Добро пожаловать на форум «Клуб любителей детективов» . Нажмите тут для регистрации
 |
|
В 1971 году премию «Эдгар» в категории «рассказ» получила Марджери Финн Браун за рассказ "В рижских лесах действительно очень много диких зверей" (In the Forests of Riga, the Beasts Are Very Wild Indeed), впервые опубликованный в журнале McCalls в июле 1970 года.
Марджери Финн Браун (1913–2010) — американская писательница. Будучи женой военного, после окончания второй мировой войны переехала со всей семьей в Токио. Через какое-то время Марджери устроилась на работу в одну из японских газет. Результатом проживания в Японии стали ее две документальные книги — «Over a Bamboo Fence: An American Looks at Japan» (1951) и «Behind the Bamboo Curtain: a Westerner Looks at Japan» (1953). Также Браун написала более десяти рассказов.
!Весь материал, представленный на данном форуме, предназначен исключительно для ознакомления. Все права на произведения принадлежат правообладателям (т.е. согласно правилам форума он является собственником всего материала, опубликованного на данном ресурсе). Таким образом, форум занимается коллекционированием. Скопировав произведение с нашего форума (в данном случае администрация форума снимает с себя всякую ответственность), вы обязуетесь после прочтения удалить его со своего компьютера. Опубликовав произведение на других ресурсах в сети, вы берете на себя ответственность перед правообладателями.
Публикация материалов с форума возможна только с разрешения администрации.
In the Forests of Riga, the Beasts Are Very Wild Indeed by Margery Finn Brown (ss) McCalls, Jul 1970; Prize Stories, 1972; The O. Henry Awards, 1972; In the Looking Glass: Twenty-One Modern Short Stories by Women, 1977; The Edgar Winners 33rd Annual Anthology of the Mystery Writers of America, 1980; Ellery Queen's Mystery Magazine, February 1987.
Поверьте мне на слово, как хорошему другу: я обыкновенная женщина, ничем не примечательная, скромная и неприметная. Меня никто никогда не провожал домой. Я никогда не выигрывала в лотерею. Однажды, когда я ехала в автобусе, в открытое окно, возле которого я сидела, залетел огрызок яблока, и у меня под глазом появился приличный синяк. По прошествии лет я вышла замуж, родила четверых детей, жила в двадцати домах в самых разных местах, устраивала вечеринки, подшивала шторы, мечтала, молилась Богу, посещала салоны красоты, а однажды в День благодарения с левой рукой, затянутой в лубок, готовила праздничный обед на тридцать человек.
Моя жизнь была “самая простая и обыкновенная и самая ужасная”. Толстой? Достоевский? Неважно
Еще восемь месяцев назад музыка была неотъемлемой частью моей жизни. А еще книги, которые были мне необходимы, как воздух. Теперь при взгляде на длинные ряды корешков, выстроившихся на стеллажах в коридоре — здесь и великие произведения литературы, и посредственные сочинения, и поэты, и ораторы, и исторические фолианты, и энциклопедические словари, — меня охватывает ужасная печаль. Сегодня утром я пыталась снова читать Йейтса
“Без старой милочки моей
Что мне до новых шлюх!”
Слова доблестно маршируют по странице. Смысл брызжет мне в голову, как искры отсыревшей петарды.
Ну, что тут скажешь? Вы не можете больше наслаждаться музыкой и читать Йейтса. Вы можете лишь передвигаться при помощи этой жуткой белой трости, а все ваши мысли заполнены воспоминания о запахе сигаретного дыма. И что с того? Потерпите еще минутку, пожалуйста. Мы только-только покинули взлетную полосу, ремни безопасности все еще пристегнуты. Возвращаясь к “кваразину”, его основным ингредиентом является варфарин. (Как ни странно, варфарин входит в состав крысиного яда.) Кваразин — это антикоагулянт. Он разжижает кровь, и ей становится легче передвигаться по артериям. Тем самым снижается вероятность “повторного инцидента”, как говорит доктор Чиклетс.
В каком количестве я принимаю кваразин? Его доза меняется. Каждую среду я прихожу в клинику доктора Чиклетса на Саттон-стрит и сдаю кровь на анализ, чтобы определить уровень коагуляции. Каждый четверг между часом и тремя мисс — старая дева — Франклин звонит мне по телефону и говорит: “Миссис Мэннинг? Кэтрин Мэннинг? Ваша новая доза до следующей среды — одиннадцать. Повторите за мной, миссис Мэннинг, одиннадцать миллиграммов”. Одиннадцать, повторяю я. Одиннадцать, сделайте себе зарубку на сердце. Одиннадцать, нацарапайте на обоях в ванной комнате.
Я храню кваразин в двух пузырьках в аптечке с зеркальной дверцей. Таблетка цвета лаванды — это два миллиграмма. Персиковая — пять миллиграммов. Одиннадцать — это две персиковые и половинка лавандовой. После того как я принимаю кваразин, я закрываю аптечку, рассматриваю лицо, отражающееся в зеркале, и разговариваю с ним. Я говорю: “Эй ты, подруга, да-да, ты, с мешками под глазами. Ты уже сегодня приняла кваразин. Повторяй за мной, ты уже приняла кваразин”.
Зачем это нужно?
Затем, что слишком жидкая кровь может затопить ваши кровеносные сосуды. Вы захлебнетесь, как крыса в потоке воды.
Лежа на кровати, застеленной покрывалом из лиловой тафты, я жду звонка от мисс Франклин. Между прочим, передняя спинка кровати с завитушками в стиле рококо была куплена в Венеции. Рядом с кроватью стоит комод “Буль”
Вчера была среда, и я ходила к врачу. Но я не обязана вспоминать о том, что было вчера. Я ведь, в конце концов, не каменная. У меня есть свобода выбора. Лучше я буду думать о том, как прекрасен был вчерашний закат, и как красивы были синие полоски на воде — прямо как на картине Хиросигэ
Прежде чем закрыть глаза, я успеваю заметить, как мой муж и мой сын обмениваются взглядами, полными откровенной скуки. (Они не вредничают, не думайте; они вообще не умеют быть вредными.) Мне и самой с собой скучно. Но, пока я принимаю кваразин, я ничего не могу с этим поделать. Лекарство как бы растворяется в моей голове. Там сейчас будто дремучий лес. Темный и непролазный. В этом лесу все неподвижно. Туда не проникают лучи солнца. Вы, наверное, видели картину Анри Руссо
Мне стыдно рассказывать об этом лесе. Но он существует. Я в этом уверена. Моя уверенность исходит прямо из “оцепенения в костях”. Эмили Дикинсон? Уолт Уитмен? Оцепенение в костях сигнализирует вам о неожиданности встречи
Вы тоже это понимаете? В вашей жизни, как и в моей, встречались разные люди? Но, вообще-то, у меня было не так уж много встреч. Особенно, связанных с радостными чувствами. Душная ночь в Сантьяго — еще до того, как изобрели кондиционеры. Моя спина горела от непереносимой жары. Женщина в соседней предродовой палате с каждым выдохом кричала “Madre de Dios. Madre de Dios”
Когда я впервые увидела Джейми, его держали головкой вниз: маленькая рыбка, как будто специально обмазанная белесым воском. Врач сказал: “Миссис Мэннинг, вы были отличной пациенткой. Перед тем как я буду вас зашивать, я вам что-нибудь дам”. Я попросила его не давать мне никаких усыпляющих препаратов. Мне не хотелось упускать ни секунды этой встречи. Этой желанной встречи с перевернутым вверх ногами ребенком, на личике которого застыла пиратская усмешка, и глазки которого дерзко блестели.
Через несколько лет еще одна жаркая ночь, теперь уже в Риме. Прием в посольстве в честь Р., знаменитой певицы-сопрано. Я слышала ее пение, но никогда не встречалась с ней лично. Она была в желтом платье от Баленсиага
Когда меня представили певице Р., я сказала “Добрый вечер”. Она посмотрела мне прямо в глаза и прошептала: “Молитесь за меня”. Я на мгновение растерялась и брякнула: “Когда молиться?” “Все время, — ответила Р. с легкой улыбкой. — Начинайте прямо сейчас”.
Уоррентон, штат Вирджиния. Ветхий сельский дом с прогнившими полами и снующими по подвалу мышами. Я с детьми жила там целый год, пока нам не удалось перебраться к моему мужу в Джакарту.
В году двенадцать месяцев. Он не писал девять недель. Я обнаружила, что могу двое суток обходиться без сна. На третьи сутки, ночью, в моей комнате было полно людей. Все эти люди разговаривали, и мой голос что-то им отвечал, пронзая кромешную тьму комнаты. А однажды ночью я повстречалась с Богом. Он сказал всего четыре слова. Что это было? Я его себе представила? Или он представил себе меня? Но его слова до сих пор живут в моей памяти.
Итак, перелет из Уоррентона в Джакарту. Огромная кроваво-красная луна. “Луна охотника”, как сказал мой муж. За окном качался и шелестел бамбук. Я даже не могу вспомнить имя девушки. Из реальных воспоминаний — только запах инсектицида ДДТ. (Вы слышали о попугае Падеревского
После той ночи в Джакарте, когда на небе багровела “Луна охотника”, Джордж никогда больше не изображал попугая Падеревского, и я никогда уже больше не была той кровожадной воительницей, которая рубит направо и налево головы его врагов, обеспечивая ему жизнь, свободную как от долгов, так и от преждевременных морщин. Но это не сделало ни одного из нас сильнее. Просто исчезла одна из сотен причин, благодаря которым мы когда-то поженились и решили делить брачное ложе. В любом случае, напор и энергичность — это не самые лучшие качества для женщины. Если бы я могла начать всё сначала, я была бы спокойной, милой и любезной, как многолетний кампсис, побеги которого обвивали стены дома, в котором я когда-то родилась.
Дарем, Нью-Гэмпшир. Дом в готическом стиле, под черепичной крышей. Мой сводный брат Эмметт — его отец женился на моей матери — примерно раз в десять лет впадает в состояние агрессии. Но мне он никогда не причинял вреда. Мы были с ним близки, как родные. Я научила его кататься на велосипеде. Он заплатил мне за мою первую работу: я помогала ему носить клюшки для гольфа. Когда его отец умер, дом перешел к Эмметту. Я вернулась в Дарем, чтобы помочь ему привести в порядок родовое гнездо.
Ночью, после похорон, мы вдвоем с Эмметтом спускаемся по ступенькам в подвал.
— Ты знаешь, как отец ненавидел всякие налоги и сборы, — сказал тогда Эмметт. — Однажды, прошлой зимой, он ночью вытащил меня из постели и заставил закопать пачку купюр в винном погребе. Потом я должен был зацементировать это место. Ты побудешь со мной, когда я буду выкапывать деньги. Мне нужен свидетель.
У меня похолодела спина. Я продолжала спускаться по ступенькам, слишком напуганная, чтобы повернуть назад.
— Нам надо найти отцовский топор, правда ведь, Кейт? Ты же не знаешь, где он его держал, ведь правда? А я все время оставался в Дареме. Я разгребал тут дерьмо, пока ты где-то ездила… Мы найдем этот чертов топор. Хоть всю ночь будем искать, правда ведь, Кейт?
О встречах вспомнила. Дело сделано. Слова сказаны. Трассирующие пули, пронзающие лесную чащу. Меня назвали Кейт в честь моей бабушки-ирландки. Бабушка красила волосы чайным отваром и колошматила по полу своей тростью из ирландского терновника всякий раз, когда ей не нравилось обслуживание или окружающие делали все не так, как она хотела. Будь сильной, говорила она обычно. Будь непреклонной, Кейт, не позволяй людям тобою помыкать.
Располневшая и ослабевшая физически, я коротаю дни в спальне с розовато-лиловыми обоями и жду телефонного звонка. Если бы только мне не надо было принимать кваразин. “Если бы только” — эта фраза, как дорога в никуда. Все, что осталось, — это то, что осталось. Я сама. Пробегающие секунды. Моя левая рука. Как бы описать мою левую руку? Воспаленные кутикулы ногтей, обручальное кольцо (слегка великоватое), точки веснушек, синие извилистые вены, сигнальный медицинский браслет на запястье, шрам на указательном пальце от пореза стеклом от разбитой двадцать лет назад банки с маринованной свеклой. Ладонь состоит из пяти веерообразных косточек, обтянутых кожей цвета зрелого сыра. Косточки продолжаются пятью неодинаковой длины полосками. На конце каждой полоски — овальное, будто затянутое целлофаном, окошко. Однажды, глядя вниз с чердака конюшни, я приняла лошадь за виолончель.
Знаете, это все кваразин. Мне страшно.
Знаете, моя свекровь могла схватить вас своей клешней за запястье, и вы не могли вырваться, пока она не закончила бы одну из своих бесконечно длинных и бессмысленных историй. Моя свекровь. Крупная краснолицая женщина. Ее зубные протезы постоянно щелкали, губная помада собиралась в складках вокруг рта, пальцы были насквозь пропитаны никотином. Она обожала Джорджа: “Мой единственный, любимый сыночек стал дипломатом”. Джордж ее стыдился: “Ради бога, мама, если хочешь говорить обо мне, говори просто, что я работаю в Госдепартаменте”.
Каждое лето она нас навещала. В пять часов утра она уже шумно плескалась в ванной. Когда мы с Джорджем возвращались ночью с вечеринки, все белье в доме было уже переглажено. “Нет, что вы, я и не хотела идти с вами на вечеринку, я бы не вписалась в вашу компанию. К тому же у меня аллергия на мексиканскую еду”. Джордж говорил, что это полная ерунда. И, действительно, в Мехико она ходила с нами в национальный мексиканский ресторан. Поедала тортильи и пила сангрию, пока ей не стало плохо. Уделала весь туалет в ресторане.
Посреди ночи я проснулась. Дверь в комнату для гостей была приоткрыта, и я услышала, как она пытается потихоньку зажечь спичку. (Господи, подумала я, однажды ведь я тоже стану старой, приеду к одному из моих женатых сыновей, и они с женой тоже будут шептаться в постели: “Когда же она уберется домой? Боже, я не могу больше этого выносить”.) Это не было сочувствием или жалостью, но какое-то безотчетное желание заставило меня подняться и зайти в комнату для гостей. Скорее, это было некое символическое действие, отображавшее мое собственное будущее. “Миссис Мэннинг, — сказала я, — принести вам чего-нибудь?” Тихий, хриплый смех. Рука, похожая на клешню. “Послушай, — сказала она, — я знаю, что чертовски вам надоела, но ничего не могу с этим поделать”. На следующее утро, за завтраком, все было по-прежнему: размазанная губная помада, скрипучий смех, попытки добиться внимания своего сына, ее любимого сыночка-дипломата. Все то же самое, без изменений. Мартин Бубер сказал бы, что категория “я — это я” поменялась на категорию “я — это ты”. Алан Уотс сказал бы, что ее “женская сущность” столкнулась с моей
Да что тут говорить?
Наше путешествие почти завершилось, мы приближаемся к посадочной полосе, шасси уже выпущены. Вчера я ходила к своему врачу. Да, я называю его Чиклетсом. Это для краткости, а еще — из вредности
— Ага, вы теперь воздерживаетесь от курения, — говорит он, выпуская из своего рта клуб дыма прямо мне в лицо. — Что ж, у вас есть мужество.
(Не выйдет, хотелось мне сказать, не выйдет, жалкий ты придурок. Слышала я твои страшилки, которыми ты в клинике всех уже достал.)
— Как я уже говорил, миссис Мэннинг, кваразин — это мощное средство. Ваша кровь сейчас в порядке, но, смею заметить, мне не доводилось раньше в своей практике сталкиваться с такой реакцией, какая наблюдается у вас.
(Брось, прогульщик. Ты же вечный двоечник. Тебя надо снова отправить на первый курс медицинского факультета. Сухарь ты и неуч.)
— У моей лаборантки сегодня свадьба, поэтому кровь на анализ возьму я сам. Поработайте кулачком, пожалуйста.
(Когда моя кровь брызнула ему на рубашку, меня охватил ребячий восторг. Мне стало так весело, что я нашла в себе смелость задать тот самый по-желчному горький вопрос.)
— Миссис Мэннинг, скорее всего, вам придется принимать кваразин до конца жизни. Это более чем вероятно, хочу вам заметить, поэтому вы должны с этим просто смириться.
Смириться?
Я спускаюсь на лифте в вестибюль клиники. Слепой продавец карандашей узнает меня по шагам.
— Вы сегодня идете как-то неуверенно, миссис Мэннинг?
— Нет, мистер Холлидэй, — отвечаю я. — Со мной все в порядке. А как ваша жизнь в этом дурацком мире?
— Ужасно... Но тут уж ничего не поделаешь.
Смирение.
Я никогда не смогу. Умру прежде, чем стану покорной. Моя шея болит от напряжения, ведь у меня в голове — дремучий лес. Я рассеяна. Мне снятся кошмары. Мне страшно. Все это меня одновременно и пугает, и привлекает.
Передо мной — островок безопасности. Чтобы взять такси и ехать домой, мне нужно перейти улицу. В середине перекрестка есть безопасное место для пешеходов — в виде небольшого треугольника. Иногда мне везет, и я целиком перехожу улицу, пока горит зеленый свет.
Сегодня я не успеваю. Я стою на островке безопасности. Смотрю на пролетающие мимо машины, на пыхтящие черным дымом грузовики, на бешеные автобусы, которые проезжают так близко, что у меня перехватывает дыхание. Я перевожу взгляд на свои черные туфли из крокодиловой кожи. “Сделай шаг своей маленькой ножкой”. Глупая детская песенка. Сделай шаг, всего на один дюйм, и для тебя, Кейт, все закончится.
Не толкайся. Кто бы ни толкал меня в спину, прекрати это делать! Обернуться? Это бессмысленно. Я знаю, что на островке безопасности, кроме меня, никого больше нет. И у меня нет уверенности, что все произойдет быстро, окончательно и безболезненно. Вдруг я, вся переломанная и побитая, буду продолжать жить? Вот будет прелестно! Когда на светофоре загорается зеленый, я, прихрамывая, бегу к стоянке такси. Терпение, только терпение. Будь сильной, трусиха. Вырубайте лес, но не заставляйте меня ждать.
Я ждала целый день. Посмотрите на часы: десять минут четвертого. Соседские дети возвращаются из школы домой. Размахивают руками и хлопают друг друга по спинам. Старый далматинец по кличке Элайджа выглядывает из-за кустов и нерешительно машет хвостом.
— Привет, Элайджа!
Я узнаю голос. Это новенькая в нашем районе девочка. Ей лет пять. Она носит колготки в сеточку и приводит в умиление всех жителей квартала.
— Элайджа, а ты умеешь?..
Звонит телефон, и я сразу снимаю трубку. Мисс Франклин. Я слушаю, повторяю за ней новую дозировку, благодарю и вешаю трубку.
Что там должен уметь Элайджа? Вот я должна начать принимать кваразин по двадцать два миллиграмма. Madre de Dios. В больнице было всего четыре миллиграмма. Потом шесть, девять, одиннадцать, четырнадцать, пятнадцать, восемнадцать. Двадцать два. Я же растворюсь в своей крови. Распадусь на молекулы.
Опираясь на трость, я бреду в ванную. Обои, которые я столько лет собиралась поменять. Это надоедает: Золушки в кринолинах, выскакивающие из карет-тыкв. Я открываю зеркальную дверцу аптечки. Двадцать два миллиграмма. Это шесть персиковых. Шесть раз по пять будет двадцать. В одной лавандовой — два миллиграмма. Двадцать и два будет двадцать два. Я наливаю полстакана воды. Таблетки плавно опускаются на дно. Я закрываю аптечку. Смотри. Это я говорю в зеркало. Смотри, подруга, да, ты, которая с мешками под глазами. Ты уже сегодня приняла кваразин. Повторяй за мной, ты уже приняла кваразин.
Я это говорю.
Но я не вижу в зеркале никакого лица.
Вижу воротник выцветшего синего халата. Вижу тонкую шею. А что выше шеи? Ничего. Воздух. Там, где должно быть лицо — кусок обоев с Золушкой.
Обман зрения?
Я щелкаю выключателем. Слышу звук загорающейся лампы дневного света. Слышу последнее трио из “Кавалера розы”, доносящееся со стороны коридора. Мой язык влажен. У нас отличная вода. Вкус у нее такой, будто в ней плавали русалки. Фарфоровая раковина как любая фарфоровая раковина — холодная и нерушимая.
Alles in Ordnung
Я снова смотрю в зеркало. Халат, шея, воздух, обои. Ноги становятся ватными. Я прижимаю руки к животу. Сердце бешено стучит. Кваразин уже превратил мою голову в лесные дебри; теперь он растворил мое лицо. Личность — это всего лишь маска. Кваразин расплавил мою личностную маску. Голова, потом лицо... Что дальше? Сердце? Оцепенение в костях, которое сигнализирует о встрече, которое метит истинные чувства, заглядывает вперед и удивляет. Как мне теперь прожить остаток дней?
В доме холодно. Надо включить газовый термостат. Чувствуя, как мои тапочки цепляются за туалетный коврик, я возвращаюсь в спальню, в мою маленькую розовато-лиловую овощную корзинку. Морковка, брокколи, гирлянды из петрушки. Случилось наихудшее. Я столкнулась сама с собой. В спальне никого не было.
Память ноет, тянет за рукав. Ужасная поездка на острова Аран
Да, я должна это учитывать. Природа никогда не радуется и не скорбит. Она никогда не хвалит и не осуждает. Природа просто существует. У меня нет сил плакать. Поэтому я лишь вздыхаю. От моего обреченного вздоха стены спальни раздуваются, как перезревший гриб-дождевик. Однако мне становится немного легче. Хорошо, когда ты один, и никто тебя не слышит. Можно глубоко вздохнуть и сказать: “О, дорогая. Дорогая Кейт”.
Дорогая Кейт?
Дорогая никто.
