Добро пожаловать на форум «Клуб любителей детективов» . Нажмите тут для регистрации
___О проекте «Убийства на улице "Эдгар"»___В 1976 году премию «Эдгар» получил американский писатель Джесси Хилл Форд (1928 – 1996) за рассказ "Тюрьма" (The Jail), впервые опубликованный в журнале «Playboy» в мае 1975 года.
___Первый перевод на русский язык.
___Весь материал, представленный на данном форуме, предназначен исключительно для ознакомления. Все права на произведения принадлежат правообладателям (т.е. согласно правилам форума он является собственником всего материала, опубликованного на данном ресурсе). Таким образом, форум занимается коллекционированием. Скопировав произведение с нашего форума (в данном случае администрация форума снимает с себя всякую ответственность), вы обязуетесь после прочтения удалить его со своего компьютера. Опубликовав произведение на других ресурсах в сети, вы берете на себя ответственность перед правообладателями.
___Публикация материалов с форума возможна только с разрешения администрации.
___Jesse Hill Ford "The Jail" (ss) Playboy (first published), May 1975; Best Detective Stories of the Year (anthology), 1976; The Edgar Winners (anthology), 1980; Homicidal Acts (anthology), 1988.
Машину я так обнаружил: поехал на грузовичке отыскать плуг, борону, косилку и прочую дребедень, куда впрягают лошадь: появился шанс все это продать парню, который с товарищами занимался фермерством — помидоры, в основном, выращивал. А с трактором распахать не получится. Местность высоковата. Парень раздобыл пару мулов. Он был из Праведников, но это другая история. Праведники — члены небольшой религиозной общины в Западном Теннесси; они дают клятву, что будут вести праведную жизнь, и если кто-то из них бездельничает, то рискует прослыть несостоятельным должником. В общем, ему нужен был инструмент, и я предложил поглядеть у бабушки. Залез в грузовик и поехал. Стоял июль, и я оглядывал ее хлопчатник и бобы — все в лучшем виде.
Она поставила курятник аккурат на другом конце двухтысячиакрового участка, вместо того, чтобы, по моему совету, построить его у дороги; я заколесил по непропашке, и весь капот зеленого грузовика покрылся пылью. Я, значит, закрыл окна, включил кондиционер, врубил местную радиостанцию и тут как раз увидел курятник; миновав его, подъехал к хлеву — белехонько выкрашенный, весь такой ладный. Нащупал ключ на кольце и отпер двери; инструменты мне сразу попались на глаза — вычищенные и обмытые — в том самом стойле, куда их девали, как последний мул издох. Я б, может, так и не обнаружил машину, только вот захотелось пройтись по добротному старому хлеву, заглянуть в большие стойла и ощутить себя мальчишкой. В четвертом стойле я и увидел эту машину: низкая, красного цвета, по всему видать — не здешняя; покрыта приличным слоем пыли, ссыпавшейся с ветхого потолка. Загородки были передвинуты, иначе бы она не поместилась. Мне пришло в голову, что это машина Шерифа — моего младшего братца — уж я-то знал, как он балдел от них. И я подумал: “Шериф, значит, купил машину и припрятал ее здесь”. Вошел в стойло, стер пыль с номерного знака. Штат Нью-Йорк, 1965
На руле на маленьких пружинках висело что-то завернутое в целлулоид. Водительское удостоверение. Я взял его и прочитал: “С. Джером Любен, пол мужской, черные волосы, глаза карие, 26 лет, адрес — Риверсайд-драйв, Нью-Йорк”. Никого с фамилией Любен нельзя было по ошибке принять за члена Миссионерской Баптистской церкви Пиноака. Я швырнул удостоверение с оберткой и пружинками на водительское сиденье и захлопнул дверь. Звук хлопка прозвучал, как приговор, и я целую минуту стоял, не двигаясь. На моих руках была девятилетняя пыль, скопившаяся в хлеву.
В 1965 Шериф подался в морпехи. Я вспомнил день, когда он ушел. Много чего вспомнил: и то, как шушукался с Генри, и как кивнул ему на прощание. Генри — негр моей бабушки, живет у нас с малолетства. Он вроде как обслуживал Шерифа и корешался с ним.
Я говорил, что братишка у меня балованный? Избалованный паршивец. Поздний ребенок. Мать думала, у нее начался климакс; а на восьмом месяце решила, что это, похоже, злокачественная опухоль, пока наконец не добралась до доктора, — но только после того, как побывала у семейного юриста и составила завещание, где отписала большую часть своего имущества на содержание иностранных миссий. Она беспокоилась о душах язычников. Думаю, когда Осия Пентекост сказал ей о беременности, она почувствовала себя обманутой. Месяц спустя родился Шериф. Конечно, это не его имя. Его назвали Калебом Батселлом Бименом Бакстером. У матери был дядя в Сомертоне, которого звали Калеб; он подвизался на страховании и на своих вывесках писал: “К. Батселл Бимэн знает толк в страховании”. Он поместил такие таблички на всех близлежащих дорогах и получал неплохие барыши, пока не упал в ларь с пшеницей, где и задохнулся. В пшенице, как в воде, — упал и начинаешь погружаться. А дядя Батселл плавать не умел.
Мама прочила Шерифа в адвокаты и представляла его вывеску на двери и колышущуюся на ветру растяжку на главной улице — “К. Батселл Б. Бакстер”, — прочитав которую все будут обращаться по юридическим делам к ее младшенькому. Я же для нее был лишь мальчиком на побегушках. В зависимости от сезона — очищай хлопок или собирай комбайном бобовые, или прикупай сена и заготовь силос; а между делом строй съемные хибарки, стой за прилавком, поставляй заказчикам инструменты и трактора, получай займы, скупай фермы, запускай лесопилки — другими словами, как мой отец, — и швец, и жнец, и на дуде игрец. Если дел не было — стой у мясного прилавка и отвешивай ветчину.
Но такая участь не для Шерифа, нет. Как только в голове у матери уложилось, что он не опухоль, она втемяшила себе, что будущему отпрыску предназначена юридическая практика. Но когда Калеб немного подрос и начал лепетать, мы поняли, что у него другие планы — стать шерифом и стоять на страже закона. Он помешался на этом, а чем бы дитя ни тешилось… — так что мы купили ему игрушечный пистолет; ходил он в шерифской форме, шляпе, на груди — значок. Брат и в школу в этом пошел. Так и прозвали — Шериф. Все в округе Слиго считали его забавной букашкой. Во время ежегодного клубничного фестиваля мы каждый раз сооружали Шерифу платформу в виде патрульной машины с маленькими колесами, антенной и всеми прибамбасами, и он, значит, участвовал с ней в детском параде: платформу тянули Генри и еще пара ребятишек. Раз за разом он получал или первый приз или поощрительный — судьи на детский парад и конкурс красоты приезжали из самого Мемфиса.
Когда Шериф перебрался в старшие классы, мы подарили ему авто; бабушка достала полицейскую мигалку, а отец купил сирену в “Сирз”. Я в ломбарде Мемфиса достал ему настоящий значок шерифа. По крайней мере, нам не надо было ломать голову с подарком на Рождество.
Теперь на случай происшествий у нас в Пиноаке был свой личный полицейский: проводить расследования, совершать аресты и переправлять виновных в Сомертонскую тюрьму. Понятно, неофициально, но на безрыбье и рак рыба — в таком маленьком местечке, как Пиноак, полиции не было.
Шериф, по большей части, ограничивался тем, что останавливал машины, прикатившие из других штатов: за превышение скорости или просто подозрительные с виду. Делал им знак остановиться, выходил из машины и, останавливаясь со стороны водителя, вежливо прикасался к своей шляпе.
Юный голубоглазый блондин с наивным личиком. И, тем не менее, было в нем что-то такое, что заставляло подчиняться. Ему показывали водительские права, содержимое багажника и даже чемоданов.
Шериф конфисковывал ликер и убитых оленей, но никогда по-настоящему никого не арестовывал… насколько я знал. Он казался довольным и счастливым. Однажды он спросил у отца, не мог бы тот соорудить ему тюрьму, и тот поинтересовался в дорожно-патрульной службе. Они не советовали. По закону штата Теннесси, сказали, гражданскому населению не полагается принимать в ведение тюрьмы. Это создаст проблемы. В остальном, поскольку Шериф никогда никого не арестовывал, не выписывал штрафы и не брал их, он вполне может продолжать, если уж ему это доставляет удовольствие, ведь в какой-то мере он предупреждал дорожные правонарушения.
Пиноак прослыл капканом для лихачей. Прежде чем открыли магистраль между штатами, движение через Пиноак было таким медленным, что все два квартала можно было пройти пешком рядом с машиной. Иногда машины чуть ли не бампером утыкались в Шерифову патруляшку, и тот просто напросто провоцировал их нарушить правила.
Больше всего ему нравилось останавливать машины с нью-йоркскими номерами, скорее всего потому, что ньюйоркцы бросали Шерифу вызов — водители начинали спорить, ныть или орать и, в конце концов, Шериф практически разносил их машины в пух и прах. И при виде этой красной машины меня, несмотря на жару, пробил озноб.
Я вышел наружу и встал прямо за дверями хлева. Смотрел на курятник, слушал несушек, чуял запашок куриного помета, битых яиц и корма. Мне на глаза попался грузовик Генри, я дошел до упаковочной и нашел там его самого. Он собирал яйца, клал их в моечный аппарат, после — сортировал и складывал в большие квадратные лотки, вмещавшие пятьдесят яиц. Треснувшие яйца Генри разбивал в большие банки из-под солений; их потом развозили по бедствующим фермам и в Сомертоновскую тюрьму, потому как старикам, бедноте и заключенным было все равно, битые яйца или целые, а битые продавались дешевле; в противном случае мы все равно скормили бы их свиньям. Генри не смотрел вверх, агрегат гудел: вода смывала куриный помет с яиц, и в комнате воняло тухлыми яйцами. Пол был немного влажный. На кушетке, которую Генри спаял из подпорок сиденья покореженного грузовика, спал черно-белый кот.
— С. Джером Любен, — произнес я. — Это имя тебе о чем-нибудь говорит?
Он так и замер с яйцом в руке.
— С. Джером Любен, — повторил я.
Яйцо упало на бетонный пол прямо между его стоптанных башмаков.
— Он мертв? — спросил я.
Генри вытащил из бака другое яйцо и выключил мойку. Аккуратно обтер яйцо уголком передника. Вокруг разбитого беспокойно кружились мухи.
— Не, хозяин, не помер он. По край' мере не седни утром.
— Утром? Ты видел этого С. Джерома Любена сегодня утром?
— Да. И, по мне, так он был здоровехонек. — Смотрел Генри при этом не на меня, а на яйцо, которое держал в руке, и царапал его ногтем большого пальца, рискуя растрескать скорлупу. — А вы откудова про него знаете?
— Видел машину.
— А… красный автомобильчик.
— Это ты разбирал стену?
— Вынул пару досок, а то б он там не уместился. Я ж приколотил обратно.
— Девять лет назад, значит.
— Примерно в то время, — ответил он, все еще проверяя яйцо на прочность. — После Рождества ведь?
— Мне-то откуда знать?
— Кажись, после Рождества в шестьдесят пятом. — Генри как будто еще больше почернел. Я ощутил под лопатками неприятный холодок. Генри так и стоял, не шевелясь, как вкопанный. — Да, сэр. В шестьдесят пятом, — повторил он.
— Что произошло?
Он молчал.
— Говорил я им — неприятностей не оберешься.
— Кому им?
— Бабушке вашей. Мисс Мелли Белл. И ему — Шерифу. Он все наседал на нее, чтоб тюрьму ему обустроила.
— Что?
— Тюрьму. Ничего, мол, не порадует на Рождество, коли тюрьмы у 'его не будет. Хоть закуточек какой, две камеры, — так он ей напевал. А что, если он уедет, — куды он там говорил?
— Во Вьетнам.
— Он самый. Что, если он уедет туда, и его убьют, а тюрьмой своей он так и не обзаведется? Наседать он стал летом — погода стояла как сейчас, — и мисс Мели послала в Бирмингем за подрядчиком, тут же рабочие приехали, построили, что надо, и аккурат в канун Рождества ваша ба’ передала ключи Шерифу. Я ‘ить стоял на кухне рядом с раковиной и все услыхал: как отдала их и сказала, чтоб пообещал не зло’потреблять подарочком, не наживать проблем и чтоб местные ничего об ней не знали. Наказала мне кормить всех, кого он запрет, и содержать все в чистоте. Сказала — не потерпит она грязной тюрьмы. Понятно дело, я пообещал. И Шериф — тоже.
Я уселся на диванчик. Кот поднял голову, зыркнул на меня зелеными глазищами, закрыл их и вновь заснул. Щетки снова заработали.
— C. Джером Любен сидит в тюрьме? — спросил я.
— Сидел се’дни утром — я завтрак ему носил.
— И где, черт побери, стоит эта тюрьма?
Не успел я закончить вопрос, как меня осенило. Как будто ты долго смотрел на тихую заводь и видел лишь отражение неба и деревьев, но затем неожиданно всмотрелся поглубже, и заметил рыбу или черепаху.
Должно быть, это был домик для отравы. Мы покупали большое количество новомодных ядохимикатов и дефолиантов в виде распылителей и порошков, чтобы бороться со всякими вредителями: от долгоносиков до бабочки-капустницы, плюс гербициды для борьбы с сорняками. Я вспомнил чек на имя бирмингемского подрядчика и то, как удивился, почему бабушка поручила строительство алабамскому
— Генри?
— Да.
— Бросай все к чертовой матери — поедешь со мной.
Я встал и почувствовал головокружение.
— Бросать?
— Ты слышал меня.
— Мне нужно яйца разобрать…
— А кто понесет ему обед?
— Хозяин?
— С. Джерому Любену.
Генри выключил щетки, вытер руки, и, сунув их под передник, вынул часы. Посмотрев время, снял фартук и бросил его на диван, а часы сунул обратно в карман серых рабочих брюк.
— Нечего вам туда ехать, — сказал он так, как будто это решено раз и навсегда.
Я отдал Генри должное — он хотел оградить меня.
— Возьмем мой грузовик, Генри.
Его опять как будто парализовало.
— Нечего вам ехать, — повторил он.
— На моем!
Он вздохнул, медленно побрел к машине и, забравшись на пассажирское сиденье, захлопнул дверь.
Я сел рядом с ним, завел мотор и почувствовал, как холодный воздух кондиционера начинает охлаждать меня. Я впервые так сильно взмок; холодный пот впитала рубашка, но тело оставалось липким. Прибавив газу, выехал за ворота и поехал по пыльной колее, по обе стороны которой тянулись сочные зеленые пастбища.
Следом показалось хлопковое поле, потом — фасоль с кукурузой, посеянные дальше, по направлению к долине, а за кукурузным полем — девственные кипарисовые леса, расположенные как будто на краю мира, словно это зеленое море было пределом, за которым — только космос и звезды. Подобное ощущение рождает Западный Теннесси, и если ты живешь здесь с самого рождения, ты пропитался им насквозь — глубоким чувством одиночества и оторванности от мира. Я свернул в ворота, и шины ударились о лежащие в проеме железные трубы, вот он — домик для отравы. Я объехал его. Машина Шерифа стояла за домом, припаркованная четко на посыпанной гравием площадке. На белой передней дверце красовался знак шерифа, над ним — табличка с золотистой надписью “ШЕРИФ”, а под ним — черными буквами — “ТОЛЬКО ДЛЯ СЛУЖЕБНОГО ПОЛЬЗОВАНИЯ”.
На приборной доске лежал обрез, из рации доносились какие-то звуки; я заглушил мотор и вышел из машины.
Генри не пошевелился.
— Выходи, давай, — хлопая дверью, приказал я ему.
— Негоже вам влезать в это, хозяин, — Генри давал мне еще один шанс.
Рация в патруляшке Шерифа все шипела, разговаривая сама с собой.
— Давай за мной, — скомандовал я и направился к двери.
Она была обита алюминием, а в центре — стекло, так что, еще не зайдя внутрь, я увидел Шерифа: он сидел за столом и читал что-то наподобие “Тру детектив”
Генри держался позади меня. Дверь со щелчком закрылась. Шериф облизал большой палец и перевернул страницу. Его взгляд прошел сквозь меня. Брат выглядел почти так же, как в день, когда уходил служить во флот: загорелый, подстриженный “под ежик” блондин, с тем же невинным выражением лица. Вот он понял, что это я, подался вперед и под ним заскрипел крутящийся стул. И тут я почувствовал запах. Генри как раз зашел в помещение, — как я понял, кухню, — примыкавшее к кабинету. Это был запах протухшей еды и безысходного уныния, старых матрасов и залежалых сигарет — запах всех тюрем Юга от Майями до Коринфа, от Мемфиса до Билокси, Чарльстона и Бирмингема — я чувствовал их все вместе и каждого городка в отдельности.
И наконец, запах человеческого страха, запах человека, запертого, как животное, в клетку на девять лет, когда каждый год накладывается друг на друга, неощутимый, как пыль.
— Милое местечко, — произнес я.
Шериф, неуверенный, насколько много мне известно, надо отдать ему должное, был спокоен. Родной брат, моя плоть и кровь — мелькнуло в голове. И я ведь баловал его не меньше, чем другие. А все этот Университет Миссисипи, где я дурачился и буянил целых четыре года, пока меня в армию не призвали. Ничего я оттуда не вынес, кроме того, что, приезжая домой, продолжал портить своего братца, потакая его чертовым капризам. Каждая семья садит себе на шею, по крайней мере, одного такого безответственного. И вот, кто сидит на нашей.
— Ты что, никогда здесь не был? — спросил Шериф и заорал, обращаясь к Генри:
— Чего тебе там надо?!
— Сготовлю ему болтунью на обед, — Генри повернулся и встал в проеме кухонной двери с банкой из-под огурцов в одной руке, с крышкой — в другой; в банке плавали яичные желтки и белки. Они кормили его битыми яйцами — как всякого заключенного в Слиго. Генри терпеливо ждал, опустив взгляд в банку.
— Сготовишь кому? — спросил Шериф.
— Тому — наверху, — ответил Генри.
Он не поднимал взгляд, а голос его звучал тихо и как-то подавленно.
— О ком ты, черт возьми, говоришь?! — возопил Шериф.
— Он знает, — так же подавленно произнес Генри.
— Я нашел машину.
— А-а-а, — протянул Шериф.
— Красную машину и водительское удостоверение.
— Что ж, теперь ты знаешь, — сказал Шериф. — Ты или папа все равно когда-нибудь зашли бы сюда. Сказал бы, что это моя контора, и не было бы никаких вопросов. Как тебе угораздило найти машину, Джим?
— Не повезло тебе. Мне нужны были инструменты для Праведника.
— Я предупреждал Генри, что надеру ему задницу, если машину кто-нибудь увидит. Так ведь, Генри?
— Да, сэр. Кормить его? Время уже.
— Черт бы тебя побрал. Тьфу!
— Ответь мне на один вопрос, — обратился я к Шерифу, услышав звук шкворчащих на сковородке яиц.
— Валяй.
— Зачем ты запер человека на девять лет?
— Джерома что ли? Почему я так долго не выпускаю его? Вот это вопрос по существу. Я собирался продержать его здесь всего одну ночь, чтобы преподать урок. Он шпарил по Пиноаку со скоростью больше девяносто. Я с риском для жизни несся за этим сукиным сыном аж до Мак-Кей — с включенной сиреной и мигалками — у моей патруляшки аж шины горели. Черт бы его побрал! Чуть не угробил нас обоих. Понятно теперь? — Он бросил на меня невинный взгляд и провел пятерней по коротко стриженым волосам. — Ну, а когда поймал его, он меня оскорбил.
— Ты держишь его там девять лет! Похоронить человека заживо только потому, что он оскорбил тебя и потому что он из Нью-Йорка?! Знаешь, сколько тебе светит за это? Ты об этом вообще подумал?
— Не учи ученого.
— Да поможет нам Бог, — произнес я. — Мы с Генри тоже в этом погрязли.
— Слушай — поднимись к нему и поговори. Пусть Джером тебе расскажет, как все случилось. Он все понял и… — Шериф замолчал, встал со стула, снял с пояса ключи, подошел к железной двери и отпер ее; я стал подниматься по бетонным ступенькам, брат — за мной.
На верхнем этаже с каждой стороны коридора было по камере: в каждой два окна, свой толчок и умывальник. Камера справа был открыта, возле всех стен от пола до потолка стояли книжные стеллажи. Левая камера была заперта. Я увидел заключенного — щуплый темноволосый, чисто выбритый мужчина, волосы подстрижены “а-ля Шериф”; одет в голубые джинсы, мокасины и футболку, он печатал на машинке. На столе рядом с ним лежала открытая книга.
— Что сегодня на обед? — спросил мужчина. Увидев меня, он отодвинулся от стола. Ковер в розочках на полу камеры последний раз я видел в бабушкиной гостиной.
— Кто это, Шериф?
— Джим.
— Какой сюрприз. Я Джером Любен. — Он подошел к двери камеры, открыл ее и протянул мне руку. Я пожал ее. — Каким ветром?
— Он нашел твою машину, — объяснил Шериф. — И Генри раскололся.
— Вы ее только сегодня нашли? Кому-нибудь говорили?
Красота мужчины была типично еврейской, виски преждевременно тронуты сединой, одежда выглядела довольно прилично.
— Пока никому, — ответил я.
Любен взглянул на Шерифа.
— Оставь нас вдвоем на несколько минут. Пусть Генри придержит обед. Джиму нужно кое-что объяснить.
Шериф кивнул, развернулся и пошел вниз. Я услышал, как с лязгом закрывается железная дверь.
— Мы можем расположиться там, если пожелаете, — сказал Любен, показывая на соседнюю камеру, — в моей библиотеке, — пояснил он.
Я узнал два бабушкиных стула и торшер.
— Вы расстроены, Джим?
— Немного.
— Не стоит. То, что случилось, не повторится еще тысячу… миллион… лет. Вы же видите, я не сержусь.
— Да уж, — произнес я. — Но что, черт возьми, произошло? Все это просто убьет моих домашних.
— Нет, послушайте. Давайте вернемся в 1965-й. Я как раз окончил юридический факультет Колумбийского Университета. Я водил машину так, что колеса горели адским пламенем, плевать хотел на всех — и напросился. Носил тогда длинные волосы и бороду, курил травку, а всех поборников войны во Вьетнаме почитал за ничтожество, собачье дерьмо. Представили картинку? Я типа такой весь важный богатей и круче всех людей на Земле — на всей бл…й Земле. Простите за грубость — знаю, что южане так не выражаются.
— Не часто, — вставил я.
— И вот меня останавливает ваш брат. Он не просто вежлив, а ведет себя как истинный джентльмен. Я предложил ему есть дерьмо. Я напал на него. Плюнул в него. Стал проситься за решетку, чтобы побыть чертовым мучеником — задница в тюрьме, а имя — в газетах, на телевидении, и домой я возвращаюсь гребаным героем. Ничего удивительного, что отец исключил меня из своей жизни еще тремя годами ранее, а мои деньги передал в доверительное управление. Да, родители у меня богаты. Когда мать умерла, мы с отцом поругались: я назвал его капиталистической свиньей, а он сказал — будет молиться, чтобы никогда меня больше не видеть. И вот я на бешеной скорости помчался в эту глухомань — средневековый Юг, и кто останавливает меня? Ваш брат.
— Господи, помилуй, — прошептал я.
— Он доставил меня сюда. Вернее, пришлось тащить волоком — я сопротивлялся. А потом разнес их всех к чертям.
— Как?
— Я потребовал телефон — сделать звонок.
— Звонок?
— Ну, да. Положенный мне г…ный звонок. Шериф сказал мне, что телефона здесь нет. Что это за гребаная тюрьма, где нет телефона? Да он соображает, что я с ним сделаю? Он хоть понимает, что арестовал юриста — члена Нью-Йоркской коллегии адвокатов, выпускника Колумбийского Университета и прочая-прочая? Он знает, что у меня х…ва прорва денег? И я собирался хорошенько его поиметь. Делать все равно было нечего. Я хотел расправиться с Шерифом, с Генри — со всеми, кто построил эту тюрьму без телефона — да покрепче расправиться, так, чтоб пожалели, что на свет родились!
Тут я понял, что мне придется сделать. А Любен продолжал. Но — удивительно — теперь он улыбался:
— В конце концов, Шерифу пришлось признаться, что тюрьму построила его бабушка, и на самом деле он вовсе не шериф и даже не его помощник. Я забил косяк и, выпуская дым ему в лицо, ловя кайф, сообщил, что как только он выпустит меня, я засажу в тюрьму его бабку, его самого и этого ниггера. Так я и собирался поступить. Тут Шерифу пришла повестка — отправляться в армию. Он приказал Генри кормить меня.
Я пытался гнать мрачные мысли. Но в памяти помимо воли всплывал красный ягуар в нашем хлеву, звук лязгающей двери — и я чувствовал безысходность ситуации для нашей семьи. Все сводилось к одному: или мы — или С. Джером Любен.
Любен вновь заговорил.
— Уверен, Шериф сдержит слово и выпустит меня в следующем октябре. Не то, чтобы я хотел уйти. — Он нахмурился. — Безусловно, в это трудно поверить. Вы просто не поверите.
— Во что, мистер Любен?
— В то, что я, в конце концов, перевоспитался. Я полюбил Америку. Если потребуется, готов воевать за нее. Пошел бы и добровольно. Я очистился духовно, я здраво мыслю. Он выпустит меня в октябре, понимаете.
Я понимал только одно — я должен его убить. Я чувствовал биение своего сердца. Должно быть, он увидел, как изменилось мое лицо. Но смотрел на меня спокойно.
— Что вы будете делать? — спросил я.
Мы закопаем его и автомобиль. Отравить — решение напрашивается само собой, пусть тихо уйдет во сне, и его вынесут отсюда так же, как и внесли, только сопротивляться он не будет. Это единственный выход.
Любен улыбнулся.
— Вы готовы?.. Мне нравится ваш брат.
Должно быть, мой взгляд говорил — что за чушь ты несешь; Любен глубоко вздохнул, вновь улыбнулся и продолжил. Весь этот сжимающий тисками Нью-Йорк и весь мир, и его неприятности с отцом и другими членами семьи, наркотики, антивоенное движение, хиппи, говорил он, — все это перестало иметь значение, когда его заперли здесь — вероятно, на всю жизнь.
— Все это дерьмо, весь этот прессинг внезапно ушли. Не думайте, что это случилось в одночасье. Конечно, нет. Прошло, должно быть, года четыре. Все это время я орал по ночам, пытаясь вынудить Генри отпустить меня. Потом решил постричься и сбрить бороду. Шериф говорил, что я могу получить все, что заблагорассудится, — в разумных пределах и за свои деньги. Книги, библиотека, пишущая машинка. Здесь каждая стоящая книга по пенологии
— Не уверен.
— Я вот к чему: я осмыслил, что был неправ. Шериф арестовал меня, и своими угрозами я, по сути, сам запер за собой дверь. А теперь, спустя почти десять лет, видите, что вышло? Видите, каким я стал?
— Каким? — спросил я. — Было такое чувство, что меня обмишуривает коммивояжер. Я отчаянно хотел верить, что не придется его убивать. Ничего не скажешь — Любен чертовски умел расположить к себе и вызывал симпатию, больше того, он выговаривал слова, как Шериф, словно брат разговаривал со мной или я слышал эхо его голоса, но именно это и заставило меня спуститься на землю. Вдобавок, я понимал, что Любен не может стать одним из нас. Он был ньюйоркцем, законником и должен нас ненавидеть. От него исходила опасность, как от гремучей змеи. — Так какой вы сейчас?
— Образцовый заключенный, перевоспитавшийся преступник. Ни дать ни взять — готовый материал для статьи из “Пенология в Америке”, — Любен стал открывать верхний ящик маленького оливково-зеленого шкафчика для документов. — Напишу, как будет свободное время, — он тихо посмеялся над собственной шуткой.
Я взглянул на титульный лист и прочел: “Трудности, с которыми сталкиваются власти небольших поселений при содержании тюрем и мест лишения свободы”, а под заголовком — “Соломон Джером Любен, бакалавр гуманитарных наук, бакалавр права”.
— Ну что ж, впечатляет, — у меня затряслись руки.
— Это ерунда. Взгляните вот на что.
Любен схватил с ближайшей полки длинный сверток бумаг и стал разворачивать его на столе.
Глядя ему в затылок, я подумал, почему бы пристрелить его сейчас, пока он не смотрит на меня.
Насколько я знал Генри и Шерифа, они были бы не против замять дело моими руками.
— Не хотите посмотреть? — спросил Любен.
— Давайте.
И я встал рядом с ним.
— Это фасад, — сказал он. — Ново? Погодите, пока я его усовершенствую.
Я видел на рисунке только длинное здание.
— Я буду финансировать этот проект. Все закрутится в октябре, когда выйду на свободу. Положим конец допотопному уродству — этой кости в горле маленьких поселений Юга. — Он показал следующий лист. — Здесь, естественно, будет стена. Это план-схема. Здесь изолированный корпус. Здесь столовая. Внутренний двор. Тут библиотека. Кухня. Мы с Шерифом два года планировали это сокровище. Как вам? Нравится?
Я стоял совершенно ошарашенный. А он вновь повторил, что его денег хватит, чтобы воплотить проект в жизнь и содержать тюрьму. Он — С. Джером Любен — администратор. Шериф, понятно, будет доставлять заключенных. Генри понадобится помощь, чтобы кормить столько ртов. Представьте только.
В его глазах появилось мечтательное выражение. В тюрьме строго секретно будут содержаться мэры и чиновники маленьких городков, говорил Любен. Он хотел наблюдать за тем, как функционирует — для начала на Юге — то, что он назвал “Великим почином Шерифа”.
— В конце концов, такие тюрьмы распространятся по всему земному шару. Как только поймут, насколько это лучше, чем разводить бюрократизм. Никакой адвокат не вытащит из нашей тюрьмы скотского ублюдка, педофила, маньяка, заключив сделку о признании вины
— Где вы планируете построить ее? — спросил я.
— Да прямо здесь! Не представляю лучшего места для первого экземпляра. — Он вернулся к проекту. — В подвальном этаже — камеры-одиночки: звуконепроницаемые, абсолютно без освещения. Говорю вам, Джим, когда мы с Шерифом закончим строительство, это будет что-то! Эх!
Я не знал, что сказать. И вообще не мог думать.
— Что за план — дьявольски замечательный, — прошептал Джером Любен.
Снизу послышался лязг железной двери и шаги на лестнице — это Генри нес яйца.
Редактура: киевлянки.
© Данные материалы разрешается использовать с обязательным указанием авторства и ссылки на первоисточник (форум «Клуб любителей детектива»).
Спокойный
, 
