в шторм, отвечал: ‘Очень приятный’, — и предлагал отцу одну из тонких черных сигар, которые он обычно курил. Отец неизменно отказывался.
   Тем субботним вечером, насколько я знаю, никаких изменений в процедуре не было, кроме, возможно, присутствия на кухне нашей новой горничной Энн, которая чистила картофель для ужина. Это была пухлая, веселая деваха с красным лицом и руками, и она уже украдкой поглядывала на меня. Но, как отметил отец, она была хорошей работницей, и, учитывая все обстоятельства, это было то, что нужно, поскольку моя мать умерла, когда я был еще маленьким, и отцу пришлось бросить работу и начать присматривать за баром и яхт-клубом, а от тети Джессики пользы было не больше, чем от Папо, попугая, который весь день сидел в комнате и пронзительно кричал и свистел. Тетя Джессика слонялась по комнатам в паре древних шлепанцев (я никогда не видел ее без них) и подвергалась таинственным ‘нападениям’, природу которых я не понимал ни тогда, ни позже. Так или иначе, помощи от нее в домашнем хозяйстве не было никакой, и, что бы там ни было, домом управляла Энн.
   Дело в том, что я никогда не любил тетю Джессику и не доверял ей. С одной стороны, меня чем-то отталкивала ее внешность (ей было около шестидесяти, обильные седые космы на голове, тонкий и чрезвычайно длинный острый нос). А с другой, ее манера речи казалась мне неестественной и смешной. Она была сестрой моего отца, а мои бабушка с дедушкой вовсе не были зажиточными, но, послушать тетю Джессику, можно было бы вообразить их цветом эдвардианского бомонда. Кроме того, тетя Джессика, казалось, не подозревала, что мир ушел вперед (или, во всяком случае, изменился) по сравнению с теми днями. В своей настойчивости следовать устарелым обычаям она напоминала музейный экспонат. Никакая леди, по ее мнению, не сделала бы так-то и так-то; никакой воспитанный ребенок не сказал бы того-то и того-то. Пожалуйста, не поймите меня неправильно: наш нынешний век вовсе не такой уж эталон вежливости и этикета, чтобы мы имели право смеяться над манерами других времен. Но принципы тети Джессики были просто невежественными и механическими, а кроме того, ее представления о сексе, как я теперь понимаю, были, можно сказать, просто нездоровыми.
   Кажется, я слишком долго подвожу к событиям той ночи. Но прежде, чем я к ним перейду, следует объяснить еще две вещи: отношения между Мерчисоном и Хелен Портеоус и топографию Бейзин, чтобы вы могли следить за происходящими событиями.
   Мерчисон был членом яхт-клуба Хартфорда. Само здание клуба находится приблизительно в миле дальше к устью, но очень многие из членов клуба держат свои лодки в канале, а тех, кто швартуется около клуба, довольно мало. У Мерчисона было целых две посудины: прекрасный тридцатифутовый баркас и шестидесятифутовый бермудский кеч. Могу добавить: то, как он эти суда использовал, не вызывало к нему любви со стороны подлинных яхтсменов. Он устраивал на борту гулянки, заводил двигатель, проходил шлюз, спускался на пару миль в устье, там вставал на якорь и доставал несколько коробок джина, а приблизительно через час возвращался тем же путем. Насколько я знаю, он никогда не уходил дальше, и, опять-таки, насколько я знаю, он никогда даже не ставил парусов.
   Это был хорошо обеспеченный мужчина, холостой, между тридцатью и сорока, высокий и эффектный, с черными усами, агрессивно громким голосом и полным равнодушием к любому, чье финансовое положение было ниже его собственного. В то время, о котором я рассказываю, его основным интересом к Бейзин было стремление обольстить Хелен Портеоус — в чем, насколько я могу судить, он и преуспел.
   Естественно, в четырнадцать лет я не думал обо всем этом именно в таких выражениях. Это была просто ‘любовная интрижка’, такая же, как в фильмах. Но я хорошо помню вечер, когда мы с Маргарет Портеоус шли вдоль берега канала и заглянули в иллюминатор каюты, где сидели Мерчисон и Хелен Портеоус. Крошечные занавески не были плотно задернуты, и мы могли видеть кое-что из того, что там происходило. Полагаю, это не было чересчур скандальным, но в то же самое время это было совсем не то зрелище, на которое стоит смотреть детям. Маргарет прошептала мне странным, хриплым голосом:
   — Я думаю, это ужасно.
   На это я ответил как можно небрежнее:
   — Все это, знаешь ли, вполне естественно.
   Но должен признать, что по сути я был согласен с Маргарет.
   Маргарет и Хелен были дочерьми миссис Портеоус, которая жила рядом с Чарли Куком, смотрителем шлюза. Маргарет было тринадцать лет, а Хелен — восемнадцать. Их отец умер за несколько лет до этого. Хелен была худой, но симпатичной и светловолосой; она одевалась хорошо и, как мне казалось, наносила слишком много косметики (В то время я в таких вопросах рассуждал по-пуритански.) Вскоре после того, как тем вечером мой отец открыл бар, я увидел, как она сошла с автобуса из Хартфорда, где работала. Обычно она оставалась в Хартфорде по вечерам, если не было особой причины вернуться в Бейзин, и я не удивился, когда позже Мерчисон с несколькими друзьями вошел в ‘Землю обетованную’ и объявил, что приглашает провести ночь на его судне. Моему отцу не нравился Мерчисон (хотя, работая в яхт-клубе, он не мог позволить себе это демонстрировать). Мне тоже. Как и тете Джессике. Как и капитану Вандерлуру. Фактически, как и всем вообще, что, без сомнения, объясняет то, что произошло с ним затем.  
     
   Вы поймете, что шлюз представляет собой более или менее центральный элемент Бейзин. Канал подходит к устью под прямым углом, и шлюз должен быть особенно глубоким, поскольку даже при приливе вода в реке все еще на шесть-восемь футов стоит ниже уровня канала, в то время как при отливе (когда шлюз, конечно, использовать нельзя), виден только песок и грязь, по которым расхаживают чайки, роясь в мусоре. Вдоль западного берега канала выстроилась линия из лодок всех возрастов, видов и размеров, — некоторые рассыпались на части из-за небрежения, другие выкрашены, отполированы и с ними нянчатся как с идолами некоторого языческого племени. Их веревки для швартовки образуют кучу ловушек вдоль тропинки. Вне этой тропинки нет ничего, за исключением нескольких полей, где трава постоянно выглядит бурой и чахлой под солеными ветрами, и деревянного сарая, в котором хранится оборудование яхт-клуба. С другой стороны канала (который, между прочим, можно пересечь по внутренним или внешним воротам шлюза или по пешеходному мосту дальше) расположены дома, причем ‘Земля обетованная’ стоит немного в стороне на дороге, которая идет из Хартфорда. Эта дорога заканчивается на некоей посыпаемой гравием автостоянке перед домом миссис Портеоус и домом Чарли Кука, смотрителя шлюза. Наконец я должен, сказать, что, хотя Бейзин может быть достаточно теплым местом летом, в другие времена года здесь чрезвычайно холодно, поскольку сюда задувает восточный ветер, который врывается в устье. Именно такой восточный ветер дул днем три года назад, когда я…
   Но вы узнаете об этом в надлежащее время.
   
   Как обычно, меня отправили спать в половине десятого. Я поднимался по лестнице в свою комнату с чувством приятного ожидания, поскольку договорился тайно встретиться с Маргарет Портеоус в полночь: у нас было намечено небольшое невинное расследование. Все это предполагало, что мне предстоит вылезти из окна моей спальни, и что я должен (и из опыта я считал это наиболее трудным) бодрствовать до назначенного времени.
   Мы собирались понаблюдать за маори — двумя женщинами и двумя мужчинами, которые жили среди неописуемой нищеты в полуразвалившемся разбитом плавучем доме на некотором расстоянии вдоль канала. Их ссоры и драки были постоянной интересной темой бесед у местных жителей, так же, как и источник средств к существованию, поскольку они иногда исчезали на несколько месяцев, а затем возвращались, чтобы возобновить свое пребывание в плавучем доме, словно и не отлучались.
   Вероятно, полиция все о них знала, но для нас они были полной тайной. У меня было смутное представление, что они поклоняются своим богам, проводят страшные обряды среди ночи, и нам с Маргарет казалось важным все это увидеть самим.
   В половине одиннадцатого я услышал, что отец запер дверь бара и удалился с парой фаворитов на кухню (еще одной частью ритуала с Вандерлуром было то, что они с отцом должны были сыграть в шахматы). Вскоре после одиннадцати помощник капитана, механик и матросы ‘Фрейхейда’ шумно высадились из такси, привезшее их из Колчестера, пересекли ворота шлюза, напевая сентиментальную голландскую песенку, и поднялись к себе на корабль. После этого я, должно быть, задремал и следующее, что помню, это как церковные часы в Хардфорде пробили полночь.
   Я плеснул немного воды из кувшина в глаза, а затем открыл окно и вылез. Это вывело меня на покатую крышу из серой черепицы, а оттуда я смог достаточно легко соскользнуть вниз на крышу навеса, который выходил на огород. Крыша была просмолена (как я всегда подозревал — с явной целью, чтобы мои ноги скользили). Здесь я некоторое время задержался, поскольку старый Чарли Кук, смотритель шлюза, как раз в этот момент вознамерился выйти из дома. Но я не сильно волновался. Чарли был достаточно трезвым в течение всей недели, но в вечер каждой субботы он выпивал столько пива, сколько влезало, и еще немного. Поэтому вряд ли он меня заметил бы.
   Когда он отошел, я спрыгнул с крыши навеса. Мне не очень нравилось такое упражнение, поскольку высота составляла шесть футов и шум от приземления был неслабым.
   Маргарет ждала меня в саду.
   — Я боялась, что ты не придешь, — прошептала она.
   — Тише ты, идиотка! — прошептал я в ответ.
   Мы двинулись к шлюзу. Дул свежий холодный ветер, и ночное небо было заполнено облаками, так что слабый лунный свет появлялся лишь на короткое время. Но когда мы достигли шлюза, было достаточно ясно, чтобы мы могли убедиться: никого не видно, хотя мы и слышали, как Чарли Кук поет, приближаясь к своему дому. Мы пересекли канал по внутренним воротам шлюза и пошли по тропинке, осторожно перешагивая через швартовочные веревки. Затем около сарая яхт-клуба Маргарет остановилась.
   — Я боюсь, — прошептала она.
   Меня это удивило. Маргарет была неспокойным ребенком, но в той степени, которая заставляет стремиться к приключениям, а не избегать их. В этом отношении она была совершенно не похожа на меня: я обычно был лишен воображения, но неожиданно мог впасть в глубокую панику.
   — Чего ты боишься? — спросил я.
   — А вдруг им не понравится, что мы за ними наблюдаем?
   Мне эта мысль также приходила в голову, но сейчас я не хотел об этом думать.
   — Они не узнают, что мы там, — возразил я.
   — Узнают, если кто-то из нас кашлянет, чихнет или что-то еще… Пойди и посмотри, Даниэль, а затем вернись и скажи мне, есть ли что-то интересное.
   Меня это разозлило. Языческие жертвы маори казались теперь значительно менее захватывающими, чем раньше. Но мужская гордость едва ли позволила бы в этом признаться… во всяком случае перед девчонкой.
   — Хорошо, я пойду, — коротко кивнул я. — Ты оставайся здесь. Я не долго.
   — Будь осторожен! — Она немного дрожала, но, возможно, это только от ветра.
   У нас заняло, полагаю, три минуты, чтобы добраться до сарая яхт-клуба. Еще через пять минут я достиг плавучего дома маори, пройдя по дороге мимо баркаса Мерчисона. В каюте горел свет, и я мог слышать голоса, но задерживаться не стал. Как оказалось, мои опасения относительно плавучего дома оказались напрасными. Дом был пуст. Или его жители еще не вернулись, или решили провести эту ночь вне дома.
   Признаюсь, что у меня отлегло от сердца, но в то же время это сделало нашу прогулку совершенно бессмысленной. Когда я покинул плавучий дом, часы в Хартфорде пробили четверть первого. Я прошел лишь ярд или два, когда встретил Маргарет, вышедшую мне навстречу.
   — Мама открыла дверь, — сказала Маргарет. — Ты думаешь, она знает, что я не в кровати?
   — Наверное, она ждет Хелен, — сказал я. — Хелен вышла сегодня вечером, не так ли?
   — Да.
   — В плавучем доме никого нет, — продолжал я. — Наверное, нам следует пойти домой.
   — Но я не могу идти домой сейчас, когда мама наблюдает… О, Даниэль… — Она казалась такой несчастной и так дрожала, что я обнял ее за плечи, но в следующий момент, смущенный, отстранился.
   — Ты можешь зайти через задний ход, — ободряюще предложил я. — Тем не менее тебе лучше не ходить через пешеходный мост, иначе заметят. Давай пойдем тем путем, каким мы пришли.
   Мы вернулись вдоль тропинки до сарая яхт-клуба. Едва мы прибыли туда, как на противоположной стороне канала открылась дверь в доме миссис Портеоус, и я мог видеть в конусе света саму миссис Портеоус, Энн и моего отца. Почти одновременно кто-то сошел с баркаса Мерчисона и пересек канал по пешеходному мосту.
   — Значит, они действительно знают, что мы ушли, — прошептал я. — Идем, я хочу попытаться вернуться раньше отца.
   Мы продолжили путь и пересекли шлюз, но на сей раз по внешним воротам. Здесь я неблагородно предоставил Маргарет ее судьбе. Но только я проник внутрь сада, как Энн с отцом догнали меня.
   — Вот значит как! — воскликнул отец. Я ожидал наказания, но он казался необычайно озабоченным чем-то и просто приказал мне идти спать. Сам он оставался в течение некоторого времени внизу, разговаривая с Энн на кухне. И лишь когда я закрывал за собой дверь, то расслышал, как он сказал: ‘Любопытно насчет той крови!..’
   Мне хотелось бы остаться и послушать, но я не посмел. Я пошел наверх и разделся, поздравляя себя со спасением, немного стыдясь за то, что покинул Маргарет, и зевая, словно не спал несколько лет. Снимая ботинки, я обнаружил на них темно-красные пятна, кое-где липкие, но по большей части почти высохшие.
   Я сразу решил, что это кровь, и хотя такие романтические предположения обычно неверны, на этот раз я угадал. Я задавался вопросом, на это ли ссылался отец, но затем отвергнул эту мысль, поскольку он, конечно же, спросил бы об этом. Залезая в кровать, я спрашивал себя, должен ли я спуститься и рассказать ему. Я все еще думал об этом, когда заснул.
   Поскольку были каникулы, мне разрешили оставаться в кровати до половины девятого, но следующее утро было таким прекрасным, что я встал в половине восьмого. Как только я выглянул из окна, то увидел какое-то необычное движение. Небольшая кучка мужчин что-то рассматривала на краю шлюза — среди них были Чарли Кук и мой отец. И когда один из них отошел в сторону, я смог разобрать, к чему приковано их внимание: большое, темное пятно неправильной формы. Можете представить, что я бросился туда как можно быстрее, и все оказались настолько поглощены проблемой, что я смог подойти незамеченным довольно близко. Отец послал кого-то за длинным шестом, теперь он шарил им в воде шлюза. И довольно быстро к поверхности приблизилось белое и необычайно мирное лицо… затем оно погрузилось вновь. Утопленники всплывают лишь через пять или больше дней после смерти, а Мерчисон пробыл в воде только семь или восемь часов.
   
   После того как тело убрали, взрослым было нелегко отстранить меня от расследования. С одной стороны, едва ли можно было меня запереть в комнате, с другой, — в каком-то смысле я был свидетелем, так как выходил из дома и был приблизительно здесь как раз в то время, когда произошло убийство. То, что это было убийство, сомнений не вызывало. И, как я понял в то время, у полиции не было никаких трудностей в поисках мотива. Мотивы имелись очень у многих: Мерчисон каким-то образом умудрился рассориться почти со всеми в Бейзин.
   После завтрака мне удалось выскочить и осмотреть пятна крови. Из лужи крови (я называю ее лужей, хотя к настоящему времени, конечно, все высохло) на краю шлюза следы крови вели почти к самой двери Чарли Кука. И здесь была вторая лужа. Я с интересом все осмотрел, но не смог сделать почти никаких выводов. Затем я отправился к дому миссис Портеоус и нашел Маргарет в саду. Ее основательно отшлепали по возвращению предыдущей ночью, а кроме того, ей снились кошмары, поэтому выглядела она подавленной. Я попытался уговорить ее прогуляться вокруг шлюза — зачем, и сам не понимал, — но ей запретили выходить. Хелен я не увидел: поскольку было воскресенье, она вполне могла еще валяться в кровати.
   Я вернулся к каналу. Вокруг никого: над Бейзин повисла своего рода выжидательная тишина. Капитан Вандерлур находился на палубе ‘Фрейхейда’, но абсолютно ничего не делал, хотя в обычное время сейчас уже началась бы разгрузка. Как я понял, он ожидал, что ее в любом случае остановит прибытие полиции, и не жалел, что придется немного задержаться на берегу. Около ‘Земли обетованной’ громко ссорилась колония галок. Ярко светило солнце. Я чувствовал странное нетерпение и тяготился бездействием.
   И тогда я увидел орудие. Это была длинная, черная, деревянная палка, покрытая резьбой и с завитушками наверху, и она плавала в канале почти у самого берега. Я крикнул капитану Вандерлуру, и он даже вздрогнул.
   — Что такое? — прокричал он своим тяжелым, гортанным голосом.
   — Смотрите! — кричал я. — Идите сюда! — Я услышал, как он спускается по скрипучим деревянным сходням ‘Фрейхейда’, и, не в силах больше ждать, наклонился и стал вылавливать палку. После некоторых усилий мне удалось вытянуть ее на берег, и как раз тогда подошел капитан Вандерлур.
   Он внимательно ее осмотрел.
   — Гм, — изрек он, наконец. — На ней все еще следы крови.
   — Это означает, что его, должно быть, убили маори, — заметил я.
   Капитан достал портсигар и ответил не сразу.
   — Да, — медленно произнес он, наконец. — Должно быть, так. Я оставлю пока палку у себя, чтобы передать полиции, хорошо? — Он, наверное, увидел на моем лице разочарование, поскольку серьезно добавил: — Я непременно подчеркну, что это ты нашел ее.
   Немного успокоенный этим обещанием, я стал готовиться к допросу, когда из Хартфорда в потрепанном автомобиле прибыли полицейские. Там были инспектор, сержант и констебль вместе с доктором, которого я не знал. Инспектор не выглядел внушительным, и меня это разочаровало. На нем не было униформы, и он был слабым, маленьким молодым человеком с ярко выраженным акцентом кокни и пожелтевшими от непрерывного курения пальцами. Его звали Уотт, и, казалось, у него абсолютно не было того, что следователи называют методом. В то воскресенье утром он бродил по Бейзин, разговаривая со всеми, с кем сталкивался, с некоторым интересом рассматривал пейзаж, и заходил в дома, казалось, без какой-то определенной цели. Я же был в возрасте, когда ожидаешь, что детектив будет безжалостным и видящим все насквозь, и поэтому чувствовал себя обманутым.
   Доктор и один из констеблей поспешили прямо в дом Чарли Кука, в который перенесли тело Мерчисона. Инспектор направился к нам с капитаном Вандерлуром.
   — Доброе утро, — приветствовал он нас. — Значит, это и есть орудие?
   — Впервые при мне полицейский спрашивал людей об их личной теории преступления. Большая часть из того, что он слышал, должно быть, абсолютно ничего не стоила, но теперь-то я понимаю, что он делал это частично для того, чтобы сформировать суждение о человеке, с которым разговаривал, а частично ради обрывков информации, которая иногда выскакивала. У него также была сбивающая с толку привычка молчать, что иногда вынуждало собеседника сказать больше, чем он собирался.
   — Полинезийская, — сказал он теперь, держа палку между пальцами. — Черное дерево. Довольно тяжелая. Странная вещица.
   — Она принадлежит маори, — нетерпеливо объяснил я. — Они живут в плавучем доме на канале. Или, скорее, жили. Их не было там вчера ночью.
   — И ты думаешь, что они — преступники?
   — Я… я думаю, да, — неуверенно произнес я. — Похоже на то, не так ли?
   Он, казалось, потерял всякий интерес к предмету и огляделся.
   — Хорошее суденышко, — сказал он, кивая на серый, неромантичный корпус ‘Фрейхейда’ на другой стороне канала.
   — Я его капитан, — сказал Вандерлур.
   — Угри, — заметил инспектор. — Боюсь, никогда не любил их. — Теперь я понял, что он многое знал и замечал. — А что вы, капитан? — продолжал он. — Тоже ставите на маори?
   Капитан Вандерлур пожал плечами.
   — Я мало знаю, — пробормотал он. Я заметил, что он выглядел скованным и словно защищался.
   — Много крови, — тихо произнес инспектор. — Возможно, его ударили около того дома, затем перетащили к шлюзу и столкнули… Он говорил, словно задумался о каком-то другом вопросе. — Вы слышали что-нибудь в течение ночи, капитан?
   — Я и не мог, — ответил капитан Вандерлур, — не из моей каюты. Но я был на палубе приблизительно за десять минут до того, как лечь, и тогда не слышал ни звука.
   — Во сколько это было?
   — Давайте посмотрим: я вернулся из ‘Земли обетованной’ приблизительно за двадцать минут до полуночи. Проговорил с помощником и механиком приблизительно до пяти минут первого. Затем вышел подышать.
   — Вы вообще не сходили на берег?
   — Нет. Я не покидал судна.
   — Ваши люди могут это подтвердить?
   — Думаю, да. Некоторые из них

  бодрствовали*

  Сразу скажу, что капитан Вандерлур точно не покидал ‘Фрейхейда’ после того, как вернулся на него из ‘Земли обетованной’. — Примеч. автора.

  .
   — Угу. — Инспектор щелкнул палкой маори по травинке, растущей на обочине. — Интересно, каков последний срок, когда это могло произойти? — Он повернулся ко мне. — Значит, ты посетил маори и дома их не было?
   — Д-да.
   — И когда это было?
   — Приблизительно десять или пятнадцать минут первого ночи. Считалось, конечно, что я дома.
   Инспектор усмехнулся:
   — Давай все равно послушаем. Ты можешь стать свидетелем-звездой.
   Таким образом, я дал ему подробный отчет о нашей экспедиции, хотя, к сожалению, его пришлось сократить, поскольку, когда я собирался рассказать ему о крови на ботинках, из дома Чарли Кука вышел доктор.
   — Ну, док, — обратился к нему инспектор. — Каков вердикт?
   — Причина смерти — утопление, — коротко бросил доктор. Это был пухлый, седой старик, напустивший на себя важный вид. — Череп не проломлен, хотя затылок разбит прилично.
   — Возможно, что этим? — Инспектор протянул палку маори.
   — Похоже. Я проанализирую пятна, если хотите, и скажу, относится ли кровь к его группе.
   — Сделайте это, — кивнул инспектор, передавая орудие. — Что-нибудь определенное о времени смерти?
   — Только в пределах четырех часов или около того.
   — Бесполезно. — Инспектор зажег новую сигарету от предыдущего окурка. — Хорошо, доктор. Вы должны взять и образец крови на земле, хотя не думаю, что тут есть сомнения. — Он обратился к констеблю, который топтался позади. — Что-нибудь в карманах?
   — Только расческа и носовой платок, сэр.
   — Никаких часов? Денег?
   — У него должны были быть деньги, — вставил я. — Он был богат.
   — Угу. — Инспектор кинул. — Грабеж с насилием, а? Мы должны будем объявить в розыск этих маори. Кто может дать мне их хорошее описание?
   — Мой отец, — предложил я.
   — Прекрасно. Навестим его. А вы, — обратился он к сержанту, — узнайте, где этот плавучий дом, и предварительно осмотритесь там. — И констеблю: — А вы отвезите доктора в Хартфорд и возвращайтесь на машине сюда.
   — Я вышлю санитарную машину за телом, — сказал доктор.
   — Прекрасно. Пока это все. А теперь давайте навестим вашего отца.
   
   Капитан Вандерлур вернулся на ‘Фрейхейд’, а инспектор пошел со мной в ‘Землю обетованную’. Мы увидели, как отец ковыляет по бару, приводя все в порядок. Это был высокий мужчина пятидесяти лет с обветренным лицом и короткими рыжими волосами — он был моряком, пока несчастный случай с лебедкой не сделал его хромым.
   — Привет, — сказал он мне. — Я и не знал, что ты уже выскользнул из дома.
   Я представил инспектора.
   — Рад знакомству — сказал отец. — Мы можем сесть здесь. Что-нибудь выпьете?
   — Немного рановато, — улыбнулся инспектор, — но думаю, что с пинтой справлюсь. Миленькое местечко здесь у вас.
   Он пристально огляделся, пока отец нацеживал пиво. В ‘Земле обетованной’ был только один бар, и нигде я не видел ничего подобного. По сути, он служил нам семейной гостиной, и тетя Джессика, Энн и я просиживали здесь целые вечера. Поэтому тут было множество личных вещей: книг, шитья и прочего, и они создавали намного более уютную и неофициальную атмосферу, чем обычно бывает в подобных местах.
   — Нам здесь нравится, — уклончиво ответил отец. Он дал инспектору описание маори, и инспектор передал его по телефону в Хартфорд. Пока он это делал, в помещение прошаркала тетя Джессика в домашних шлепанцах и каком-то бесформенном платье из серо-фиолетовой шерсти. Она была очень любопытна и не любила ничего пропускать, касалось это ее или нет. Она утвердилась на кожаном стуле, вытянувшись в струнку, и начала вязать.
   Инспектор закончил с телефоном.
   — Ну, мистер Фосс, — обратился он к отцу, — какие мысли у вас об этом деле?
   Отец, оторвавшись от протирания бокалов, покачал головой.
   — Это ваша работа, не так ли? — угрюмо ответил он. А поскольку инспектор промолчал, вновь вернулся к бокалам: — Но мне не жаль, что он умер, — добавил отец. — Мне он не нравился.
   Тетя Джессика оторвалась от вязания:
   — Мы не должны говорить плохо о покойном, Джордж, — заметила она.
   Мне показалось, что отец хотел плюнуть, но сдержался.
   Инспектор допил свое пиво.
   — Какая-нибудь особая причина не любить того парня? — поинтересовался он.
   Отец кивнул:
   — Можете узнать сейчас. Рано или поздно, вы все равно об этом услышите. Он сказал, что собирается вышвырнуть меня с работы — я имею в виду наблюдение за механизмами в яхт-клубе. И он мог этого добиться.
   — Это было бы неприятно?
   — Сейчас нелегко сводить концы с концами, — проворчал отец.
   Инспектор повернулся к тете Джессике:
   — А вам мистер Мерчисон нравился?
   Щелканье вязальных спиц резко стихло.
   — Он был нечист. Сейчас говорят, что женщина виновата не меньше мужчины, но я знаю, что это не так. Он был нечист, — повторила она с внезапной страстью.
   Инспектор воспринял этот комментарий с замечательным хладнокровием.
   — Вы оба выходили из дома около полуночи? — спросил он.
   Отец пробубнил ему, словно повторяя вызубренный урок:
   — Я играл в шахматы с Вандерлуром приблизительно до без двадцати двенадцать. Чарли Кук ушел отсюда в полночь. Приблизительно в четверть первого я обнаружил, что этот стервец сбежал, и Энн пошла со мной в дом миссис Портеоус, чтобы посмотреть, ушла ли Маргарет с ним. Джессика была там, не так ли, Джесси?
   — С половины двенадцатого, — подтвердила тетя. — Я часто захожу туда посплетничать перед сном.
   Ее клубок шерсти скатился на пол, инспектор поднял его и передал ей. Она благодарно улыбнулась ему.
   — Ну, Маргарет в кровати тоже не было, — продолжал отец чуть более нервно. — Я знал, что они должны быть где-нибудь на канале, и решил пойти за ними.
   — Я видел, как вы вышли из дома миссис Портеоус, — смело сказал я, — приблизительно в двадцать минут первого.
   — О, видел, вот как! — В глазах отца заиграла мрачная улыбка. — Так или иначе, в тот момент, как мы с Энн вышли от миссис Портеоус, нас задержал Чарли Кук, который едва стоял, вцепившись в собственный дверной косяк. Вообще-то мы уже видели его, лежащего пьяным, когда заходили в дом, и я еще тогда решил, что нужно будет затащить его внутрь, как только будет время…
   — Угу, — перебил инспектор. — Но вы не подумали тогда, что это срочно?
   — Нет. Такие вещи случались и прежде. Так или иначе, к тому времени, когда мы вновь приблизились к нему, он уже был на ногах.
   — Минутку. Как я понимаю, дома Чарли Кука и миссис Портеоус стоят рядом?
   — Правильно.
   — Действительно ли вы уверены, что человек, которого вы видели лежащим, когда входили в дом миссис Портеоус, был Чарли Кук?
   Отец замялся:
   — Наверное, нет. Действительно, когда я думаю об этом теперь… Это была просто темная куча в тени дома. Но мне и в голову не пришло, что это мог быть кто-то еще.
   — Сколько времени вы пробыли в доме миссис Портеоус?
   — Четыре или пять минут, я бы сказал.
   Мне стало интересно. Казалось, впервые инспектор задавал конкретные вопросы с конкретной целью.
   — И этот человек лежал… где? — продолжал он.
   — У самой двери Чарли Кука.
   — Где лужа крови?
   — Да. Где-то там.
   — И после того, как вы затолкали Чарли Кука в дом… — Инспектор остановился, глядя на странное выражение, появившееся на лице моего отца. — Ну?
   — Что, ну?
   — Вы случайно не заметили, была ли у Чарли Кука кровь на одежде?
   — Да, — медленно произнес отец. — Да, у него была кровь на одежде.
   — А после того, как вы ушли от него?
   — Мы с Энн только собрались искать детей, как встретили Хелен Портеоус. Она шла через пешеходный мост от баркаса Мерчисона.
   Щелканье вязальных спиц снова прекратилось.
   — Угу. Вы разговаривали с ней?
   — Только мгновение. Мы оставили ее с матерью.
   — А затем?
   — Затем Энн услышала, как дети удирают по тропинке с другой стороны, и мы вернулись в ‘Землю обетованную’.
   — Вы проходили мимо шлюза?
   — Нет. Мы пошли задним путем через сад миссис Портеоус. Так немного быстрее.
   — О! — Инспектор глубоко вздохнул, словно это множество вопросов совсем его измотало. — А вы, мисс Фосс?
   — Когда брат пришел в дом миссис Портеоус, — чопорно заявила тетя Джессика, — я увидела, что уже четверть первого — для меня слишком поздно, — и вернулась сюда.
   — Вместе с братом?
   — Нет. До него.
   Инспектор зажег новую сигарету, когда часы из черного мрамора на каминной полке пробили без четверти десять. А затем настал момент, которого я боялся все утро. Каждую неделю отец посылал меня на велосипеде к десяти часам в воскресную школу при Баптистской церкви в Хартфорде. И в лучшее времена это было страданием. Но в это конкретное воскресенье, когда в Бейзин прибыла полиция, я чувствовал, что уехать было бы чудовищно, и отчаянно надеялся, что при общем волнении отец забудет об этом, пока не станет слишком поздно. К сожалению, он услышал часы.
   — Ну, Даниэль, время тебе мчаться во весь дух, — скомандовал он.
   — О, но папа… — начал было я.
   — Никаких ‘но’, мой милый. Марш отсюда!
   
   Протестовать было бесполезно. Я ушел и не думаю, что когда-нибудь время тянулось медленнее. Помню, нам рассказали историю о Навуходоносоре, но даже деяния моего тезки оказались не в состоянии пробудить во мне хоть малюсенькую искру интереса, и когда меня спросили, что я думаю о чудесном спасении из огненной печи, я, надувшись, заявил, что тут дело в каких-то химикатах. Само собой разумеется, мою теорию не слишком одобрили.
   Однако даже воскресная школа когда-то заканчивается, и вскоре после одиннадцати я вернулся в Бейзин. К счастью, я отсутствовал недолго. Правда, за это время инспектор какими-то средствами, известными только ему, сумел собрать много общей информации о нас всех; верно и то, что его беседа с Чарли Куком привела к тому, что газеты называют ‘драматическими открытиями’. Но, что касается последнего, Маргарет Портеоус оказалась достаточно инициативной, чтобы подслушать, и, когда я вернулся, она рассказала все, что услышала.
   Если кратко, то, вернувшись из ‘Земли обетованной’, Чарли Кук обнаружил Мерчисона, лежащего без сознания почти на пороге дома, испугался, что его обвинят в преступлении, и перетащил тело к краю шлюза да там и оставил.
   К сожалению, он сильно путался в деталях и временах. Например, он смутно помнил, что в какой-то момент сам ‘отрубился’, а кроме того, он думал, что, возможно, вошел в дом прежде, чем начал перемещать тело, но поклясться не мог.
   — Но я не понимаю, — сказала Маргарет, — почему он оттащил тело, но не попытался скрыть кровь.
   Единственное объяснение, которое я мог предложить, состояло в том, что он был пьян, в чем сомневаться не приходилось. По общему признанию, история выглядела сомнительной (я склонялся к мысли, что Чарли не только оттащил Мерчисона к шлюзу, но и столкнул его вниз), но в то же время меня поразило, что Чарли сделал как раз то, что любой пьяный, робкий и не очень умный старик, мог сделать в сложившейся ситуации. Он считал место вокруг шлюза своего рода нейтральной зоной, а в темноте даже трезвый человек вполне мог не заметить кровь.
   Я спрашивал у Маргарет подробности, когда миссис Портеоус позвала ее домой, чтобы поговорить с инспектором. Вынужден признать, что искушение подслушать самому оказалось слишком сильным. Я знал, что инспектор будет в задней гостиной, и знал также, что, пожертвовав несколькими цветами желтофиоли, могу подслушать под окном. Не прошло и минуты после того, как Маргарет ушла, как я занял наблюдательный пост.
   Я рискнул заглянуть в комнату. Она выглядела несколько запущенной, но уютной: на большой черной плите вдоль одной из стен, кипел чайник, а Пип, кенар, подавленно сидел в клетке. На стенах висели гравюры, изображающие сцены охоты, а в буфете блестела посуда. Инспектор сидел, облокотившись на клеенку, покрывающую стол. Перед ним стояла чашка с чаем. Миссис Портеоус сидела в плетеном кресле, которое скрипело каждый раз, когда она двигалась. Хелен с алыми губами и большими глазами, прислонилась к буфету, очевидно дуясь. И Маргарет, худая, возбужденная, и немного похожая на эльфа светлыми волосами, падающими на глаза, повторила историю нашей ночной экспедиции.
   — Угу, — сказал инспектор, когда она закончила. — И пока ты ждала у сарая яхт-клуба, ты никого не слышала на другой стороне канала?
   — Нет. За исключением мамы, открывшей дверь.
   — Прекрасно. А теперь, может быть, другая молодая леди расскажет мне, что она делала вчера вечером.
   Повисла пауза, прежде чем Хелен ответила.
   — Я была на баркасе Джона, — сказала она наконец. — Джона Мерчисона, я имею в виду. Я была там со времени после ужина до четверти первого. — Она остановилась. Следуя привычке, инспектор ничего не сказал. Наконец Хелен продолжила: — Джон, конечно, был там и два его друга. Затем около полуночи, я не могу вспомнить точно, закончился джин, и Джон сказал, что пойдет в ‘Землю обетованную’ и попытается достать еще. Я прождала какое-то время, но его все не было, и в четверть первого я решила идти домой. Понимаете, я сказала, что приду пораньше, — добавила она злобно, и я видел взгляд, который она бросила на мать.
   — Да, — глубокомысленно произнес инспектор. — И, как я понимаю, вы встретили мистера Фосса по пути домой?
   — Верно. Он спросил, видела ли я где-нибудь детей. Я не видела и поэтому отправилась в дом.
   Голос инспектора сохранял спокойствие:
   — Вы в это время бодрствовали, миссис Портеоус?
   — Да, мистер Уотт. — Миссис Портеоус была пухлой, очень домашней и неторопливой, и ее речь все это отражала. — Я немного волновалась, вы же понимаете…
   — О, мама… — нетерпеливо воскликнула Хелен.
   — Да, дорогая, знаю… Нет, конечно, не было ничего неправильного в том, что Хелен была не дома, мистер Уотт. Но когда подошло к полуночи, и я услышала, как Чарли пришел домой из ‘Земли обетованной’, что-то распевая, я решила выглянуть за дверь и посмотреть, нет ли признаков моей девочки. Именно тогда я увидела Чарли, лежащего у двери.
   — Вы уверены, что это был Чарли? — резко спросил инспектор.
   — Конечно. А кто еще это мог быть?
   — Но вы точно могли видеть, что это он?
   — Нет, — призналась миссис Портеоус. — Но все равно, я совершенно уверена…
   Инспектор перебил ее — нетерпеливо, как мне показалось:
   — Во сколько это было?
   — Минута или два после полуночи.
   — Угу. И вы оставили его лежать там?
   — Я знала, что ночной воздух вскоре приведет его в чувство, мистер Уотт. Действительно так и вышло. Когда я опять посмотрела, он ушел.
   — Во сколько вы посмотрели?
   — Примерно в десять минут первого. Естественно, я продолжала посматривать на часы, так как беспокоилась о Хелен.
   — И тогда там, около дома Чарли, вообще никто не лежал?
   — Нет, никто.
   — После этого появились мистер Фосс и Энн?
   — Да. Немного после четверти первого. Я обнаружила, что Маргарет нет в кровати, и мистер Фосс собрался искать ее и Даниэля. В это время ушла Джессика. Минуту спустя пришла Хелен, а еще через минуту Маргарет.
   Не думаю, что было сказано что-то еще, относящееся к делу. Инспектор поблагодарил миссис Портеоус за чай и распрощался. Спустя некоторое время ушел и я. Я увидел его снова лишь через час. В конечном счете я обнаружил его около шлюза, глядящего на устье, руки в карманах неопрятного коричневого плаща. Наступил отлив, и горизонт был необычайно ясным — у нас это явный признак, что где-то не так далеко идет дождь. Ветер свежел, и облака начали заслонять солнце.
   Я подошел к нему.
   — Ну, хорошо, — сказал он, увидев меня. — С твоим талантом к подслушиванию (и талантом мисс Маргарет, конечно же), ты должен знать о деле почти столько же, сколько я.
   Я покраснел.
   — И каково же твое мнение обо всем этом?
   — Полагаю, все здесь зависит от этих двух тел, — сказал я, боясь, что меня сочтут дураком.
   — Все зависит от этих двух тел, — серьезно согласился он. — Которое было Мерчисоном? То, что лежало около двери Чарли Кука от 12:02 до 12:10? Или то, что лежало там от 12:16 до 12:20? — Он сделал паузу. — Итак?
   — Не знаю, — сказал я.
   — Без сомнения, второе, — сообщил он мне.
   — Почему?
   — По одной простой причине: если оно было первым, Чарли, должно быть, перетащил его к краю шлюза в некоторый промежуток между 12:05 и 12:10. И в этом случае или Маргарет, или капитан Вандерлур услышали бы это. Невозможно провести такую операцию в полной тишине.
   — Понятно, — медленно произнес я. — Тогда мистер Мерчисон был вторым телом, и Чарли перетащил его к шлюзу между 12:16 и 12:20, когда Энн и мой отец были с миссис Портеоус. И он как раз возвращался после этого, когда папа увидел его, прислонившегося к двери.
   — Ты понял!
   — Но в этом случае, когда маори напали на мистера Мерчисона?
   — Скорее всего, между 12:10 и 12:15.
   — Но Маргарет и капитан Вандерлур услышали бы это.
   — Не думаю. Некоторые из этих туземцев обладают искусством нападать бесшумно. Единственное, что меня беспокоит, состоит в том, могли ли Маргарет и Вандерлур видеть что-нибудь, что происходит на другой стороне канала.
   — Нет, — уверенно заявил я. — Было слишком темно.
   — Тогда всё. Чарли Кук приходит домой из ‘Земли обетованной’ сразу после двенадцати. Падает на собственном пороге. Чуть ранее десяти минут первого он приходит в себя и заходит внутрь, поэтому, когда миссис Портеоус выглядывает, она никого не видит. Затем появляется Мерчисон, направляясь в ‘Землю обетованную’. Он сошел с баркаса приблизительно в двенадцать — ни Хелен, ни двое остальных мужчин не смогли сказать мне что-то более определенное. Маори, которые позарились на его деньги и ждали его, пошли за ним, оглушили, ограбили, выбросили орудие в канал и дали деру. Приходит твой отец, который принимает его тело за Чарли Кука. В то время, как твой отец разговаривает с миссис Портеоус, Чарли выходит из дома, видит Мерчисона и перетаскивает его к шлюзу.
   Я задумался:
   — Да, наверное, так…
   — Вандерлур спустился вниз, — объяснил он, — Маргарет побежала вдоль канала навстречу тебе, а остальные находились в закрытом помещении. Таким образом, никто не мог услышать.
   — Никто не услышал бы, — заметил я, — если бы Чарли тут же спихнул его в воду.
   — О, но лужа крови! — возразил он. — Мерчисон, должно быть, лежал там не менее пяти минут.
   — О, да, конечно. — Я рассердился на себя за то, что забыл такой важный факт.
   — Таким образом, вот ситуация, как она мне видится. Чарли оставил его там, а кто-то столкнул его вниз… — Инспектор сделал паузу, и в глазах его появились сомнения: — Не думаю, что должен был говорить тебе все это…
   Он оглянулся назад к устью. Внизу у поворота виднелась шлюпка, скользящая по мелководью. Чайки отчаянно дрались за рыбу, выброшенную на береговую грязь.
   — Вы не можете считать, что это мой отец, — смело сказал я, — потому что он был с Энн с четверти первого и позже. — Чуть подумав, я понял его мысли: — Тетя Джессика? — тихо спросил я.
   Он долго молчал, а затем заговорил:
   — Я изучал возможные мотивы, понимаешь, — сказал он почти рассеянно, — и она — единственный человек, имеющий мотив и не имеющий алиби. Она вернулась в ‘Землю обетованную’ одна… Тебе ведь она не нравится?
   — Да, — медленно кивнул я, — но все равно…
   — Она немного не в себе, ты же знаешь. — Он многозначительно нахмурился. — Не думаю, что дойдет до суда. Ее поместят в лечебницу и будут хорошо заботиться.
   — Она ненавидела мистера Мерчисона из-за Хелен, — пояснил я.
   — Угу. И вот он лежит без сознания прямо на краю шлюза. Возможно, не потребовалось большой силы, чтобы спихнуть его… Ладно…
   Он отвернулся и вновь стал пристально смотреть на устье. Ветер усиливался, и шлюпка исчезла из виду.
   — Хороший вид, — сказал он. — Я хотел бы нарисовать его когда-нибудь.
   — Нарисовать?
   — Я занимаюсь мазней время от времени. — Инспектор вздохнул, и я заметил, что впервые тем утром он был без сигареты. — Ну, мне пора возвращаться в Хартфорд.
   
   Мы вернулись в ‘Землю обетованную’ в молчании, каждый был занят собственными мыслями. Отец работал в огороде, и инспектор пошел поговорить с ним. Я немного понаблюдал за ними. Отец облокотился на лопату, он ничего не сказал, и выражение его лица почти не изменилось. Я медленно прошел в дом.
   Энн на кухне не было, но тетя Джессика была. Она сидела, раскачиваясь взад и вперед на кресле-качалке и что-то медленно и спокойно говорила себе под нос. У серого шерстяного платья внизу спереди была влажная полоса, а в ногах тети лежала разбитая чашка. Крошечные капельки пота выделялись на гладкой желтой коже ее лица, а глаза ее были пусты, как окна нежилой комнаты. В том, что она говорила, не было никакой последовательности или смысла. Сначала она не замечала меня, но когда, наконец, увидела, то сделала движение, словно собралась встать из кресла-качалки и подойти ко мне. В ужасе я выбежал из комнаты. Она все еще продолжала говорить, когда ее увозили.
   Маори так никогда и не нашлись. Так как часы Мерчисона были обнаружены в магазине ростовщика в Ливерпуле, решено было, что они сели на судно и покинули страну. Конечно, в Бейзин они больше не появлялись. Как и пророчил инспектор, тетя Джессика так и не предстала перед судом. Смерть Мерчисона навсегда повредила ей голову, и ее послали в учреждение Министерства внутренних дел, где мой отец регулярно навещает ее каждый месяц. Она никогда не говорила о том, что произошло, но полиция не сомневается в ее виновности. Мое собственное чувство опасности постепенно прошло, когда я понял, что к тете рассудок не вернется никогда. Полагаю, я должен извиниться за эти слова, поскольку, в конце концов, тетя Джессика была невиновна в убийстве. Но я не мог перенести мысль, что рассудок мог вернуться к ней, в результате чего дело могли вновь открыть и направить внимание полиции на человека, в вине которого я не сомневался.
   
   Прошло девять лет после событий, о которых я рассказал. За это время произошло многое. Когда Гитлер вторгся в Польшу, капитану Вандерлуру дали под команду большое торговое судно. Он навестил нас в ‘Земле обетованной’ как раз в тот вечер, как узнал эту новость, и мы отпраздновали его возвращение на большие суда. Месяц спустя он утонул вместе с судном от торпеды в центральной Атлантике. Хелен Портеоус стала любовницей второразрядного инженера (вдобавок мелкого жулика) и, как я понимаю, прижила от него ребенка. В Бейзин яхтенный спорт уже не так популярен. На смену лодкам для ловли угря пришли маленькие быстрые суда с оборудованием из Швеции. Несколько раз нас бомбили.
   И во время одной из бомбежек погибла Маргарет Портеоус.
   Меня призвали в армию, и я был далеко в Йоркшире, когда это произошло. Отец написал мне об этом, и в течение многих минут после чтения его письма я сидел, как оглушенный. Мы с Маргарет отдалились, став старше. Между нами лежала застенчивость, усиленная в моем случае чувством очевидной собственной неполноценности, поскольку она в семнадцать была стройной, почти эфирной девушкой, в то время как я, старше ее на год, был столь же угловат и неуклюж, как обычно молодые люди в этом возрасте. Моим единственным утешением теперь (и это настолько мелкое соображение, что в сложившейся ситуации мне почти стыдно о нем говорить) является сознание того, что она, должно быть, знала о том, что знал я, и все же слепо доверяла мне. О том, что произошло в течение той ночи, ни один из нас никогда не заговаривал. И, возможно, именно это за несколько лет вырыло между нами пропасть.
   Я всегда благодарил бога за то, что доктор прервал нас прежде, чем я успел рассказать инспектору о крови на моей обуви. Теперь я не настолько уверен. Если бы они поместили ее в исправительное заведение, Маргарет была бы теперь жива. Жива… я должен был бы сказать, существовала. Возможно, все к лучшему. Не знаю...
   Как только я хорошенько подумал, все стало совершенно очевидно. Пятна крови на моей обуви не могли оказаться на ней на пути назад к ‘Земле обетованной’, поскольку мы с Маргарет вернулись по внешним воротам шлюза, а так далеко никакой крови не было. Таким образом, я наступил в нее, когда мы изначально пересекали канал по внутренним воротам шлюза. Это, как вы помните, произошло сразу после полуночи. К тому времени, значит, Мерчисон уже подвергся нападению. Но Чарли Кук только что отправился домой и поэтому не имел времени оттащить тело к шлюзу. Казалось тогда, что Мерчисон первоначально подвергся нападению маори около шлюза. Однако его там не было, когда мы с Маргарет пересекли канал, поскольку нам легко было бы его увидеть. Следовательно, как показывает кровавый след, он уже, должно быть, был у порога Чарли Кука, куда или пополз в поисках помощи, или его туда притащили маори. Таким образом, он был первым из двух тел, которые видели там: тем, которое исчезло, когда миссис Портеоус взглянула на это место в десять минут первого. Чарли Кук потащил его к шлюзу, второй след крови наложился на первый. Впоследствии Чарли вернулся, упал в беспамятстве, и именно его видел мой отец.
   Была лишь одна трудность в этой теории: Чарли Кук не мог тащить Мерчисона к шлюзу в полной тишине, но как капитан Вандерлур на палубе ‘Фрейхейда’, так и Маргарет, ожидающая меня около сарая яхт-клуба, клялись, что вообще ничего не слышали. Хорошенько подумав, я понял, что они лгали. Все же капитан Вандерлур не совершал убийства, поскольку было установлено, что он не покидал судна. Если он лгал, то это могло быть только потому, что он знал: это Маргарет толкнула Мерчисона в шлюз, и хотел защитить ее. А она, конечно, лгала, спасая себя. После того как все было сделано, ей было легко вернуться вдоль тропинки и встретить меня у плавучего дома маори.
   Почему она это сделала? Конечно, из-за сестры — Хелен. В ту ночь, когда мы видели Хелен в объятьях Мерчисона (вспомним проклятия ее матери и помешанную на сексуальных предубеждениях тетю Джессику), для чувствительного ребенка тринадцати лет этого оказалось более, чем достаточно, чтобы вдохновиться на легкое движение, приведшее к смерти Мерчисона. Она, должно быть, услышала, как Чарли тянет его к шлюзу, подошла посмотреть, увидела Мерчисона, лежащего там, и поняла, как легко можно… Я иногда задаюсь вопросом, когда она подросла и обнаружила, что-то, что внушало ей ужас и отвращение, является в человеческих отношениях вполне обычным, не появилось ли в ней чувство вины. Все же склонен думать, что это не так. Дети и взрослые совсем по-разному смотрят на некоторые вещи, в частности на смерть. Если вы читали

  ‘Ураган над Ямайкой’*

  роман ‘A High Wind in Jamaica’ Ричарда Артура Уоррена Хьюза — британского писателя и драматурга

  , то помните безразличие других детей к смерти Джона. Полагаю, что Маргарет почувствовала такое же безразличие, а потом просто забыла о Мерчисоне, и так оставалось до самой ее гибели.
   За неделю до налета я был дома в отпуске на сорок восемь часов и именно тогда увидел Маргарет в последний раз. Я помогал отцу нести парус из сарая яхт-клуба до ‘Земли обетованной’, а она стояла на самом краю устья, пристально глядя вдаль, как инспектор шесть лет назад. Вода прибыла, и восточный ветер, который хлестал серую воду, превращая ее в миллионы небольших волн, запутывал светлые волосы и раздувал старый плащ, обматывая его вокруг ее тоненького тела. Она не оглянулась, а я, несчастный дуралей, постеснялся заговорить с ней из-за какой-то пустяковой ссоры между нами в мой предыдущий приезд. Она лежит на Хартфордском кладбище. Время от времени я приношу цветы на ее могилу.   1^sted: QEMM, June 1947 / Перевод: Н. Баженов / Публикация на форуме: 11.08.2021 г.
• БЫСТРАЯ БУРАЯ ЛИСИЦА
    The Quick Brown Fox Портвейн прошел по кругу уже несколько раз, и Уэйкфилд к настоящему времени достиг состояния воинствующего догматизма.
   — Все равно, — сказал он, прерывая обсуждение, начало и цель которого уже никто не мог вспомнить, — детективные романы по своей сути антиобщественны, и никакие софизмы не в силах замаскировать этот факт. Совершенно невозможно допустить, что преступники не вытаскивают из них полезную для себя информацию, какими бы фантастическими и неправдоподобными эти книги ни были. Никто, я надеюсь, — и здесь он воинственно оглядел остальных гостей, — не попытается оспорить это. А кроме того…
   — Я оспариваю это, — заявил Джервейс Фен, и Уэйкфилд угрюмо застонал. — Поскольку, если рассмотреть все, что преступники берут из них, то члены Детективного клуба с тем же успехом могли вопиять в пустыне. Возьмите газеты и увидите, что именно, несмотря на детективную беллетристику, фактически делают преступники. Они покупают мышьяк в аптеках, ставя собственные подписи в книге ядов, а затем кладут лошадиную дозу жертве в чай. Они оставляют свои отпечатки пальцев на каждом возможном предмете поблизости от трупа. Они неизменно забывают, что сожженное письмо, если только его не растереть в пыль, можно воссоздать и прочесть. С опрометчивой энергией они тратят украденные банкноты, номера которых, как им должно быть известно, переписаны полицией… Нет, в целом я не думаю, что преступникам так уж помогает чтение детективных романов. А если, паче чаяния, они фанаты детективов, этот факт сам по себе почти наверняка погубит их, поскольку их опыт в воображаемых преступлениях (которые, как правило, чрезвычайно сложны) заставляет их усложнять свое собственное преступление, и это, конечно, означает, что разоблачить их легко… Например, возьмем дело Манси.
   — Я всегда считал, — заметил Уэйкфилд, обращаясь к потолку, — что послеобеденная беседа должна быть общей, а не чтением лекций. Кроме того…
   — Я немного знал всю семью, — невозмутимо продолжал Фен, — довольно длительное время, но полагаю, что лучше всего я знал Джорджа Манси, главу семьи. Случай свел нас в Милане в 1928 году, когда я читал лекции в местном университете, а он был занят какой-то длительной финансовой операцией с автомобилями. И хотя его домашние, с которыми я познакомился позже, оказались очень милыми людьми, я так и не узнал ни одного из них достаточно хорошо (я имею в виду, чтобы дать им оценку) по сравнению с Джорджем. Сам Джордж был маленьким, кругленьким, постоянно улыбающимся человеком, который делал деньги на фондовой бирже. Однако я всегда чувствовал, что он оказался в этой профессии более или менее случайно, потому что в нем не было ничего, напоминающего ту устрашающую ограниченность, которая обычно характеризует людей, делающих деньги из денег. Напротив, Джордж был человеком, любовно собирающим истории о призраках, забавляющимся с игрушечным театром, который сам же смастерил и писал для него пьесы, увлекался орнитологией, коллекционировал рукописи и один бог знает, что еще, — и все это делало его живее, умнее и человечнее, чем даже средний ‘не бизнесмен’, — например, писатель, чьи интересы по необходимости довольно широки. Когда я впервые встретился с ним, ему было тридцать семь, поэтому в 1947 году, когда произошли события, о которых я говорю, он приближался к шестидесяти, хотя его ангелоподобная внешность противоречила этому, и единственным признаком старения была плешивость.
   Я приехал из Оксфорда в Лондон, чтобы заняться некоторыми делами и купить новую портативную пишущую машинку (в конечном счете я купил подержанную в районе Холборн). На следующее утро я должен был посетить конференцию Министерства просвещения и решил заночевать в ‘Атенее’. Однако за ланчем в баре Клуба писателей я столкнулся с Джорджем Манси, и, когда он услышал, как я устроился, то предложил остановиться у него. Прошло уже несколько лет с тех пор, как мы встретились в последний раз, и он сказал, что домашние никогда не простят ему, если он позволит мне вернуться в Оксфорд, не навестив их. Я предупредил его, что должен буду сделать кое-какую работу, пока буду в доме (я должен был напечатать и представить на конференцию длинный меморандум), но Манси не видел в этом препятствий, и приблизительно в половине третьего дня я появился на пороге его дома с вещами и пишущей машинкой.
   
   Дом Манси находится на Сент-Джеймс-вуд: высокое, узкое, серое каменное здание с длинной, узкой, довольно запыленной полоской сада позади. Теперь они там не живут, и я понятия не имею о местонахождении кого-либо из них за единственным исключением, и есть серьезные основания, почему я не интересуюсь этим вопросом. Но в 1947 году они обитали там уже давно, пережили две войны, и их там хорошо знали. Я позвонил в дверной звонок с тем смутным чувством вины и ностальгии, часто возникающим, когда вновь видишь людей, с которыми без каких-то особых причин вынужден был расстаться.
   Итак, я позвонил, и дверь мне открыла Джудит, младшая дочь.
   Обе дочери Джорджа Манси были красивы, но, если бы мне пришлось выбирать между ними, думаю, что выбрал бы Джудит, а не Элинор. У Элинор была более сногсшибательная фигура, но это, конечно, только относительная оценка: фигура у Джудит, хотя и без ошеломляющего блеска ее сестры, все-таки заставляла среднюю девушку выглядеть так, словно ее слепили в маслобойке, а кроме того, ее черты были красивее, чем у Элинор. Жаль, что приходится говорить только о внешности сестер, но проблема в том, что и тогда, и сейчас я слишком мало знаю о характерах этих двух девушек, разве что такие очевидные факты: Джудит была шумной, в то время как Элинор тихой, Джудит была энергичной, в то время как Элинор — ленивой. Между ними было три года разницы: младшей Джудит было двадцать два. Она была блондинкой, тогда как Элинор — темненькой, и Элинор одевалась лучше, чем Джудит. Ни одна из них не стремилась выглядеть слишком ярко, но в те времена здоровые, привлекательные молодые женщины стремились выделиться естественной красотой.
   — О! — сказала Джудит из дверного проема. — Большой Охотник на людей лично! Как приятно видеть вас снова, у меня не было таких

  embonpoint*

  Округлости (фр.).

  , когда вы были здесь в последний раз. Считаете, мне это идет? О, позвольте мне что-нибудь взять у вас, к сожалению, там сейчас все переругались, но они играют в

  ‘Гоночного демона’*

  карточная игра типа пасьянса с участием нескольких колод игральных карт и нескольких игроков

  . Скажите, на сколько вы собираетесь остановиться?
   Итак, я вошел в дом.
   Здесь я должен пояснить, что Манси были зажиточной семьей, так как миссис Манси, Джудит и Элинор — все унаследовали значительное состояние от отца миссис Манси, которому принадлежали мукомольные мельницы. Однако они не держали слуг, предпочитая вести в какой-то степени богемное существование и следя за домом самостоятельно. По некоторым причинам они никогда не пользовались на практике преимуществами принципа, известного экономистам как разделение труда, и когда нужно было что-нибудь сделать, они наваливались на проблему все вместе, пытаясь справиться с ней одновременно, причем часто с плачевными результатами. Но атмосфера у них дома была очень дружной, и смех совместно с сердитыми выкриками был настолько характерен для нее, что на мгновение время словно остановилось и, казалось, прошло лишь несколько часов, а не лет с моего последнего визита сюда.
   — Я сейчас, — объявила Джудит, — кое-что делаю на кухне, но вы лучше не спрашивайте, что это, потому что, вероятно, вам придется позже это есть, а теперь просто свалите сюда ваши сумки и эту штуковину… — о, это пишущая машинка, не так ли? — и пойдемте поздороваемся со всеми. У нас сейчас тетя Эллен, знаете ли… вот уж действительно не могу переносить эту женщину, — она сказала это с подлинным чувством, что меня поразило, — но остальные, кажется, не возражают против нее, поэтому безнадежно пытаться выставить ее… если бы она просто взяла деньги вместо того, чтобы прессовать нас здесь, я была бы не против, но видеть ее сейчас, когда она там наверху работает как раб, занимаясь дурацкой вышивкой в надежде, что кто-то заплатит ей несколько шиллингов… Бог свидетель, я готова финансировать ее сама, если только она уйдет. Вы помните ее, не так ли?
   Я действительно помнил ее. Сестра Джорджа Манси Эллен была одной из тех отчаянно увлеченных, но отчаянно же неэффективных женщин средних лет, которых всегда связывают с женскими волонтерскими обществами и атмосферой полного беспорядка: близорукие глаза, тонкие седеющие волосы и походка, как у спешащего калеки. Ее бедности, которая была ‘совершенно подлинной’, как заметила Джудит, можно было бы легко помочь из семейных ресурсов, если бы только она не упрямилась и не отказывалась принять прямую помощь. Тем не менее Эллен почти постоянно жила у них на всем готовом — ситуация, которую все Манси, кроме Джудит, выносили очень терпеливо, и неприязнь Джудит к ней не имела, я думаю, какого-либо рационального основания, а являлась просто естественным отвращением, которое иногда неожиданно возникает между несхожими характерами. Тетя Эллен, между прочим, не платила ей тем же: наоборот, Джудит была ее любимицей.
   Я, конечно, не вспомнил всего этого сразу: по большей части воспоминания вернулись во время беседы за картами, а именно к игрокам Джудит провела меня, как только я занес свои вещи. Играло четверо: Джордж Манси, его жена Дороти, старшая дочь Элинор и молодой человек, который был мне не знаком, но который, как я понял, занимал вторую гостевую спальню. Внешность у него была из тех, которые люди описывают как ‘смазливую’: волосы густые, вьющиеся, черные как смоль и напомаженные. Он жевал жвачку и выглядел чересчур напыщенным, хотя тщеславие его было слишком наивным, чтобы рассматривать его как серьезный недостаток, и оно временами частично компенсировалось его странным, серьезным и каким-то по-собачьи преданным смирением. Физически он был в идеальной форме.
   — Это Филип, — сказала Джудит, представляя его. — Полностью: Филип Оделл. Его специальность, — и в глазах ее промелькнула злоба, — менять на переправе коней или, возможно, мне следует сказать кобыл.
   — Джудит! — укоризненно сказала миссис Манси. — Такое сравнение едва ли… едва… — Но выговор окончился улыбкой. Дороти Манси, рассеянная, величественная и мягкая, в начале двадцатых приобрела что-то вроде репутации поэтессы, но затем потеряла ее; она была просто неспособна упрекнуть кого-либо, и было просто удивительно, как дочери смогли вырасти такими неиспорченными. — Джудит имеет в виду, профессор Фен…
   — То, что я, — сказал Оделл, — не повел себя, как истинный джентльмен. — Его веселый тон не совсем скрывал беспокойство. — Дело в том, сэр, — продолжал он, — что какое-то время я был помолвлен с Джудит. Но, конечно, она не смогла вынести меня, — он не очень убедительно рассмеялся, демонстрируя прекрасные белые зубы, — по крайней мере долго. Поэтому, когда Элинор решила, что способна меня выдержать, я обручился с ней. И, как говорят, ‘на сем дело и успокоилось’.
   — Он почувствовал, — добавила Элинор, — что все должно остаться в семье. А поскольку, кроме тети Эллен, я была единственной одинокой женщиной под рукой…
   — Послушай, дорогая, ты же знаешь, как я тебя обожаю… — Оделл резко замолчал. — Проклятье! — воскликнул он. — Почему меня не хотят понять? — Он поморщился. — Во мне говорит жиголо, — добавил он с сожалением. — Это он заставляет меня оправдываться публично. Простите!
   — И, так или иначе, мне это в нем нравится.
   Позже я узнал, что он был владельцем сети кафе-молочных в Уэст-Энде, и хотя он явно сильно интересовался делами, но легко переносил насмешки Джорджа Манси на эту тему. Кроме того, я заключил (по намекам), что, несмотря на его слова, именно он, а не Джудит разорвал первую помолвку. Однако ни он, ни Джудит, ни Элинар не казались сильно затронутыми этим обменом, и до следующего дня я и не подозревал, что в доме есть какие-то трения.
   
   Итак, мы играли в карты.
   Мне нужно было работать, но я испытываю слабость к ‘Гоночному демону’, поэтому, когда Джудит вернулась на кухню, я присоединился к игре, и мы впятером непрерывно играли в течение следующих двух часов — Джордж Манси со взрывами беспомощного смеха, сопровождающими его промахи, Элинор лениво, Оделл очень серьезно, а миссис Манси с ее обычной величественной рассеянностью — и в этот раз, как, впрочем, всегда, было удивительно, что выиграла именно миссис Манси. В половине пятого, когда Манси отправились готовить чай, я распаковал пишущую машинку и расположился в библиотеке, чтобы поработать. Там я и оставался — прерывая работу едой и питьем, которые семья периодически мне доставляла, — почти до полуночи. У меня не было случая покинуть библиотеку, поэтому я понятия не имею, чем занимались другие, и не помню, что со мной произошло нечто более значительное, чем необходимость поставить в машинку новую ленту. К тому времени, когда я закончил работу, все легли спать, и не без удовольствия я последовал их примеру.
   
   Но на следующее утро, пока Оделл еще не встал, а все остальные были заняты приготовлением завтрака, Джудит отвела меня в сторону и доверила некоторые факты, которые, должен признать, меня очень встревожили.
   Фен откинулся назад, безучастно глядя на розы в центре обеденного стола.
   — Мы спустились в сад, — сказал он, — чтобы отойти подальше от людей. Помню какой-то старый сарай, несколько растущих куссоний и пыль на всей траве, а из кухни слышался звон тарелок. Джудит, в слаксах и свитере, была очень подавлена: несколько раз она останавливалась буквально посреди фразы. И причина вскоре прояснилась.
   — Я… не знаю, должна ли я рассказать про это вам, — сказала она. — Но это похоже на Провидение, что именно вы появились здесь и сейчас… Послушайте, вы ведь официально не связаны с полицией?
   — Нет.
   — Я имею в виду, если я вам что-то расскажу, вы не обязаны передать это им?
   — Нет, конечно нет, — сказал я обеспокоенно, — но…
   — Это о Филипе, понимаете. Филип Оделл. Я иногда задаюсь вопросом, настоящее ли это его имя… Ну, неважно. Понимаете, вчера вечером кое-что произошло.
   — Что именно?
   — Я… Вы сохраните это в тайне? Все совершенно ужасно, понимаете, и я… О, черт побери, я говорю чепуху. Ну, так или иначе, дело вот в чем…
   И затем она выплеснула мне все. Я перескажу услышанное сам ради краткости и Уэйкфилда.
   Джудит услышала, как я отправился к себе около полуночи, и, закончив читать книгу, но, все еще не желая спать, выскользнула в коридор, как только дверь за мной закрылась (так как, несмотря на ее высказывания, она была очень скромной девушкой, а на ней надето было немного), чтобы взять журнал из холла. Достигнув верхней лестничной площадки, она глянула вниз и увидела, как Оделл тихо выскользнул из гостиной — комнаты, где они оставили его жевать резинку и играть в кости с самим собой — в библиотеку, вскоре после этого она услышала стук моей пишущей машинки, которую я там оставил. Она не придала бы этому значения, но манеры Оделла показались ей явно скрытными, и ей стало любопытно узнать, что он задумал. Поэтому она пряталась в гардеробной холла приблизительно десять минут, когда Оделл вновь появился, все еще украдкой, и направился к себе в комнату. Тогда она вошла в библиотеку посмотреть, можно ли найти хоть что-то, указывающее на то, что он там делал. Ну, она действительно нашла кое-что и показала мне…
   Фен резко замолчал, а через некоторое время неожиданно поинтересовался:
   — Вы знаете, что, когда печатают на тонкой бумаге, то обычно вставляют подкладной лист позади листа, на котором фактически печатают?
   Холден кивнул.
   — Да, знаю.
   — Именно так поступил и Оделл. Он оставил этот подкладной лист в мусорной корзине, и можно было прочитать то, что он напечатал, по углублениям. И то, что он напечатал, было весьма неприятно.
   Фен сделал паузу, чтобы снова наполнить бокал.
   — Как я вспоминаю, — продолжал он, сделав глоток, сообщение выглядело так:
   ‘Помните, что произошло в Манчестере 4 декабря 1945 года? И я помню. Но тысяча фунтов могла бы убедить меня забыть об этом. Я напишу вам снова и скажу, где оставить деньги. Если попытаетесь узнать, кто я, вам же будет хуже’.
   Холден снова кивнул.
   — Шантаж, — глубокомысленно пробормотал он.
   — Именно. Оделл был человеком такого сорта, который вполне мог оказаться достаточно нечистоплотным, чтобы попробовать сыграть в подобную игру, и Манси — тетя Эллен не в счет — была многообещающим клондайком для подобных изысканий: я, конечно, не имею в виду, что у них было сомнительное прошлое, а просто напоминаю, что каждый член семьи по отдельности был хорошо обеспечен. Все это казалось достаточно простым, и все же, так или иначе, это было немного слишком просто. Как я увидел, даже у Джудит, какой бы несчастной она не выглядела, были смутные сомнения. Кроме того, в этой записке была некая любопытная деталь, а именно заголовок.
   — Заголовок?
   — Да. Наверху были напечатано три дополнительных слова: ‘Быстрая бурая лисица’.
   На мгновение все удивленно замолчали. Затем кто-то подал голос:
   — Что же это может?..
   — Да. Немного таинственно, согласен. Но, так или иначе, там был этот заголовок и, что более важно, основной текст с признаками шантажа. И если, несмотря на туманные сомнения мои и Джудит, Оделл шантажировал кого-то в доме, то ситуация требовала очень тонкого подхода. Джудит хотела моего совета, что естественно (‘Ха!’ — хмыкнул Уэйкфилд), относительно того, что ей делать. Но у меня не было возможности дать его, потому что именно в этот момент нашей беседы мы услышали крик Элинор. Девушка пошла, чтобы пригласить жениха вниз на завтрак, и нашла его убитым в собственной постели.
   
   Что ж, приехала полиция, и Министерство напрасно прождало меня, а как только рутина расследования была закончена, суперинтендант Йолленд пригласил меня на консультацию. Я был рад убежать от этой семьи, могу вам сказать. Смерть Оделла явно подкрепила версию, что он шантажировал одного из них. Скорее всего, он подсунул записку с шантажом под какую-то дверь по пути в собственную спальню. Обитатель той комнаты догадался о личности шантажиста и решил убить его, а не платить, — в результате мне было трудно смотреть в глаза любому из Манси. Элинор была в истерике, Джордж Манси был безмерно несчастен, как только может быть несчастен обычно жизнерадостный человек, обычная рассеянность его жены чудовищно возросла, так что она, казалось, едва понимала, что происходит вокруг, а усилия действующей из лучших побуждений тетушки Эллен, старающейся быть полезной, всем действовали на нервы. Джудит оставалась внешне более или менее нормальной, но, хотя она не напоминала мне о предмете нашей беседы в саду, я видел, что, несмотря на ее очевидное самообладание, она ужасно боится.
   
   Йолленд оказался человеком из Девоншира, переехавшим в Лондон: медлительный, дотошный и весьма сведущий. Но факты, которые он вынужден был рассматривать, не слишком помогли расследованию. Оделл был убит во время сна единственным ударом в лоб. Оружием послужила тяжелая бронзовая кочерга из гостиной, и не требовалось большой силы, чтобы нанести удар. Смерть произошла между пятью и шестью утра и была мгновенной. Не было никаких отпечатков пальцев и никаких полезных следов.
   Естественно, я почувствовал себя обязанным рассказать суперинтенданту о том, что поведала мне Джудит, а в ответ он дал мне осмотреть два напечатанных листа, которые он нашел в одном из ящиков Оделла. Первый содержал бледный машинописный текст, который я уже цитировал, но без заголовка. Второй лист был идентичен первому во всем, за исключением того, что на нем был заголовок, как на подкладном листе, который нашла Джудит — ‘Быстрая бурая лисица’. А раз так…
   — Раз так, — перебил его Уэйкфилд, — вам не пришлось особо размышлять, чтобы раскрыть тайну.
   Во время рассказа Фена Уэйкфилд сидел противоестественно тихо. И всем за столом теперь стало ясно, что эта тишина происходила из-за интенсивной работы мозга, по результатам которой он собирался прочитать им лекцию.
   — Вы думаете, решение очевидно? — тихо спросил Фен.
   — Думаю, это детские игрушки! — сказал Уэйкфилд, раздуваясь от самодовольства. — С чем, в конце концов, ассоциируются слова ‘быстрая бурая лисица’? Конечно же, с предложением: ‘Быстрая бурая лисица перепрыгивает через ленивую собаку’, особенность которого состоит в том, что оно содержит

  все буквы алфавита*

  Речь, конечно же, идет об английском алфавите, а фраза на английском звучит так: The quick brown fox jumps over the lazy dog. В русском языке ее аналог — ‘Съешь еще этих мягких французских булок, да выпей же чаю’. — Примеч. перев.

  . Короче говоря, Оделл не писал записку с шантажом: он копировал ее, чтобы проверить, напечатана ли она на той конкретной пишущей машинке. Другими словами, Оделл был не шантажистом, а жертвой шантажа. Он начал печатать ‘Быстрая бурая лисица’, чтобы сравнить буквы, и затем решил, что будет проще скопировать полный текст. И оригинал вместе с копией нашли у него в столе, что вполне естественно. Как я понимаю, он был не из тех, кто позволяет себя шантажировать, и решил узнать, кто угрожает ему, а шантажист испугался и вышиб ему мозги, пока тот спал… Какие-нибудь возражения?
   Не было никаких возражений — даже у Фена.
   — Относительно того, кем был шантажист, — продолжал Уэйкфилд, — это тоже легко. И вот по какой причине: насколько я понимаю, оба сообщения фактически были напечатаны на машинке профессора Фена. — Фен кивнул. — Хорошо, тогда между временем, когда профессор Фен вошел в дом, и временем, когда Оделл сделал свою копию, у кого была возможность воспользоваться его пишущей машинкой? Был только один промежуток, когда профессор Фен играл в ‘Гоночного демона’ в гостиной. Хорошо, мы знаем, что имелось только два человека, которые не были постоянно заняты той игрой: Джудит, которая была на кухне, и тетя Эллен, которая была наверху. Джудит мы можем устранить на тех простых основаниях, что, если бы она была шантажисткой, то едва ли рассказала профессору Фену то, что рассказала. И это оставляет тетю Эллен… Вам удалось узнать что-нибудь об Оделле, Манчестере и той дате?
   — Да, — сказал Фен. — Оделл (и это его не настоящее имя) дезертировал из армии именно в том месте и в этот день. И тетя Эллен, которая была в Женском вспомогательном территориальном корпусе, работала с документами, касающимися дезертиров. В одном из досье она увидела фотографию Оделла и, следовательно, узнала его, как только он вошел в дом в первый раз.
   — Она не пыталась отрицать, что узнала его?
   — О нет. Она и не могла бы этого отрицать, поскольку осторожно перепроверила это, чтобы убедиться, что не ошибается, — она доверила этот факт Джудит после того, как Оделл оказался помолвлен с Элинор, и Джудит посоветовала ей ничего не делать и не говорить на том основании, что у Оделла был отличный послужной список и его дезертирство в конце войны было чисто техническим, а не моральным преступлением.
   Повисла тишина, пока все переваривали информацию.
   — Ну что ж, хорошо… Кажется, все действительно так, — сказал кто-то явно не одобрительным тоном. — Похоже, Уэйкфилду на этот раз удалось…
   — Проблема была элементарной, — самодовольно заявил Уэйкфилд, забыв, что боги не любят тех, кто слишком самоуверен. — Я не утверждаю, что на основании моих слов можно осудить тетю Эллен в убийстве, даже при том, что вполне уверен в ее вине. Но, как я понимаю, ее арестовали за шантаж?
   — Боже мой, нет! Понимаете, Уэйкфилд, — сказал Фен с напускным терпением, — в вашем решении проблемы, хотя оно очень убедительно и логично, есть один серьезный недостаток: ответ неверен!
   Уэйкфилд выглядел оскорбленным.
   — Если ответ не правильный, — заявил он, морщась, — то только потому, что вы не дали всех известных фактов.
   — О, но я их дал. Помните мои слова о том, что я сменил ленту на пишущей машинке?
   — Да.
   — И помните мое высказывание, что одна из шантажирующих записок была написана бледными буквами?
   — Значит, записку напечатали днем до того, как вы заменили ленту.
   — Но вы, без сомнения, помните также мое высказывание, что, кроме слов ‘Быстрая бурая лисица’, второй лист был идентичен первому во всем?
   На этот раз Уэйкфилд захлопнул рот и запыхтел, дыша носом.
   — Поэтому, — сказал Фен, — оба сообщения были написаны бледными буквами. Поэтому они оба были напечатаны, когда я играл в ‘Гоночного демона’. И поэтому история Джудит об Оделле, пишущей машинке и шантаже была преднамеренной сплошной ложью с начала и до конца.
   Холден начал понимать.
   — Вы подразумеваете, что эти два сообщения были подброшены в ящик Оделла?
   — Конечно. Во время убийства.
   — Значит, фактически Оделл никогда не посылал и не получал писем с шантажом?
   — Конечно, нет. Ни он, ни кто-либо еще.
   — Но то, что он был дезертиром…
   — Это было правдой, — сказал Фен. — Но единственным назначением этого факта в деле было предоставить Джудит материал для инсценировки. Инсценировка могла и удаться, если бы я не сменил ленту на пишущей машинке. Но не было бы никакого доказательства, кроме слов тети Эллен, что попытки шантажа не было. Если бы у Джудит хватило ума напечатать вторую копию сообщения — с ‘быстрой бурой лисицей’ — после того, как я лег спать… Однако она этого не сделала.
   Фен покрутил бокал между пальцами, осушил его и достал коробку с сигаретами.
   — И мне она нравилась, — пробормотал он, зажигая спичку. — В этом-то и была проблема. Пока я не знал правды, она мне очень нравилась. Мне нравились все они, но…
   — Но вы рассказали полиции о том, что сменили ленту.
   Фен кратко кивнул:
   — Да, сказал. Понимаете. Мне нравился и Оделл… На допросе Джудит сломалась и призналась в убийстве. Она была напугана — я ведь об этом говорил, не так ли? Она откусила кусок, который не смогла прожевать. И если бы она настаивала в суде на своей невиновности, все свелось бы к моему слову против ее, и я был очень рад, когда она сдалась. Ее игра, конечно, обманула меня; а в зале при перекрестном допросе между нами она могла бы выглядеть убедительней. Признание вины в убийстве — большая редкость, конечно, но в случае Джудит оно дало ей большое преимущество, так как отметало попытку хладнокровно обвинить тетю Эллен и давало возможность просить о снисхождении. Так что в конце концов ее не казнили — смертный приговор заменили пожизненным заключением.
   — А ее мотив? — спросил Холден.
   — Ревность. Она ненавидела Оделла за то, что он ушел от нее к сестре, и, если бы она не подбросила записки в комнату Оделла и не рассказала мне сказки в сложной, двойной попытке обвинить тетю Эллен, убийство могло сойти ей с рук. Но проблема состояла в том, что она была читательницей детективных романов и придумала план в надежде, что все сделают те же выводы, которые только что сделал Уэйкфилд, и не пойдут дальше — фактически это был сюжет для детективного романа… Надеюсь, никто не считает, что я насмехаюсь над сюжетами детективных романов. На самом деле я люблю их до безумия. Но пока преступники берут их за образец, у полиции работы немного; потому что, как и несчастная Джудит, ваш потенциальный убийца-читатель нароет хитрые и сложные ямы-ловушки для следователей только для того, чтобы в результате свалиться в одну из них самому.   1^sted: ‘The Evening Standard’ Jan 9th 1950 / Перевод: Н. Баженов / Публикация на форуме: 29.09.2021 г.
• БАНКА С КРАСКОЙ
    A Pot of Paint Сам по себе дом был непримечательным — небольшая аккуратная кирпичная вилла, построенная за умеренную цену где-то в промежутке между войнами. Примечательным была его относительная изоляция: невольно ждешь целого ряда почти точных копий с обеих сторон, но вокруг были только поля, роща и заброшенный сарай.
   — Это едва ли могло произойти где-то еще, — подавленно сообщил инспектор Бледло. — Во всяком случае, средь бела дня. — Он открыл ворота и следом за Феном направился в опрятный парадный сад. — Вот, — добавил он, указывая на сцену, где разыгрались события.
   Фен внимательно огляделся, поскольку от него, похоже, ждали именно этого. Имелась ограда, кусты, на замощенном круге высились солнечные часы, виднелись предметы, которыми занимался несчастный хозяин, когда на него напали: кисти, скипидар и грязная банка с водоотталкивающей краской. Но нападение и предполагаемый грабеж, случившийся два часа назад, не оставили никаких следов на твердой земле, даже крови. Чёрча оглушили, ударив лопатой плашмя, предположил Фен, а не лезвием: жертве еще повезло, что он остался жив.
   — Очевидно, что он не сильно преуспел в покраске. — Бледло указал на ограду, на которой выделялось небольшое свежевыкрашенное пятно, а рядом стояла почти полная банка с краской. Инспектор подтолкнул банку носком ботинка, и на булыжнике показался зеленый эллипс в том месте, где стояла банка. — Я рассуждаю так: мы знаем, что было двадцать минут четвертого, когда он принес краску из кладовки…
   — Это из показаний домоправительницы?
   — Показаний домоправительницы и ее подруги, с которой она болтала. Это означает (исходя из окрашенной площади) что на жертву напали приблизительно в половине. Нашли-то его лишь после четырех.
   Фен кивнул:
   — Да, я как раз хотел спросить вас об этом. Его нашла домоправительница?
   — Нет. Какая-то семья просто прогуливалась. — Бледло нахмурился. — Их было пятеро, включая детей, поэтому не тратьте время впустую, подозревая их. Один из детей увидел, что из кустов торчит туфля, — так и нашли. А что касается племянника…
   — Племянника? — недовольно буркнул Фен. — Первый раз слышу о племяннике. Вы имеете в виду племянника Чёрча?
   — Да. Разве я не говорил вам о нем? Его зовут Меррик — Джордж Меррик. Приехал сюда вскоре после ланча, чтобы повидать Чёрча, и…
   — И когда ушел?
   — О! Это одна из вещей, в которых я не уверен. Понимаете, домоправительница и ее подруга были в саду за домом до четверти четвертого, поэтому они не слышали, как он ушел. Они вполне резонно предположили, что он ушел, потому что Чёрч принес эту краску из кладовки в двадцать минут четвертого — сразу после того, как они вернулись выпить по чашке чая.
   — Да, понимаю. Значит, эти две женщины не слышали, как Чёрч с кем-то разговаривает?
   — Нет. Они услышали, как парадная дверь открылась и закрылась, когда он пришел сюда со своей краской, и это всё.
   — Есть ли какая-либо причина подозревать Меррика?
   Бледло замялся.
   — Не то, что вы назвали бы причиной, — осторожно сказал он. — Но все равно, я не стал бы его сбрасывать со счетов: он из тех родственников, которых лучше не иметь, если вы меня спросите, — мот и даже хуже. Но если это был он, Чёрч ужасно расстроится. Меррик — сын сестры Чёрча, которая умерла несколько лет назад, и я слышал, что, умирая, женщина попросила Чёрча позаботиться о нем после того, как ее не станет. Что тот и сделал, но не получил много благодарности… Ладно. Если здесь ничего больше смотреть не хотите, мы пойдем и узнаем, может ли раненый говорить.
   Фен согласился.
   — И было бы полезно, — заметил он, когда они двинулись к парадной двери, — узнать, действительно ли его ограбили.
   — В этом мало сомнений. — Бледло говорил с мрачной уверенностью. — На выходные он почти всегда привозит с собой алмазы и другие камни из своего магазина в Лондоне, чтобы внимательно изучить их… Опасно, конечно, но он довольно-таки осторожен: носит их при себе днем, а ночью дом надежно запирается. Вот эта парадная дверь, например: три засова, и цепочка, и два йельских замка — кстати, в этих замках даже отсутствуют так называемые ‘собачки’, которые позволяют фиксировать замок открытым, потому что, как он утверждает, установишь их и… забудешь. Короче, вы понимаете, что я имею в виду: ювелир действительно принимает меры предосторожности.
   
   Эту информацию Фен смог подтвердить, когда изучил дверь, открытую перед ними дежурным констеблем. Позади констебля, очень возбужденная, стояла худая, утомленного вида пожилая женщина — миссис Райан, домоправительница, а у начала лестницы суетилась полноватая леди, также пожилая, но с выражением прочной мизантропии — по-видимому, это и была до сих пор не представленная гостья миссис Райан. Холл, в котором они стояли, при первом осмотре показался достаточно обыкновенным, но, тем не менее, Фен добросовестно побродил по нему, пока Бледло беседовал с констеблем, и эта дотошность оказалась теперь вознаграждена интересным, хотя, по общему признанию, скорее отрицательным открытием. Перебив констебля, который как раз весьма многословно заканчивал рапорт о том, что Чёрчу стало лучше и что доктор разрешил краткую беседу, Фен поднял газету, которая лежала на столе около парадной двери, и вручил ее Бледло со словами:
   — Скажите, видите ли здесь что-то необычное.
   Неожиданный вопрос настолько поразил Бледло, что он ответил Фену, не успев спросить о цели.
   — Нет, — выпалил он, ошеломлено рассматривая газету. — За исключением того, что ей уже несколько дней, ничего необычного я не вижу. А что?
   Фен повернулся к миссис Райан:
   — Мистер Чёрч хранил эту газету по какой-то особой причине?
   — О нет, сэр. — Миссис Райан энергично замотала головой. — Это я оставила ее там, когда разжигала камин этим утром.
   — Понятно. И это была единственная газета, которую вы оставили? Никаких других?
   — Нет, сэр. Только эта. Но…
   — Спасибо, — поблагодарил Фен и огляделся вокруг. — Дом содержится в полном порядке, миссис Райан.
   — Приходится, — ответила миссис Райан с подкупающей искренностью. — Хозяин очень гордится своим домом. Прямо по-женски.
   — Когда я вижу такого въедливого человека, — заявила полноватая леди с внезапной недоброжелательностью, внося этим единственный вклад в беседу, — мне жаль его жену, и мне наплевать, слышат меня или нет.
   В ответ на это весьма сомнительное заявление Бледло, который смотрел на Фена со все возрастающим недоверием, решил, что настало время пройти наверх.
   
   Раненый лежал, откинувшись на подушки и с забинтованной головой. Ему было около пятидесяти, маленький, худощавый, с большими глазами и в настоящее время неестественно бледный.
   — Ему повезло, — сказал доктор немного раздраженным тоном специалиста, у которого из-под носа ушел интересный фатальный случай. — Действительно очень удачно. Никакого сотрясения и никакой амнезии. Но вы не должны утомлять его. Десять минут — не больше. Я буду ждать внизу.
   Хотя Чёрча явно все еще мучила боль, он был в сознании и достаточно оживлен. Его рассказ, однако, не позволил обвинить его племянника Джорджа Меррика, который ушел, как он сказал, приблизительно в десять или пятнадцать минут четвертого. На вопрос о причине визита Чёрч откровенно признал, что Меррик пытался занять деньги.
   — И не впервые, — добавил он, морщась. — Джордж страдает от заблуждения, что ювелиры обязательно богаты из-за ценности их запасов. Как будто это имеет хоть какое-то значение! Так или иначе, на сей раз я не мог позволить себе ему помочь. Ради памяти его матери я хотел бы, но об этом не могло быть и речи. Я предложил ему меньше, чем он просил, но его светлость это не устроило, поэтому он удалился. После того как он ушел, я взял краску и отправился в сад красить ограду, но не успел я покрыть несколько дюймов, как…
   — Один момент, мистер Чёрч, — вмешался Фен, на которого тут же с негодованием уставился Бледло. — Вы говорите, что принесли краску. А другие предметы: кисти и прочее — уже были там?
   Чёрч удивился.
   — Да, — сказал он. — Я отнес их туда сразу после ланча и принес бы тогда же и краску, если бы меня не отвлекло прибытие Джорджа. Но я не совсем понимаю…
   — И вас действительно ограбили?
   — Конечно. — Чёрч нахмурился. — Послушайте, вы что, хотите сказать, что не верите… Нет, простите, глупо с моей стороны, вы же не могли знать. Да, меня действительно ограбили. Когда меня оглушили, у меня в жилетном кармане был мешочек с алмазами приблизительно на две тысячи фунтов. А теперь их там нет.
   Бледло откашлялся:
   — Но сэр, вы видели, кто ударил вас?
   — В течение доли секунды, да. Я услышал, как он движется позади меня, и повернулся как раз в тот момент, чтобы мельком увидеть его.
   — Значит, это не был ваш племянник?
   — Джордж? — Чёрч презрительно фыркнул. — О боже, нет! Я не сильно доверяю Джорджу, но у него кишка тонка, чтобы ударить человека. Нет, тот, кого я видел…
   Последовало неопределенное описание, которое, очевидно, помогло Бледло не больше, чем Фену.
   — И это все, что вы можете нам сказать, сэр? — разочарованно спросил Бледло.
   — Боюсь, что так. Это несколько неопределенно, знаю, но вы не должны забывать, что у меня просто не было времени как следует его рассмотреть.
   — Скажите, мистер Чёрч, — Фен пересек комнату и пристально уставился в окно, — вы собираетесь потребовать страховку за украденные драгоценности?
   Чёрч уставился на него.
   — Послушайте, — начал он после паузы, — кто вы вообще такой? Не припомню, чтобы когда-либо…
   — Это мой коллега, сэр, — спокойно сказал Бледло. — И, если вы не возражаете, ответьте, пожалуйста, на его вопрос…
   — Ну, черт побери, конечно я собираюсь потребовать страховку. Я не могу позволить себе упустить это небольшое состояние. — Лицо Чёрча ожесточилось. — Если вы подразумеваете, что я спрятал алмазы, а затем ударил себя…
   — Нет! — с упором заявил Фен. — Одна нестыковка в фактах вообще не соответствует этому объяснению. Но есть другое объяснение, в котором никакой нестыковки, конечно же, нет, поэтому, думаю, вам лучше рассказать всю правду. Нападение и ограбление — это (в какой-то степени) ваше личное дело, и если бы этим все и ограничилось, я бы промолчал. Но требование страховых денег и в то же самое время обман, чтобы воспрепятствовать поиску драгоценностей, — это совсем другое. Мы знаем, что на вас напал Меррик, — напал в полной уверенности, что вы сделаете именно то, что сделали: покроете его ради памяти его матери и дадите ему время, чтобы покинуть страну. А раз дело обстоит так…
   — О, значит, я лгу? — Чёрч уставился на Фена с любопытством, но без особого возмущения. — И что заставляет вас так думать?
   — А я расскажу, — сказал Фен. Так он и сделал.
   Когда он закончил, повисла тишина, а затем Чёрч резко кивнул:
   — Ну, я сделал все, что мог. И вы, конечно, совершенно правы. Джордж не ушел в три десять, несмотря на то что я отказал ему в ссуде. Он последовал за мной в сад, все еще убеждая, а затем, когда я повернулся к нему спиной… — Чёрч пожал плечами. — Ну, остальное вы знаете.
   
   Позже за пивом в зале ‘Трех бочек’ Бледло облегченно вздохнул и сказал:
   — Таким образом, дело раскрыто. Но я все еще не понимаю, как вы догадались.
   Фен фыркнул:
   — Кто-то должен был открыть парадную дверь для Чёрча, когда он вышел, чтобы красить ограду, — пояснил он, — а так как он не упомянул этот важный факт, этим кем-то явно был Меррик. Те две женщины услышали, как открылась дверь, — заметьте, значит, она не была уже открыта. Чёрч не мог открыть ее сам по той причине, как вы понимаете, что нес эту банку с краской. И он не поставил банку, чтобы открыть дверь, потому что старая газета — очевидное и единственное место, куда мог поставить грязную банку аккуратный человек, — не была запачкана совсем.
   — Но чтобы нести краску, ему нужна только одна рука. Почему он не мог открыть дверь другой?
   Фен усмехнулся и сделал большой глоток.
   — Когда нужно было повернуть две ручки, и ни одну из них нельзя зафиксировать ‘собачкой’? Конечно, он мог использовать зубы или пальцы ног, но, Бледло…   1^sted: ‘The Evening Standard’, May 9th 1951 / Перевод: Н. Баженов / Публикация на форуме: 14.09.2021 г.
• ИМЯ НА ОКНЕ
    The Name on the Window  День после Рождества; снег и лед; дорога покрылась ледяной коркой в холодном тумане. В северном Оксфорде в доме профессора английского языка и литературы в три минуты восьмого вечера прозвонил дверной звонок.
    Этот праздничный сезон тяжело сказался на терпении и жизнерадостности Фена; завершился он в тот вечер исключительно скучным детским праздником, посреди остатков которого он теперь восстанавливал силы бокалом виски; и, услышав звонок, профессор пришел к неизбежному выводу, что один из малышей, наконец выпровоженных им за дверь полчаса назад, забыл-таки у него какое-либо бесценное сокровище, вроде своего накладного носа, и вернулся потребовать его назад. Однако в данном случае, несмотря на его преждевременные стоны, это предположение оказалось в корне неверным: на его пороге стоял не капризный ребенок с расстройством пищеварения, а аккуратно одетый седеющий мужчина с алым кончиком носа и страдающими глазами.
    — Я не могу вернуться назад, — сказал этот призрак. — Мне не добраться до Лондона сегодня. Дороги непроходимы, а поезда все опаздывают на несколько часов. Вы не могли бы одолжить мне постель?
    Интонации показались знакомыми; и, внимательнее разглядев лицо, Фен обнаружил, что и оно знакомо ему тоже. — Мой дорогой Хамблби, — сердечно сказал он, — проходите. Разумеется. Что занесло вас в эту часть света в такое время?
    — Охота за привидениями. — Детектив-инспектор Хамблби из Нью-Скотленд-Ярда извлек себя из пальто и шляпы и повесил их на крючок поверх двери. — Как раз по сезону, но ничего приятного. Он яростно постучал по полу ногами, что, судя по его выражению, не согрело его, а, наоборот, причиняло страдания, и уставился мимо Фена. — Дети, — вдруг мрачно простонал он. — Быть может, какая-нибудь из оксфордских гостиниц…
    — Дети ушли, — объяснил Фен, — и уже не вернутся.
    — Ах. Ну, тогда… — И Хамблби проследовал за Феном в гостиную, где горел громадный камин и стояла слегка покосившаяся рождественская ель, лишенная всей своей роскоши, с остатками мишуры, крошечными шарами и водруженной на верхушке феей в вызывающей позе. — Вот так-то лучше. У вас есть что выпить? И хороший совет мне бы тоже не помешал.
    Фен уже наливал виски. — Усаживайтесь и чувствуйте себя как дома, — сказал он. — Так вы верите в призраков?
    — Доказательства в пользу полтергейстов, — осторожно ответил Хамблби, протягивая руки к теплу камина, — кажутся мне весьма убедительными… Уэсли, вы знаете, и Гарри Прайс, и все прочие. Что касается других их разновидностей, то я не столь уверен — хотя надеюсь, что они существуют, просто чтобы стереть усмешку с лиц газетчиков. — Он взял в руки потертый медный паровозик, лежавший на диване рядом с ним. — Мне казалось, Жервез, что ваши дети гораздо старше…
    — Сироты, — нахмурился Фен, ударив по сифону. — Я развлекаю сирот из близлежащего приюта… Так что касается того конкретного привидения, о котором вы говорили…
    — О, в него-то я не верю, — уверенно потряс головой Хамблби. — То место, где оно якобы водится, само по себе отвратительно пахнет — как скисший пирог — и еще там когда-то девушка убила  мужчину, склонявшего ее к неким весьма не вдохновлявшим ее поступкам; но история о призраке — не больше чем выдумка для развлечения посетителей. — Хамблби принял от Фена протянутый бокал и хмуро поглядел на него, прежде чем выпить. — Проклятый старший инспектор, — злобно процедил он, — срывает меня с рождественского ужина ради этого…
    — В самом деле, Хамблби, — Фен был суров, — вы сегодня особенно непоследовательны. Где находится то место, о котором вы говорите?
    — Это Райдаллс.
    — Райдаллс?
    — Райдаллс, — подтвердил Хамблби. — Место обитания, — он уточнил неохотно, — Чарльза Моберли, архитектора. Это в пятнадцати милях отсюда, по абингтонской дороге.
    — Да, припоминаю. Эпохи Реставрации?
    — Может быть. Старое, во всяком случае. И там большой парк, с павильоном восемнадцатого века в четверти мили от дома, среди деревьев. Вот там оно и случилось — убийство, то есть.
    — Убийство человека, который соблазнял девушку?
    — Нет-нет. То есть, да. То убийство произошло тоже в павильоне, без сомнения. Но потом было и другое — то, что позавчера, в смысле.
    Фен уставился на него. — Сэр Чарльз Моберли убит?
    — Нет-нет-нет. Не он. Другой архитектор, другой рыцарь — сэр Лукас Уэлш. В Райдаллс проходила большая вечеринка, сэр Лукас с дочерью Джейн были среди гостей, и, понимаете, в канун Рождества сэр Лукас решил, что хочет пойти и увидеть привидение.
    — Вам-то все это, наверное, ясно, но мне…
    — Слушайте дальше… Очевидно, сэр Лукас крайне доверчив — был крайне доверчив во всем, что касалось привидений, так что он сказал, что отправится в павильон в темноте и полном одиночестве.
    — И там он был убит, и вы не имеете понятия, кем именно.
    — Нет, это-то я знаю. Сэр Лукас умер не сразу, понимаете: он успел написать на оконном стекле имя убийцы, и названный джентльмен, молодой немец Отто Мерике, сейчас находится под арестом. Но чего я совсем не понимаю — как он вошел в павильон и покинул его.
    — Загадка запертой комнаты?
    — Только в широком смысле слова. Не то чтобы павильон был действительно заперт, просто…
    Фен взял с каминной полки свой бокал, который поставил туда, чтобы ответить на звонок. — Начните, — предложил он, — с самого начала.
    — Очень хорошо. — Откинувшись на спинку дивана, Хамблби благодарно отхлебнул свой виски. — Итак, вот эта рождественская вечеринка в Райдаллс. Хозяин — сэр Чарльз Моберли, известный архитектор… Вы с ним никогда не встречались?
    Фен покачал головой.
    — Человек полный, уже седеющий; в чем-то довольно хвастлив и глуповат, напоминает мне студента-регбиста. Не женат; вложения выгодные, даже очень, учитывая, с какой щедростью он расточает гостеприимство; среди прочего строил Уонсвортскую электростанцию и Бекфордское аббатство; спортсмен; человек широкой души, но того завистливого рода, я бы сказал, что ненавидит, когда щедрость проявляет кто-то, кроме него. Возможно, себе на уме — я бы с ним не смог быть на короткой ноге. Знаменитость, тем не менее; совершенно определенно. И сэр Лукас Уэлш, приглашенный среди прочих, тоже прославился на том же поприще. Никогда не видев сэра Лукаса вживую, я мало могу рассказать о его характере, но…
    — Мне кажется, — перебил его Фен, — что я однажды его видел, когда он строил в моем колледже четвертый дворик. Такой невысокий брюнет, не правда ли?
    — Да, он выглядел так.
    — Весь из себя нервный и упрямый.
    — Да, упрямство его очевидно. И я так понимаю, что он верил во всю модную чепуху — йогу, то есть, бэконовскую гипотезу и прочие интеллектуальные — гм — отбросы того же рода: отсюда-то и появляется страсть к призракам. Джейн, его дочь и наследница (а сэр Лукас едва ли не состоятельней сэра Чарльза) — очаровательное создание восемнадцати лет, о которой ничего больше и не скажешь помимо того, что это очаровательное создание восемнадцати лет. Дальше идет Мерике, человек, которого я арестовал: худой, лет тридцати, пилот Люфтваффе во время войны, а теперь студент-архитектор, попал сюда по какой-то непонятной программе обмена, которые вечно устраивают университеты — отсюда знакомство с сэром Чарльзом и приглашение на домашнее мероприятие. И последний из важных гостей — с точки зрения преступления, я имею в виду — человек из Департамента криминальных расследований графства Суссекс по имени Джеймс Уилберн. Он важен тем, что его свидетельства совершенно достоверны — в этом деле нужно иметь точку опоры, и вот Уилберн — это она; так что не утруждайте себя сомнением в его словах о чем-либо.
    — Я не буду, — пообещал Фен. — Я буду ему верить.
    — Хорошо. Итак, за ужином в канун Рождества разговор переходит на привидение из Райдаллс — и я установил, что виновником перехода на эту тему был Отто Мерике. Пока все сходится: привидение из Райдаллс работает как приманка, на которую сэр Лукас не мог не клюнуть, что он и сделал, уговорив наконец не хотевшего соглашаться хозяина пойти в павильон после ужина и остаться там на час или два. Когда время пришло, сэр Чарльз и Уилберн проводили его на место испытания — никто из них собственно в павильон не входил. Уилберн спокойно вернулся в дом, оставив сэра Чарльза и сэра Лукаса за беседой. И затем сэр Чарльз, убедившись, что сэр Лукас вошел внутрь, тоже направил свой путь обратно, как раз успев к сигналу тревоги.
    — Сигналу тревоги?
    — Многие уже и до этого пробовали увидеть призрака, и специально для них в павильоне поставили звонок на случай, если им понадобится помощь… Этот звонок прозвучал вскоре после десяти часов, и на помощь поспешил целый отряд людей, включая сэра Чарльза, Джейн Уэлш и Уилберна.
    Вам надобно знать, что павильон сам по себе весьма мал. В нем всего одна круглая комната с двумя окнами друг напротив друга (оба накрепко заколочены); в нее попадают через длинный и узкий коридор, отходящий перпендикулярно окружности, и единственная входная дверь находится в его торце.
    — Как замочная скважина, — предположил Фен. — Если посмотреть сверху, то будет гигантская замочная скважина, круглая часть соответствует комнате, прямая — коридору, а дверь в самом низу.
    — Вот именно. Он стоит на поляне посреди парка, на небольшой возвышенности — псевдопалладианского стиля, с пилястрами (или как вы там их называете): похож на заброшенный античный храм в миниатюре. Никто не ухаживал за ним много десятилетий, с тех самых пор, как прежнее убийство положило конец  его карьере любовного гнездышка для поколений помещиков. Как там Элиот сказал — что-то про мысль и безжизненные тела? Вот такое впечатление он производит. Дом-то в порядке, потому что как только его не используют — едят, читают, рождаются, умирают и все такое. Но это место предназначалось для одной-единственной цели и теперь ее лишено…
    Там нет никакой мебели, кстати. И пока проклятый сэр Лукас не отпер дверь, никто не заглядывал внутрь два или три года кряду.
    Но вернемся к истории.
    Погода стояла хорошая: вы ведь помните, что в канун Рождества этой метели и бурана еще не было? И спасательная экспедиция, если так их назвать, не считала свой поход более чем увеселительной прогулкой; я имею в виду, что никого серьезно не обеспокоил тревожный звон, за исключением Джейн, которая отлично знала, что ее отец никогда бы не прервал своего надзора ради грубого розыгрыша; но даже она позволила себе быть убежденной уверениями остальных. По прибытии на павильон, они нашли дверь захлопнутой, но не запертой; и, открыв ее и посветив внутрь фонариками, увидели единственную цепочку следов, ведущую ко входу в круглую комнату. Действуя по инстинкту или же по опыту, Уилберн велел не затаптывать этих следов; и так они и вошли внутрь — теперь к ним присоединился и Отто Мерике, по его дальнейшему заявлению, ‘одиноко прогуливавшийся по парку’ — на место преступления.
    Камин, два окна, грубо расписанный потолок — и в избранном сюжете, и в исполнении — холщовый стул, выключенный фонарик, тонны паутины, и на всем, за исключением стула и фонарика, целые слои пыли. Сэр Лукас лежал на полу возле одного из окон, совсем рядом с кнопкой звонка; и старый стилет, впоследствии оказавшийся выкраденным из дома, был вонзен в тело под левой лопаткой (никаких проклятых отпечатков ни на нем, ни на чем более в окрестности). Сэр Лукас был все еще жив и даже в сознании. Уилберн нагнулся над ним и спросил, кто сделал с ним это. И сэр Лукас криво усмехнулся и едва слышно прошептал — здесь Хамблби достал блокнот и сверился с ним — прошептал: ‘Я написал это — на окне. Первое, что сделал, как очнулся. Еще до того как позвонил или что-то еще, на случай, если вы не успеете вовремя — вовремя, чтобы я сам сказал вам, кто…’
    Тут его голос стих. Но последним усилием он приподнял голову, посмотрел на окно, кивнул и опять улыбнулся. Так он и умер.
    Все слышали его, и все посмотрели туда же. За окном горел яркий лунный свет, и буквы на поверхности стекла выделялись отчетливо.
    ОТТО.
    Тогда Отто вроде как подался назад, и сэр Чарльз схватил его в охапку, и они сцепились, и наконец удар сэра Чарльза вышвырнул Отто прямо в вышеупомянутое окно, и сэр Чарльз выскочил за ним, и они продолжили драться снаружи, растоптав окно в пыль, пока Уилберн и компания не разняли их. Кстати, Уилберн говорит, что вылет Отто в окно показался ему подстроенным — отчаянной попыткой уничтожить улики; хотя, конечно, так много людей видели написанное имя, что оно остается прекрасным доказательством, даже будучи уничтоженным.
    — Мотив? — спросил Фен.
    — Вполне солидный. Джейн Уэлш хотела выйти за Отто замуж — влюбилась в него без ума, грубо говоря, — а отец совсем не одобрял; частично из-за его немецкого происхождения, а частично из опасений, что парень нацелился на перспективное наследство Джейн, а не ее саму. Ну и в довершение бед, Отто служил в Люфтваффе, а мать Джейн погибла в 1941 году при авианалете. Учитывая, что Джейн всего восемнадцать, отец убедил бы магистратов, что в силу таких проблематичных обстоятельств этот брак не должен состояться ни при каких условиях. Так что убийство сэра Лукаса, с точки зрения Отто, было выгодно вдвойне: оно делало Джейн богатой и убирало препятствие к браку.
    — Если не воспротивится новый опекун Джейн.
    — Новый опекун Джейн — дядюшка, которым она вертит вокруг пальца… Но вот в чем дело. — Хамблби оживленно нагнулся вперед. — Вот в чем дело: окна наглухо заколочены; никаких потайных дверей — даже в теории; труба, сквозь которую не пролезет и младенец; пыль на полу коридора, единственная цепочка следов, достоверно принадлежащая самому сэру Лукасу… Если вы думаете, что Отто мог войти и выйти, ступая в эти следы, как юный паж из истории короля Вацлава, то вы ошибаетесь. Ноги Отто слишком велики, для начала, и ни один из следов не был потревожен; так что это исключается. Но тогда как ему это удалось? В коридоре нет никакой мебели — ничего, по чему он мог бы пройти. Это длинная и пустая зала; а расстояние от входа до комнаты (в которой пыль на полу была все же совершенно смешана спасательной экспедицией) слишком велика, чтобы допрыгнуть. Да и оружие не такого рода, что можно выстрелить из духового ружья или трубки, или прочей чепухи этого рода; оно не было ни достаточно острым, ни достаточно тяжелым, чтобы войти так глубоко при броске. Так что, если отбросить призраков, где объяснение? Вы видите хоть одно?
    Фен ответил не сразу. В течение всего рассказа он оставался на ногах, опершись на каминную полку. Теперь он взял у Хамблби пустой бокал и свой собственный и понес их к графину; и лишь наполнив их вновь, он заговорил.
    — Предположим, — сказал он, — что Отто проехал по коридору на велосипеде…
    — На велосипеде? — Хамблби был ошарашен. — Как?..
    — Да, на велосипеде, — твердо повторил Фен. — Или, предположим опять же, что он принес с собой ковер, раскрутив его перед собой, когда входил, и свернув обратно, когда вышел…
    — Но пыль! — простонал Хамблби. — Разве я недостаточно ясно выразился, что, помимо следов, пыль не была потревожена! Велосипеды, ковры…
    — По крайней мере, на части пола, — заметил Фен, — пыль была сметена спасательной экспедицией.
    — Ах, это… Да, но уже после того, как Уилберн осмотрел пол.
    — Осмотрел во всех подробностях?
    — Да. В тот момент они все еще не догадывались, что что-то не так; и когда Уилберн повел их, они ухмылялись за его спиной, когда он, пародируя работу сыщика, обвел фонариком каждый дюйм пола, притворяясь, что ищет кровь.
    — Подобное развлечение, — старомодно высказался Фен, — меня бы не повеселило.
    — Наверное, нет. В любом случае, суть в том, что Уилберн готов поклясться в отсутствии каких-либо повреждений или следов в слое пыли, кроме этих отпечатков… По мне, лучше бы он в этом не клялся, — жалостливо сказал Хамблби, — потому что только это меня удерживает. Но я не могу заставить его.
    — Вы и не должны его заставлять, — сказал Фен с интонацией собственного морального превосходства. — Это неэтично. А что с кровью?
    — Кровь? Ее почти не было. В таких узких ранах почти не бывает наружного кровотечения.
    — Ясно. Тогда еще один вопрос; и если ответ таков, как я и ожидал, то я смогу сказать вам, как Отто сделал это.
    — Если, я рискну предположить, — подозрительно сказал Хамблби, — вы думаете о ходулях…
    — Мой дорогой Хамблби, не будьте столь наивны.
    Хамблби еле сдержал себя. — Ну? — произнес он.
    — Имя на окне, — сказал Фен почти сонно. — Оно было написано заглавными буквами?
    Чего Хамблби ожидал, так не этого. — Да, — ответил он. — Но…
    — Подождите, — Фен опустошил свой бокал. — Подождите, пока я совершу один телефонный звонок.
    
    Он ушел. Лишившись в миг покоя, Хамблби вскочил на ноги, зажег сигару и начал ходить по комнате. Он нашел заводной самолет, брошенный под креслом, и запустил его. Тот задел голову Фена, как только он вновь появился в дверном проеме, вылетел в холл, ударился там в вазу и разбил ее. — Извините, — слабо произнес Хамблби. Фен не сказал ничего.
    Но полминуты спустя, когда он немного остыл, то горько заметил: — Запертые комнаты… Я скажу вам, что это такое, Хамблби: вы читаете слишком много литературы; у вас в голове только запертые комнаты.
    Хамблби решил, что не в его интересах протестовать. — Да, — сказал он,
    — Гидеон Фелл однажды дал очень хорошую лекцию о проблеме запертой комнаты в связи с делом Пустого человека; но одного пункта он туда не включил.
    — Ну?
    Фен потер лоб. — Он не включил запертую комнату, которая не является таковой: как, например, эту. Объяснение того, как Отто вошел в эту круглую комнату и вышел, простое: он не входил туда и не выходил.
    Хамблби опешил. — Но сэр Лукас не мог быть заколот до того, как вошел в круглую комнату. Сэр Чарльз сказал…
    — Ах, да. Сэр Чарльз видел, как он вошел — но только с его слов. И к тому же…
    — Постойте-ка, — Хамблби был весьма озадачен. — Я вижу, куда вы клоните, но этому есть серьезные противоречия,
    — Такие, как?
    — Ну, для начала, сэр Лукас назвал имя убийцы.
    — Ага, убийцы, подкравшегося со спины… Да я ничуть не сомневаюсь, что сэр Лукас действовал с самыми честными намерениями: Отто, видите ли, был единственным членом семьи, у которого, по мнению сэра Лукаса, был мотив. В действительности же, у сэра Чарльза он был тоже — как я только что выяснил. Но сэр Лукас-то этого не знал; и в любом случае, он вполне отчетливо не хотел, чтобы Отто женился на его дочери, так что риск ложно обвинить бывшего пилота вполне для него оправдывался… Следующее возражение?
    — Имя на окне. Если, как уверял сэр Лукас, первое, что он сделал, очнувшись, было сообщение имени напавшего, тогда бы он, без сомнения, раз уж был способен войти в павильон и позвать на помощь, был бы способен и написать имя снаружи окна, что ближе и столь же мрачно, как и изнутри. Разумеется, при вашем предположении, что он был ранен, еще не войдя в павильон.
    — Я уверен, что он это и сделал — написал имя снаружи, то есть.
    — Но все люди сказали, что оно было изнутри. Когда вы входите в банк, к примеру, вы не замечали, как название банка…
    — Имя ‘Отто’, — перебил его Фен, — больше, чем палиндром. Оно не только читается в обе стороны одинаково. Заглавные буквы в нем еще и симметричны — не как B или P, или R, или S, а как A или Н, или M. Так что напишите его снаружи окна, и никто не отличит его от написанного изнутри.
    — Боже мой, точно, — согласился Хамблби. — Я об этом не подумал. И обнаружение имени с наружной стороны было бы роковым для сэра Чарльза с его заверением, что сэр Лукас вошел в павильон целым и невредимым; значит, ‘подстроенность’, которую видел Уилберн, принадлежала сэру Чарльзу, не Отто; когда он понял, что имя написано снаружи — сэр Лукас сказал, что сделал надпись прежде всего, — он решил уничтожить окно, прежде чем кто-нибудь рассмотрит его повнимательнее… Хотя, стоп: не мог сэр Лукас войти в павильон, как сэр Чарльз и говорил, а потом выйти вновь, и…
    — Один ряд следов, — возразил Фен, — на полу. Не три.
    Хамблби кивнул. — Тут я оплошал. Сплошные запертые комнаты, как вы говорите, на уме. Но каков мотив сэра Чарльза — тот, о котором сэр Лукас не знал?
    — Белчестер, — ответил Фен. — Белчестерский собор. Как вам известно, он был разрушен в войну, и должен был строиться новый. Я позвонил декану — он мой знакомый — и спросил, кто архитектор, и он сказал, что соревновались проекты сэра Чарльза и сэра Лукаса, и победил последний. Обоим сообщили об этом по почте, и вполне вероятно, что извещение пришло сэру Чарльзу прямо утром двадцать четвертого. Сэру Лукаса, возможно, тоже; но оно было отправлено ему домой и, даже если бы его переслали, не успело бы добраться в Райдаллс до убийства. Итак, только сэр Чарльз знал о результатах конкурса; а поскольку со смертью сэра Лукаса был бы принят оставшийся вариант… — Фен пожал плечами. — В деньгах ли дело? Или просто была задета его профессиональная гордость? Ну-ну. Давайте еще по бокалу, прежде чем вы пойдете звонить. Перед лицом палача мы все равны.   1^sted: ‘The Evening Standard’, 1949 / Перевод: А. Запрягаев / Публикация на форуме: 07.02.2016 г.
• ЭКСПРЕСС-ДОСТАВКА
    Express Delivery  Над Вестминстером сверкнула молния, и служащие, покинувшие офисы и выстроившиеся в очередь на автобусы в Уайтхолле, со страхом подняли глаза на низкое серое небо. День выдался жарким, и большинство из них были без пальто, а многие и без зонтиков, и, похоже, для них вероятность успеть добраться домой до дождя стремительно уменьшалась. Перекрывая шум уличного движения в час пик, пророкотал гром. А в комнате высоко на углу здания Нью-Скотланд-Ярда детектив-инспектор Хамблби подошел к окну и выглянул вниз.
    — Вот и они, — произнес он. — А виновны они или нет — один бог знает. — Его глаза следили двумя уменьшающимися в перспективе фигурами, пока они не исчезли в дверном проеме, сопровождаемые полицейским в форме. — Если они виновны, тогда у них стальные нервы. Но, по-видимому, опытные охотники на крупную дичь действительно закаляют нервы… — Закончив предложение, он пожал плечами.
    — Они оба? — Из облака сигаретного дыма поинтересовался Джервейс Фен, профессор английского языка и литературы в Оксфордском университете. — Жена так же, как муж?
    — О да, конечно, хотя понимаю, что женщина не такой хороший стрелок, как мужчина… — Поискав, Хамблби достал старый номер ‘Татлера’. — Это — добавил он, передавая журнал через стол, — даст вам общее представление о том, на что они похожи.
    Они немного походили на жирафов, решил Фен, изучив фотографию, и можно было принять их, скорее, за брата и сестру, чем за мужа и жену. Женщина была старше, чем он ожидал — не меньше сорока. На худом загорелом лице застыла неестественная улыбка, демонстрирующая большие зубы, а короткие волосы слегка вились естественным образом. Ее длинный нос почти напоминал нос ее мужа, а глаза обоих были неприятно маленькими. Однако из них двоих именно он выглядел моложе и человечнее: большая трубка мужественно выступала изо рта, и он был запечатлен как раз в тот момент, когда озабоченно пытался ее раскурить. Заголовок гласил, что на благотворительном приеме в саду среди гостей присутствуют мистер и миссис Филип Бауэр, недавно возвратившиеся из охотничьей экспедиции в Танганьику, и миссис Бауэр, как спешил пояснить ‘Татлер’, опасаясь критики за то, что осмелился поместить на страницах простого плебея, является ‘второй дочерью сэра Эджертона и покойной леди Джоан Вилмот из Вилмот-Холла в Дербишире’.
    Фен все еще переваривал эту информацию, когда на столе зазвонил телефон и Хамблби поднял трубку.
    — Да, — сказал он. — Да, я видел, как они вошли. Задержите их внизу еще на несколько минут, хорошо? Я сообщу, когда буду готов принять их. — Скривившись, он положил трубку. — Трусость, — заметил он. — Оттягивание. Но я подумал, что, возможно, вы не будете против услышать об этом деле и сказать мне, что вы думаете.
    Фен кивнул:
    — Непременно. Ваша история пока звучит несколько неотчетливо, и я все еще не понял, что же там произошло.
    Молния вновь ярко осветило узкую комнату, и на сей раз гром раздался почти сразу: гроза быстро приближалась с юго-запада и усилившийся ветер стал бросать на стекла первые горстки дождевых капель. Хамблби вытянул руку, закрыл окно и вернулся к столу. Жара несколько нарушила его безупречную внешность, и он вытер пот со лба, резко упав на вращающееся кресло.
    
    — Имеется девушка, — сказал он. — Ева Крэндол. Двадцать четыре года, брюнетка, столь же симпатичная и изящная, как вы и ожидаете от манекенщицы. Она делит крошечную квартирку на Ноттингем-Плейс с другой девушкой. У нее имеется богатый старый дядюшка, Морис Крэндол, который сделал ее наследницей. У нее есть кузен, Филип Бауэр, который любит охотиться на крупную дичь, а сейчас ждет внизу вместе со своей женой Хилари. Еще у нее есть трудолюбивый кузен Джеймс Крэндол, который преподает в начальной школе в Твелфорде.
    — Джеймс Крэндол? — нахмурился Фен. — В мои студенческие дни со мной учился в Магдален-колледже некий Джеймс Крэндол. Застенчивый, добросовестный, очень скучный тип с толстыми стеклами в очках и заика. Он был одним из тех неудачников, которые, очевидно, обречены терпеть неудачу во всех начинаниях, поэтому начальная школа двадцать лет спустя…
    — Да, это может быть он. Могу ручаться за застенчивость и очки, хотя относительно остального… — мрачно кивнул Хамблби, — просто не знаю. Во всяком случае не из личного опыта… Однако это неважно. Главное с этим дядюшкой и кузенами вот что: если Ева скончается раньше Мориса, состояние будет разделено после смерти Мориса между Филипом Бауэром и Джеймсом Крэндолом, а если и Ева, и Джеймс Крэндол скончаются раньше Мориса, состояние целиком перейдет Филипу Бауэру. Грубо говоря, у учителя Джеймса есть мотив для того, чтобы убить Еву, а у охотника Бауэра (вместе с женой) есть мотив, чтобы убить и Еву, и Джеймса. Пока ясно?
    Далее, у дядюшки Мориса карцинома легких. Он может прожить два месяца, или две недели, или лишь два дня, но в любом случае он умирает и, как большинство из нас, не слишком жаждет умирать среди чужих людей в частной лечебнице. Таким образом, он просит Филипа и Хилари Бауэров, самых богатых из его родственников, принять его у них в доме около Хенли.
    — Довольно оптимистично, — заметил Фен, — если учесть, что денег он им не оставил.
    — О нет, что-то он им оставил. Бóльшая часть его состояния должна была отойти Еве, но он оставил Бауэрам кое-что и был способен отменить это распоряжение, если бы они отказались принять его в своем доме. Бауэры, в свою очередь, не настолько богаты, как выглядит со стороны, чтобы пренебречь парой тысяч: без сомнения, охота на крупную дичь — дорогое хобби. Так или иначе, они согласились принять его.
    Итак, они согласились, и в тот день, когда он должен был приехать, чуть больше недели назад, Ева поехала в Хенли, чтобы убедиться, что он хорошо устроился. Этого следовало ожидать, а вот чего никто не ждал, это что Джеймс Крэндол оставит своих мальчиков и тоже приедет. Тем не менее он приехал — возможно, в надежде получить несколько больше, чем обещанные пятьсот фунтов, — и ко второй половине дня они там собрались все, за исключением Мориса, который, по-видимому, все еще находился в санитарной машине на пути из частной лечебницы на место.
    Дом Бауэров стоит на возвышенности, выходящей на город и реку, бегущую приблизительно в миле. Здание огромно — с десяток спален — и, как многие большие здания в наши дни, страдает от отсутствия прислуги. Но Филип и Хилари — из тех, кто предпочитает внешнее величие, поэтому они живут там, а может быть, их привлекает тот факт, что вокруг довольно много земли и есть, где пострелять: хотя, как я понимаю, кролики после львов — это регресс. Есть только одна служанка, несчастная перегруженная работой маленькая женщина, глядя на которую хочется что-то сказать в защиту несчастных, появившихся после войны, для которых выбор один: соглашайся или выметайся. И именно эта миссис Джордан открыла дверь Еве Крэндол, когда приблизительно в три часа та прибыла со станции на такси.
    К тому времени, когда она добралась туда, Хилари пошла в город, чтобы прошвырнуться по магазинам, Джеймс отправился на прогулку, а Филип, поскольку санитарную машину не ждали по крайней мере до чая, решил выйти навстречу жене и помочь ей донести пакеты. Поэтому, если не считать служанки, Ева провела первый час в доме одна. Распаковав вещи, она побродила по саду и в конечном счете уселась в шезлонге под буком, недалеко от буковой рощи, расположенной приблизительно в трехстах ярдах за изгородью сада. Она сидела неподвижно, закрыв глаза, и любой, наблюдавший за ней, принял бы ее за спящую. Но по какой-то неясной причине она была возбуждена и, услышав выстрел, мгновенно дернулась вбок. Пуля, выпущенная из экспресс-винтовки, порвала ей кожу на голове и задела череп — еще доля дюйма, и пуля убила бы ее. Тем не менее ее оглушило и Ева, по словам врачей, была без сознания и не могла услышать второй выстрел, который последовал сразу за первым.
    Оба выстрела, однако, слышали миссис Джордан и почтальон, который приближался по аллее, и эти два свидетеля столкнулись перед домом тридцать секунд спустя и обнаружили Еву, лежащую около шезлонга, и Хилари, бледную и потрясенную, которая выбежала из рощи напротив. Две минуты спустя прибыл Филип. После того как он встретил жену в деревне, та поспешила домой, оставив его собирать и нести ее пакеты. И ситуация такова: Хилари выстрелом в голову убила Джеймса Крэндола, который лежал в роще, сжимая в руках экспресс-винтовку, нацеленную в Еву.
    Ну, прибыла местная полиция, меня направили помочь им, и мы получили заявления от всех свидетелей. — Из розовой картонной папки Хамблби извлек пачку листов с машинописным текстом. — Здесь, например, показания Хилари:
    ‘Я оставила мужа в деревне, потому что ему нужно было еще кое-что купить, и я не хотела ждать, чтобы не возникла ситуации, когда приедет машина, а меня нет. Я пришла домой через поля, поскольку это кратчайший путь, и вошла в дом черным ходом. В это время я не видела Еву, так как она была в переднем саду. Я направлялась в свою комнату, чтобы снять шляпу, когда увидела через открытую дверь оружейной комнаты, что экспресс-винтовка ‘Маннлихер’ отсутствует, и у меня возникли подозрения, потому что я знала, что у мужа при себе оружия не было, а никто больше не должен был его касаться. Я подумала о своем кузене Джеймсе Крэндоле, который задавал вопросы об оружии. Я положила в карман маленький автоматический пистолет и вышла поискать его. Я взяла пистолет, потому что боялась, что Джеймс может причинить вред Еве, смерть которой будет ему выгодна. Мне не нравились его манеры, и я была напугана тем, что он мог сделать. Я повернула к переднему саду, где в шезлонге спала Ева, и мне показалось, что кто-то двигается к роще. Как можно быстрее я вернулась в сад за домом и оттуда пересекла поле, в котором находится роща, с противоположной отсюда стороны. В роще я увидела, как Джеймс целится в Еву из ‘Маннлихера’. Я направила на него пистолет и собралась крикнуть, когда он выстрелил и Ева упала. Я тут же выстрелила в него. Это была самозащита, я считаю, потому что он убил бы меня, так как я видела, как он стрелял в Еву, но я не собиралась убивать его. Я довольно неплохо стреляю из винтовки, но не из пистолета — тут совсем другая техника стрельбы’.
    Хамблби отодвинул бумаги.
    — Вот так. Филип Бауэр услышал эти два выстрела, но, по его собственным словам, прибыл слишком поздно, чтобы что-либо увидеть. И это всё. На ‘Маннлихере’ имеются отпечатки пальцев Джеймса Крэндола, и положение его тела полностью совместимо с тем, что он целился в Еву. С другой стороны, у Бауэров, несомненно, очень сильный мотив для устранения как Джеймса, так и Евы, и легко видеть, как можно было все устроить. Итак: сначала они стреляют из винтовки и поражают Еву (я говорю ‘они’, поскольку нет никаких доказательств, что Филип не догнал жену, несмотря на то, что они покинули деревню по отдельности); затем из пистолета они убивают Джеймса, которого заранее завлекли в рощу под любым предлогом, тот и рта не успел открыть; затем Хилари мчится из рощи, оставив Филипа поставить сцену и поместить отпечатки пальцев Джеймса на винтовку; и, наконец, две минуты спустя, Филип появляется с удивленным видом, словно только что прибыл из деревни с покупками… Повторяю, так можно было сделать. Но было ли так сделано? Или история Хилари — правда?
    Если эти вопросы и не были риторическими, Фен не подал вида.
    — Интересно, — сказал он, — как воспримут историю Хилари в суде?
    — Полагаю, довольно хорошо. В конце концов, у Джеймса Крэндола действительно был очень хороший мотив для убийства Евы, и пока жюри будет считать, что он попытался так сделать, Хилари никогда не станут преследовать за то, что она его застрелила. Да, она выйдет сухой из воды. Но я не удовлетворен!
    — А Ева, — сказал Фен, — что случилось с ней?
    — Ее отвезли в больницу, и она все еще там, но сейчас окрепла. Я получил ее заявление о том, что произошло до того момента, как винтовочная пуля оглушила ее… — Хамблби замолчал и с надеждой уставился на Фена. — Итак? — поинтересовался он. — Какие-нибудь мысли?
    Но на этот раз Фен смог лишь покачать головой. Дождь припустил вовсю и теперь барабанил в окно; стало настолько темно, что Хамблби наклонился и включил настольную лампу. Вновь сверкнула молния, и Хамблби вслух сосчитал до четырех, прежде чем раздался гром.
    — Гроза уходит, — рассеянно заметил он. — Ну, хорошо. Полагаю, ничего не остается, кроме как… — И резко замолчал, поскольку Фен уставился на него глазами человека, внезапно ослепленного солнечным светом. — Что это? — озабоченно поинтересовался он. — Какого черта вы…
    Он не закончил предложения.
    — Заявление девушки, — перебил его Фен. — Могу я взглянуть?
    — Заявление Евы, вы имеете в виду. — Хамблби порылся в папке и передал бумагу через стол. — Да, вот оно. Но почему…
    — Вот, что я хотел. — Фен сразу обратился к последней странице. — Вот послушайте. ‘Помню, я дернулась в сторону, когда услышала выстрел, а затем полный мрак’.
    — Да? И что из того?
    Фен постучал по бумаге длинным указательным пальцем:
    — Вы считаете, что девушке можно доверять?
    — Да, наверняка. Почему нет? Она не убивала Джеймса Крэндола, если вы об этом. Не говоря уже о том, что у нее отсутствует мотив, это просто физически невозможно.
    — Хорошо, хорошо. Но я спрашиваю, она не могла что-то придумать?
    — Нет. Она не такая.
    — Превосходно. А теперь два вопроса… нет, извините, три. Во-первых, действительно ли бесспорно, что было не больше двух выстрелов?
    — Абсолютно. Филип, Хилари, почтальон и миссис Джордан — все в этом сходятся.
    — Хорошо. И, во-вторых, действительно ли бесспорно, что винтовочная пуля оглушила Еву в тот момент, как коснулась ее?
    — О Господи, да. Это напоминает ужасный удар крошечным молотком. Известны случаи…
    — Господь с вами, Хамблби, как вы иногда занудны… А теперь мой последний вопрос: действительно ли бесспорно, что выстрел Хилари убил Джеймса Крэндола мгновенно?
    — Дружище, его мозги превратились в кашу! Конечно, бесспорно.
    Фен облегченно вздохнул.
    — Тогда, если Ева хороший свидетель, — пробормотал он, — имеется реальный шанс отправить Филипа и Хилари Бауэров на виселицу. Их мотив — желание смерти Еве и Джеймсу — настолько силен, что они с самого начала будут находиться в невыгодном положении, и даже небольшое доказательство должно склонить чашу весов против них.
    Хамблби застонал.
    — Боже, пошли мне терпение, — кротко пролепетал он. — Что за небольшое доказательство? Вы подразумеваете, что они действительно сделали все так, как я предположил?
    — Именно. Не сомневаюсь, что они обсуждали что-то подобное заранее, но, конечно, окончательный их план, базирующийся на нахождении Евы в шезлонге, должен был быть импровизацией. Один из них (я полагаю, Хилари), должно быть, принес оружие из дома в то время как другой занимал Джеймса, и они смогли завести Джеймса в рощу, возможно, под предлогом показать ловушки для кроликов: это объяснило бы наличие винтовки, а Джеймс не похож на человека, который достаточно знает об оружии, чтобы понять несовместимость экспресс-модели ‘Маннлихер’ и кроликов. С другой стороны…
    — Все это чистые домыслы, — с трудом сдерживался Хамблби. — Но мне показалось, что чуть раньше вы упомянули доказательство. Если это не слишком вас затруднит…
    — Доказательство! — радостно повторил Фен. — Да, я почти забыл о нем. Доказательство, предоставленное грозой и вами. Как очень многие, вы высчитали интервал между вспышкой молнии и громом. Почему? Потому что свет движется быстрее, чем звук, и измерив этот интервал, вы можете измерить, насколько далеко гроза от вас. Но есть и другие вещи, которые, как и свет, движутся быстрее звука, и одна из них, как вы прекрасно знаете, это пуля, выпущенная из экспресс-винтовки.
    В жаркий день звук движется приблизительно со скоростью 1150 футов в секунду, но в любой день на расстоянии триста ярдов пуля из винтовки ‘Маннлихер’ движется почти в три раза быстрее со средней скоростью приблизительно 3000 футов в секунду. Поэтому выстрел, который слышала Ева, не был выстрелом винтовки — она просто не могла его услышать, поскольку пуля оглушила ее прежде, чем звук от выстрела мог достигнуть ее ушей. Но она действительно слышала выстрел, а так как по общему признанию их было только два, звук, который она слышала, должен был быть звуком выстрела из пистолета, который убил Джеймса. Другими словами, звук от пистолета предшествовал звуку выстрела из винтовки, а это означает, что Джеймс был мертв прежде, чем выстрелила винтовка. Это, в свою очередь, означает, что уж конечно не Джеймс стрелял в Еву.
    — Будь я проклят, — воскликнул Хамблби. — Это же просто означает, что Бауэры выстрелили в неправильной последовательности. Если бы Ева была убита, как они и рассчитывали, это не имело бы значения. Но поскольку… — Он бросился к телефону.
    — Вы сможете добиться приговора на основе этих доказательств? — спросил Фен.
    — Думаю, да. При некоторой удаче мы их повесим. — Хамблби приложил трубку к уху. — Комнату ожидания, пожалуйста… Но даже где-то жаль их напрасных усилий.
    — Напрасных?
    — Да. Миссис Джордан приняла телефонное сообщение, но не было никого, кому можно было его передать. Из частного санатория, конечно… Понимаете, Морис Крэндол умер, — оставив все деньги Еве, чье завещание, естественно, не в пользу Бауэров, — в тот момент, когда его переносили в санитарную машину: то есть за два часа до стрельбы. Бедняги… Да, Беттс, можете привести их… У них просто не было ни единого шанса!   1^sted: ‘The Evening Standard’, December 19th 1950 / Перевод: Н. Баженов / Публикация на форуме: 22.08.2021 г.
• ПОКУШЕНИЕ НА ХАМБЛБИ
    Humbleby Agonistes  — В моей работе, — заявил детектив-инспектор Хамблби, — человек время от времени ожидает, что в него могут выстрелить. Это профессиональный риск, как пневмокониоз у шахтеров, и когда вы на службе, то, очевидно, постоянно готовы к этой внезапной угрозе. Но светский визит к старому знакомому — это совсем другое дело. Вот я — в длительном отпуске. Заезжаю, чтобы встретиться с человеком, которого знаю с войны 1914 года. И что происходит? Прежде, чем я успеваю открыть рот, чтобы спросить его, как дела, он выхватывает из кармана громадный револьвер и палит в меня. Ну, я был ошеломлен. Как и любой на моем месте. Я был так удивлен, что буквально не мог пошевелиться.
    — Но он, кажется, все же не попал в вас. — Из глубины кресла в своих комнатах в колледже Святого Кристофера Джервейс Фен, профессор английского языка и литературы, критически осмотрел гостя. — Не вижу раны, — уточнил он.
    — Нет никакой раны. Он выстрелил трижды, — огрызнулся Хамблби, — и все три раза промазал. Что, конечно, делает все еще более странным.
    — Почему ‘конечно’? Я всегда считал, что револьверы….
    — Я употребил ‘конечно’, потому что Гарстин-Уолш, о котором я говорю, — отставной военный: вышел в отставку полковником, если быть точным… Да, знаю, что вы собираетесь мне сказать. Вы хотите сказать, что военные в действительности редко пользуются револьверами даже при том, что могут их носить, и, следовательно, наивно ожидать, что они хорошие стрелки. Согласен. Но проблема в том, что Гарстин-Уолш всегда увлекался стрельбой — он из тех людей, которых невозможно представить себе без собак, оружия и страсти к георгинам — короче, стрельба из револьвера — его конек. Именно поэтому я уверен, что он промазал по мне нарочно: с нескольких ярдов даже я не сплоховал бы… Но, возможно, лучше начать с самого начала?
    Фен серьезно кивнул:
    — Наверное, так лучше.
    
    — Как вы знаете, — начал Хамблби, — во время войны 1914 года я служил в военной разведке, и именно тогда, когда я расследовал совершенно заурядное дело о саботаже на складе оружия около Лоса, я впервые встретился с Гарстин-Уолшем, который тогда был капитаном в интендантском корпусе. Было бы преувеличением сказать, что мы стали близкими друзьями, и, оглядываясь назад, я не совсем понимаю, как мы вообще могли подружиться, потому что наши характеры были непохожи и у нас почти не было общих интересов. Однако по какой-то непонятной причине нам действительно было хорошо вместе, и я думаю, что в основном меня в нем привлекал его флегматизм — в те дни все мы вели себя немного истерично, осознавая это или нет, и человек, который никогда не смеялся, неожиданно вносил успокоение.
    Мы встречались так часто, как могли, а после перемирия продолжали вести спорадическую переписку и встречались несколько раз в год. Восемнадцать месяцев назад Гарстин-Уолш вышел в отставку и переехал жить в деревню под названием Аскомб, расположенную в нескольких милях от Эксетера, а так как я остановился у сестры в Эксмуте и не видел его в течение довольно продолжительного времени, то позавчера решил поехать к нему и нанести неожиданный визит.
    Я уехал из Эксмута сразу после завтрака и добрался на место приблизительно в десять тридцать. Аскомб не столь затерян от остального мира, как некоторые девонские деревни, потому что находится всего лишь в четверти мили от главной лондонской дороги, но во всех других отношениях он типичен — основан до некоторой степени ‘чужаками’ из среднего класса, имеет не очень успешную начальную школу-интернат в полуразрушенном замке, а церковная башня выглядит опасной, — ну, вы знаете места такого рода. Я не был там прежде, поэтому остановился у одного деревенского магазина, чтобы спросить дорогу к дому Гарстин-Уолша. И выражение, с которым местные смотрели на меня, когда давали указания, было первым намеком, что тут не все ладно.
    Дом оказался хорошей, аккуратной, современной небольшой виллой из красного кирпича около церкви — множество хризантем в саду и тщательно ухоженная лужайка перед домом, так что все было в порядке. Но затем начались проблемы. Во-первых, в доме работали маляры, а во-вторых — присутствовала уголовная полиция из Эксетера. Инспектор нервно ходил по комнате, а на полу лежал труп, который как раз собирались отправить в морг. Едва ли стоит говорить, что, знай я обо всем этом заранее, я тут же вернулся бы назад в Эксмут и попытался приехать в другой день, но к тому времени, когда ситуация стала ясной, я уже позвонил, был впущен домоправительницей и уже не мог сбежать, не проявив невежливости.
    Гарстин-Уолш все еще одевался наверху. Но человек из Эксетера, которого звали Журден, услышал, как я назвался домоправительнице и не стал терять времени на представления. ‘Вам будет любопытно, — категорически заявил он, — узнать о жертве, которую только что унесли’. Я отнекивался, но тщетно: он настоял на том, чтобы рассказать мне все в любом случае. И, если отбросить ненужные подробности, история, которую я услышал, пока мы ждали в холле, когда спустится Гарстин-Уолш, выглядит так.
    Год назад ветхий домик неподалеку от дома Гарстин-Уолша был арендован неким Солом Бребнером, который в настоящее время едет в эксетерский городской морг. Бребнер был сильным, злым, вечно пьяным, неряшливым типом приблизительно пятидесяти лет, и люди в Аскомбе боялись его почти с самого дня его прибытия. Семьи у него не было, он жил один и небогато, но деньги у него водились, несмотря на то, что он нигде не работал, а проводил время, равномерно деля его между склоками с соседями и посещением ‘Трех корон’. Полиция, конечно, следила за ним, но ему удалось избежать трений с ней. И единственным человеком в деревне, который хоть иногда говорил о нем доброе слово, был, как это не удивительно, Гарстин-Уолш.
    Причина этого вскоре обнаружилась: Бребнер был денщиком Гарстин-Уолша во время войны 1914 года, и было понято, что терпимость Гарстин-Уолша вызвана именно этим. Однако это доброе отношение никак не было взаимным: Бребнер не делал тайны, что ненавидит Гарстин-Уолша, и время от времени, находясь в подпитии, прилюдно намекал, что в карьере полковника были моменты, которые не выдержат хорошей проверки. Деревенские, которым Гарстин-Уолш нравился, не обращали внимания на эти инсинуации, и даже когда Бребнер добавил конкретики, упоминая незаконное присвоение поставок амуниции во Франции, не принимали эту болтовню всерьез. В вечер инцидента, который положил конец неприглядному существованию Бребнера, он настолько ругал Гарстин-Уолша в общественном баре ‘Трех корон’, что почти вышел из себя, и, когда убрался из паба при закрытии в половине одиннадцатого, был во взвинченном состоянии, да к тому же сильно пьян.
    Гарстин-Уолш в тот вечер пришел домой приблизительно без четверти одиннадцать (я говорю, как вы понимаете, о дне накануне моего визита). Он провел день, давая старты на деревенских спортивных состязаниях, пообедал в доме священника, а впоследствии проверял с викарием счета округа и вернулся домой как раз вовремя, чтобы встретить на пороге своего поверенного, который приехал из Эксетера по срочному делу. Итак, они вошли в кабинет, большую комнату на первом этаже, и продолжили обсуждение. И, по словам поверенного, почтенного старого джентльмена по имени Вимс, было в точности без пяти одиннадцать, когда французские окна распахнулись и в комнату, покачиваясь, ввалился Бребнер с двуствольным дробовиком.
    Все произошло в одно мгновение. Бребнер направил оружие на Гарстин-Уолша и выстрелил из одного ствола. Но он довольно сильно промазал, и дробь разлетелась по комнате, не попав в цель. Оставался заряд во втором стволе. Встав потверже, Бребнер прицелился снова. И тогда Гарстин-Уолш выхватил пистолет, которым пользовался весь день, давая старт гонкам и который он сразу же перезарядил после возвращения, и выстрелил как раз вовремя, чтобы спасти собственную жизнь. Это был хороший выстрел: частично потому, что конец комнаты, где стоял Бребнер, находился в полутьме, а частично потому, что Гарстин-Уолш, согласно свидетельству Вимса, явно растерялся. Бребнер вздрогнул, выронил дробовик и рухнул на ковер с пулей в голове.
    Вызвали деревенского констебля, а так как Бребнер, хотя и без сознания, был все еще жив, послали за доктором. Доктор отказался перевозить Бребнера, и Гарстин-Уолш был вынужден позволить ему остаться в кабинете вместе с медсестрой, которая ухаживала за раненым до девяти часов следующего утра, когда он умер, не приходя в сознание.
    
    Хамблби удовлетворенно пососал сигару.
    — Такую историю рассказал мне Журден, пока мы ждали Гарстин-Уолша. Очевидный случай самозащиты, чертовское везение, и единственная причина присутствия здесь Журдена, это осмотр кабинета, где все произошло, чтобы составить полный отчет.
    Он как раз закончил рассказ, когда Гарстин-Уолш сошел вниз. Гарстин-Уолш всегда был жилистым и костлявым мужчиной, и даже когда я познакомился с ним, он выглядел старым, поэтому годы не сильно изменили его по сравнению с остальными нами. Сейчас он выглядел более измученным и бледным, и я предположил, что он мало спал. Кроме того, создалось впечатление, что все то время, пока он говорил с нами, был чем-то сильно озабочен, решал какую-то мысленную проблему: я подразумеваю, что у него был немного неуверенный, загнанный вид, как у человека, который пытается думать о двух вещах сразу. Но он вел себя с нами очень любезно, отбросив мое предложение уйти и вернуться в более удобное время. Он повел Журдена и меня в кабинет, как только оттуда ушла медсестра, которая упаковывала вещи и приводила все в порядок.
    Это была приятная комната, хотя ее очарование несколько поблекло из-за запахов лекарств и краски (маляры закончили лишь перед ужином накануне вечером), и пока Журден объяснял, что приехал осмотреть отверстия от выстрелов и так далее — совершенно лишнее объяснение, так как он уже все рассказал домоправительнице, и та, по-видимому, уже передала его слова Гарстин-Уолшу, — я огляделся. В комнате чувствовалось запустение несколько больше, чем я мог ожидать: Гарстин-Уолш имел — имеет — необычно сильную склонность к аккуратности, поэтому изношенный ковер и помятое медное ведерко для угля, которое вы вряд ли встретите в эти дни в домах большинства людей, сначала удивили меня. Но, конечно, ввиду инсинуаций Бребнера и его доходов, сразу возникало одно очень вероятное объяснения подобной запущенности. И это покажет вам, насколько поверхностной была моя дружба с Гарстин-Уолшем, потому что, когда я говорю о возможности шантажа, это не потрясло меня и не особенно удивило, и возникшие подозрения к профессиональному прошлому Гарстин-Уолша не показались мне предательством с моей стороны.
    
    Итак, мы были в кабинете: Гарстин-Уолш, расхаживающий в чем-то вроде монашеского хитона, который он носил поверх рубахи и брюк-гольф вместо пиджака, Журден, тараторящий, как только может тараторить деревенский детектив, и я, размышляющий о партиях военной формы, которые куда-то пропали в первые месяцы 1917 года и так больше и не нашлись. Не стану притворяться, что чувствовал себя легко. Отнюдь. С другой стороны, я совершенно не беспокоился о шантаже, мотивах или возможных действиях с моей стороны, так как твердо решил ничего не предпринимать. Нет, если и было предчувствие, то не больше, чем у путника, который на перекрестке слышит приближение автомобиля, и в настоящий момент не может увидеть или понять по звуку, откуда именно он сейчас появится. Помню, что я спокойно что-то мурлыкал себе под нос, когда направился к французским окнам, чтобы взглянуть на открывающийся вид.
    Именно тогда все и произошло.
    Деревенский констебль не конфисковал револьвер Гарстин-Уолша — для этого, в конце концов, не было никаких причин, — и, очевидно, Гарстин-Уолш взял его с собой в спальню. Так или иначе, сейчас он был у него в кармане халата, и только я собрался сделать какое-то замечание о саде, когда он внезапно что-то бессвязно выкрикнул и прицелился в меня. Я был изумлен, конечно. Беспомощно стоял, тщетно пытаясь вспомнить способы обезоружить человека с револьвером, а Журден выпучил глаза и замер. Первый выстрел разбил вазу на столе около меня, второй — разнес стекло во французском окне, а третий пошел только небо знает куда, а затем, когда я решил, что пробил мой последний час, Гарстин-Уолш махнул рукой в мою сторону, все еще крича что-то несвязное, выскочил из французского окна и побежал. Почти немедленно Журден последовал за ним и, короче говоря, догнал его у конца сада, где он остановился и стоял, как человек в трансе, уставившись на револьвер в руке, словно не представляя, зачем он у него или как там оказался. Он отдал его Журдену и вернулся вместе с детективом покорный, как ягненок, и был сильнее ошеломлен и изумлен, чем любой человек, которого я когда-либо видел в своей жизни. Он осознавал, что сделал, но не мог объяснить свои побуждения. ‘Это так напомнило прошлый вечер, — пробормотал он. — Когда я увидел вас рядом с теми окнами, я вспомнил Бребнера, и оружие было в моем кармане, и…’
    Ну, это не было покушением на убийство, потому что никакого преступного намерения явно не было, и нет такой вещи, как преднамеренное непредумышленное убийство. Таким образом, мы позвонили его врачу и уложили в кровать, все еще совершенно потерянного, и, наверное, он все еще в кровати. Доктор, конечно, все понял: это был отсроченный шок, посттравматический автоматизм или что-то подобное, и единственной непонятной вещью осталось только то, что я еще жив. Могу сказать вам, мне было стыдно, что я оказался так потрясен неким типичным медицинским явлением из учебников… ну, я ушел и сегодня, как вы знаете, поехал сюда в Оксфорд и…
    — Почему? — перебил его Фен. — Почему вы поехали в Оксфорд? Увидеть меня?
    — Ну, да.
    — Значит, вы не удовлетворены?
    — Нет, — сказал Хамблби. — Все в этом деле сходится и кажется вполне невинным, за исключением лишь одного упрямого фрагмента.
    — И это?
    — Он разрядил револьвер, понимаете. После того как он выстрелил в меня, и прежде, чем Журден схватил его, он разрядил оружие и выбросил куда-то стреляные гильзы. Когда он вручил оружие Журдену, гнезда были пусты. Но какого дьявола, я спрашиваю себя, он это сделал?
    
    За окнами комнаты на втором этаже, в которой они сидели, часы пробили шесть. Смеркалось, позолоченные названия книг, заполняющих полки вдоль стен, потухли, из столовой колледжа можно было слышать звон и стук тарелок, предвещавшие обед. В просторной высокой комнате с окрашенными панелями, роскошными стульями, огромным столом и странной смесью картин детектив-инспектор Хамблби выразительно взмахнул рукой и замолчал. Фен не пытался нарушить тишину. Его румяное, чисто выбритое лицо было задумчивым, длинное, худое тело лениво вытянулось в кресле, пятки покоились на каминной решетке, каштановые волосы, тщетно приглаженные с помощью воды, как обычно, торчали мятежными вихрами на темени. В течение пары минут он, неподвижный и немой, всматривался в янтарные глубины своего бокала…
    Внезапно он усмехнулся.
    — А что, совсем неплохо, — сказал он. — Скажите, а потерянные гильзы удалось найти?
    — Нет. В тот момент нас они, конечно, не волновали. Но Журден охотился на них вчера и не мог найти их нигде.
    Веселье Фена возросло.
    — И не найдет, как я считаю, если только этот ваш полковник Гарстин-Уолш не безнадежный растяпа.
    — Но в чем их важность? Не понимаю…
    — В самом деле? — Фен зажег сигарету и пододвинул поближе пепельницу. — А я вот полагаю, что они важны по той причине, что одна из них — от холостого патрона.
    — Холостой? — Лицо Хамблби ничего не выражало.
    И Фен заставил себя заговорить энергичней:
    — Вы согласны, что у Гарстин-Уолша, очевидно, должны были быть холостые патроны: никто в здравом уме не станет давать старт гонкам на деревенских спортивных состязаниях боевыми патронами.
    — Да, конечно.
    — И два выстрела, которые он направил в вас, что-то разбили — значит, они были настоящими. Но что произошло с третьим?
    Хамблби был совсем не глуп; через несколько секунд он резко кивнул.
    — Если тот третий выстрел был холостым, — сказал он, — то это значит… нет, подождите. Я вижу, куда вы клоните, но не могу понять до конца всего. Поэтому продолжайте.
    — Вспомните, мы принимаем, что Гарстин-Уолш избавился от тех гильз намеренно, что он не является маньяком, которым пытался казаться. Раз так, можно придумать множество убедительных причин для его действий, но, согласно моим выводам, есть только одна гипотеза, которая объясняет все факты. Холостой патрон явно отличается от боевого. Давайте примем тогда, что использованные гильзы были выброшены, чтобы скрыть присутствие среди них холостого патрона на тот случай, если вам или Журдену придет в голову исследовать оружие. Что из этого следует? Простой факт, что Гарстин-Уолш стрелял в вас двумя боевыми патронами и одним холостым. И если он так сделал, это могло быть только потому, что Журден как раз собирался осмотреть кабинет, а в стене было пулевое отверстие, которое должно было появиться там раньше.
    Теперь вот что: не было никакого пулевого отверстия в стене до выстрела в Бребнера — если бы оно было, маляры нашли бы и заделали его. Итак, что произошло бы, если бы Гарстин-Уолш не организовал пальбу по вам? Журден, найдя пулевое отверстие в стене, рассуждал бы следующим образом:
    ‘Это отверстие должно быть результатом единственного выстрела, который Гарстин-Уолш сделал в Бребнера вчера вечером.
    Оно не могло быть сделано позже, потому что Бребнер и медсестра были здесь всю ночь.
    Поэтому, когда Гарстин-Уолш стрелял в Бребнера, оно отсутствовало.
    Но есть пуля от револьвера Гарстин-Уолша в черепе Бребнера.
    Поэтому Гарстин-Уолш должен был стрелять в Бребнера раньше — прежде, чем полковник вернулся сюда и встретил Вимса.
    И это уже не очень напоминает самозащиту, а скорее похоже на убийство’.
    Бребнер шантажировал Гарстин-Уолша — это достаточно очевидно. Очевидно также, что Гарстин-Уолш решил, что пора положить этому конец. Поэтому, как я понимаю, он, должно быть, выстрелил в Бребнера после того, как тот вышел из ‘Трех корон’, затем полковник зашел в коттедж, чтобы уничтожить любые доказательства незаконного присвоения армейских поставок, которые Бребнер использовал для шантажа, и вернулся к себе домой. Он выстрелил Бребнеру в голову и, естественно предположил, что тот мертв, но…
    — Да, в этом и трудность, — вмешался Хамблби. — Подумать, что человек с пулей в мозгу идет с дробовиком вершить месть…
    — О, не надо, Хамблби, — мягко возразил Фен. — Это не типично, согласен, но есть много зафиксированных случаев, например Джон Уилкс Бут, который убил Линкольна. Гросс и Тэйлор и Сидни Смит приводят и другие примеры. Травмы головного мозга не убивают сразу, а в некоторых случаях вообще не убивают. Травма не обязательно включает потерю сознания или неспособность двигаться: описан четырнадцатилетний мальчик, как вы помните, споткнувшийся и упавший на железный прут, который нес; прут прошел через мозг, паренек вынул прут и продолжил путь домой. Он умер лишь через неделю, а все это время даже не чувствовал себя особо плохо…
    Но Гарстин-Уолш, должно быть, испытал ужасный шок, когда человек, которого он оставил мертвым, возник во французском окне. Неудивительно, что он занервничал и его выстрел прошел мимо. Но неудивительно также, что Бребнер едва мог держать дробовик, с помощью которого собирался отомстить за себя; неудивительно, что он упал в обморок сразу после того, как Гарстин-Уолш выстрелил в него…
    Гарстин-Уолш, должно быть, очень обрадовался. Он убил человека, и теперь вследствие странной комбинации случайностей все стало походить на самозащиту. Единственное препятствие состояло в этом лишнем пулевом отверстии в стене кабинета. В волнении после падения Бребнера его не заметили — тем более, если незаметно переставить какую-нибудь мебель, чтобы скрыть его. Но ночью не было никаких шансов удалить пулю или заделать дыру и очень мало шансов, что Журден пропустит дыру, когда станет осматривать кабинет на следующее утро. Итак, Гарстин-Уолш, получив известие от домоправительницы о приходе Журдена и его намерениях и не видя возможности при такой толпе людей в доме проскользнуть в кабинет и заняться отверстием прежде, чем встретит Журдена, заряжает револьвер двумя боевыми патронами и холостым, а затем, когда вы так удобно заняли позицию у французских окон и пулевого отверстия, разыгрывает нервный срыв.
    Повисла долгая тишина, затем Хамблби сказал:
    — Да, я уверен, что вы правы. Но все это — лишь догадка, конечно.
    — О, конечно, — бодро согласился Фен. — Если моя теория ложна, этому не будет никаких доказательств. И если она верна, также не будет никаких доказательств. Таким образом, можете гадать. Единственная возможность проверки появится, только если…
    Его прервал телефонный звонок.
    — Это может быть меня, — сказал ему Хамблби. — Я взял на себя смелость попросить, чтобы Журден нашел меня здесь, если появятся любые новости…
    И фактически звонок был ему. Он слушал долго и говорил немного. Повесив трубку, он сказал:
    — Да, это был Журден. Он нашел те гильзы.
    — В том месте, где смотрел раньше?
    — Нет. И ни одна из них не от холостого патрона. Что означает…
    — Означает, — сказал Фен, поднимая графин с виски и вновь наполняя бокалы, — что по эту сторону вечности есть по крайней мере одна вещь, которую мы никогда не узнаем.   1^sted: ‘The Evening Standard’, October 16th 1950 / Перевод: Н. Баженов / Публикация на форуме: 23.07.2021 г.
• НОЖНИЦЫ СУДЬБЫ
    Abhorred Shears
  

  Предисловие | +

   Название рассказа ‘Ножницы судьбы’ — Имеются в виду ножницы, которыми одна из мифических Мойр перерезает нить жизни человека.

    Детектив-инспектор Хамблби из Нью-Скотланд-Ярда сделал очередной глоток кофе, поглядел на часы и вздохнул. Частично вздох выражал удовлетворение от ланча, который он только что съел, но явно чувствовалось и раздражение человека, которого впереди ждет некое утомительное, но неизбежное занятие, такое как пропалывание лужайки или написание благодарственного письма. Хамблби с мрачным выражением луноподобного лица под аккуратно подстриженными седеющими волосами сделал еще один глоток кофе и вздохнул. И Джервейс Фен, принимающий инспектора в качестве гостя в Клубе объединенного университета, обеспокоился этим жалобным звуком и поинтересовался, что не так.
    — Это дело Болсовера, — печально изрек Хамблби. — Человек по имени Болсовер убит, и я не могу понять, как это было сделано.
    Фену стало интересно:
    — А вы знаете, кто это сделал?
    — Нет, и этого не знаю. — Хамблби помрачнел еще больше. — Есть три возможности, и подозрение разделилось между ними настолько ровно, как обычно бывает только в детективной беллетристике… я могу здесь курить?
    — Боюсь, что нет. Возьмите вместо этого еще немного сыра и расскажите мне о Болсовере. История была в газетах?
    — Пара абзацев этим утром, но никаких подробностей. Все случилось лишь вчера вечером. Один из наследников убил его, добавив дозу атропина в его пиво.
    — Предприимчиво, — кивнул Фен с неуместным одобрением. — Как это произошло?
    — Начну с самого начала. — Эту глупую фразу до сих пор сам Хамблби считал недостойной для беседы нормального уровня, и Фен посмотрел на друга с некоторой тревогой — было очевидно, что дело Болсовера угнетало инспектора больше, чем обычно. — Прежде всего сам Болсовер, — методично продолжал он. — Этот Болсовер является — я имею в виду, являлся — бирмингемским бизнесменом. Мыло и прочие… гм… моющие средства. Довольно богат, как все подобные люди. Но он женился на женщине значительно выше него по социальному положению — по мнению этой самой жены. Она, похоже, была властной женщиной, которая держала его на коротком поводке и отказалась поддерживать хоть какие-то отношения с его немногими родственниками на том основании, что они стоят ниже нее. Но приблизительно месяц назад она умерла — по-моему, пневмония — и впервые со времен своей ранней женитьбы пятидесятилетний Болсовер смог жить так, как хотел. Эта новая ситуация ударила ему в голову. Очевидно, он был одним из тех людей, для которых семейные связи чрезвычайно важны, и как только его жена благополучно опустилась под землю, он решил познакомиться с ближайшими здравствующими родственниками. Таковых оказалось немного. Точнее, их было лишь трое, и ни один из них, как оказалось, никогда не встречался с кем-либо из других, не говоря уже о встрече с ним самим. Болсоверу такая ситуация показалась отвратительной и неестественной. Он решил, что должен тут же все исправить, и первым делом составил завещание, поделив все свое состояние в равных долях между всеми тремя.
    — У него не было собственных детей?
    — Нет… Итак, предприняв эти необдуманные действия, я имею в виду завещание, Болсовер совершенно по-идиотски написал каждому из бенефициариев, сообщая им о приятных перспективах, и предложил устроить семейную встречу. Имелись определенные трудности с проведением этого мероприятия в его собственном доме в Бирмингеме, поэтому в конечном счете решили, что Болсовер приедет в Лондон и там совместит воссоединение семьи c… гм… кутежом. Вчера утренним поездом он прибыл, остановился в отеле “Мечеть” и после обеда — один из его гостей не смог уйти со службы вовремя, чтобы успеть на трапезу, — эта семейная встреча действительно состоялась. Итак, три наследника Болсовера, которых я допрашивал всю прошлую ночь, следующие. Во-первых, Джордж Лори, брат мужа его сестры, высохший, пустой, даже с виду неудачник — он работает в Вестминстере на фабрике, производящей глазные капли.
    — Вы же не имеете в виду…
    — Нет. Далее, большинство глазных капель содержат атропин, и фирма Лори не исключение. То есть имеется доступ, — любезно пояснил Хамблби. — Лори совершенно бесцветная личность, около пятидесяти лет, холостяк и любитель конных бегов. В настоящий момент должен своему букмекеру около двухсот фунтов.
    — Мотив, — догадался Фен.
    — У них он у всех имеется. И у всех есть доступ к атропину… Вторая из этих трех — Джиллиан Болсовер, племянница убитого. Оторва… — И Хамблби бросил украдкой взгляд, очевидно сомневаясь, уместно ли использовать подобное слово в здешних стенах. — Возраст двадцать семь, симпатичная, не замужем и работает фармацевтом у врача на Уимпол-стрит. Третий подозреваемый — племянник Болсовера и кузен Джиллиан — некий юнец по имени Фред Болсовер, который работает своего рода подручным в лаборатории при оптовой аптеке около Уотфорда. Очень серьезный и с научным складом ума, этот юный Фред, — заключил Хамблби со всей дикостью загнанного в угол гуманитария, — в свободное время читает книги о том, как работает мотоцикл; спадающая на лоб челка и какой-то одержимый взгляд за стеклами очков, при этом нахальный и дерзкий. Надеюсь, что это он все сделал, но не понимаю, как… впрочем, не понимаю, как мог бы любой другой из них.
    — Давайте продолжим, — нетерпеливо предложил Фен. — В вашем рассказе человек еще даже не мертв.
    — Он станет таковым через минуту, не переживайте. Ну, в восемь тридцать прошлым вечером эти трое появились в отеле “Мечеть” и после представлений были приглашены в… между прочим, вы знаете это местечко?
    — Никогда о нем не слышал.
    — Это одно из тех больших хаотичных мест с десятками унылых маленьких полууединенных залов на всем первом этаже, и именно в один из них Болсовер пригласил гостей выпить. К тому времени, когда они прибыли, сам Болсовер уже был хорош, пропустив несколько рюмочек, но, если вы думаете, что Болсовера могли отравить прежде, чем началась вечеринка, могу вас уверить, что мы изучили все до мелочей, и это не обсуждается.
    Итак, представьте себе, — при этих словах Фен покорно принял сосредоточенный вид, — скучная пыльная комната в недрах этого ужасного отеля, слишком высокая для стоящей мебели, слишком узкая для своей высоты и слишком мрачная для чего угодно, с лепными карнизами, неподходящим освещением и почерневшими окнами, которые не открывались годами. Справа от негорящего камина за отдельным столиком сидит молодой Фред Болсовер. За столом слева от камина сидят остальные трое: Джиллиан (ближе всех к камину и лицом к комнате), Болсовер (напротив Джиллиан) и Лори (дальше от камина, между Болсовером и Джиллиан).
    Фен заерзал на стуле.
    — Эти местоположения имеют значение? — спросил он. — Мне нужно их запомнить?
    — Насколько я могу судить, — раздраженно ответил Хамблби, — не имеют ни малейшего значения. Я только дорисовал картину и все… Джиллиан пьет джин с лаймом (она из таких девушек), у Болсовера оловянная кружка с горьким пивом, у Лори — “Гиннесс”, а Фред, одиозный молодой педант, отказался от алкоголя и травится грейпфрутовым сквошем. В комнате есть еще только один человек, но она — степенная старая дева по имени Люси Гэмбл, которая пришла туда сама по себе и пьет кофе, а поскольку она по натуре любопытна, то видит, слышит и помнит все, что происходит в интересующий нас период. По-моему, она совершенно надежна, и ее свидетельства согласуются с показаниями наследников Болсовера в каждой мелочи. У нее нет никакой связи ни с кем из них, таким образом, мы действительно можем быть уверены в том, что произошло, а такое случается не так уж часто.
    Ну, гости Болсовера поболтали о том о сем, Джиллиан продемонстрировала свои ноги, трезвенника Фреда со смехом убедили попробовать глоток пива своего дяди, а Лори занимался подражанием…
    — Подражанием?
    — Да. Он считает, что может изобразить любого. Попытался продемонстрировать свое уменье мне в половине третьего ночи. Черчилль. — Хамблби покачал головой. — Не похож. Но, кажется, Болсоверу понравилось, хотя, как вы поняли, он был довольно бесхитростным человеком, да и в любом случае уже под мухой. Они пробыли вместе немного больше получаса, когда заметили, что он сильно пьян, и какими бы двое из них не были наивными, странно, что им не пришло в голову, что недопитая пинта горького не могла вызвать такое внезапное ухудшение, свидетелями которому они были. На самом деле, конечно, сильное опьянение Болсовера было вызвано действием атропина. В конечном счете он впал в кому, которую они приняли за сон, и, хотя на той стадии промывание желудка, возможно, спасло бы его, троица оставила его развалившегося в кресле, пока сами продолжали болтать и выпивать еще час или больше. Наконец, Джиллиан сказала, что ей пора идти, и, пытаясь разбудить Болсовера, они увидели, что он мертв.
    Около полуночи дивизионный суперинтендант позвонил в Ярд, и именно так я подключился к этому делу.
    
    К тому времени, когда я подъехал, большую часть рутинной работы уже проделали — последовательность событий выяснена, отравление диагностировано и остатки пива Болсовера конфискованы. По виду тела я сразу предположил атропин, и ночной команде нашей аналитической лаборатории потребовалось не более получаса, чтобы проверить пиво на него и найти достаточную дозу яда. В жидкой форме, добавили эксперты, и, очевидно, если всыпать в напиток порошок, велика вероятность, что жертва его заметит прежде, чем тот растворится.
    Ну, для жидкости должен же иметься какой-то контейнер: вы не можете пронести ее просто в кармане или в ладони. Это было похоже на многообещающую линию расследования, потому что в силу ряда обстоятельств, которыми я не должен вам надоедать, ни у кого в той комнате — даже у Люси Гэмбл — не было никакой возможности избавиться от такого контейнера в другом месте, нежели эта комната, прежде чем их всех обыскали. Но смогли мы что-нибудь найти? Нет! У меня была теория о зажигалке или флаконе из-под духов, но не было никаких зажигалок или флаконов. На этих людях не было фактически ничего, способного удерживать жидкий атропин, и могу вас уверить, что мы тщательно исследовали их одежду и вещи.
    Потерпев неудачу тут, мы продолжили обыскивать комнату, и, если кратко, готов поклясться, что в ней не было ничего, способного содержать атропин. Мы совершенно убеждены также, что ничего не выброшено из окна или унесено официантом, который подавал напитки.
    — Бокалы? — спросил Фен. — Разве невозможно принести дополнительный бокал, вылить яд, а затем официант естественным образом унесет пустой бокал?
    Но Хамблби покачал головой:
    — Я думал об этом, и шансов нет. Официант смог отчитаться за каждый бокал, который принес или унес тем вечером, и, как Люси Гэмбл, он надежный и незаинтересованный свидетель. Между прочим, в самом начале обыска нам показалось, что мы кое-что нашли. Одно из первых мест, которые мы обыскали, камин. Там полно мусора: остатки трубочного табака, папиросные окурки и пачки от сигарет — очевидно, там не убирали с неделю. И среди этого мусора нашлось много осколков тонкого стекла, которые мы с надеждой, но преждевременно посчитали остатками склянки. Увы. Мы составили их вместе, и они оказались остатками разбитого стекла для часов. Ни одно из стекол на часах подозреваемых не сломано, ни одни из часов не использовались для переноски атропина… вероятно, битое стекло лежало в камине уже не один день.
    
    Следующая задача, очевидно, состояла в том, чтобы выяснить, у кого из наших трех подозреваемых была возможность бросить атропин в пивную кружку Болсовера. И, грехи наши тяжкие, мы обнаружили, что у них у всех была такая возможность. Давайте перечислим.
    Джиллиан могла отравить пиво почти в любой момент: когда Болсовер не пил, его кружка стояла на столе рядом с ее бокалом. Поэтому в некий момент, когда внимание было отвлечено в другом направлении, она могла это сделать.
    Те же соображения справедливы для Лори — за исключением того, что, он сидел еще дальше от пивной кружки, чем Джиллиан. С другой стороны, его потуги на подражание: он вставал, расхаживал по комнате и размахивал руками — в нескольких случаях прямо над бокалом Болсовера.
    У юного Фреда был один и только один шанс, когда ему вручили дядюшкино пиво, чтобы попробовать. Но, конечно, все внимательно наблюдали за ним: они хотели увидеть его реакцию, а кроме того, Лори, Джиллиан и Люси Гэмбл — все согласны, что его левая рука оставалась в кармане пиджака все время между моментом, когда он взял кружку, и моментом, когда вернул, в то время как правой рукой, он, естественно, держал саму кружку. И это, боюсь, оправдывает его — все единодушны, что он не приближался к кружке в остальное время. Кажется, он отпил лишь крошечный глоток, так что, если атропин уже был в пиве, это ему не повредило бы. Другими словами, эта нить никуда не ведет.
    Фен задумался:
    — А не мог он держать яд во рту? И выплюнуть его в кружку, притворяясь, что пьет?
    — Нет, не мог. Мало того, что он говорил непосредственно перед тем, как поднес кружку к губам, он говорил с трубкой во рту — а это совершенно невозможно сделать, если одновременно держать жидкость под языком. Как не жаль, но он не замешан.
    И это действительно всё. Трое подозреваемых, все с мотивом (завещание), все с доступом к атропину (и если убийство совершили Джиллиан или Фред, они, очевидно, выбрали атропин, потому что это единственный яд, к которому был доступ у Лори), и все они, более или менее, имели возможность совершить убийство. Никакого контейнера не найдено ни у них, ни в комнате; нет никаких возможностей избавиться от такого контейнера — разве что проглотить его, что было бы настолько опасно, что даже не рассматривается. Никакого сговора — я в этом уверен так, как только можно быть уверенным в чем-либо… Итак, как, черт возьми, это было сделано?
    
    — Три вопроса, — задумчиво сказал Фен. — Или, скорее, три заявления, которые вы можете подтвердить или опровергнуть. Стекло для часов, которое вы нашли, было от дамских ручных часиков — то есть маленьким.
    — Да, это так. Но…
    — Кроме того, оно было круглым — не овальным, ни восьмиугольным, прямоугольным или любой другой формы.
    — Да. И последнее?
    — Трубка, которую курил Фред Болсовер, была совершенно новой.
    Хамблби кивнул.
    — Так и есть. Но я все еще не понимаю…
    — О, не надо… Вы сказали мне, что непосредственно перед тем, как он взял кружку у своего дяди, Фред Болсовер разговаривал с трубкой во рту. Хорошо, но вы же не пьете с трубкой во рту. Таким образом, вопрос: что он сделал с ней, когда вынул ее? Он не держал ее в левой руке — она находилась в кармане. Он мог положить ее куда-нибудь — вы должны будете спросить. Но ставлю на то, что, когда он пробовал пиво, то держал и кружку, и трубку в правой руке. Можете пойти в любой паб в любое время и увидеть, как это делается. Чашу трубки зажимают между большим и указательным пальцами; чубук смотрит влево, три пальца обхватывают ручку пивной кружки. И, таким образом, мундштук трубки, замечательная естественная пипетка, нависает над краем кружки и немного входит в нее, когда вы наклоняете кружку…
    Да. Вы берете новую трубку — она должна быть новой, иначе сажа окрасит бесцветный атропин и выдаст его присутствие в пиве — и убеждаетесь, что это трубка, диаметр чаши которой постепенно уменьшается сверху вниз. Покупаете круглое стекло для часов, чтобы оно соответствовало ширине чаши на половине высоты. Плотно закрепляете стекло парой капель какого-нибудь жидкого уплотнителя. Вынимаете мундштук трубки. Вливаете атропин, чтобы он заполнил чубук и нижнюю часть чаши под часовым стеклом. Держа трубку чашей вниз, возвращаете на место мундштук, а чашу над стеклом заполняете частично сгоревшим табаком для камуфляжа. Носите трубку в жилетном кармане чашей вниз. Когда вы использовали конструкцию, чтобы отравить пиво тем способом, который я описал (и если вы не можете сыграть трезвенника, готового попробовать алкоголь, чтобы заставить дядюшку предложить вам попробовать на вкус своего пива, то вы безнадежны), поковыряйте в чаше одной из тех металлических штук, которыми пользуются все курильщики, чтобы разбить стекло внутри. Выбейте стекло и табак в камин, снова набейте трубку и спокойно курите, ожидая полиции. При вас, конечно, не будет ничего, что могло бы содержать жидкий атропин (будучи младшим лаборантом и имея склонность к науке, вы знаете, что анализ может различить жидкие и порошковые формы), а если у Джиллиан или Лори окажется подозрительный контейнер, тем хуже для них.
    — Одиозный молодой паршивец. — Хамблби встал. — Очевидно, вы правы, но я поспешу в Ярд и заставлю нашу лабораторию исследовать эту трубку. Если ее использовали для хранения атропина, следы все еще останутся.
    Фен кивнул:
    — Позвоните мне сюда, хорошо?
    
    Прошло чуть более трех четвертей часа, когда раздался звонок.
    — Все верно, — сообщил Хамблби из Нью-Скотланд-Ярда. — Никаких сомнений. Он уже под арестом.
    — Между прочим, сколько ему лет?
    — К сожалению, только семнадцать.
    — Вы подразумеваете, что его не повесят. Жаль. К тому времени, когда ему стукнет сорок лет, его освободят, и он сможет все повторить. Таков результат победы просвещения. Но, ради Бога, не говорите ему, что это я раскрыл вам способ убийцы. Через двадцать лет он так изменится, что я вряд ли его узнаю, но даже тогда я все же надеюсь, что буду любить пиво.   1^sted: ‘The Evening Standard’, November 15th 1950 / Перевод: Н. Баженов / Публикация на форуме: 15.07.2021 г.
• ВО ВРАТАХ
    Within the Gates  Все произошло перед входом в офисное здание на расстоянии брошенного камня от Нью-Скотланд-Ярда.
    Район Уайтхолла посвящен — если это правильное слово — правительству. Торговля существует здесь, можно сказать, подпольно, и здание, отданное не под некое министерство, в этом районе действительно редкость, достаточная, чтобы привлечь мимолетное внимание праздного прохожего. Именно поэтому случилось так, что Джервейс Фен, двигаясь с несколько меньшей, чем обычно, живостью из больницы Святого Фомы, где навещал друга, в Сент-Джеймс-парк, через который решил прогуляться перед обедом в ‘Атенее’, остановился, чтобы исследовать медные таблички и вывески, обрамляющие этот конкретный дверной проем, и при этом оказался рядом с мужчиной, которому оставалось жить всего полминуты.
    В это время, то есть в восемь часов вечера, улица была почти пуста, некий вакуум по сравнению с движением на набережной с одной стороны и движением по Уайтхоллу с другой. Уличный фонарь освещал бронзовые таблички и белые буквы на дереве: главным образом отраслевые журналы: ‘Медная горнодобыча’, ‘Растения’, ‘Ежеквартальное издание производителей пуговиц’, ‘Ограды и канавы’. Невдалеке от дверного проема остановилась пожилая женщина, начав рыться в большой хозяйственной сумке, а прямо перед дверью аккуратно одетый человек с военной выправкой, который шел впереди Фена вдоль тротуара, поглядел на уличный фонарь, достал из кармана три листа писчей бумаги с машинописным текстом, соединенные медной скрепкой, остановился и начал читать. Фен был рядом с ним не более секунды и не имел никаких причин обратить на него особое внимание. Оставив мужчину просматривать написанное, он прошел мимо женщины с хозяйственной сумкой и добрался до конца улицы. Позади себя он услышал, как от тротуара отъехал автомобиль, по-видимому, это был черный седан, который он видел припаркованным в начале улицы. Не было никакого намека на разыгравшуюся вскоре трагедию.
    Звук двигателя изменился, одна из его дверей со щелчком распахнулась, и послышались быстрые шаги по тротуару. Затем ужасно закричала женщина, и Фен, повернувшись, увидел, что мужчина с военной выправкой сцепился с незнакомцем, который выскочил из остановившегося седана. Все закончилось задолго до того, как Фен смог подбежать к месту схватки. Нападающий жестоко ударил мужчину по непокрытой голове, выхватил листы с текстом из руки, когда тот упал, и вскочил в автомобиль, который с визгом шин рванулся с места и через мгновение исчез. Остановившись только для того, чтобы заметить номер и направление, Фен продолжил бег и склонился над распростертым телом, на которое ошеломленно и беспомощно уставилась женщина. Череп бедолаги оказался проломлен: ни Фен, ни кто-либо другой уже ничего не мог сделать. Фен стоял около тела, не разрешая никому прикасаться к нему, пока не прибыла полиция.
    
    В одиннадцать часов на следующее утро детектив-инспектор Хамблби из криминального следственного отдела произнес:
    — Очень неплохо. Да, в самом деле весьма и весьма хорошо. С помощью вас и той женщины, Эйр, мы повесим мистера Леонарда Мокателли выше Хамана. И мир станет чище.
    — Этот человек, наверное, сумасшедший. — Будучи давним и близким другом инспектора, Фен мог выказывать собственное мнение. — Нужно быть абсолютным безумцем, чтобы совершить убийство под носом двух свидетелей. На что он рассчитывал?
    — Он никогда не попадал в поле зрения властей. — Хамблби зажег сигару новомодной зажигалкой, пахнувшей эфиром, — и был уверен, что Скотланд-Ярд вообще ничего о нем не слышал. Когда мы подняли его ночью с кровати и доставили в участок, это стало для него полной неожиданностью. Мокателли был единственным членом группы, докатившимся до убийства, а раз так…
    — Подождите, подождите, — беспокойно перебил Фен. — Я ничего не понимаю. Кто такой Мокателли? Кого он убил и почему? И что за ‘группу’ вы имеете в виду?
    Настроение Хамблби резко ухудшилось, и он вздохнул:
    — Не то что лично я хочу скрыть от вас информацию. Но тут есть некоторые довольно деликатные обстоятельства и… — Его голос затих. — Ну, вы же понимаете.
    — Мое второе имя ‘Осмотрительность’, — заявил Фен с явным самодовольством.
    — Нисколько не сомневаюсь. Но сейчас очень немногие пользуются своим вторым именем… Ладно, будь что будет, я расскажу вам все, несмотря на тайну следствия. Возможно, вы сможете мне помочь. И видит бог, — серьезно закончил Хамблби, — это как раз такое дело, где помощь нам бы не помешала.
    
    Детектив-инспектор встал около окна. Затем с решительным видом повернулся и уселся на вращающийся стул. Его кабинет, в который они вернулись сразу после опознания, был высоким, и окна выходили на реку на углу Нью-Скотленд-Ярда: небольшая комната, захламленная большим количеством газовых и электрических обогревателей (незаконных), которые заваливались при каждом движении посетителей. Стены закрыты стеллажами; разнообразные книги стопками сложены по углам, а художественное оформление варьировалось от портрета Меттерниха до фотографии довольно несимпатичного силихем-терьера, который отличился уже в преклонном возрасте в 1919 году. В Скотланд-Ярде царила строгость, как в любом другом учреждении, и даже больше. Но положение Хамблби в нем было привилегированным — он по причинам, которые были важны лишь для него, всегда отказывался от продвижения в старшие инспекторы, и со временем ему разрешили некоторые вольности в оформлении собственного кабинета. Многие, видя этот не вполне рабочий кабинет и совершенно домашний вид хозяина, опрометчиво расслаблялись.
    Вытянувшись в кресле, Фен ждал. Хамблби, одновременно рисуя на промокательной бумаге фигурку жирного епископа, приступил к рассказу:
    — Начнем с этой хорошо законспирированной и прекрасно организованной банды. Два года назад мы узнали о ее существовании, и, хотя у нас имеется полный, или почти полный, список участников вместе с хорошим набором доказательств для суда, мы не производили арестов, поскольку не было весомых доказательств вины их главаря. Мы надеялись, что рано или поздно подручные выведут на него. В этом отношении мы даже после вчерашнего вечера не сильно продвинулись, и я думаю, весьма вероятно, что ввиду ареста Мокателли, которого мы не стали бы трогать, не соверши он убийства, главарь заляжет на дно, и мы никогда его не поймаем. Однако это еще неизвестно.
    — У банды есть своя специализация? — поинтересовался Фен.
    — Нет. Они универсальны: шантаж, контрабанда, грабеж, поджог — широкий выбор. Так что мы очень обрадовались, когда один из банды, некий Стокс, напился, подхватил одну из этих сбрендивших девчонок, которые начинают красить лицо и носить обувь на высоких каблуках уже с четырнадцати лет, и попытался увести ее силой — и это в переулке в пяти ярдах от констебля на дежурстве.
    Это событие позволило нам арестовать Стокса и обыскать его комнаты. И там мы нашли адресованное ему зашифрованное письмо. Было нетрудно понять, что это письмо имеет некоторое отношение к операциям банды.
    Как вы знаете, у нас здесь есть мощный шифровальный отдел, и знаете также, что сложные шифры — такие как, очевидно, был этот — требуют много усилий и использования машин. Так, конечно, и должно быть, но в то же самое время все это сильно затягивает расшифровку: рутина в противоположность интуиции всегда медленна. Поэтому на всякий случай для получения более быстрых результатов я дал копию криптограммы полковнику Броули и…
    — Броули? — перебил Фен. — Вы имеете в виду человека, который возглавлял шифровальный отдел Ми-5 во время войны?
    — Именно. Вышел в отставку в 1946 году и переехал жить в Патни, где проводит большую часть времени, занимаясь ботаникой, научным садоводством и прочим в этом роде. Но мы периодически привлекали его в качестве эксперта-консультанта, потому что, без сомнения, у него настоящий талант к шифрам, и он иногда может раскрыть шифр просто по наитию.
    Фен кивнул.
    — Патни, — сказал он. — Прямая линия метро в Вестминстер — именно там я его и встретил.
    — О да. К большому несчастью, убили именно Броули. И вы сейчас поймете почему.
    — Вы подразумеваете, что он сумел расшифровать это письмо и оно было настолько важно для банды, что они должны были заставить его замолчать и украсть расшифровку?
    — Именно… Знаете, я не могу сказать, — Хамблби неловко передернул плечами, — не могу сказать, что нам всем Броули очень нравился. Он был одним из тех людей, которые умудряются быть суетливыми и небрежными в одно и то же время — жуткая комбинация, — а в последнее время голова у него стала работать похуже — ему скоро должно было исполниться семьдесят, понимаете, хотя, по общему мнению, он не выглядел на свой возраст… Ладно, вернемся к делу: Броули позвонил мне вчера днем насчет этого письма. Меня не было на месте; поэтому он лишь упомянул о своем успехе и сказал констеблю, который подошел к телефону, что приедет сюда с отчетом вечером, а к тому времени я должен буду вернуться. Видите ли, я предупредил его, что отчет должен быть доставлен мне и только мне.
    Повисло краткое молчание.
    — О! — наконец произнес Фен особым тоном.
    — Поэтому когда констебль предложил заехать и забрать отчет в Патни, Броули сказал, что все равно поедет в город сам по личному делу… результат вы знаете. Из того, что мы знаем об этой банде, Мокателли был, безусловно, самым лучшим кандидатом на эту работу. Поэтому мы взяли его, вы и эта женщина, Эйр, опознали в нем убийцу — вот и все.
    — Седан, — сказал Фен, — ждал Броули, а не следовал за ним. Было известно, что он придет.
    Хамблби неохотно кивнул.
    — О, да, — признал он, — есть утечка. Утечка где-то в этом отделе. И это одна из причин, почему Мокателли и его подельники выходили сухими из воды так легко, хотя после того, как я заподозрил утечку несколько недель назад, держу наиболее важную информацию о банде при себе. Думаю, не сделай я этого, мы едва ли нашли бы Мокателли дома, когда пошли его брать… Да, некрасивая ситуация. И довольно редкая, спасибо Господу, даже чудесно редкая, если сравнить наши зарплаты с тем, что может предложить богатый бандит, но очень плохо, когда это действительно происходит. — Он поглядел на часы. — Через пять минут я должен быть у помощника комиссара. Если вы подождете, мы сможем вместе сходить на ланч.
    Фен согласился.
    — И вы понятия не имеете, — добавил он, — о том, что было в украденном отчете? Вы не нашли, например, черновиков в доме Броули?
    — Ни одного. Профессия сделала его осторожным, относительно таких вещей по крайней мере, и он, конечно же, уничтожил бы все, прежде чем выйти из дома и направиться сюда… Есть, правда, вот это. — Хамблби раскрыл папку и вытащил измятый клочок бумаги. — Он, очевидно, оторван снизу от одной из страниц его отчета, когда бумаги выхватили у него из рук.
    Фен поднял брови:
    — Сначала его ударили, знаете ли, а выхватили бумаги лишь… — Он замолчал. — О, я сразу и не сообразил. Травма головы: трупная судорога.
    — Вот именно. Мне пришлось чертовски потрудиться, чтобы достать у бедняги этот фрагмент… Но он совсем не помогает.
    Фен исследовал пару строк машинописи. Буквально текст выглядел так: ‘…чтобы при обработке x в этом много бразии криптогам нужо позаботиться о…’
     — Не лучшая в мире машинистка, — заметил Фен, — не так ли?
    — Увы. Все его отчеты похожи на этот. И он никогда не мог сопротивляться искушению включить какую-нибудь проповедь об основных принципах расшифровки во все отчеты, которые он нам посылал. Если бы писал только по делу, этот клочок бумаги мог бы пригодиться. А в сложившийся ситуации… — Хамблби остановился, услышав стук в дверь. — Войдите! — крикнул он, и появился юный розовощекий сержант. — Да, Робден? Что такое?
    — Это о содержимом карманов полковника Броули, сэр.
    — Ах, да. Это же вы обыскивали тело… Все вещи следует передать его адвокату, поскольку нет никаких родственников. Я дам вам адрес. И, пожалуйста, не забудьте, на сей раз получить подробную расписку.
    — Послушайте, Хамблби, — задумчиво сказал Фен, — могу я попросить сержанта выполнить поручение для меня? У меня только что появились первые догадки… хотя, возможно, они никуда не приведут.
    — Ну, если это не слишком долго или трудоемко…
    — Нет, только телефонный звонок. — Фен набросал несколько слов на старом конверте, который вручил Робдену. — И с телефона на улице, пожалуйста, сержант. Я не хочу, чтобы вас могли подслушать.
    Сержант поглядел на конверт и затем на Хамблби, который кивнул. Робден взял адрес, который Хамблби записал для него, и ушел.
    — Я пока не буду ни о чем спрашивать, — сказал Хамблби, вставая, — потому что мне пора к помощнику комиссара. Но я буду ждать объяснений, когда вернусь.
    Фен улыбнулся.
    — Вы их получите.
    — И еще я хочу обсудить это дело, о котором мы говорили. За пивом. Хорошо сказано, что ‘если же соль потеряет силу…’
    — Прекратите болтать, Хамблби, и идите.
    — Ждите здесь и попытайтесь ничего не трогать. Я недолго.
    
    Фактически он отсутствовал ненамного больше четверти часа, и его возвращение совпало с возвращением Робдена.
    — Нет, сэр, — печально вздохнул сержант. — Ничего такого. Он посылал одну или две, но их всегда отклоняли, и он настолько рассердился, что редактор уверен, он больше никогда и пытаться не станет. Во всяком случае никаких договоренностей.
    Фен вздохнул:
    — Вы слишком неподозрительны для полицейского, Робден, — мягко сказал он. — И слишком неподозрительны для преступника. А поскольку эти две вещи объединились, вы просто безнадежно легковерны.
    Его тон изменился:
    — Вам, очевидно, и в голову не пришло, что я послал вас к телефону на улице, чтобы у меня было время позвонить редактору ‘Растений’, прежде чем это сделаете вы. И история, которую он мне рассказал и которую, как он уверил меня, он расскажет вам, когда вы позвоните, совершенно отличалась от того, что вы только что изложили.
    Робден побледнел так, что вокруг его обычно искренних карих глаз появились темные круги. Он выглядел, да и был очень молодым. Но Фен, пристально глядя через реку на пространства Южного Лондона, подумал о старухах в небольших магазинчиках, которые могли получить сердечный приступ, потому что их защита от головорезов и преступников окажется насмешкой и обманом; о сутенерах и сводницах, которые могут процветать благодаря нескольким фунтам, переходящим еженедельно в нужные руки; о вахтерах, сожженных заживо без надежды на возмездие на хорошо застрахованных складах, и о маленьких девочках, искалеченных подонками, чьи услуги были настолько ценны их хозяевам, что те оплатят неприкосновенность мерзавцев. Юность Робдена на весах против этих возможностей была не больше, чем щепоткой песка, и Фен, скрепя сердце, произнес:
    — Возможно, конечно, что редактор ‘Растений’ действительно рассказал вам историю, отличающуюся от того, что он сказал мне. Но так как он согласился на присутствие свидетелей, которые слушали весь этот разговор, — очень мило с его стороны ввиду того, что он не слишком хорошо меня знал, — об этом моменте спорить не стоит.
    — ‘Растения’? — задумчиво повторил Хамблби. Он уже пододвинул ногу к кнопке звонка в столе около колена, и теперь, когда Робден резко отступил к двери, в правой руке инспектора, как по волшебству, появился револьвер. Робден тут же словно окаменел. — ‘Растения’? — повторил Хамблби.
    — Именно, — сказал Фен. — Вот вам ботаник, приехавший по личному делу в город. Он стоит перед офисами редакции ‘Растений’ со статьей о криптогамах в руке.
    — Криптограммы.
    — Нет. Криптогамы. Класс растений без тычинок или пестиков. Таким образом, мне показалось разумным связаться с редактором ‘Растений’ и поинтересоваться, не ожидал ли он подобной статьи от Броули. И оказалось, да.
    Именно эту статью украл наш убийца, Мокателли, и очень разочаровался, должно быть, когда узнал, что получил. Но поскольку, как мы знаем, у Броули при себе точно был отчет о шифровке банды, что же произошло с ним? Мокателли просто схватил не тот текст и убежал — он не проверил карманы Броули. Не сделал этого и никто другой, потому что я сам стоял на страже у тела и не дал никому до него дотронуться. Остается полиция. Кто-то был предателем — это уже известно. Поэтому, когда сержант, проверявший карманы Броули, не упомянул про отчет о расшифровке, который, конечно же, должен был там находиться, я поставил капкан, и он попал в него со всеми потрохами.
    С трудом ворочая языком, Робден хрипло возразил:
    — Много людей занималось телом Броули до меня.
    — Без сомнения. Но вы пока единственный человек, который солгал о статье в ‘Растениях’. А так как вы немедленно оказались бы под подозрением, если бы правда о той статье стала известна, нетрудно понять, почему вы солгали.
    
    Позади Робдена тихо открылась дверь, по кивку Хамблби два констебля сделали шаг вперед и схватили за руки своего коллегу. На мгновение он, казалось, решил сопротивляться, но затем обмяк, и задрожал, как мертвый лист в пламени.
    — Боюсь, он получит суровый приговор, — сказал Хамблби, когда полицейские вышли. — Намного больше, чем действительно заслуживает. Но это всегда так, когда один из нас переходит в стан врага, и понятно почему. — Он задумался: — Криптогамы, — пробормотал он с ненавистью. — Криптогамы…
    — Словно мурашки бегут по телу, — заметил Фен. — Что, хотя вы можете мне не верить, не имеет вообще никакой связи с…
    — Именно. — Оборвал его Хамблби. — Именно так. А теперь давайте найдем что-нибудь поесть.   1^sted: ‘The Evening Standard’, March 3th 1952 / Перевод: Н. Баженов / Публикация на форуме: 29.06.2021 г.
• МАЛЕНЬКАЯ КОМНАТА
    The Little Room  — А та дверь, — поинтересовался Фен, — куда она ведет?
    Они осмотрели весь дом от подвала до чердака и теперь вернулись в большой, продуваемый вестибюль. Миссис Дэнверс удивленно оглянулась.
    — Какая? Которая? — бессвязно пролепетала она.
    — Та, — Фен показал рукой. — Конечно, если там что-то личное…
    — Нет-нет. — Миссис Дэнверс перевела дух и вновь оживилась. — Мне казалось, я ее уже вам показывала. Но здесь действительно очень много комнат… — резко сменив курс, как маленькая яхта при сильном ветре, она направилась в указанном направлении. — Настолько много, — добавила она с неестественным самодовольством, — что, я уверена, вашим… вашим…
    — Моим мальчикам, — подсказал Фен, следуя за ней.
    — Вашим мальчикам должно понравиться. — И миссис Дэнверс слегка кивнула в подтверждение собственных слов, отпирая указанную дверь и широко распахивая ее. — Да, — горячо продолжала она тоном, из которого следовало, что она еще не представляет, что скажет дальше. — Да… ну вот она. Ее можно использовать для… ну, под кладовку.
    — О, — произнес Фен, но он смог различить в сумраке очень немногое. — Между прочим, здесь есть свет?
    — Конечно. — Она включила свет, и стало видно пыльное квадратное помещение с покрытым плитками полом, все окна заложены кирпичом, никакой мебели. — Если повесить полки, — сказала миссис Дэнверс, — то можно будет…
    — Именно так. — Фен начал пятиться. — Очень мило в самом деле.
    — Или можно даже превратить ее в небольшой музей.
    ‘Музей криминалистики’, предположил Фен: он участвовал в работе комитета Общества перевоспитания молодых правонарушителей, и именно поиск нового здания для этих целей привел его в этот плохо спланированный особняк.
    — О, — повторил он равнодушно, но миссис Дэнверс, все еще продолжающая говорить, не заметила этого. Это была аккуратная пожилая дама, хорошо одетая, с волосами, тронутыми сединой. Манеры у нее были довольно решительные, и она прекрасно владела основным оружием хорошего продавца — способностью говорить непрерывно.
    — Это мой дядя, — говорила она теперь, — замуровал окна — от грабителей. Понимаете: в то время он хотел разместить здесь очень ценную коллекцию фарфора вместо того, чтобы рассредоточить ее по всему дому. На самом деле он никогда не помещал коллекцию сюда, потому что люди из налоговой вчинили ему возмутительный иск и он вынужден был продать большую часть коллекции, чтобы расплатиться; по крайней мере он всегда говорил, что не мог избежать продажи, хотя в действительности думаю, что частично это была обида, потому что Бетти, его дочь, унаследовала инвестиции, довольно существенные инвестиции, когда он умер, вот так… Да, но в большинстве школ действительно есть музей, как я понимаю: бабочки, камни и прочие вещи, и раз изначально комната была предназначена именно…
    — Я запомню ваше предложение, — твердо заявил Фен. — А теперь, думаю, мне пора. Комитет соберется снова через несколько дней, и секретарь вам напишет. — Он начал двигаться к парадной двери. — Вы были очень любезны.
    — И вы не забудете сказать им, что это новый дом? — Умелым фланговым маневром миссис Дэнверс обогнала его, временно отрезав путь к отступлению. — Я имею в виду, многие из этих огромных домов настолько стары и изношены, что сам по себе размер может произвести неправильное впечатление, но этот дом построен непосредственно перед войной 1939 года, и, хотя я вынуждена была закрыть многие из комнат, они находятся в очень хорошем состоянии: в них не жил никто, кроме семьи, помещения никогда не сдавали, а что касается маленьких детей и животных, которые готовы все сломать, не так ли, их просто не допускали внутрь, поэтому, как видите, о доме прекрасно заботились.
    Бормоча какое-то согласие, Фен вырвался от нее и переступил порог.
    — Очень любезно с вашей стороны, — повторил он. — Боюсь, мы причинили вам массу хлопот… Нужно осмотреть еще много других зданий… не знаю, что решит комитет… Вам сообщат как можно раньше, — раздавая и другие подобные заверения и пожелания всего наилучшего, он сбежал.
    
    Дом, конечно же, не подходит, размышлял он, выходя на дорогу через красивые главные ворота: он просто вопиюще неудобен почти для всего. Но имелся один аспект, который пробудил его любопытство, и Фен задумался, взвешивая и отбрасывая взаимно исключающие гипотезы, пока не дошел до небольшого городка… Выйдя на Рыночную площадь, он неуверенно остановился. Фен намеревался сесть на автобус в 6:13, чтобы вернуться в Оксфорд как раз к обеду в большом холле, и с точки зрения приема пищи опаздывать на этот автобус не стоило. С другой стороны, по природе Фен был очень любопытен, и странность, которую он заметил, как бы тривиально она не выглядела, будет раздражать его до тех пор, пока он все не выяснит. В конце концов любопытство одержало верх. Возвратившись той же дорогой, он направился к пабу, видневшемуся неподалеку от дома, который осматривал.
    Его владелец оказался приветливым, и, узнав о миссии Фена в здешних местах, стал с охотой делиться информацией.
    — Не тот дом, который я хотел бы купить, — поведал он, тяжело дыша, чтобы насытить кислородом свою могучую тушу. — Хорош для школы, смею сказать, но это все. Для чего старый Риджен захотел построить такую громадину, действительно не представляю…
    — Риджен?
    — Ага. Старик собирал фарфор и все такое. Вы бы подумали, что у него семья из двадцати семи человек, если посмотреть на дом, но была только одна дочь. Но знаете, он как-то сказал мне: ‘Не переношу эти крысиные каморки. Джентльмен, — говорит, — должен иметь пространство, где двигаться’. Но, сэр, я вас спрашиваю, пошли бы вы на подобное при трудностях со слугами? Хотя тогда все было еще не так плохо. Вначале у него их было трое или четверо. Но затем была война, и к ее окончанию у него оставалась лишь одна горничная, половину комнат пришлось запереть. Глупость, вот как я это называю. Высокомерие. И даже эта единственная девица уехала, когда он умер пару лет назад, и приехала его племянница миссис Дэнверс, чтобы следить за домом. Ей пришлось все делать самой, и закрыли еще несколько комнат — неудивительно, что она пытается избавиться от дома.
    — А дочь?
    — О, Бетти помогала, конечно. Только она была не очень практична, а затем, когда произошла трагедия…
    Фен слегка напрягся:
    — Трагедия?
    — Вы не слышали? Ну, осмелюсь заметить, что, поскольку вы чужак, такое возможно. Настоящий шок. — И здесь владелец паба обратился к другому посетителю бара, тихому, хорошо одетому мужчине средних лет, который пил двойной виски в углу. — Все мы не скоро забудем это, доктор, не так ли?
    — Дикое дело. — Доктор заговорил низким голосом, но с неожиданной страстью. — И когда думаешь, что на свете все еще полно проклятых крикливых идиотов, которые твердят, что детям не следует говорить о сексе… — Он резко замолчал, пожал плечами и улыбнулся. Залпом допив напиток, он заказал другую порцию. — Но лучше вам не позволять мне распространяться на эту тему.
    — Что произошло? — спросил Фен.
    Доктор внимательно посмотрел на него и, казалось, профессионально решил, что вопрос вызван не просто низким любопытством.
    — Так вот, была эта девушка, — начал он. — Дочь Риджена, Бетти, кузина миссис Дэнверс. Хорошая девушка. Светло-рыжие волосы и карие глаза. Но возбудимая и нервная. Спустя приблизительно год после того, как умер ее отец, она встретила парня по имени Венэблз, Морис Венэблз, и влюбилась в него по-настоящему.
    — С ума по нему сходила, — подтвердил владелец паба. — Просто с ума!
    Доктор поморщился:
    — Сказать вам правду, — поведал он, — мне самому нравилась Бетти. Но после того, как она встретила Венэблза, никаких шансов у остальных не осталось. Он был хорошим парнем, следует признать… Ну, они обручились, и свадьбу назначили на один из дней в прошлом июне. А затем, фактически на утро свадьбы, Бетти исчезла.
    Брови Фена удивленно поднялись, и, если бы доктор был менее поглощен своим рассказом, то он мог бы заметить, как на лице незнакомца промелькнуло выражение явного удовлетворения.
    — Исчезла? — эхом отозвался Фен.
    — Исчезла. Ушла. В какой-то момент ранним утром, решили все. Она взяла с собой какие-то наличные деньги, но так и не удалось проследить, куда она направилась.
    — Но что за причина…
    — Ну, похоже, она боялась… боялась физической стороны брака. Миссис Дэнверс знала про это, и была еще парочка подруг, которые это подтвердили. Она не была фригидной, заметьте, совсем нет, просто боялась. — Доктор нахмурился. — Почему этим девушкам не преподают что-то об этом… Ладно. О, между прочим, я уверен, что тут не было вины Венэблза. Он хороший заботливый парень. Нет, просто девушка была невежественна и чувствительна, и эта комбинация оказалась фатальной. Несмотря на то что она так любила его, в последний момент она просто сбежала. Бедное дитя…
    Он задумался. Тем временем Фен заказал новые напитки для себя и владельца паба. Затем рассказ возобновился:
    — Так или иначе, она исчезла на целых две недели. — А затем однажды ночью вернулась. Никто ее не видел, и она не зашла в дом. Вместо этого она, кажется, отправилась ночевать в старый сарай за городом по дороге на Абингтон. Но можете вообразить, что она чувствовала. Она, должно быть, считала, что никогда не сможет посмотреть в глаза Венэблзу, хотя, бог свидетель, он простил бы ее. Но для нее жизнь без него потеряла смысл. Поэтому она нашла где-то старый кухонный нож — так и не удалось узнать где, — и перерезала себе горло… Так ее и нашли.
    Ненадолго повисла тишина, нарушаемая лишь астматическим хрипом владельца паба. Затем доктор завершил историю:
    — Ее искали, конечно. Поднялся такой шум. Все готово: свадебный пирог, торжественный прием, пастор и все такое прочее, а затем миссис Дэнверс вынуждена была позвонить Венэблзу и в полицию, встретить их на пороге и рассказать, что произошло. Можете себе представить, что почувствовали все. Хотя это пустяк по сравнению с тем, что они почувствовали, когда нашли тело…
    — Кто, — резко потребовал Фен, — должен был вести ее к венцу?
    Доктор удивленно посмотрел на него:
    — Почему вы спрашиваете? Старый друг ее отца, потому что единственным живым родственником у нее была миссис Дэнверс.
    — И он остановился в доме?
    Замешательство доктора явно возросло, и ответил Фену владелец паба:
    — Нет, сэр. Он остановился здесь… Миссис Дэнверс, — добавил он с некоторым удовлетворением, — сказала, что здесь ему будет удобнее, поэтому, когда молодая Бетти ударилась в бега, в доме с ней была только миссис Дэнверс.
    — Именно это я и хотел знать, — сказал Фен. — Интересно. А дом когда-нибудь сдавали?
    Владелец покачал головой:
    — Насколько я знаю, сэр, никогда. Но почему…
    — И еще только одно. — Улыбка Фена не позволяла обидеться на прерывание. — Как понимаю, миссис Дэнверс терпеть не может маленьких детей и собак?
    — Это так, сэр. Помните, доктор, когда вы пришли туда с вашим эльзасцем и вынуждены были привязать его снаружи? Бесчеловечно, как я это называю, но некоторые люди именно таковы. Конечно, когда был жив старый Риджен и до того, как он продал свою коллекцию, было бы глупо позволять собакам и детям бегать среди ценных вещей, опрокидывать и бить их. Осмелюсь сказать, что, если бы старый Риджен собрал все вазы и прочее в той комнате, которую он подготовил, все было бы нормально. Но он никогда этого так и не сделал и, так или иначе, он не любил ни детей, ни животных, а миссис Дэнверс разделяет эту нелюбовь.
    Казалось, этот перечень отрицаний обрадовал Фена.
    — В таком случае, — сказал он, — если вы еще сообщите мне, есть ли у миссис Дэнверс автомобиль и расскажете о ее привычках ездить за покупками…
    Выслушав, он допил пиво и вышел, чуть пошатываясь.
    После его ухода в баре повисла тишина. Затем доктор произнес:
    — Внушительный тип. Даже, я бы сказал, труднопостижимый. Интересно, чего он добивался?
    — Тру-дно-по-сти-жи-мый, да, — согласился владелец паба, повторяя слово с осторожностью, обусловленной его длиной. — Не из тех, кого хотелось бы иметь врагом. Относительно того, чего он добивался, не знаю. Он не похож на полицейского, по мне по крайней мере. Немного чокнутый, возможно. — Затем он решил сменить тему: — Итак, доктор, еще раз повторить? Пойдет вам на пользу, что бы кто ни говорил.
    
    Но ни один из них не видел, как объект их обсуждения вернулся на следующее утро, поскольку Фен не желал афишировать этот визит. Несмотря на все свои грехи, взломщиком он был не особенно опытным, но в этом случае особого умения и не требовалось, так как миссис Дэнверс отправилась по магазинам, оставив на первом этаже несколько открытых окон. Таким образом, он смог сделать всю работу и уйти, не оставив следов. С собой у него был лишь нож с тонким лезвием, несколько листов бумаги и конвертов. Но возвратившись в Оксфорд, он объединил их с различными покупками в аптеке, а придя домой, сразу направился в комнату, которую к большому неудовольствию семьи использовал в качестве любительской лаборатории, и заперся там. В течение некоторого времени он с удовольствием возился с фильтровальной бумагой, перекисью водорода и раствором сульфата бензидина в ледяной уксусной кислоте. Затем направился к телефону…
    
    Судьба сделала так, что расследовать это дело Скотланд-Ярд послал детектива-инспектора Хамблби.
    — О да, это действительно кровь, — сказал Хамблби. — И более того — человеческая кровь. И еще лучше — той же группы и подгруппы, как у Бетти Риджен (хорошо что она была донором, между прочим: это спасло нас от эксгумации). Таким образом, можно предположить, что она действительно перерезала себе горло в той небольшой комнате, а не в сарае, где ее нашли.
    — Вы нашли много в тех щелях между половицами? — спросил Фен.
    — Более чем достаточно даже после того, как вы там порезвились. Из несчастной девушки, должно быть, вытекло несколько пинт… Нам удалось сохранить немного крови из сарая: большей частью это кошачья кровь — постановка сцены миссис Дэнверс. Очевидно, никому и в голову не пришло проверять в то время. Пока неплохо. Итак, Бетти убила себя…
    — Или была убита.
    Но Хамблби покачал головой:
    — Никаких доказательств этого. Были все привычные признаки самоубийства: небольшие предварительные разрезы перед решающим и так далее… О да, я согласен, что у миссис Дэнверс был достаточный мотив. Бетти умерла без завещания: если бы она умерла после заключения брака, состояние, которое она унаследовала от своего отца, перешло бы Венэблзу, а если бы умерла до того, то к миссис Дэнверс, как фактически и произошло. Но мы не можем надеяться отдать ее под суду за убийство. По моему мнению, наиболее правдоподобная версия происшедшего следующая: миссис Дэнверс, запаниковав при мысли о потере навсегда шансов получить деньги старого Риджена, запирает Бетти в утро свадьбы и придумывает очень убедительный рассказ об испугавшейся и сбежавшей девушке. А затем…
    — Но послушайте, — нервно перебил Фен, — что, черт возьми, могла еще сделать с девушкой эта Дэнверс после того, как заперла ее? Она должна была или освободить ее в конечном счете и ответить за последствия, или же заставить замолчать навсегда. Поэтому совершенно естественно предположить…
    — А вот и нет, знаете ли. — Хамблби оказался неожиданно бесцеремонным. — По моему мнению, миссис Дэнверс действовала просто, ни о чем не думая. Я допускаю, однако, что она сознательно дала девушке острый кухонный нож, чтобы та могла резать еду, и что девушка, в отчаянии от заключения и психологического давления со стороны миссис Дэнверс, постоянно подчеркивающей невозможность брака с Венэблзом, в конечном счете направила нож на себя: на рукоятке нашли только ее отпечатки, как вы знаете… Впоследствии миссис Дэнверс, должно быть, перевезла тело и нож ночью в тот сарай в своем автомобиле и оставила его там, окропив кошачьей кровью.
    — Отпечатки пальцев, — проворчал Фен. — Будто они хоть что-то доказывают. Но если вы правы, это было моральное убийство.
    — О, вполне. Только, к сожалению, наш закон не наказывает людей за моральные убийства.
    — Хорошо, но по крайней мере есть принудительное лишение свободы, насилие, незаконное задержание или как там это у вас называется?
    — Мой дорогой Джервейс, у нас нет вообще никаких доказательств этого. Единственное, что мы можем доказать: Бетти Риджен умерла в той маленькой комнате, а не в сарае. И вы знаете, какое обвинение нам остается, чтобы наказать эту отвратительную женщину? Сокрытие тела с целью введения в заблуждения следствия. Семь дней под арестом, если судья окажется особо жестким. Прекрасное отмщение за бедную Бетти, не правда ли?
    Фен мрачно посмотрел на него.
    — Отец, — рискнул он. — Риджен, я имею в виду…
    — Умер естественной смертью. Вчера сделали вскрытие сразу после эксгумации, и Министерство внутренних дел не сильно радо, что мы выкопали его и ничего не нашли, даже при том, что мы предупредили их: шансы невелики… Между прочим, миссис Дэнверс ничего не говорит — вообще ничего, я имею в виду. Она отказывается делать заявление или отвечать на вопросы, пока не выдвинут обвинение.
    Долгое время после этого оба мужчины молчали, проклиная бессилие закона. Наконец, Хамблби сказал:
    — Единственное, чего я не понимаю: что вначале навело вас на эту мысль, прежде чем вы вообще узнали о Бетти?
    — О, это… я хотел бы думать, что это помогло, — ответил Фен, — но боюсь, что нет. Была та комната, понимаете… Окна заложены, поэтому не было угрозы, что грабители проникнут извне в остальную часть дома именно через нее. И в доме никогда не было маленьких детей или собак, чтобы закрывать от них комнаты на случай, что они могут что-то сломать… Поэтому вы можете придумать хоть какую-то причину (кроме заключения, я имею в виду), почему должен иметься засов на внешней стороне двери — со стороны вестибюля?   1^sted: ‘The Evening Standard’, September 1952 / Перевод: Н. Баженов / Публикация на форуме: 07.00.2021 г.
• УТОПЛЕННИК ЭДГАР ФОЛИ
    The Drowning of Edgar Foley  В помещении Белчестерского морга царил слабый запах формалина, а пылинки висели неподвижно в единственном луче солнечного света. На столах из сосновых досок рядом под сероватыми хлопчатобумажными простынями лежали финансист и рабочий. Сцена немного напрашивалась на легкое морализаторство, тем более что рабочий оставил свою жену сравнительно обеспеченной, тогда как финансист умер без пенни в кармане. Но ни Джервейс Фен, для которого вследствие унылой настырности английских поэтов такое морализаторство давно потеряло первую свежесть, ни суперинтендант Бест, который, как самые простые парни, чувствовал, что демократия смерти — слишком всеохватывающа, очевидна, самодостаточна и не требует еще каких-то комментариев, — никто из них не сделал замечания или даже не отметил банальной иронии ситуации. В любом случае они еще не были должным образом проинформированы: на данном этапе про финансиста еще не было известно, что он финансист, его еще не отождествили с банкротом, который изменил личность, сбежал из Лондона и, наконец, бог его знает, в приступе страха или отчаяния, перерезал себе горло зазубренным складным ножом в пустынной части торфяников. Для властей он все еще был анонимным самоубийцей; поэтому, когда Фен после краткого осмотра сморщенного воскового лица смог объявить, что это тот самый незнакомец, с которым он недавно разговаривал в гостиничном баре в Белмаусе и чью отретушированную фотографию, опубликованную полицией, он видел в газетах тем утром, суперинтендант Бест облегченно вздохнул.
    — Ну, это уже что-то, — сказал он. — Дает нам по крайней мере отправную точку, а в этом вашем разговоре с ним есть некоторые вещи, которые позволят нам сузить поиски. Итак, если не возражаете, мы вернемся в отделение и вы подпишете формальное заявление…
    Фен кивнул в знак согласия.
    — Больше никаких реакций? На фотографию, я имею в виду?
    — Пока нет. Почти всегда происходит некоторая задержка, вы же знаете.
    — О! — кивнул Фен, и его взгляд переметнулся на накрытое содержимое соседнего стола. — Кто это? — спросил он.
    — Парень по имени Эдгар Фоли. Утонул. Его достали из воды вчера, а сегодня должна прийти вдова, чтобы взглянуть на него. — Бест посмотрел на наручные часы. — И, если зашла речь об этом, лучше бы нам уйти, прежде чем они…
    Но было слишком поздно, и он впоследствии заявлял, что это оказалось очень удачно, поскольку если бы Фен не обратил внимания на вдову Эдгара Фоли, то дело о смерти Фоли было бы закрыто, и в этом случае необычайно низкое и презренное преступление, вероятно, осталось бы безнаказанным. В настоящий момент, однако, Бест просто смутился, так как в помещении была лишь одна дверь, и вновь прибывшие отрезали путь к отступлению. Поэтому Бест отошел к стене, и они с Феном стали свидетелями того, что последовало.
    
    Впереди шествовал сержант со шлемом подмышкой; он отошел в сторону, придерживая дверь, пока не вошли два его спутника. Внимание сразу привлек первый из вошедших, мужчина, весь вид которого указывал на ненормальность: плоский череп, неровные зубы, крошечные глазки, грубая кожа; ростом он был значительно ниже среднего, имел длинные, обезьяноподобные руки с хорошо развитыми мускулами. Возраст, как часто бывает с этими трагическими пародиями на человека, определить было невозможно. Казалось, можно было видеть, как ужас охватил этот слабый, недоразвитый мозг, и слышать хныканье, сопровождающее нервное подергивание головы… Внезапно с каким-то завыванием дурачок развернулся и выбежал из комнаты, шаркая ногами. Женщина, вошедшая вслед за ним, нерешительно обратилась к сержанту:
    — Должна ли я?..
    — С ним все будет в порядке, мадам?
    — Он будет ждать снаружи, — ответила она. — Никуда не убежит.
    — Ну, мне приказано не заставлять его делать что-то против его воли. Пока он не опасен…
    — Он не опасен, — сказала она. — Он не уйдет от места, где нахожусь я.
    И, практически не взглянув на Фена или Беста, она прошла туда, где лежало тело ее мужа. Ей, подумалось Фену, возможно, лет тридцать пять: не слишком образованная крестьянка с безразличным видом, демонстрирующим достоинство. Прямые темные волосы завязаны сзади в узел; кожа выглядит очень прочной и гладкой, как у слонихи; никакой косметики. Черное пальто и юбка выглядели дешевыми и потертыми, на ногах не было чулок — в общем, она явно не вырядилась, чтобы привлечь внимание, и вы могли даже не заметить поначалу ее пышную красоту. Она выглядела спокойной, почти заторможенной: когда сержант отодвигал простыню с лица мужчины, за которого она вышла замуж, выражение ее лица совсем не изменилось.
    — Это он, — равнодушно сказала она. — Это Фоли.
    Это ставило точку. Вернув простыню на место, сержант проводил женщину. И Фен, который подсознательно задержал дыхание, тяжело выдохнул.
    — Замечательная женщина, — заметил он. — Как ее муж утонул? Несчастный случай?
    Бест покачал головой:
    — Все этот дурачок. Толкнул его — по ее словам, — других свидетелей не было, а дурачок не может разговаривать вообще, большей частью не может даже понять того, что вы у него спрашиваете… Бест подошел к телу Фоли и открыл мертвое лицо; Фен встал рядом. — Не очень симпатичный, не так ли? Был ненамного лучше и когда был жив.
    — М-м-м, — протянул Фен. — Выглядит так, словно он был в воде неделю или больше.
    Мгновение Бест выглядел удивленным, но затем улыбнулся.
    — Я и забыл, — сказал он, — что вы знаете о таких вещах… Да, фактически шесть дней.
    — И сильно избит. — Фен оттянул простыню еще и рассматривал тело с некоторым интересом. — Валуны, полагаю: течение.
    — Валуны, — согласился Бест, — и течение, и стремнины, и плотины, и омуты.
    — Стремнины? Плотины? — Фен посмотрел на собеседника. — Вы имеете в виду реку? Я предполагал, что он утонул в море.
    — Нет, нет, сэр. Это произошло… Вы знаете Йепул?
    — Боюсь, нет.
    — Ну да, вероятно, не знаете — всего лишь крошечная деревня на краю торфяников. Так или иначе, именно в Йепуле жили Фоли и его жена, и именно там его столкнули. Там очень коварная часть реки даже для умеющего плавать, а он не умел: таким образом, не думаю, что он мучился долго… Впоследствии его, должно быть, затянуло глубоко под воду. Тело нашли вчера в пятнадцати милях вниз по течению в деревне под названием Клэптон, и к тому времени он был так избит, что на теле не осталось ни клочка одежды… Такое случается довольно часто, сэр, как вы, наверное, знаете.
    — В быстрой реке да, — согласился Фен. — Можно даже сказать, что это как правило. Кроме, конечно…
    Но в этот момент заглянул служащий морга:
    — Окей, Франк, — обратился к нему Бест. — Мы закончили. Та, другая компания, ушла?
    Франк сказал, что да.
    — Тогда и мы пойдем. — Бест вернул простыню на место. — Не тратьте впустую свою жалость на Фоли, — посоветовал он Фену, когда они вышли из помещения. — Если чувствуете жалость, подумайте, что он делал в то время, когда этот дурачок столкнул его.
    — Что именно?
    — Ударил жену, сбил ее с ног, — сказал Бест, — и пинал ее своими тяжелыми ботинками. Не в первый раз… Да. Он попал туда, куда следует. И если его вдова не совсем безутешна, едва ли ее можно винить, не так ли?
    
    В полицейской машине по пути в участок Фен молчал и только, когда они уже въехали во двор, заговорил снова.
    — Это дело с Фоли, — сказал он, — ведете вы сами?
    — Нет. Им занимается шеф.
    — Вы имеете в виду, главный констебль?
    — Вот именно: командор Боуэн.
    — И часто он так поступает?
    Бест аккуратно припарковал автомобиль, выключил двигатель и откинулся назад.
    — Нет, слава богу, нет, — искренне сказал он. — Дело тут вот в чем: он сам живет в Йепуле. Поэтому, когда миссис Фоли сообщила о несчастном случае — или убийстве, называйте это как хотите — деревенскому констеблю, тот пошел прямо к главному констеблю, и тот, увидев, что речь идет о ком-то из его односельчан — а он ведет себя с ними, как старый феодал, — решил, что разберется сам. Хорошо еще, — добавил Бест, — что дело не такое сложное. В наши дни полтора года работы в полиции Темзы тридцать лет назад — не слишком большой опыт в серьезной уголовной работе.
    — Это его единственный опыт?
    — Единственный практический опыт, да. И он, вероятно, забыл почти все за время, пока был на флоте. Нет, с ним все в порядке, конечно: очень строгий и жесткий, держится духа и буквы закона, что мне по душе, и я не считаю, что это его вина: думаю, он перечитал все возможные учебники с тех пор, как получил эту должность… Но сейчас таких не назначают. — Бест взялся за дверную ручку: — Сейчас назначают нормальных служак-полицейских, и это хорошо.
    Фен был с этим согласен. Но сейчас он лишь рассеянно кивнул, и его отрешенность, казалось, лишь углубилась, пока он диктовал заявление о недавней случайной встрече со склонным к суициду финансистом; поэтому Бест не удивился, что, пока они ждали, когда напечатают заявление, Фен возобновил атаку.
    — Мотив, — сказал он без преамбулы. — Очевидно, жестокость Фоли к жене была достаточной сама по себе, чтобы заставить ее желать ему смерти, но было ли что-то большее?
    — Была страховка. — Бест тревожно поерзал на стуле. — Не бог весть какое состояние, но довольно удивительно для сельскохозяйственного рабочего… послушайте, сэр, я прекрасно понимаю, на что вы намекаете: очевидно, жена могла это сделать и возложить вину на дурачка. Но нет никаких доказательств — просто не может быть, за что ни возьмись…
    — Вы считаете, что лучше не будить спящую собаку? — Фен зажег сигарету. — Только рано или поздно, знаете ли, она проснется сама, и тогда возникнут проблемы… Между прочим, они поехали из морга сюда? Я имею в виду, жена и дурачок?
    — Да. Ждут здесь приезда главного констебля. — Бест вытянул шею, чтобы выглянуть из окна кабинета. — А его пока нет, так как во дворе нет его автомобиля. У него был неофициальный разговор с ними вчера вечером после того, как он ездил в Клэптон взглянуть на тело, а сегодня он хочет все это застенографировать… Ого, а вот и он! Боюсь, теперь нам нужно быстро выметаться отсюда, потому что какого-то дьявола он выбрал для допроса мой кабинет…
    — Я хочу остаться, — перебил его Фен. — Хочу присутствовать при допросе.
    Бест пожал плечами:
    — Ну, спросить-то вы можете. Он о вас, конечно, слышал. Но тут я вам не помощник, если не возражаете. Жизнь слишком коротка, а его характер иногда слишком, гм…
    — Я о вас промолчу, — пообещал Фен. — Наверное, лучше всего перехватить его, когда он войдет… О, и еще одно!
    — Да?
    — Что там с этим дурачком? То есть почему он был там?
    — О, это… ну, дело в том, знаете ли, что он до безумия любит миссис Фоли — собачья преданность, я имею в виду, ничто некрасивого — и всегда стремится быть поближе к ней. Он деревенский дурачок в старинном понимании, действительно совершенно безобидный; родился в Йепуле, прожил там всю жизнь, но с самого его детства миссис Фоли была единственным человеком, которого он, по-видимому, любил и кому доверял, поэтому вполне логично, что он напал на Фоли и толкнул его в реку, когда увидел, как Фоли избивает ее.
    — Конечно, — пробормотал Фен. — Между прочим, она впоследствии обращалась к врачу или побои были не слишком сильными?
    Бест вскинул брови.
    — Все еще не верите, сэр? Да, она действительно посетила доктора в тот же самый вечер, и он скажет вам, что у нее были ужасные ушибы — фактически на некоторых участках кожи отпечатались гвозди от ботинок. Никаких мистификаций. Знаете, даже если она убила его, это оправданная самозащита.
    — Непредумышленное убийство, скорее, как мне кажется, — заметил Фен. — Но даже номинальный приговор за непредумышленное убийство не даст ей получить страховку.
    Бест нахмурился.
    — Вы настроены против нее, сэр, не так ли? Хотите, чтобы ее признали виновной?
    Но Фен покачал головой.
    — Отнюдь нет, — ответил он. — Есть, правда, один человек, которого я хотел бы вывести на чистую воду, если одно мое предположение правильно, но это не несчастная миссис Фоли. — Он встал. — А теперь я должен пойти и разыскать вашего шефа.
    
    Командор Боуэн был маленьким, худым, веселым мужчиной с пружинящей походкой, загорелым лицом и вьющимися седыми волосами. Как Бест и предсказал, он слышал о Фене и, казалось, был рад встретить его. И хотя его согласие на присутствие Фена на допросе миссис Фоли было дано без восторга, все-таки оно было дано. Соответственно, вскоре все сидели в кабинете Беста, который хозяин к тому времени неохотно освободил. Вызвали стенографиста, а затем в кабинет вместе с деревенским констеблем Йерпула вошли миссис Фоли и дурачок. Их разместили с удобствами, которые предоставляла мебель.
    Женщина выглядела так же, как когда Фен видел ее раньше, хотя ему показалось, что в настоящее время ее лицо больше раскраснелось, а дыхание стало более прерывистым. Она села, вытянувшись в струнку на стуле, и мяла в ладонях носовой платок; дурачок уселся рядом. Тогда как она казалась более нервной, чем в морге, дурачок, напротив, явно чувствовал себя непринужденней. Было невозможно понять, решил Фен, насколько он понимал, что происходит вокруг, — вероятно, немного. Только когда женщина обращалась к нему сама, он демонстрировал какое-то понимание, а затем становился беспокойным, легковозбудимым и не уверенным в себе, как собака, получившая приказ, который не понимает. Боуэн не сделал попытки расспросить его. Он обращался исключительно к женщине и иногда к деревенскому констеблю, и его манеры, хотя выглядели легкомысленно, выражали сочувствие и прямоту. Для отчета вспомнили даже те детали, которые все уже знали. И, таким образом, получилось так, что Фен впервые услышал всю историю в связанном и последовательном изложении.
    
    Мэри Фоли было тридцать семь лет, сказала она; замужем за Эдгаром Фоли почти шестнадцать лет, но детей у них не было. Они жили в ‘Розовом коттедже’, дом сельскохозяйственного рабочего на берегу реки на границе Йепула, и Фоли работал на ферме мистера Томаса, на земле которой и стоял дом. Фоли (она всегда говорила о нем, называя по фамилии и никогда не используя имя) не был хорошим мужем и часто бил.
    — Даже я не смог остановить его, — с негодованием вмешался в разговор деревенский констебль. — Мы все знали, что происходит, сэр, но она никогда не заявляла на него, поэтому, что мы могли сделать?
    — Я стала его женой в радости и в горе, разве не так? — безжизненно сказала она. — Поэтому никого не касалось, как он со мной обращается.
    На мгновение Боуэн, казалось, хотел возразить, но передумал и продолжил задавать вопросы. Итак, в прошлый понедельник…
    
    В прошлый понедельник, по ее словам, она вышла из дома приблизительно в шесть, чтобы прогуляться вдоль берега реки и встретить Фоли на пути домой. Орри (это дурачок) был в доме в течение всего дня, и она угостила его чаем и куском пирога. Но Мэри решила, что к тому времени, когда она вышла, Орри вернулся в деревню, поскольку он знал, что Фоли не любил его, и обычно старался держаться подальше, когда муж бывал дома. Миссис Фоли ушла недалеко, приблизительно в ста ярдах из дома остановилась и стала ждать — минут через десять к ней присоединился Фоли. Муж был в плохом настроении и начал ссору, обвиняя ее в безделье; а когда она попыталась защититься, сбил ее с ног и стал пинать ногами. Что произошло потом, она помнит смутно: ей показалось, что из кустов выскочил Орри и толкнул его в спину — вот и все. В любом случае результатом было то, что, когда она пришла в себя, было невозможно спасти мужа, даже если бы она умела плавать, а это не так.
    Дурачок, который с нетерпением смотрел на нее во время последней части истории, в этот момент энергично закивал, наполовину привстал со стула и начал размахивать длинными руками. Это явно было подтверждением.
    Боуэн откашлялся.
    — Таким образом, это все, — сказал он, и повернулся к Фену: — В реке, конечно, искали тело, но оно, должно быть, зацепилось за какое-то подводное препятствие и появилось на поверхности только вчера… Ну, миссис Фоли, не думаю, что теперь у вас есть причины для волнения. Вам, конечно, придется выступить свидетельницей на дознании, но оно не продлится долго. Что касается Орри, посмотрим, что можно сделать, чтобы поместить его… гм… в заведение. — Он вновь повернулся к Фену и снисходительно поинтересовался: — Хотите что-нибудь спросить, профессор?
    — Только одно, — приветливо сказал Фен, — если не возражаете. А именно: после находки тела Фоли что вы делали с его ботинками?
    Боуэн напрягся, и Фен, глядя в глаза этому человеку, увидел в них подтверждение своей догадке.
    — Его ботинки, сэр? — холодно повторил Боуэн. — Вы шутите?
    — Нет, — невозмутимо продолжал Фен, — не шучу. Что случилось с ними?
    В течение доли секунды Боуэн мучительно соображал, а затем вновь приятным и спокойным голосом ответил:
    — Тело извлекли совершенно нагим, сэр. Как скажет вам констебль Клэптона, который его достал из воды. Неделя в воде, камни, скорость течения…
    — Именно так. — Фен улыбнулся, но это была неприятная улыбка. — А теперь, командор, есть лишь один вопрос, которым я вынужден вас обеспокоить. Сущая мелочь, должен сказать…
    Он наклонился вперед на стуле:
    — Ради чего вы шантажируете миссис Фоли? Деньги или любовь?
    
    В профессиональной карьере суперинтенданта Беста есть несколько эпизодов, вспоминая о которых никакой радости он не испытывает, и среди них особое место занимает тот понедельник. Знаете, по меньшей мере смущает, когда тебя отрывают от мирной чашки чая и сообщают, что некая женщина яростно обвиняет твоего начальника в самом грязном шантаже, и если это обвинение явная правда и твой собственный долг в такой ситуации требует решительных действий, то дискомфорт становится невыносимым. В конечном счете оказалось, что как Боуэна, так и его подчиненных, словно охватил паралич. Яростные оправдания главного констебля звучали неубедительно, и он сам это чувствовал. Но, с другой стороны, его подчиненные едва ли готовы были принять меры против него, даже если бы обвинение в шантаже опиралось на нечто более существенное, чем неподтвержденные слова миссис Фоли. В конце Боуэн уехал, чтобы навестить своего поверенного и, как он заявил, позвонить в Министерство внутренних дел, но, как оказалось, так никуда и не позвонил. К моменту отъезда он несколько поостыл, а по отношению к Бесту стал почти заискивающим. Но в его вине не могло быть и тени сомнения.
    
    — Все, до чего я додумался сделать, — сказал Бест Фену тот же самый вечер в своем кабинете, — это позвонить в Министерство внутренних дел самому. И они пришлют сюда завтра депутацию важных шишек, чтобы все изучить, таким образом, моя ответственность на этом закончилась, слава тебе, господи… Но, боже мой, сэр, вы взяли на себя некий риск, не так ли? Если бы миссис Фоли оказалась слишком напугана, чтобы поддержать вас, то у вас были бы настоящие проблемы, не сомневайтесь.
    Фен кивнул:
    — Да, думаю, это один из самых рискованных поступков, которые я когда-либо совершал. Но меня не слишком волновал вопрос, поддержит ли меня миссис Фоли. Она, очевидно, нравственно очень приличная женщина, и я не думал, что Боуэн шантажировал ее ради денег, поэтому я был абсолютно уверен, что, если дать ей шанс чистосердечно признаться во всем, она, вероятно, это сделает.
    Нет, реальная опасность состояла в том, что Боуэн просто не заметил улик, которые доказывали виновность миссис Фоли, либо, если и заметил, то промолчал просто из гуманных соображений, или местного патриотизма, или чего-то еще (был еще шанс также, что он уже был связан с миссис Фоли и защищал ее именно по этой причине). К первой из этих возможностей были следующие возражения: (а) Боуэн служил в полиции Темзы, (б) он был во флоте и (в) он недавно прочитал стандартные учебники по уголовному расследованию. Ко второй возражение состояло в том, что, если пользоваться вашими словами, Боуэн ‘строгий и жесткий, держится духа и буквы закона’ и поэтому вряд ли позволит преступнику избежать наказания по сентиментальным причинам. Самой опасной для меня была возможность, что у него была связь с миссис Фоли еще до смерти самого Фоли: в этом случае именно она в некотором смысле могла шантажировать его.
    Нет, не буду притворяться, что в моих рассуждениях все было надежно, просто весы склонялись к тому, что я, скорее всего, прав, вот и все. Но даже если так, мои улики против его…
    — Не очень-то убедительные для суда, — вставил Бест. — Нет, вы, конечно правы, но меня тревожит, что, в конце концов, это только ее слово против его. С другой стороны, выводы, которые вы сделали, могли бы немного помочь.
    — Но они не железобетонные, как я сказал. Он всегда сможет утверждать, что просто просмотрел определенные улики, которые доказывали вину миссис Фоли, а вы не можете осудить человека за это. В конце концов, Бест, вы же сами их просмотрели.
    — Будь я проклят, если понимаю, о чем вы, — мрачно сказал Бест. — Послушайте, сэр, не издевайтесь, просто скажите.
    Вместо ответа Фен быстро просмотрел книги, стоящие на каминной полке у Беста. Поднявшись, он пересек комнату и снял одну.
    — Давайте послушаем Гросса, — предложил он, перелистывая страницы. — Вот оно: Ганс Гросс, ‘Уголовное расследование’, третье издание, страница 435, сноска. ‘Сказать, что обувь — единственная вещь, которую труп не теряет с легкостью из-за воздействия воды, было бы неправильным, — автор никогда не мог поверить, что обувь вообще хоть когда-нибудь теряется. Телам часто приходится совершать ужасные путешествия, особенно в стремительных горных потоках, стукаясь о камни и стволы деревьев, и, таким образом, иногда они теряют даже сами конечности. Но если ноги сохранились в целости и если на трупе надеты ботинки или туфли, а не простые сандалии, они никогда не потеряются: нога распухает, кожа сжимается, и, таким образом, обувь ‘садится’ необычайно плотно’.
    Фен вернул книгу на полку.
    — Все это опровергает историю миссис Фоли, — заметил он. — По ее словам, Фоли толкнули в реку, когда он пинал ее ногами, обутыми в ботинки, подбитыми гвоздями, и все же, когда его вытащили, опять же, если цитировать вас, ‘на теле не осталось ни клочка одежды’. Поэтому лжет или миссис Фоли, или Гросс, а я знаю, на кого поставил бы. Так что, думаю, произошло следующее: Фоли избил жену, затем вошел в дом и снял ботинки, затем миссис Фоли схватила кочергу или что-то в этом роде и совершенно заслуженно оглушила его, а затем перетащила к берегу реки в носках на ногах (возможно, с помощью преданного дурачка, считая, что Фоли уже мертв) и столкнула в воду, где муженек и утонул. Однако она сама даст нам все детали, сомнений нет.
    Бест выглядел потрясенным:
    — Да, я, конечно же, должен был помнить Гросса. И теперь я понимаю, что вы имели в виду, говоря о полиции Темзы, службе на флоте и учебниках в связи с Боуэном: он просто обязан был знать про ботинки — с таким-то послужным списком.
    — Я на это и ставил, — кивнул Фен. — И когда увидел панику в его глазах — его глазах, а не ее — при моем упоминании о ботинках, я понял, что предположение о шантаже было правильным: был уверен, что он понял ее вину, как только тело извлекли, и предложил цену за молчание и защиту. Конечно, было простой случайностью, что именно он оказался ответственным за расследование. Но как только он возглавил его, его положение стало неуязвимым: поскольку, даже если бы кто-то из подчиненных задался вопросом о ботинках, он предположил бы некое разумное объяснение, о котором Боуэн узнал бы первым, и в любом случае подчиненные несколько раз подумают, прежде чем обвинять своего начальника… — Фен вздохнул. — Поэтому пришлось вмешаться мне. И какова ситуация теперь?
    — Боуэну придется выйти в отставку, — ответил Бест. — Это самое малое, что может произойти. И будет выдвинуто обвинение в непредумышленном убийстве… или возможно, убийстве первой степени против нее.
    — Она легко отделается, — заявил Фен с уверенностью, которая впоследствии оправдалась. — И когда она выйдет, я попытаюсь сделать для нее что-нибудь, что смогу… Послушайте, Бест, вы считаете, что она предпочла бы другой вариант — Боуэна, я имею в виду?
    — Вы слышали, как она его обвиняла, сэр, — заметил Бест. — Если спросите меня, она вовсе не искала дружбы с ним… нет, сэр, вы можете не переживать по этому поводу. Не знаю, действительно ли определенная судьба, как говорится, хуже смерти. Но если бы я был женщиной, сэр, то между Боуэном и несколькими годами в Холлоуэе, я не сомневался бы, что выбрать.   1^sted: ‘The Evening Standard’, August 18th 1952 / Перевод: Н. Баженов / Публикация на форуме: 08.06.2021 г.
• ЧЕРНЫЙ ДЛЯ ПОХОРОН
    Black for a Funeral  В десять часов вечера 24 июля 1951 года полицейский констебль Альберт Тайлер отправился патрулировать по обычному маршруту на своем велосипеде от небольшого полицейского участка в деревне Лоу-Нортон. Он должен был вернуться с ночного обхода и отрапортовать сержанту ровно в двенадцать тридцать — оба гордились точностью. Тем временем путь ему предстоял далекий. Равномерно крутя педали, он проехал мимо дома, где его жена уже ложилась спать, мимо “Щита Нортона”, где, как он слышал, сейчас остановился профессор из Оксфорда, ищущий тишины и покоя, чтобы закончить книгу, и мимо крошечной церкви и старых богаделен. Наконец, Тайлер выехал на дорогу в восточном направлении, и его поглотила ночь.
    Так началось любопытное дело об исчезнувшем автомобиле, черном галстуке и неудавшейся краже.
    
    Инциденты, обычно случавшиеся на протяженном, но малолюдном сельском маршруте констебля Тайлера, до настоящего времени неизменно относились к одной из трех категорий: (а) заблудившиеся путники; (б) браконьеры и (в) горящие стога. Поэтому сержант Битон был очень удивлен, когда за минуту до полуночи Тайлер позвонил ему и сообщил об убийстве. “Парня стукнули по голове камнем, — тараторил Тайлер, который всегда выглядел более возбужденным, чем чувствовал себя на самом деле. — Средних лет. Рыжеватые волосы. Плащ и черный галстук. Это около коттеджа “Мурингс”. Очень может быть, что это тот парень, Дерринджер, который арендовал дом, но я никогда не видел его близко и не могу быть уверен. Он лежит на дороге сразу за воротами… Мертв? О боже, да, мертв, никаких сомнений!”
    Наша полиция соблюдает режим жесткой экономии: несмотря на протяженность района, подконтрольного Битону, автомобиль ему был не положен. В результате прошло больше получаса, прежде чем запыхавшийся от стремительной езды на велосипеде по холмам сержант добрался до места преступления, а доктор прибыл только через час.
    — Да, это Дерринджер, — сказал Битон, рассмотрев распростертое тело около воротного столба. — Бедняга… — Он наклонился ниже. — Но это странно — его одежда, Берт, не так ли? Он же не мог быть на похоронах?
    Изумление сержанта было оправданным: на убитом был коричневый спортивный костюм и... элегантный черный галстук.
    
    — И это, — несколько скованно изрек сержант Битон в полицейском участке на следующий день, — не единственная странность в этом деле… Но, послушайте, сэр, — внезапно одернул он себя, — не дело, что я беспокою вас со всем этим, и…
    — Никакого беспокойства! — Джервейс Фен, профессор английского языка и литературы в Оксфордском университете, спокойно смотрел на сержанта голубыми глазами. — Наоборот, опасаюсь, это я заставляю тратить время впустую именно вас. Но Хамблби посоветовал мне заглянуть к вам, пока я буду здесь, и поэтому вы должны простить, если я слишком назойлив… Вы ведь какое-то время работали с Хамблби, не так ли?
    — Да, действительно, сэр. Но я понял, что работа в C.I.D. — это не по мне, поэтому перевелся назад в патрульную службу, а они прислали меня сюда. Подходит мне гораздо лучше… Да, а относительно того, что вы меня отвлекаете, все, что я делаю сейчас, просто жду, пока сюда не приедет человек из C.I.D. графства. Было бы замечательно вручить ему убийцу, связанного и с ярлычком на пиджаке, но дело в том, что у меня голова идет кругом. Всё лишено смысла!
    Полицейский участок, в котором они сидели, во всех отношениях напоминал небольшую частную виллу. Помимо функций полицейского участка, он также служил домом Битону. Весь штат участка состоял из Битона и Тайлера — несмотря на перенаселение наших островов, все еще имеется множество частей страны, где дома расположены далеко друг от друга, районы, где маршрут полицейского в дюжину раз превышает длину городского маршрута, на десять или пятнадцать квадратных миль приходится лишь несколько сотен душ и где крошечные железнодорожные ветки постоянно находятся в опасности, что их объявят избыточными и закроют. В таких местах (а Лоу-Нортон был именно таким) для охраны не требуется ничего особенного, и полицейский штаб может позволить себе быть крошечным и по-домашнему уютным. Правда, Битон, будучи серьезным человеком, чтобы не сказать добросовестным, стремился придать их помещениям официальный вид, но абсолютного успеха не достиг. Таким образом, хотя на каминной полке имелось несколько специальных книг (“Полицейская инструкция”, “Уголовное право” Кенни, “Руководство судьи” Стоуна), их внушительность частично компенсировалась вязаной салфеткой, которой они были накрыты. Имелся сейф, содержащий бог знает какие страшные тайны, а также несколько бутылок

  стаута*

  сорт пива

  и сломанный игрушечный самолет, который принадлежал маленькому сыну Битона и который отец еще несколько недель назад обещал починить, но поспешно спрятал с глаз долой при неожиданном визите главного констебля и намертво забыл. Все выглядело уютно и мило. И Фен, усевшийся на плетеном стуле, который скрипел каждый раз, когда Джервейс перемещал свой вес, глядел на все это с одобрением.
    За открытым окном деревня мирно дремала под жарким солнцем. Битон расстегнул китель, а из соседней комнаты, где констебль Тайлер (чьи ночные приключения привели его в подавленное состояние), как считалось, писал отчет, донесся звук жидкости, переливаемой из бутылки в стакан. Это, казалось, пробудило Битона, и он обратился к сейфу от имени своего гостя и от себя лично. Заглянув внутрь, он на собственный немой вопрос ответил:
    — Да… Вообще-то это странное дело. Не знаю, представляет ли оно хоть какой-то интерес для вас…
    — Безусловно, — заверил его Фен. — Там, где речь идет о преступлениях, я просто настоящий Любопытный слоненок.
    — Что? А-а! Понял вас. Удовлетворение любопытства. — Битон усмехнулся. — Хорошо, тогда с чего вы хотите, чтобы я начал?
    — Первое, кем был Дерринджер? Я имею в виду, что он делал?
    — Писал приключенческие рассказы для мальчиков. — Битон с удовольствием откинулся на спинку вращающегося кресла, его тяжелая нижняя часть чуть свешивалась по бокам сидения. Это был типичный англичанин, медлительный, но обладающий интуицией, в, казалось бы, пустых глазах проскакивали хитринки — такие черты приобретает каждый, кто ставит ловушки или стреляет в животных. — Приключенческие рассказы, — повторил он, — для мальчиков, хотя, как я понимаю, он описывал там не те приключения, которые предпочитал сам.
    — О-о! — протянул Фен. — О!
    Битон с хитрой улыбкой кивнул:
    — Да, он был странным типом: помешан на женщинах, и не слишком заморачивался, замужем они или нет. Но несмотря на это, невозможно было не чувствовать к нему симпатию — это как вы можете любить свою кошку, но держать золотую рыбку подальше от нее.
    Фен вспомнил жену Битона, мельком увиденную по приезде: брюнетка, которую никак нельзя было назвать непривлекательной.
    — Кто-то, — заметил Джервейс, — похоже, оказался не настолько терпимым.
    — О, вот тут вы правы, сэр. С мужьями тут был скандал, и нам придется все проверить… Ну а теперь смотрите, что произошло.
    Дерринджер арендовал коттедж “Мурингс” не слишком давно: не больше шести месяцев. И он планировал сегодня надолго уехать в Америку. Ну вот: прошлым вечером, по словам миссис Джеральд, тещи Берта Тайлера, которая работала домоправительницей у Дерринджера, тот должен был поехать на званый обед в Лондон. Но возникла какая-то ссора, и в последний момент он решил не ходить на этот обед. Но все-таки поехал в Лондон дневным поездом. Как он провел там время, мы еще не знаем. Но он вернулся на поезде, который приходит на станцию Виндовер в 23:10, и тогда на нем был зеленый галстук — работник станции, который проверил его билет, готов в этом поклясться. Таким образом, мы вынуждены прийти к заключению, что по некоторой неизвестной причине убийца снял с него зеленый галстук и надел черный после того, как совершил убийство… Возможно, — не очень уверенно закончил Битон, — как своего рода злую шутку: черный для похорон, знаете ли.
    Фен кивнул:
    — Продолжайте.
    — Итак, Дерринджер возвращается из Лондона в 23:10. И остается на платформе Виндовер в течение двадцати минут или больше, разговаривая со станционным служащим, с которым находится в приятельских отношениях. Хорошо. Теперь вторая странность. Берт Тайлер нашел тело без пяти двенадцать. Проблема состоит в том, что станция Виндовер находится слишком далеко от “Мурингса”, чтобы Дерринджер смог покрыть это расстояние пешком или даже на велосипеде за двадцать минут или около того. Он вышел со станции пешком — работник станции в этом уверен. Таким образом, это должно означать, что где-то по дороге его подобрал автомобиль… Вот только незадача: мы не можем найти этот автомобиль!
    — Не можете найти его? — повторил Фен.
    Битон достал карту:
    — Смотрите, сэр, вот “Мурингс”. Оттуда идут лишь две дороги, по которым может проехать машина. Одна доходит только до края старого карьера. А что касается другой, помимо того факта, что любой автомобиль должен был проехать мимо Берта, а таковых не было, имеется вот это. — Короткий указательный палец Битона полез вверх. — Железнодорожный переезд, — пояснил он. — Ворота открывают только по требованию шофера, и на них хорошие замки, так что вы не можете открыть их сами… Так или иначе, смотритель готов поклясться, что ни один автомобиль или мотоцикл (кроме машины доктора) не проезжал там вчера вечером после без четверти двенадцать. И сегодня никто не проезжал.
    — А до без четверти двенадцать?
    — О, тут ситуация немного отличается. Старый Уиллис (это смотритель) оставил ворота открытыми между 23:15 и 23:45, пока отлучался из дома. Строго говоря, он не должен был этого делать, но нет никаких поездов после 23:05, на котором приехал Дерринджер, и до 1:30 ночи.
    — М-м-м. Ясно. Подводим итог: автомобиль, едущий от станции Виндовер до “Мурингса”, должен был бы проехать через этот железнодорожный переезд. Это могло иметь место только до 23:45. Но у машины не было бы времени вернуться.
    — Вот именно, сэр. И я знаю, вы собираетесь сказать, что автомобиль все еще должен быть где-нибудь в том районе между железнодорожным переездом и старым карьером около “Мурингса”. Только его там нет. Мы искали повсюду: лес, песчаные кучи, сараи, навесы и, конечно, сам карьер. И не следа машины.
    Фен вновь исследовал карту.
    — Я думаю, — медленно произнес он, — что, вероятно, могу сказать вам, что случилось с автомобилем. Но прежде, чем я это сделаю, давайте послушаем остальное.
    — Ну, сэр, есть еще только одна вещь, которая имеет не больше смысла, чем черный галстук или исчезновение автомобиля, и это — кража в “Мурингсе”. Разбито окно, и кто-то явно влез через него. Берт Тайлер обнаружил это, когда вошел в дом, достав ключ от дома из кармана Дерринджера, чтобы позвонить мне после обнаружения тела. Но дело в том, что, насколько мы выяснили, ничего вообще не было взято.
    После этого оба замолчали. Телега с сеном прогромыхала снаружи, о стекло билась муха. Хотя солнце было уже на западе, оно казалось более жарким, чем когда-либо, и, пробормотав извинения, Фен встал и, пока Битон допивал остатки стаута, приоткрыл дверь.
    — Может, хоть небольшой сквознячок, — сказал он. — Битон кивнул. — Тогда несколько вопросов, если не возражаете. — Битон снова кивнул. — Прежде всего, если бы Дерринджер пошел домой со станции Виндовер в 23:10, когда пришел его поезд, во сколько он был бы дома?
    — Ну, он был довольно хорошим ходоком. Около полуночи, я бы сказал. Но…
    — Второе, где был доктор между 23:30 и 00:30? Доктор, который осматривал тело, я имею в виду.
    Битон улыбнулся:
    — Я задавался вопросом, подумаете ли вы об этом. Нет, это никуда не ведет. Он принимал роды.
    — Тогда третье: насколько надежны показания станционного служащего в Виндовере и показания смотрителя при железнодорожном переезде?
    — Ну, сэр, насколько дело касается станционного служащего, его показания подтверждены двумя парнями, которые шли домой поздно и фактически видели, как Дерринджер вышел со станции в 23:30 и пошел пешком. Что касается старого Уиллиса, признаю, что пока мы вынуждены верить ему на слово. Но он вполне нормальный, не любит фантазировать, и я готов поклясться, что он говорит правду.
    — Тогда мой последний вопрос: во сколько Тайлер должен был рапортовать вам здесь в конце своего обхода?
    — В 00:30, сэр. И, стартовав от “Мурингса” в 24:00, он должен был бы крутить педали довольно резво… — Внезапно Битон замолчал. Его глаза расширились. — О господи, сэр! Вы же не думаете, что Берт…
    — Послушайте, — сказал Фен. — Если вы не нашли автомобиль, значит, и не было никакого автомобиля. Это означает, что Дерринджер шел пешком и, должно быть, прибыл домой приблизительно в 00:20. А это, в свою очередь, означает, что телефонный звонок Тайлера вам был просто ложным.
    — Но почему, сэр? Почему?
    — Потому, что Дерринджер задержался именно поэтому. Убийство должно было произойти вчера вечером, потому что сегодня Дерринджер собирался уехать в Америку. С другой стороны, если бы Тайлер слонялся вокруг дома Дерринджера, ожидая его, ему пришлось бы объяснять вам, почему он так опоздал с обхода, и, хотя он мог придумать много оправданий, он не хотел, чтобы именно в ночь убийства с ним произошло что-то необычное. Ну, он знал, что вам потребуются добрых полчаса, чтобы добраться до “Мурингса”. Поэтому он рискнул, объявив об убийстве как о

  fait accompli*

  Совершившийся факт (лат.).

  прежде, чем жертва даже прибыла… “Черный галстук”, — сказал он вам, что сразу предполагает официальный костюм. Тайлер думал, что Дерринджер поехал в Лондон на званый обед, и не знал, что планы изменились. Поэтому, когда, убив Дерринджер, он обнаружил, что на жертве не черный галстук, то был вынужден что-то сделать, чтобы не пробудить ваших подозрений из-за несоответствия между его заявлением по телефону и одеждой, которую вы увидите, когда прибудете на место.
    — Тогда кража…
    — Не было вообще никакой кражи. Чтобы позвонить вам из “Мурингса”, Тайлер был обязан войти в дом, так как Дерринджер с ключами еще не появился… Тайлер женат?
    — Да. Симпатичная, но ветреная девушка, намного моложе его… Боже мой, что это?
    В соседней комнате прозвучал пистолетный выстрел, и до них донесся запах пороха. С проклятьем Битон вскочил.
    — Чертова дверь открыта, — выпалил он. — Если бы я только догадался, куда все это зайдет… — Затем он сердито повернулся к Фену. — Ради бога, мистер, почему вы не могли понизить голос? Почему… — Он замолчал, поскольку начал понимать, и его гнев исчез так же быстро, как возник. — О, понял… Да. Вы…
    — Я очень уважаю полицейских, — сказал Фен. — Вот и всё. И, если этого можно избежать, я не хочу видеть, как втаптывают в грязь достойное имя — в случае, как вы понимаете, если доброе имя заслужено. Поэтому, что может быть более естественным, чем констебль, который стал жертвой несчастного случая при чистке оружия? — Он встал и направился к двери. — Пойдемте, Битон. Давайте убедимся, что это действительно несчастный случай.   1^sted: ‘The Evening Standard’, May 29th 1952 / Перевод: Н. Баженов / Публикация на форуме: 08.10.2021 г.
• ЗОЛОТАЯ СЕРЕДИНА
    The Golden Mean  Именно в деревне Чигфолд, затерявшейся на окраине одного из девонских торфяников, Джервейс Фен столкнулся с единственным человеком, которого он считал несомненно злым.
    Такими словами, как ‘злой’ (скажет вам он) следует пользоваться с осторожностью: у спуска в

  Аверн*

  Avernus (лат.) ― древнее латинское название вулканического кратера недалеко от античного города Кумы к западу от Неаполя. В римской мифологии было распространено утверждение о том, что в Аверне находится вход в подземный мир.

  нет никаких указателей для путешественников — или тех, кто за ними наблюдает, — отмечающих степень погружения. И все же вдоль этого пути где-то имеется точка невозврата. На картах бесславия ее никогда не показывают, поскольку для каждого человека ее местоположение будет свое. Кроме того, достижение этой точки в нисходящем направлении вызывает настолько острый духовный кризис и такое напряжение воли, чтобы противодействовать разрушению личности, что лишь очень немногие идут дальше. Но то, что молодой Сент-Джон Ливис прошел эту точку, Фен никогда не сомневался. И к этому ужасному выводу привело не отцеубийство, каким бы ужасным оно не выглядело, поскольку Фен считал, что это просто иллюстрация уже состоявшегося падения. Здесь было мгновенное отвращение, которое вы чувствуете к человеку в момент, как видите его впервые, и в компании которого чувствуют себя неловко даже самые недалекие из обычных грешников.
    Однако не было ничего, на что можно указать пальцем и заявить: ‘Вот метка зверя’. Внешне Сент-Джон Ливис был совершенно очаровательным, и даже если он время от времени дерзил, эта дерзость очень напоминала дерзость ребенка, заставшего вас врасплох, и это заставляло считать, что за всем этим стоит невинность ребенка. Когда Фен встретил его в Чигфолде, тот был просто красивым молодым человеком двадцати пяти лет — с жесткими вьющимися светлыми волосами и большими голубыми глазами. Лень и потворство собственным слабостям сделали шею толстой, щеки отвислыми, а подбородок несколько расплывшимся, но, несмотря на это, он оставался необычайно представительным. Ливис явно выглядел хорошо образованным, его беседа была остроумной, манеры безупречны… И уже через пять минут знакомства Фен терпеть его не мог.
    Совершенно иррациональное чувство — иррациональное и несправедливое: при обсуждении этого вопроса (что он делал с явной неохотой) Фен ограничивался простым заявлением факта, не пытаясь оправдаться. Духовные проблемы в любом случае не важны, считает он, пока все, что вам нужно — это просто изложение событий: насилие, бесспорно, было актом личного интереса, поэтому можно просто удовлетвориться этим объяснением, которое совершенно правильно, и не копать глубже. Однако остается тот факт, что для фактического участника эти намеки значат гораздо больше, чем ярлык, который мы можем навесить, и кажется, что единственным человеком, который оказался глух к этим намекам до тех пор, пока ужас, наконец, не снял с него шоры, была жертва Сент-Джона, его отец.
    По мнению Фена, этого и следовало ожидать. Сам контраст темпераментов между отцом и сыном представлял собой огромный барьер для взаимопонимания, даже если не принимать во внимание естественную слепоту, которая обусловлена родством и отцовской любовью. Дело в том, что Джордж Сеймур Ливис отличался от Сент-Джона в каждой важной мелочи. В сорок семь лет он был живым, ‘спортивным’, открытым человеком с румяным лицом, простодушным сторонником диеты. Он делал деньги, и немалые, на стали. Сент-Джон, напротив, никогда не делал денег на чем-либо и не собирался пробовать. И такое отношение очень огорчало его отца как человека, ‘сделавшего себя самостоятельно’, так что в итоге содержание Сент-Джона было довольно скромным, и он был вынужден, если хотел на время вырваться из большого закопченного викторианского готического дома в Мидлендсе на своеобразные каникулы, как в данном случае, делить компанию со старшим Ливисом. И имелось дополнительное обстоятельство, объясняющую попытку убийства: миссис Ливис умерла несколько лет назад, и Сент-Джон остался единственным наследником своего отца.
    В гостинице в Чигфолде имелось три комнаты для гостей, и на прошлой неделе, то есть в апреле 1949 года, все они были заняты: две из них Ливисами, а третья Феном, который заполнял время, прежде чем вернуться в Оксфорд на летний семестр. Сент-Джон пил, читал и безобидно жаловался на скуку; его отец вместе с Феном гулял по большей части в дружеской тишине, которую во время движения оба любили больше, чем беседу. Таким образом, спокойно прошла первая часть отпуска. Но настал день, когда Фен вынужден был отправиться на прогулку в одиночестве: Ливис-отец сел на автобус в Тоутон, находящийся в двенадцати милях через торфяник, чтобы посетить завтрак в Ротари-клубе. А так как он решил вернуться в Чигфолд пешком, то не должен был появиться до сумерек. Из Сент-Джона ходок был никакой, даже если бы Фен испытывал хоть малейшее желание находиться в его обществе, и в любом случае молодой человек собирался отправиться в Барнстейпл на вторую половину дня и вечер, чтобы посмотреть фильм. Поэтому после раннего чая Фен надел плащ, вырвал свою трость из зубов сверхбдительного волкодава, который, как считалось, защищал гостиницу от грабителей, и отправился гулять один. Выйдя из гостиницы, он задумался. Дорога, бегущая через небольшую деревню с каменными домами, предлагала два направления. Но он повернулся спиной к Барнстейплу и направился в сторону пика Наг и Тоутона. Старший Ливис до настоящего времени явно отдавал предпочтение направлению на Барнстейпл, и этот факт, вызвав в Фене естественную реакцию, как только он остался один, спас старшему Ливису жизнь.
    От Чигфолда до пика Наг примерно семь миль шла пустынная, открытая ветру вересковая пустошь. Имелась, конечно, дорога: белая дорога, которая спускалась и поднималась, следуя за рельефом местности, как протянутая лента, но пешеходы здесь, кроме летнего времени, были такой же редкостью, как машины, и Фен достиг своей цели к сумеркам, не встретив ни единой живой души. Он ненадолго остановился, оглядывая окрестности: торфяник, покрытый вереском, и выступающие скалы, форма которых, если смотреть на них под определенным углом, будто бы смутно напоминала что-то лошадиное. Затем Фен начал подъем. Он оказался круче, чем казалось с дороги, а провалы в скалах, когда вы подходили к ним поближе, казались глубже и опаснее. Как бы то ни было, Фен достиг вершины благополучно. И только когда он вновь стал спускаться по склону, противоположному дороге, то увидел тело старшего Ливиса.
    Человек лежал распростертый у подножья скалы — руки раскинуты, нога вывернута. Откос был крутым, так что у Фена, спускающегося по окольному пути, было мало надежды, что Ливис все еще жив. Но он обнаружил слабый пульс. Однако, когда, протерев рукавом портсигар, он приложил его к бледным, расслабленным губам, металл лишь чуть-чуть затуманился, так что, услышав отдаленный шум автомобиля, приближающегося по дороге, Фен бросился бежать дальше вниз по склону, чтобы перехватить машину, оказавшуюся фургоном пекаря. Дав срочные инструкции водителю, он отправился назад к Ливису, а так как, очевидно, было опаснее пытаться переместить человека или оказать помощь, чем оставить его, как есть, Фен занялся изучением сцены событий.
    Однако его исследования ничего не дали. То, что Ливис упал с вершины скал, было достаточно ясно. Но произошло это случайно или намеренно, не было никаких свидетельств, поскольку земля была слишком сухой, чтобы отыскать следы. Золотой блеск в траве рядом с телом привел к находке часов, которые, возможно, выпали из жилетного кармана Ливиса, когда тот упал. Но Фен не прикоснулся к ним из страха стереть отпечатки пальцев (предосторожность, которая в конечном счете была сведена на нет инспектором тоутонской полиции, очевидно, таких опасений не разделявшим). Фен стал размышлять, принадлежат часы Ливису или нет, и обнаружил, что за все время их краткого знакомства не помнит случая, когда возник бы вопрос о часах или времени суток… Поскольку света было уже мало, Фен прекратил поиски, уселся на камень и зажег сигарету. Простой мотив — не доказательство покушения на убийство, это он хорошо понимал, но все же чувства, которые побуждал в нем Сент-Джон, были таковы, что возможность несчастного случая даже не приходила в голову. Проблемой было доказать. И он все еще безуспешно обдумывал это, когда прибыла полиция и машина скорой помощи.
    
    Прошло три дня, и раненый достаточно окреп, чтобы разговаривать с посетителями.
    Раны были серьезными: сломанная нога, сломанный палец, два сломанных ребра — и, если бы Ливиса оставили лежать на торфяниках всю ночь, то до утра он не дожил бы из-за общего шока. Однако, как только раны обработали, врачи объявили его вне опасности, поскольку ни череп, ни внутренние органы оказались не повреждены. И если, когда Фен вошел в палату небольшой больницы Тоутона, Ливис все еще выглядел больным, бледным и потерянным, для этого, возможно, была другая причина. Входя, Фен встретился с выходящим Сент-Джоном и заметил гнев и испуг на пухлом молодом лице, прежде чем ‘ставни захлопнулись’ и они обменялись ожидаемыми банальностями. Это убедило Фена, что не зря он попросил инспектора Вейкотта оставить полицейского дежурить в комнате раненого.
    Сам пациент предпринимал вежливые попытки казаться нормальным.
    — Проклятая глупость, — хрипло прошептал он, — так потерять равновесие! Похоже, я могу сыграть в ящик каждый раз, как только выйду гулять один… Тем не менее я хотел повидать вас, поскольку мне сказали, что это вы меня нашли. Удачно, что вы там оказались… Спасибо… так или иначе, большое спасибо!
    В течение минуты или двух они беседовали довольно скованно. Затем Фен заметил на ночном столике часы, которые нашел около тела Ливиса, и взял их. Со щелчком открыв их, он отметил про себя, что это английские часы с четырнадцатикаратовым золотым корпусом: простые, но дорогие.
    — Я рад, что они не поломались, — сказал он. — Хорошая вещь.
    Ливис рассеянно кивнул, но теперь стал осторожно наблюдать за своим посетителем.
    — Я тоже рад, — ответил он. — Их подарил мне мой отец на двадцать первый день рождения, и мне было бы жаль сломать их.
    — О! — Фен вернул часы на место. — Ну, наверное, мне пора идти, а то медсестра начнет ворчать. — Но когда он уже повернулся, чтобы идти, то вдруг обнаружил, что, как подсознательно чувствовал все это время, в небольшой комнате чего-то не хватает. — Мне казалось, что у вас тут дежурит полицейский, — резко сказал он. — Что с ним произошло?
    Ливис слабо улыбнулся.
    — Все это ерунда, — сказал он. — Когда еще до вас приходил инспектор, я сказал ему убрать парня. Люди подумают, что меня хотели убить.
    — Да, кто-то вполне мог, между прочим, — ответил Фен. — Мы не могли этого знать, пока вы не очнулись.
    — Ерунда! — Ливис говорил с горячностью, которая находилась на грани гнева. — Полная ерунда! — И Фену пришлось довольствоваться этим.
    
    Выйдя из больницы, он сделал паузу, не совсем уверенный, что делать дальше. В душе он не сомневался, что Сент-Джон столкнул отца с пика Наг. Но, даже если Ливис будет готов обвинить сына (а сейчас он явно не готов) и при том, что дежурного полицейского убрали из больничной палаты, у них должна иметься возможность исправить ситуацию, несмотря на то, что не было никакого доказательства вины одиозного молодого человека. Вторая попытка? Фен не считал ее абсолютно невозможной: никакой человек не может быть настороже все время, даже если знает, откуда грозит опасность. Кроме того, теперь Ливис знал о сыне такое, что, даже если отец был бы достаточно разумен, чтобы немедленно лишить парня наследства, Сент-Джон постоянно мог опасаться, что отец использует это знание. С другой стороны, если полиция найдет некую улику, что Сент-Джон виновен в происшествии на вершине Наг и он будет знать, что полицейские ее нашли, то отец будет в относительной безопасности, поскольку еще один подозрительный инцидент станет слишком большим риском. Какая-то улика… Но какая?
    Фен, как правило, не сильно рассчитывал на удачу. Но он считал по меньшей мере знаменательным, что во время этих размышлений он бесцельно блуждал по городку Тоутон, и, задав себе последний вопрос, оглянулся. Его взгляд упал на часы, выставленные на витрине ювелира. ‘Золото 14 карат, — прочитал он на этикетке, — как новые’. Читая это, он вспомнил нечто, о чем как-то прочитал в книге. А когда вспомнил, в голове сложилась определенная картина. После этого, не мешкая, он отправился в отделение полиции Тоутона и спросил инспектора Вейкотта.
    
    Нельзя сказать, что Вейкотт был рад его видеть: инспектор был раздражительным человеком, если не злым, и он считал, что Фена нужно держать на расстоянии. Фена это не слишком беспокоило, разве что когда небрежность инспектора уничтожила отпечатки пальцев, которые могли установить собственника часов — единственное, на чем он настоял, это оставить дежурного в палате Ливиса. Но и это удалось, лишь пригрозив своим влиянием в Министерстве внутренних дел (какового фактически не было), так что он едва ли удивился недружелюбному приему, который получил теперь.
    — Нет, сэр, — раздраженно сказал Вейкотт. — Дело закрыто, это я вам говорю. Закрыто и с ним покончено. Мистер Ливис сказал, что это был несчастный случай, и, по моему мнению, нет никаких причин, чтобы думать что-то другое. По общему признанию, нет никаких доказательств, что его сын был в Барнстейпле тем днем, но нет и никаких доказательств, что не был. А теперь, учитывая ценность моего времени, даже если ваше ничего не стоит, если вы любезно позволите мне продолжить работу…
    — Вы приказываете мне уйти, не так ли? — мягко спросил Фен. — Вы не готовы выслушать то, что я собираюсь сказать?
    Сжав кулак, Вейкотт ударил по столу так, что подпрыгнули чернильницы.
    — Я говорю вам: ‘Уходите и держитесь отсюда подальше!’, — слышите? И прекратите совать свой важный нос в то, что вас не касается.
    — Да-да. — Фен рассматривал инспектора с неподдельным интересом. — Только пригласите сюда главного констебля и повторите все это перед ним! — Его тон изменился. — А теперь послушайте меня, Вейкотт, и попытайтесь не быть большим дураком, чем вы есть. Даже вы вспомните, что около Ливиса лежали часы, когда я его нашел. Сейчас они находятся в его комнате в больнице, и он только что определенно заявил мне — нет, не перебивайте! — что их его отец подарил ему на двадцать первый день рождения.
    Но, видите ли, Вейкотт, это английские часы с четырнадцатикаратовым золотым корпусом. А четырнадцатикаратовый стандарт был введен лишь с 1932 года, когда заменил двенадцатикаратовый и пятнадцатикаратовый корпуса в качестве своего рода компромисса, как среднее значение. Что из этого следует? Ну, сейчас 1949 год, и Ливису сорок семь. И если вы сделаете небольшой подсчет на бумажке, то найдете, что Ливис отпраздновал свой двадцать первый день рождения в 1923 или 1924 году, самое позднее. Другими словами, он лжет о тех часах. Они вообще не его. И вы можете предположить, почему он лжет, Вейкотт, не так ли?
    Инспектор, первая реакция которого на эту лекцию состояла в том, чтобы любой ценой заставить говорящего замолчать, постепенно стал тише, а к концу явно был потрясен, и вся его драчливость испарилась. Он жестом признал поражение и резко откинулся на стуле.
    — Вы подразумеваете, что часы — действительно парня и выпали из его кармана?
    — Именно так.
    Вейкотт задумался о значении этого факта.
    — Ну, если они парня, — сказал он, — будет нетрудно это доказать… — Затем он нахмурился. — Но пока отец настаивает, что это был несчастный случай, никакого дела нет вообще. Он может сказать, что его сын просто одолжил ему часы или что-то в этом роде.
    — Но мне-то он сказал другое, — заметил Фен. — Конечно, есть опасность, что он отречется от той конкретной лжи о часах, как только поймет, куда это может завести, скажет, что устал, был подавлен, страдал от боли и просто ляпнул первое, что пришло ему в голову, чтобы избавиться от меня… С другой стороны, если бы мы смогли заставить его повторить эту ложь, у нас действительно было бы что-то. Послушайте, Вейкотт, что, если вам сейчас зайти в больницу под каким-то предлогом и попытаться заставить его повторить всю историю? Жаль, конечно, использовать беднягу так безжалостно, когда он пытается выгородить своего ужасного сына, но это для его же защиты. — И Фен объяснил, как, по его мнению, можно будет защитить старшего Ливиса.
    Не говоря ни слова, Вейкотт встал и вышел. Менее чем через двадцать минут он вернулся.
    — Да, он действительно повторил всё, — сказал он. — Так что теперь, если что, ему будет нелегко от всего откреститься. Но все еще нет никакого дела. Все, что мы можем предпринять теперь, это пойти к тому молодому дьяволу и сказать ему, что мы все знаем и надеемся, что в будущем он будет вести себя тихо. — Он замялся. — Полагаю, это моя работа, но если я фактически обвиню его в чем-то…
    — Нет, — возразил Фен. — Совсем не ваша работа. Этим займусь я.
    
    Таким образом, случилась так, что тем же самым вечером в гостинице в Чигфолде Джервейс Фен посетил спальню единственного человека, которого считал явно злым. В общественном баре внизу слышали, как они разговаривали на повышенных тонах, а затем владелец паба видел, как Фен вышел весь бледный и вспотевший, словно в лихорадке. Что было сказано в той спальне, никто никогда не узнал. Но владелец паба скажет вам, что Фен той ночью спал мало, если судить по его виду, когда утром он оплатил счет и уехал.   1^sted: ‘The Evening Standard’, July 29th 1952 / Перевод: Н. Баженов / Публикация на форуме: 20.10.2021 г.
• В ДРУГОМ МЕСТЕ
    Otherwhere  Семь часов.
    Сгущающуюся темноту подчеркивал туман, уныло опустившийся приблизительно ко времени вечернего чая. Глядя на реку, уже невозможно было различить наполовину разобранные строения на противоположной стороне, возведенные к Британскому фестивалю, и хотя октябрь только начинался, после первых же холодов закопченные деревья на набережной уже изменили свой стоический зеленый цвет, а в домах лишь очень немногие жильцы оказались достаточно выносливыми, чтобы не разводить огонь. К настоящему времени вследствие рабской общенациональной манипуляции с часами летнее время должно было закончиться официально. Казалось, указ Природы дожидается резолюции Парламента в течение нескольких дней, и многие запоздалые клерки, спешащие, чтобы поймать автобус на Уайтхолле или Стрэнде, немного дрожали и сутулились, окунаясь в холодные испарения, наползающие на Лондон из Темзы…
    На углу здания Нью-Скотланд-Ярда в комнате верхнего этажа, где свет пришлось включить больше двух часов назад, детектив-инспектор Хамблби достал графин с хересом и два бокала из картотеки с явно неподходящей надписью: ‘Кража драгоценных камней’ и поставил все это перед посетителем, который заметил:
    — Я и не знал, что вам разрешают держать в здании напитки.
    — Не разрешают. — Хамблби налил херес, не проявляя никаких признаков волнения. — И я, — добавил он, — являюсь единственным чиновником во всем здании, который так поступает. Дисциплина для всех, но… Послушайте, Джервейс, действительно ли вы уверены, что не хотите отправиться в клуб или еще куда на обед и позволить мне присоединяться к вам, как только я дождусь этого звонка?
    — Нет, нет! — Джервейс Фен, профессор английского языка и литературы в Оксфордском университете, решительно покачал головой. — Мне здесь очень удобно. К тому же ваш херес, — он пригубил напиток, и его лицо расплылось в улыбке, — ваш херес слишком хорош, чтобы от него бежать. Но что за звонок? Что-то важное?
    — Обычная рутина. Звонок от приятного, хотя довольно тяжелого коллеги по имени Болсовер из C.I.D. Среднего Уэссекса. Меня заставили работать вместе с ним над одним делом, — сказал Хамблби без всякой радости, — возникшим на основе примитивных деревенских страстей. Во вторник и в среду я был там, где все случилось, но вчера вынужден был вернуться сюда, чтобы этим утром свидетельствовать в суде на процессе Элдертона, и Болсовер обещал позвонить мне вечером и сообщить, есть ли что новое.
    — Что за дело?
    — Убийство. В этом году у меня оно двадцатое. Бывают времена, когда мне жаль, что я не специализируюсь на подделках художественных картин или чем-то таком же мирном и нечастом. Ллойд Джонс, который у нас работает над подобными делами, последние полгода практически отдыхал… Однако, полагаю, жаловаться бесполезно.
    — Вам придется вернуться в Уэссекс?
    — Да, завтра, если за это время Болсовер не решит все сам. Я надеюсь, что сумеет и что именно поэтому он опаздывает со звонком. — Хамблби поднял бокал хереса на свет и с удовлетворением стал рассматривать содержимое. — Это неприятное дело, и чем скорее его закроют, тем лучше. Кроме того, мне не нравится Уэссекс. Мне не нравятся эти буколические места.
    — Ну, и в чем проблема?
    — В алиби. Мы знаем, кто совершил убийство — морально убеждены, но у этого несчастного есть алиби, и я не могу найти в нем никакого изъяна.
    Фен фыркнул немного надменно. Его длинное, худощавое тело вольготно растянулось на единственном терпимом офисном стуле, а на румяном, чисто выбритом лице был написан скептицизм; его каштановые волосы, тщетно приглаженные с помощью воды, встали, как обычно, на темени мятежными шипами.
    — Возможно, в нем и нет изъяна, — предположил он. — Не впервые моральная уверенность оказывается полным заблуждением. А в чем она собственно состоит, эта моральная уверенность?
    — Тут вопрос отпечатков пальцев. Отпечатки определенного человека были найдены на орудии, которым было совершено убийство. Отпечатки немного смазаны, могу признать; кто-то, носящий перчатки, возможно, использовал орудие впоследствии и оставил старые отпечатки неповрежденными. Но затем объяснение этим человеком того, как они там оказались, — доказуемая ложь, и более того, у него есть сильный мотив для преступления. Так что сами видите.
    — Не уверен, что вижу, — возразил Фен. — Во всяком случае, пока нет. Но поскольку нам все равно ждать обеда, мы можем провести время с пользой: расскажите мне все!
    Хамблби вздохнул, глянул сначала на наручные часы, затем на телефон, который безмолвно стоял у его локтя. Резко приняв решение, он встал, задернул шторы на окнах, налил еще хереса и, наконец, уселся в кресло за рабочим столом с видом человека, готового теперь выдержать долгую осаду. Потянувшись за сигарой, он неожиданно начал:
    — Место действия — Кассибери Бардвелл. Не знаю, бывали ли вы там? — Фен покачал головой. — Ну, это ни то, ни се: слишком большое поселение, чтобы быть деревней, и слишком маленькое, чтобы быть городом. Почти все здания построены из серого камня, который постоянно выглядит мокрым, и дождевая вода льет с окружающих горных склонов на главную улицу со всех сторон света, причем круглый год. Ближайшая железнодорожная станция находится очень далеко, и люди там, можно сказать, приросли к этому месту. Они в основном заняты сельским хозяйством, как я полагаю, — неуверенно заметил Хамблби. — Но в любом случае это место не из самых преуспевающих. В сельской местности вокруг, помимо ферм, имеется несколько удаленных, недоступных, неприятных небольших домиков, и за одним из них присматривала женщина в летах — сестра главного героя моего рассказа.
    — Больше сути, меньше художеств, — несколько невежливо попросил Фен.
    — Не предчувствуя собственную погибель, — Хамблби наконец нашел сигару и стал закуривать ее от зажигалки, стоящей на столе, — не предчувствуя собственную погибель, маленькая жертва приблизительно тридцати лет по имени Джошуа Ледлоу, которое созвучно библейскому, намекая на традиции в этих затерянных сельских уголках, эта маленькая жертва… О чем я говорил?
    — Послушайте, Хамблби, действительно…
    — Да, этот Джошуа. — Внезапно Хамблби оставил легкомыслие и заговорил деловым тоном. — Тридцать лет, не состоит в браке, довольно мрачный и дикий по характеру, в социальном отношении стоит немного выше сельскохозяйственного рабочего и скромно живет на деньги, оставленные ему отцом — фермером. О нем заботится его сестра Сесили, лет на пять-десять старше него. Она не испытывает к нему особой нежности — в любом случае предпочла бы заботиться о муже, но таковым не обзавелась и, не имея собственных средств, ведет хозяйство Джошуа, фактически этим зарабатывая на жизнь. Тем временем Джошуа влюбился. Объект его воображения — довольно плотненькая девица по имени Вашти Уинтербум, которая, кажется, в Кэссибери Бардвелл играет роль femme fatale. Когда я ее увидел, мне не показалось, что физически она хорошо подходит для своей роли, но местный стандарт женской красоты чрезвычайно низок, поэтому, полагаю… ну, так или иначе, вы понимаете, что я имею в виду.
    Теперь, как вы, наверное, и ожидаете, Джошуа не единственный, кто восхищается этой простоватой дивой. У него есть соперник по имени Артур Пендж, местный торговец скобяными изделиями, и ясно, что Вашти должна будет скоро решить, за кого из этих двух претендентов выйти замуж. Тем временем отношения между двумя мужчинами ухудшились и перешли в открытую вражду. Ситуация осложнилась недавним фактом, что сестра Джошуа Сесили влюбилась в Пенджа, таким образом превращая первоначальный треугольник в… гм… четырехугольник. Таким образом, теперь у вас есть все компоненты этой взрывчатой смеси, и, должен признать, она действительно взорвалась.
    После этой преамбулы, — важно продолжил Хамблби, — могу продолжить описывать то, что произошло в прошлую субботу и в воскресенье. В субботу произошла публичная ссора эпических пропорций между Джошуа, Сесили и Пенджем. Это событие случилось в вестибюле ‘Веселого пахаря’, который лишь чуть менее отталкивающий из двух пабов Кассибери, и суть событий такова: (а) Пендж велел Джошуа отстать от Вашти, (б) Сесили велела Пенджу отстать от Вашти и взять ее, Сесили, в жены вместо нее, (в) Пендж заявил Сесили, что никакой нормальный человек никогда и не помыслит о женитьбе на ней, и (д) Джошуа заявил Пенджу, что, если тот не отстанет от Вашти, Джошуа получит большое удовольствие, перерезав горло ему, Пенджу. Были затронуты и другие вопросы, но, очевидно, второстепенные, и когда ссорящиеся, наконец, разошлись и отправились по домам, все пребывали отнюдь не в мирном настроении.
    Отметьте, пожалуйста, что эта ссора была, конечно, совершенно искренней. Я упоминаю это, потому что мы с Болсовером потратили впустую много сил, расследуя возможность, что Пендж и Сесили были, так или иначе, в сговоре, а ссора, насколько это касалось их, была фальшивкой. Однако у свидетелей, которых мы расспросили, не было никаких сомнений — они резко заявили нам, что, если Сесили притворялась, то они — папа римский, и мы были вынуждены были им поверить, поскольку один из них — местный врач, которого вызвали сразу после ссоры, чтобы остановить припадок истерии у Сесили. То есть тут никаких шансов сговора. Заметьте, я не утверждаю, что, если бы Пендж потом пришел к Сесили, извинился и попросил ее выйти за него замуж, она не простила бы его: бедняжка не в том возрасте, чтобы позволить себе слишком обижаться. Но установленный факт: между ссорой и убийством на следующий день он определенно не навещал ее или как-то общался. За исключением единственного перерыва на час (и внутри того получаса, в течение которого он, должно быть, совершил преступление), его передвижения в точности известны с момента ссоры до полуночи в воскресенье; а в течение того единственного часа, когда он мог бы (насколько мы знаем) прийти к ней с извинениями, она была занята с двумя посетителями, которые могут поклясться, что он к ней не подходил.
    — Как я понимаю, — перебил Фен, — гипотеза, что Сесили и Пендж сговорились, решила бы вашу проблему алиби?
    — Конечно, если бы мы смогли это доказать. Но на самом деле факты полностью это исключают, и вы должны признать, что я в затруднении… Но теперь позвольте мне продолжить рассказ. (‘А я и не задерживал’, — пробурчал Фен.) Следующее важное событие произошло в воскресенье утром, когда Сесили сломала лодыжку, упав с дерева.
    — Дерева?
    — С яблони. Кажется, она собирала плоды. Так или иначе последствия этого несчастного случая состояли в том, что ее обездвижили и, следовательно, это освобождает ее от любых подозрений в убийстве брата Джошуа, так как его тело нашли на значительном расстоянии от их дома.
    — Вы считаете, что убийство произошло в том месте, где было найдено тело?
    — Мы в этом уверены. Пуля прошла через голову несчастного и застряла в стволе дерева позади него, и это — факт, который невозможно убедительно фальсифицировать, как ни старайся: бесполезно просто выпустить вторую пулю в дерево, потому что на ней должны быть следы человеческой крови и мозгов… Поэтому Сесили тут не причем, если только вы не станете предполагать, что она проковыляла несколько миль на костылях, чтобы прикончить брата.
    Преступление было обнаружено приблизительно в десять часов того вечера несколькими людьми, идущими с вечеринки, один из которых в темноте споткнулся о труп Джошуа и упал, — ни один из этих людей никак не замешан в деле, поэтому не хочу вообще о них говорить. Место преступления — редко посещаемая пешеходная дорожка по прямой между домом Джошуа и центром Кассибери приблизительно в двух милях от первого и в миле от последнего. И могу сразу сказать, чтобы не описывать сцену в подробностях, что все очевидные линии расследования: следы, положение тела, нити одежды на ежевике — не вели никуда. Однако была лишь одна существенная улика: я имею в виду револьвер — большая старая пушка 45-го калибра, которую нашел Болсовер, — револьвер забросили в изгородь, а на нем — прекрасный набор отпечатков.
    Теперь вот что: мы не нашли и, боюсь, никогда не найдем никаких сведений об этом оружии — ни хозяина, ни истории. С равным успехом оно могло принадлежать премьер-министру или архиепископу Кентерберийскому. Но ввиду найденных отпечатков пальцев мы могли позволить себе на время отложить вопрос происхождения оружия — наш план действий состоял в том, чтобы, конечно, найти возможные мотивы для убийства Джошуа, и хитростью получить отпечатки всех подозреваемых и сравнить их с отпечатками на оружии. Это немедленно привело нас к Пенджу, потому что невозможно пробыть в Кассибери и пяти минут и не услышать о треугольнике Пендж — Вашти — Джошуа во всех подробностях. У Пенджа был мотив из-за ревности — Вашти не та девушка, из-за которой я лично пошел бы на убийство, но я знаю, что преступление на почве страсти было совершено даже ради почти нищей старой леди шестидесяти восьми лет, и статистика говорит, что секс является мотивом для половины убийств, совершенных в нашей стране, — поэтому я убежден, что у Пенджа мотив для убийства был. И сравнение его отпечатков с отпечатками на револьвере показало, что наборы идентичны.
    Когда в конечном счете его попросили объяснить это обстоятельство, он выдал нам, как я уже упомянул, доказуемую ложь: заявил, что он брал в руки пистолет три дня назад, когда Джошуа (из всех людей именно он!) принес его в магазин торговца скобяными изделиями, чтобы спросить, можно ли починить трещину. На это ему возразили, что Джошуа весь тот день был в Дорчестере и поэтому не мог посетить торговца скобяными изделиями в Кассибери, тогда он дрогнул и начал противоречить сам себе, а в конечном счете совсем замолчал, подобно устрице, и с тех пор молчит — довольно мудро с его стороны.
    Однако сознаюсь: мы не расспрашивали его об оружии, пока не решили проблему времени смерти Джошуа. Доктора удалось вызвать не сразу, так что медицинский вердикт оказался слишком неопределенным и не слишком полезным: между шестью и десятью — это было лучшее из того, что мы смогли добиться. Но затем выступили две женщины и сообщили, что видели Джошуа живого в семь. Они сказали, что, услышав о несчастном случае с Сесили, посетили дом, чтобы посочувствовать горю, и увидели Джошуа сразу по приходу, хотя он исчез почти тут же (встретив этих двух леди, я могу понять, почему) и они больше его не видели. Таким образом, ясно, что следовало сделать: поговорить с самой Сесили. Рано утром в понедельник (то есть на утро после убийства) Болсовер приступил к расследованию, а местному сержанту, смышленому парню, хватило ума предупредить его прежде, чем он отправился в дом Сесили, что она истеричка, и с ней нужно вести беседу осторожно, если ее доказательства нужно будет использовать впоследствии, что, собственно, и подтвердилось. Однако, к великому счастью, оказалось, что она еще не слышала об убийстве. Причинами были (а) факт, что Джошуа в любом случае запланировал уйти из дома тем вечером, так что его отсутствие ее не встревожило, и (б) факт, что местный сержант, очень скрытный по характеру, заставил всех поклясться молчать об убийстве, пока высшая власть не освободит их от клятвы. Следовательно, Болсовер смог задать самые важные вопросы Сесили, прежде чем раскрыть ей их причину, а после этого, как только она услышала, что ее брат мертв, у нее начался припадок и доктора запретили ей разговаривать с кем бы то ни было. Так или иначе, ее показания заключались в том, что Джошуа, убедившись, что она устроилась на ночь, покинул дом приблизительно в восемь пятнадцать в воскресенье вечером (то есть через четверть часа после того, как ее собственные гости ушли), чтобы отправиться пешком в Кассибери и поймать автобус в Дорчестер, где он должен был встретиться с друзьями. И это, конечно, означает, что он едва ли мог достичь места, где был убит, намного раньше, чем без четверти девять.
    Таким образом, следующий наш шаг, что совершенно естественно, состоял в том, чтобы узнать, где Пендж был весь вечер. И мы выяснили, что было два периода времени, не подтвержденные независимыми свидетелями: период от семи до восьми (что нас не очень интересовало) и период от восьми тридцати до девяти. Ну, последний, конечно, нам прекрасно подходил, и когда мы услышали, что Пенджа действительно видели приблизительно без четверти девять близко к месту, где было совершено убийство, мы начали готовить ордер на арест.
    — И что, мой дорогой Хамблби, появился факт, который развалил все ваше построение?
    — Пендж лгал о своем местонахождении между восемью тридцатью и девятью: мы это знали. То, чего мы не знали, это что с двадцати минут девятого до десяти минут десятого две парочки миловались в кустах не дальше, чем в нескольких футах от места убийства; и ни один из этих четырех человек, пока там был, не слышал выстрела.
    Бесполезно говорить о глушителях: даже хлопок глушителя тихой ночью они услышали бы. Так что ситуация такова. Пендж, конечно, стрелял в Джошуа. Но он не делал этого между восемью тридцатью и девятью. А если только Сесили не солгала ради него, что невообразимо… и в любом случае, Болсовер готов поклясться на Библии, что смерть брата оказалась для нее сильным ударом, — если это так, тогда Пендж не стрелял в Джошуа также и между семью и восемью.
    Хамблби обрезал сигару и наклонился вперед:
    — Но он же как-то это сделал, Джервейс. Уже одна только его ложь убеждает меня, что он виновен. И мысль о том, что он изобрел какой-то трюк, который я не могу понять, доставляет мне мучения.
    Когда он закончил говорить, повисла долгая тишина. На Уайтхолле шум движения уменьшился от непрерывного до прерывистого рева, и они услышали, как Биг-Бен пробил без четверти восемь. Фен откашлялся и застенчиво начал:
    — Конечно, есть многое, что хочется спросить. Но при тех фактах, которые вы привели до сих пор, трюк выглядит довольно простым.
    Хамблби застонал.
    — Если алиби Пенджа надежно, — продолжал Фен, — то оно надежно. Но все равно, легко видеть, как он убил Джошуа.
    — В самом деле? — Хамблби был сама сдержанность.
    — Да. Вы смóтрите на все это вверх ногами. Видите ли, ситуация, как ее понимаю я, должна состоять в том, что это не у Пенджа есть алиби, а у трупа!
    — Трупа? — эхом отозвался ошеломленный Хамблби.
    — Почему нет? Если Сесили солгала о времени, когда Джошуа покинул дом, если фактически он ушел намного раньше, тогда Пендж мог убить его между семью и восемью.
    — Но я уже объяснил…
    — …что неправдоподобно, будто она могла лгать ради Пенджа. И я вполне согласен. Но разве она не могла солгать ради брата? Предположим, что Джошуа с револьвером в кармане собирался совершить преступление. И предположим, он говорит Сесили, чтобы, если начнут задавать вопросы, она поклялась, что он ушел намного позже, чем фактически. И предположим, что полицейский задал вопросы Сесили по этому поводу прежде, чем она узнала, что убит именно ее брат, а не человек, которого он собирался убить. Разве все не срослось бы?
    — Вы имеете в виду…
    — Я имею в виду, что Джошуа собирался убить Пенджа, своего соперника в любви к этой молодой женщине, и что он попросил свою сестру (которую Пендж только что оскорбил публично) дать ему при необходимости простое алиби, — вот и всё!
    — О да. Тогда…
    — Ну, наверняка никто не знает, конечно же. Но выглядит так, словно план дал осечку, — похоже, Пендж схватился с Джошуа, отобрал оружие и убил противника при самозащите. И теперь представьте себе его, имеющего надежное алиби, подготовленное его же врагом. Если бы те влюбленные не оказались бы там, то он испортил бы это алиби, возвратившись туда впоследствии, и люди задались бы вопросом, почему он действительно вернулся, хотя могу себе представить…
    — Патологическая тяга, — вмешался Хамблби. — Я видел, как подобное происходит снова и снова… Но Боже мой, Джервейс, каким дураком я был! И это — единственное объяснение. Одна проблема — у нас нет никаких доказательств.
    — Думаю, оно будет, — сказал Фен, как только Сесили перестанет быть оторванной от внешнего мира и узнает, что произошло. Если то, что вы говорите о ее неприязни к Пенджу, верно, она не станет упорствовать во лжи, которая оправдывает убийцу ее брата.
    Внезапно Фен задумался. — Хотя, если бы я был на месте Пенджа…
    Оглушительно зазвонил телефон, и Хамблби схватил трубку.
    ‘Да, — сказал он. — Да, соедините его… Болсовер? — Длинная пауза. — О, вы это поняли! Я тоже, но совсем недавно… Разрешили снова с ней разговаривать, да, понятно, и вы… что?’ — И с этим возгласом, в котором смешались гнев и удивление, Хамблби вновь замолчал, слушая, как голос потрескивает у него в ухе. Когда, наконец, он повесил трубку, его круглое лицо выглядело как аллегория отчаяния.
    — Болсовер додумался до того же, — сказал он мрачно. — Но не слишком быстро. К тому времени, когда он добрался до кровати Сесили, Пендж уже был там несколько часов… Они собираются пожениться: Сесили и Пендж, я имею в виду. Она простила ему ссору… Я говорил вам, что она влюбилась в него до безумия, не так ли? Болсовер говорит, что никогда не видел более подобострастного, внимательного, заботливого и любящего жениха. И, конечно, она придерживается своих показаний о времени, когда Джошуа покинул дом. Очень настойчива в этом, говорит Болсовер, а рядом всегда красивые глазки Пенджа, чтобы ее подбодрить.
    Фен встал.
    — Ну и хорошо, — сказал он. — Теперь вам не посадить его в кутузку. И все же, полагаю, будь у него немного храбрости, он постарался бы уйти от нее подальше.
    — Все, что я могу сказать, — Хамблби тоже встал, — я очень надеюсь, что это действительно была самозащита. В интересах правосудия…
    — Правосудие? — Фен уже взял шляпу. — На вашем месте я бы не слишком волновался по этому поводу. Вот жена, которая знает, что муж убил ее брата. И вот муж, который знает, что его жена может одним словом лишить его свободы, а возможно (если дело повернется неудачно), и самой жизни. И каждый знает о том, что знает другой. Жена любит мужа, но когда-нибудь перестанет, и он начнет бояться. А жена думает, что муж любит ее, но однажды узнает, что это не так, и начнет его ненавидеть и задаваться вопросом, что она может сделать, чтобы навредить ему, и он будет знать это, и она будет знать, что он это знает, и будет бояться того, что он может сделать… Правосудие? Мой дорогой Хамблби, пойдемте обедать. Правосудие уже свершилось!   1^sted: ‘The Evening Standard’, 1952 / Перевод: Н. Баженов / Публикация на форуме: 11.08.2021 г.
• СВИДЕТЕЛЬСТВО СО СТОРОНЫ ОБВИНЕНИЯ
    The Evidence for the Crown Инспектор Джордж Копперфилд был из того завидного меньшинства полицейских, которым практически ничего не приходится делать. В Лэмпаунде, где покой Его Величества короля охранял инспектор Копперфилд, нарушений правил дорожного движения было немного, пьяных еще меньше, тяжкие преступления практически не встречались, а инспектор был достаточно мудр, чтобы не делать свою относительную бездеятельность поводом, как у некоторых более рьяных, но менее умных чиновников, для затягивания узды в вопросе соблюдения времени открытия пабов, парковки транспортных средств и так далее. Вместо этого он посвящал свободное время улучшению стиля собственных отчетов с помощью тома под названием ‘Как писать на хорошем английском’ — безвредное занятие, которое в некоторые моменты заставляло его подозревать, что он упустил настоящее призвание как автор реалистических детективов в стиле Сименона.
   Лэмпаунд — один из тех городов,

  raison d’être*

  Смысл существования (фр.).

  которых неожиданно трудно объяснить. Он не вырос вокруг пересечения главных дорог, не занимает выгодного оборонительного положения. Он не расположен в некоторой стратегической точке на реке. Это ни курорт, ни живописный уголок. Ни спальный город, а вокруг нет фабрик, достойных такого названия. Он не является и никогда не был ярмарочным центром. Короче говоря, вы не можете обнаружить никакого основания — ни военного, ни духовного, ни торгового, ни промышленного — которое могло бы объяснить существование Лэмпаунда вообще. И все же он существует: не слишком новый, не слишком старый, не слишком большой, не слишком маленький, не слишком богатый, не слишком бедный, не оживленный, не скучный, не красивый, не уродливый — посредственность среди городов, ненужный продукт южного процветания без особых интересов, которые мог бы защитить в палате общин избранный отсюда член парламента, без какой-либо особой цели, кроме универсального желания выжить. ‘Что же тогда, — можете вы спросить, — делают его жители?’ Ответ прост: они живут за счет друг друга. Поверенный платит за бакалейные товары, давая юридическую консультацию бакалейщику, бакалейщик расплачивается за лекарства, поставляя сахар аптекарю, и так далее. Конечно же, Лэмпаунд не полностью изолирован: есть определенные товары и услуги (если пользоваться жаргоном экономистов), которые он берет из внешнего мира. Но за них платят в конечном счете многочисленные отставные государственные служащие, которые вновь обретают в Лэмпаунде награду за былую работу и удовлетворяют свои скромные капризы. Весомая часть наших налогов, преобразованная в пенсии, идет на предотвращение экономического распада этого необъяснимого, бесполезного городка.
   Бесполезный, если не считать содействия счастью его уроженцев: они его любят. Инспектор Копперфилд, который родился и вырос там, любил его. И только если вы спросите его, каким образом в процессе экономического обмена участвует Бланш Бинни, занимающая в жизни Лэмпаунда важное место, он вынужден будет признать, что у городка есть и свои недостатки. Соответственно, убийство Бланш вовсе не стало для инспектора трагедией. Тут было два положительных момента: убрать давний источник неприятностей и в то же самое время дать инспектору настоящее дело, поскольку он был добросовестным человеком, которому нравилось делать за зарплату что-то полезное, и было глупо притворяться, что ясность выражений или удаление жаргонизмов были среди тех вещей, которые с учетом упомянутой заработной платы он собирался усовершенствовать. Конечно, убийство потрясло его: как обычный добрый человек он не терпел насилия. С другой стороны, если кто-то в Лэмпаунде должен был быть убит, то Бланш Бинни, несомненно, представляла отличный выбор. Скандальные похождения этой молодой женщины разрушили больше чем один домашний очаг, а число мужчин, которые пали жертвой ее очарования за последние десять лет, не поддавалось учету.
   Похоже, именно это обстоятельство создавало трудности, поскольку в один из майских дней кто-то задушил Бланш Бинни на коврике в собственном гостиной вскоре после ланча, и было очевидно, что это еще один случай той любимой разновидности английского убийства — crime passionnel. Было столь много мужчин в Лэмпаунде, женатых и не состоящих в браке, молодых и старых, открытых и скрытных, кто мог негодовать на неразборчивость Бланш в связях, что круг подозреваемых поначалу казался страшно большим. К счастью, имелись уточняющие факторы, которые решительно сузили его, и главным из них было кольцо. Однажды, лишь однажды, Бланш обручилась — это был Гарри Левитт, который жил один в старом доме на Твелфорд-роуд, существуя на неясные ‘независимые средства’. Он, естественно, подарил ей кольцо — дорогую платиновую вещицу с алмазами, окружающими большой темный рубин, и она не вернула его, даже когда помолвка расстроилась. В последнее время она не смогла бы вернуть его при всем желании, поскольку ее грехи привели к тому, что она стала полнеть, и ко времени ее смерти кольцо можно было снять с пальца только с помощью напильника.
   И в этом заключалась улика для инспектора Копперфилда: поскольку рука, на которой было кольцо, была жестоко отрезана после смерти Бланш и унесена убийцей, а кто мог желать заполучить это кольцо больше, чем Гарри Левитт, собственностью которого по справедливости оно и являлось? Кроме того, несколько свидетелей видели, как Левитт шлялся около дома Бланш приблизительно во время убийства, а единственная причина, почему он мог там находиться, была связана именно с ней. Однако инспектор Копперфилд был не тем человеком, который действует сгоряча: попросив свидетелей помалкивать (поскольку опыт научил его, что гласность чаще помогает преступнику, чем полиции), он решил по возможности проследить перемещения Левитта в течение дня, прежде чем допрашивать. И именно поэтому вышло так, что Барни Купер оказался замешан в этом деле.
   На свете есть много потенциальных детективов-любителей, но немногим из них удается предоставить властям убедительное доказательство вины преступника в деле об убийстве. Эта улика появилась случайно, а не в результате расследования, поскольку Барни был мечтателем, а не серьезным криминологом; но это был тот случай, когда полиции потребовался именно мечтатель, а не серьезный криминолог. Для остальных Барни был маленьким смуглым затюканным домашней жизнью человеком, раздражительным и неизлечимо рассеянным. Сослуживцы относились к нему довольно хорошо, начальство терпело, снисходительно смотря на его интерес к нераскрытым преступлениям в газетах, — в общем, он был одним из тех обыкновенных людей, которых вы никогда не замечаете и кто не оставляет заметной пустоты, даже когда умирает или исчезает. Все еще не подозревая о своей высокой миссии, он вернулся на автобусную станцию на Хай-стрит, приведя свой автобус маршрута 18 пунктуально в три сорок семь. И этим началась мелодраматичная цепь событий, которая для кого-то должна была закончиться три месяца спустя в руках палача.
   
   Лэмпаунд не был бы Лэмпаундом, если бы было хоть что-то особенное в его автобусной станции, и фактически вы можете найти ее копии в ста других бетонных зданиях с позолоченными буквами, высоким сводчатым проходом, в который заезжают красные двухэтажные автобусы, покачиваясь, как пьяные слоны, гулом голосов под стеклянной крышей, унылым вестибюлем, некомпетентным справочным бюро и административным отделом, размещенным в маленьких квадратных помещениях, выходящих окнами во двор. Именно в одном из них — кабинете суперинтенданта — инспектор Копперфилд ждал прибытия автобуса номер 18. Барни едва ступил на землю и все еще нащупывал в кармане устройство, с помощью которого он скручивал себе влажные, рассыпающиеся сигареты, когда его окликнул коллега-кондуктор по имени Криттол.
   — Привет, Барни! — закричал Криттол. — тебя ждут. Инспектор хочет поговорить с тобой.
   — Копперфилд? — Барни остановился. — Какого черта?
   — Без понятия. Но он ждет в кабинете. Ты бы прихватил с собой адвоката!
   — О, замолкни, — огрызнулся Барни и направился в кабинет суперинтенданта: теперь, когда он посмотрел в довольно грязное окно, видна была массивная фигура Копперфилда в синем форменном мундире.
   Инспектор держался приветливо, смягчая этим растерянность Барни, и как только суперинтендант вышел, они начали работу. Боже, да, конечно, сказал Барни, он хорошо знает Гарри Левитта, а кто его не знает? И что с того? Не попал ли он в беду? Не то, что Барни это очень удивило бы, если и так, он никогда не считал этого Левитта…
   Копперфилд прервал этот вздор и внезапно задал вопрос, ради которого пришел. Но ответ Барни был неутешителен. Именно на его автобусе, идущем из Твелфорда, Гарри Левитт должен был ехать, если бы вернулся домой сразу после убийства. Только, к сожалению, он на нем не ехал, по крайней мере в тот день. На этом беседа могла и закончиться, но, поскольку инспектор давно знал о детективных интересах Барни и ему нравился этот маленький человек, инспектор кратко изложил ему известные факты. Результатом стало то, что Барни остаток смены ездил как в тумане криминологических предположений, которые он прерывал только, чтобы бросить гневный взгляд, когда автобус проезжал мимо дома Левитта.
   Однако его размышления не оказались плодотворны до самого вечера, когда, съев на ужин печенку — блюдо, которое его жена знала, что он терпеть не может, — и направился в местный паб, он вновь столкнулся с инспектором, на сей раз вне полицейского участка, и, набравшись смелости, спросил, есть ли какие-то новости. Они были, но исключительно отрицательные.
   — Только держите всё при себе, — велел инспектор. — Я не должен говорить об этом, но… поскольку это — ваше хобби… Объяснение Левитта о том, почему он был около дома Бланш, состоит в том, что он пошел туда, чтобы в сотый раз попросить кольцо назад, а затем в последний момент передумал. Это возможно, я думаю, но мне кажется слишком надуманным.
   — Ну-у, — рассудительно протянул Барни, — никогда не знаешь! Все мы ведем себя немного странно время от времени… Никаких отпечатков пальцев, полагаю?
   — Ни одного приличного, даже на топоре для угля, которым отрубили руку.
   Барни кивнул:
   — Преднамеренность, — заметил он. — Вы не носите перчатки в закрытом помещении, если для этого не имеется серьезного основания… — как я понимаю, топор не был протерт?
   — Значит, вы понимаете неправильно, — добродушно улыбнулся Копперфилд. — Поскольку его протерли. Нет, это было сделано под влиянием момента, в порыве страсти, если хотите. И Гарри Левитт…
   — У Левитта есть для этого характер, — согласился Барни. — Однако есть и у других.
   — Всегда сначала рассмотрите очевидное, — дидактически заявил Копперфилд, — и редко ошибетесь. Именно это я и сделал. Например, я получил ордер на обыск дома Левитта и перелопатил в саду почти каждый фут.
   — Удачно? — нетерпеливо спросил Барни.
   Копперфилд покачал головой.
   — Нет. Ни признака ни руки, ни кольца.
   — О, — улыбнулся Барни. — Никаких секретных панелей?
   — Никаких секретных панелей. А теперь я должен идти. — Инспектор расправил плечи в манере типичного полицейского. — Помалкивайте, Барни, смотрите: никому! У нас еще нет достаточно доказательств для ареста, а тем временем имеется такая вещь, как клевета, и с этим надо считаться… Завтра мы снова обыщем дом, и я сообщу, если что-то найдем. Но помните — ни слова. — Он пошел, а Барни задумчиво возобновил прерванный путь к ‘Фазану’.
   
   ‘Никаких секретных панелей…’ Он сказал это в шутку, но теперь, когда он выпил свою вечернюю пинту, ему пришло в голову, что все гораздо серьезнее. Дело в том, что дедушка Барни был строителем: помимо прочего, он построил дом, который занимал Гарри Левитт, а кроме того, сделал себе хобби, встраивая тайники, которые были особенно полезны до изобретения сейфов; однако вследствие инфантильного ума Барни оказался неспособен вспомнить, был ли такой тайник в ‘Вязах’ где жил Гарри Левитт; но, по крайней мере, из того, что сказал инспектор, было очевидно, что полиция пропустила такую возможность, в то время как было много шансов за то, что Левитт, прожив там десять лет, нашел тайник, если таковой существует.
   
   Тем вечером Барни вышел из ‘Фазана’ раньше обычного. Бар гудел от новостей об убийстве, и не раз от Барни потребовали, полунасмешливо-полусерьезно, высказать свое квалифицированное мнение, но он отклонял просьбы с таким многозначительным видом, что это произвело большее впечатление, чем конкретный ответ. Даже на жену это подействовало, когда в конечном счете он вернулся домой. Когда дело касалось Барни, ее было трудно чем-нибудь поразить, но тем вечером, как она сказала позже, что-то в нем было, и она оставалась почти молчаливой, наблюдая, как он поднимается по лестнице на чердак.
   Теперь вот что: одной из постоянных жалоб миссис Купер было то, что дом слишком велик для них, и в этом вопросе у нее были серьезные основания жаловаться. Однако Барни цеплялся за свой дом, несмотря на жуткие тарифы и налоги, из неявного чувства семейного пиетета, которое трудно оправдать или объяснить, но которое тем не менее было одной из очень немногих вещей, где он проявлял завидное упрямство. Его дедушка построил этот дом, говорил он. Его дедушка! И для него самого этого объяснения было вполне достаточно. Фактически дедушка построил не очень хороший дом, но он, конечно же, был большим. И чердак был большим и просторным, несмотря на то, что вместил мусор от трех поколений. Барни потребовалось почти полчаса, чтобы найти бумаги его предка, и еще двадцать минут, чтобы извлечь из них выцветшие, желтоватые планы ‘Вязов’. Поиски оказались удачными, поскольку в ‘Вязах’ действительно был тайник. Лепные розетки справа и слева от камина в кабинете были подвижны: достаточно повернуть одну по часовой стрелке, а другую — против, и вы освобождаете железную панель по центру, за которой имеется углубление. Как раз такое, подумал Барни, куда хочется спрятать ампутированную руку. А раз так…
   К тому времени, когда он вновь спустился вниз, его жена полностью оправилась от своих страхов, и новость, что ему вновь нужно уйти из дома, восторгов не вызвала. Интересно, что было бы, если бы ее ругань достигла успеха. Но этого не случилось: на этот раз Барни был слишком взволнован, чтобы просчитать последствия споров и неповиновения, и он хлопнул парадной дверью прежде, чем миссис Купер успела сделать шаг. Снаружи его волнение немного усилилось. Гарри Левитт был, как печально известно, довольно жестким субъектом, и забираться к нему в дом для маленького Барни было очень опасно. Но ему повезло: сосед, которого он встретил около ворот, сказал, что Левитта только что повели в полицейский участок для повторного допроса. Барни вернулся к дому и достал велосипед. Копперфилду нужны доказательства? Ну, он, Барни Купер, поможет их найти.
   Приблизительно сорок минут спустя, стоя перед камином в левой комнате на первом этаже ‘Вязов’ и освещая ее лишь карманным фонариком, он почувствовал себя менее уверенным. С одной стороны, он все еще не мог отдышаться после быстрой езды. С другой стороны, из открытого окна, через которое он влез, на него пахнуло неожиданно холодным ветерком. Третьей помехой была собака, воющая где-то неподалеку, — ее вой повышался и падал в ночном воздухе с монотонным постоянством, которое через несколько минут стало чрезвычайно нервировать… собака Левитта? Лая не было, но это ни о чем не говорило. И независимо от того, какой шум был на улице, внутри было слишком тихо, чтобы чувствовать себя спокойно. Странная она, атмосфера пустого дома. Странная, как…
   Щелкнул выключатель, и зажегся свет. В дверном проеме стоял Гарри Левитт с дробовиком в руке.
   Это был крупный мужчина среднего возраста, и он не потерял ни капли былой энергии. Свет падал на обветренное лицо, а маленькие глазки безжалостно блестели. От Барни, окаменевшего от испуга, его пристальный взгляд медленно перешел к камину. Молча он пересек комнату, крутанул розетки и открыл железную панель. Пошарив внутри, он достал распухшую женскую руку с отсеченным пальцем.
   — Значит, ты решил оставить кольцо себе? — заметил Левитт. — Думал, что одной руки будет достаточно для обвинения. Вот дурак. Какой жадный дурак! Какой глупый маленький ублюдок-убийца!
   Из-за занавесок в углу появился инспектор Копперфилд. Он важно объявил:
   — Барни Купер, вы арестованы за убийство Бланш Бинни. Мой долг предупредить вас, что все сказанное вами, будет записано и может быть использовано в качестве доказательств в суде.
   Но Барни ничего не ответил. Он упал в обморок.
   
   — Да, — сказал инспектор, когда сержант и констебль, наконец, увели Барни. — Прошу прощения, что пришлось разыграть ваш привод на допрос. Единственное, чего я боялся, это что он никогда не осмелится прийти сюда, если не будет уверен в вашем отсутствии. Я внедрил ему эту мысль еще раньше этим вечером, сказав, что мы не нашли достаточно улик против вас и собираемся обыскать дом вторично. И когда он в виде шутки заговорил о секретных панелях, я, конечно, не упомянул про этот тайник, который вы мне уже показывали по собственной воле. Так что теперь он решил приготовить собственного гуся, пытаясь окончательно обвинить вас.
   Левитт усмехнулся и плюнул в камин.
   — Ну, разве не смешно, — улыбнулся он, — что я помогаю полицейским, — это я-то! Я же сидел несколько раз, как вы знаете, а такие вещи не забываются. Но убийство — это другое дело. Я не говорю, что эта стерва свое не заслужила. Но все равно, она была единственной девушкой, которая когда-либо отнеслась ко мне серьезно, и я должен ей за это, даже если она действительно надула меня, когда дошло до дела… Ну, хорошо. С этим покончено. Он убил ее ради кольца? Оно того не стоило.
   — Сомневаюсь. Мысль взять кольцо пришла позднее, если вы спрашиваете моего мнения. Нет, он ревновал ее и поэтому убил. Он держал свою связь с ней в тайне…
   — Связь! — перебил Левитт. — Бланш и эта козявка! — Он вновь презрительно плюнул.
   — О да, козявка. Но знаете, какая жизнь у него была дома…
   — Не знаю и знать не хочу. — Внезапно Левитт заржал. — Барни Купер в кровати с Бланш! Боже мой, что за мысль! Но у Бланш никогда не было вкуса… У вас есть доказательства, что он кувыркался с нею?
   Копперфилд кивнул:
   — Вы никогда не сможете скрыть подобные вещи от того, кто действительно ищет, поэтому мне не пришлось слишком много трудиться.
   — Есть одно, чего я не понимаю, — сказал Левитт. — Что именно навело вас на него? В конце концов, половина мужчин в Лэмпаунде путалась с Бланш так или иначе. Как вы стали подозревать его?
   — Немного повезло, — сказал инспектор Копперфилд с неубедительной скромностью. Он взял фуражку, допил пиво, которым Левитт его угостил, и встал. Мысленно он уже добросовестно заменял ‘прибыв на место действия’ на гораздо более естественное ‘когда я приехал туда’ в формулировках отчета, который предстояло написать по возвращении в город… — Немного повезло, — повторил он. —

  Lapsus lingui*

  Оговорка (лат.).

  , как можно было бы сказать, хотя лучшие авторитеты считают педантизмом использовать иностранные слова и фразы там, где имеется английский эквивалент. Однако… Дело в том, что этим днем я прибыл на автобусную станцию, понимаете, чтобы узнать, были ли вы в автобусе Барни. Итак, я сижу там в кабинете и слышу, как один из его приятелей кричит ему: ‘Привет, Барни! Инспектор хочет поговорить с тобой’. — А Барни спрашивает: ‘Копперфилд?’…
   Инспектор направился к двери.
   — Ну, я вас спрашиваю. Водитель автобуса, парень, у которого инспектора в форме ежедневно заходят в автобус, проверяя билеты пассажиров, говорит подобную вещь! ‘Барни ждал меня! — сказал я себе. — У него что-то на уме…’ Так и оказалось.   1^sted: ‘The Evening Standard’, ??? / Перевод: Н. Баженов / Публикация на форуме: 28.01.2022 г.
• ×

Подробная информация во вкладках

[Доктор Фелл]

  Добавлен рассказ ‘Маленькая комната’.
  Удален отдельный подфорум с рассказами сборника ‘Берегись поезда’. Все рассказы из данного сборника будут добавляться в эту тему (по хронологии написания или первого издания). В некоторых рассказах не удалось найти даты первого издания.
  Все комментарии к ранее опубликованным рассказам, перенесены в эту тему, с указанием названия рассказа.
  В сборнике есть еще шесть рассказов и все переведены. Постепенно будут опубликованы на форуме.
  Так как рассказы в одной теме, просьба при комментировании того или иного рассказа, указывать его название.

  Так же сделаю и со вторым авторским сборником ‘Страна Фена”.

  Приятного чтения!

[Доктор Фелл]

  Добавлен рассказ ‘A Pot of Paint’ — ‘Банка с краской’
  Порылся в инете, отыскал только что рассказ издавался в газете ‘Evening Standard’, но в каком году (месяце) так и не нашел. Может кому-то удастся найти более подробную библиографию рассказа.

[Доктор Немо]

Банка с краской

Спасибо за перевод!

Я, конечно, слабо представляю, что такое знаменитый йельский замок (даже изображения найти не могу), но этот рассказ понравился мне куда больше предыдущего, про маленькую комнату.

[Доктор Немо]

  ‘Быстрая бурая лисица’
  Спасибо за перевод. Фраза ‘Быстрая бурая лисица...’ мне знакома, но я полагал, что её используют, чтобы ручку расписать или машинку проверить. Впрочем, судя по рассказу, так и есть :)
  Криспин, как всегда, хорош. Очевидный мотив лишь у двух подозреваемых, а поди догадайся, кто настоящий преступник.

[Доктор Немо]

‘Черный для похорон’

Просто отлично. Криспин снова вернулся к невозможностям. Не скажу, что невозможное исчезновение автомобиля очень внушительное, но решение красивое. То, что виновен кто-то из полицейских, я заподозрил быстро. Подозреваемых было немного. Но ни загадку исчезнувшего автомобиля, ни причину замены галстуков я не разгадал. Спасибо за перевод!

[Леди Эстер]

  "Черный для похорон"
  Криспин, как всегда, на высоте. Спасибо переводчику.

[Виктор]

  ЭКСПРЕСС-ДОСТАВКА

  Именно логичность с научной точки зрения позволяет умному читателю во всём разобраться и догадаться о сущности совершённого преступления.

[Доктор Немо]

‘Золотая середина’

Ух ты, обратный детектив от Криспина... хотел написать я, пока не вспомнил, что у него уже было достаточно рассказов, где личность преступников известна с самого начала.

Рассказ я, конечно, прочитал с интересом и удовольствием, но улика в данном случае оказалась из другого мира и эпохи. Впрочем, возможно, только для меня. Ну, зато свои знания в очередной раз расширил. Спасибо за перевод.

[Виктор]

СМЕРТЕЛЬНЫЙ ШЛЮЗ

Гастингс, спасибо за перевод.

Действие в рассказе, действительно, тягучее. Даже как-то не похоже на Криспина.
Однако неожиданный финал всё окупает.
Мне показался интересным образ следователя, который действует ненавязчиво, но при этом потихоньку вытягивает из людей информацию.

[Доктор Фелл]

  Добавлен рассказ ‘Свидетельство со стороны обвинения’.