• Просмотр темы - Р. Барнард: Смерть продавщицы (авт. сборник)

Р. БАРНАРД: СМЕРТЬ ПРОДАВЩИЦЫ И ДРУГИЕ НЕСВОЕВРЕМЕННЫЕ КОНЧИНЫ

   ФОРМАТ: Авторский сборник
   НАЗВАНИЕ НА ЯЗЫКЕ ОРИГИНАЛА: “Death of a Salesperson and Other Untimely Exits” │ ПЕРВАЯ ПУБЛИКАЦИЯ НА ЯЗЫКЕ ОРИГИНАЛА: Scribner, 1989
   ПЕРЕВОД: “Форум "Клуб любителей детектива"”, Эстер Кецлах ｢псевдоним｣
   ПЕРЕВЕДЕНО ПО ИЗДАНИЮ: “Death of a Salesperson”, eBook

   Данные первой публикации, публикации на форуме во вкладках каждого конкретного рассказа (информационный блок).

ВАЖНО! В ТОПИКЕ ПРИСУТСТВУЮТ СПОЙЛЕРЫ. ЧИТАТЬ ОБСУЖДЕНИЯ ПОСЛЕ ПРОЧТЕНИЯ РАССКАЗА!

ВНИМАНИЕ!
Весь материал, представленный на данном форуме, предназначен исключительно для ознакомления. Все права на произведения принадлежат правообладателям (т.е согласно правилам форума он является собственником всего материала, опубликованного на данном ресурсе). Таким образом, форум занимается коллекционированием. Скопировав произведение с нашего форума (в данном случае администрация форума снимает с себя всякую ответственность), вы обязуетесь после прочтения удалить его со своего компьютера. Опубликовав произведение на других ресурсах в сети, вы берете на себя ответственность перед правообладателями.
Публикация материалов с форума возможна только с разрешения администрации.
“Женщина в шкафу”
  После похорон, когда родственники и друзья разошлись, и в доме стало холодно и пусто, Джеффри Харкот особенно остро ощутил свою потерю. ‘Начало моего одиночества’, — подумал он. К тому же был понедельник, начало школьных каникул. Разумеется, он мог бы пойти в школу, в свой кабинет, у директора школы всегда найдется работа. Однако это значило бы только сменить одну пустоту на другую. Были друзья, которых он мог бы навестить, но он знал, что они избегают его, отчасти из самых лучших побуждений, отчасти, опасаясь оказаться в неловкой ситуации. Джеффри был сдержанным человеком, не привыкшим делиться с окружающими своими переживаниями.
  Викарий говорил ему, как это будет, и оказался прав. Собственно говоря, викарий позвонил ему в тот вечер, зная, как плохо Харкоту будет после похорон. Джеффри послушал Малера. Он всегда говорил, что Малера немного переоценивают, однако в его теперешнем состоянии Девятая[1] сказала ему то, что никогда не говорила прежде. Хотя то, о чем она говорила, было неутешительным. Больше утешения принесла ему беседа с викарием.
  — Постарайтесь, чтобы вы все время были чем-нибудь заняты, — говорил викарий своим обычным голосом. Это было приятно после всех этих приглушенных интонаций. — В доме должно быть осталось множество книг, принадлежавших Хелен. Библиотека, наверно, будет благодарна за них. И всегда пригодится хорошая подержанная одежда, особенно в такие трудные времена, как нынешние. Мы в церкви могли бы помочь вам избавиться от нее. Я не хочу сказать, что вам следует очистить дом от всего, что напоминает о ней, боже упаси! Но через месяц или два вы будете рады, если у вас не останется ничего из этих вещей... Вы ведь не думаете об этом человеке? О водителе?
  — Нет, — честно ответил Джеффри. — Не вижу в этом особого смысла. Я хотел бы, чтобы его поймали и до конца жизни запретили ему водить машину, но кроме этого... К тому же мы даже не знаем, был ли это мужчина... Мы даже не знаем, что это действительно была ‘Хонда’. Это всего лишь впечатление свидетеля — серебристо-голубая ‘Хонда’... Нет, честное слово, я не думаю о нем. Это просто пустота.
  — Понимаю, старина. Как я уже сказал, просто постарайтесь, чтобы вы все время были чем-нибудь заняты. Я зайду через несколько дней и посмотрю, есть ли у вас что-нибудь для нас.
  Поэтому остаток вечера Джеффри просматривал содержимое книжных шкафов, которых в доме было множество. Он нашел двадцать или тридцать книг — романов, книг о путешествиях, книг, связанных с курсом социологии, которую Хелен изучала в Политехническом университете[2]. Он увязал их в неуклюжий тюк и сказал себе, что завтра позвонит в библиотеку. Разумеется, эта работа заняла его мысли.
  На следующее утро после завтрака — время дня, которое они с Хелен почти всегда проводили вместе, — он решил заняться одеждой. На самом деле, он не думал, что ему вообще следует что-нибудь оставить себе. Он не спрашивал никого из родственников, ни своих, ни Хелен, хотят ли они взять что-нибудь из ее вещей. И он был совершенно уверен, что в любом случае они отказались бы. Интерес Хелен к одежде был чисто утилитарным: она покупала прочные добротные вещи, приличествующие жене директора школы. Они не вызывали никаких сентиментальных чувств. Его переполняли воспоминания о Хелен, однако он не мог бы сказать, во что она была одета.
  Джеффри положил на кровать два старых чемодана и открыл ту половину шкафа, где были выдвижные ящики. Он сложил в один из чемоданов нижнее белье, ночные рубашки, колготки и шляпки. И хотя он проделал все это быстро и умело, закончив, он с удивлением понял, что едва не плачет. Может быть, ему стоит выпить чашку кофе? Нет. Сначала он закончит. Он легко управится с этим за десять минут.
  Харкот рывком распахнул вторую половину шкафа. Первым его чувством было всего лишь слабое недоумение: что-то было не совсем в порядке. И только через несколько секунд он в полной мере ощутил шок. Здесь была вся одежда, которую он — почти не замечая ее — так хорошо знал: деловые наряды и костюмы, в которых она появлялась на школьных мероприятиях, вечернее платье длиной три четверти, которое она надевала на их очень редкие вечеринки с танцами. Но кроме этого... Он шагнул вперед и ошеломленно дотронулся до них.
  В темноте, в глубине шкафа, висели платья, которых он никогда не видел. Джеффри никогда даже вообразить не смог бы, что Хелен носит такие. Это были яркие, сексуальные платья из дорогих тканей — шелка, кашемира. Он трогал их, точно это могло сделать их более реальными. Он не мог отвести от них своих изумленных глаз. Это были платья женщины светской: изысканные, модные платья. Он видел женщин в таких нарядах на Bond Street[3]; он мог представить себе их хозяйку в ложе Covent Garden[4] или танцующую в ‘Dorchester’[5]. Это вечернее платье — оно сверкало и переливалось, решительно, оно было великолепным.
  Он резко захлопнул дверцу шкафа и на мгновение прислонился к ней головой. Затем спустился вниз по лестнице, чтобы приготовить себе чашку кофе. Сев за кухонный стол, он выпил ее и попытался собраться с мыслями.
  Почти так же быстро, как она пришла ему в голову, он отказался от идеи, что Хелен хранила вещи какой-нибудь своей подруги. Кто из ее подруг мог бы носить подобные платья? И почему ее попросили хранить только дорогие, модные вещи? Нет, это были платья Хелен. Она знала, что ему никогда и в голову не пришло бы заглянуть к ней в шкаф, разве что она была бы очень больна. Зачем они ей понадобились? Может, она носила их днем, пока он был в школе? Гуляла в них по дому, мечтая об аристократической элегантности? Воображая себя на коктейльных вечеринках в Mayfair[6] или танцующей ночь напролет с какими-нибудь аристократическими юнцами двадцати лет от роду? Это казалось таким непохожим на Хелен. Его жена была деловой, здравомыслящей, лишенный каких-либо сантиментов женщиной. По крайней мере так он всегда полагал.
  Собравшись с духом, Харкот вернулся в спальню. Он достал платья из шкафа, водил рукой по нежной ткани, чувствуя ее фактуру, восхищаясь фасоном. Он не был экспертом; ему всегда приходилось напоминать себе, что нужно сказать что-нибудь о том, как выглядит его жена, когда они выходили в свет. Но эти платья показались ему необычайно элегантными. Такие платья носят женщины богатые, уверенные в себе, привлекательные. Хелен после смерти матери унаследовала дом в пригороде Лондона и продала его по нынешним вздутым ценам. Так что вопрос был не в том, откуда она взяла деньги. Вопрос был в том, почему ей этого захотелось.

  В тот же вечер он позвонил в Политехнический университет. Он сразу попал на секретаря приемной комиссии.
  — Добрый вечер. Меня зовут Джеффри Харкот. Я звоню по поводу моей жены Хелен Харкот.
  — О, да. Я хорошо ее помню, — ответил приветливый женский голос. — Мы часто беседовали с ней, когда она выбирала для себя учебный курс.
  — Кажется, она рассказывала мне об этом. Боюсь, она умерла.
  — О боже, мне так жаль. Она долго болела?
  — Это была дорожная авария. Водитель сбил ее и скрылся.
  — Какой ужас. Должно быть, для вас это было ужасное потрясение.
  — Да, конечно. Я просто подумал, что нужно позвонить и сказать вам, что вы можете вычеркнуть ее из ваших списков.
  Последовала пауза, тянувшаяся около трех секунд, прежде чем женщина сказала:
  — Да, разумеется, так мы и сделаем. И еще раз, мне ужасно жаль.
  Джеффри знал, что означала эта пауза, знал, что женщина готова была сказать, но не сказала — Хелен уже некоторое время не было в их списках.

  Ночь прошла для него ужасно. Он лежал на двуспальной кровати, которую делил с женой, в нескольких шагах от шкафа. В ночных кошмарах ему казалось, что в шкафу он обнаружил другую женщину, женщину, которая и была, и не была его женой. У Хелен была другая, неизвестная ему, жизнь, в которой она была модной, блестящей и даже соблазнительной. Это было так, словно какой-то внезапный кризис или непроизвольное действие открыли ему такую сторону его собственной натуры, о какой он даже не подозревал. Хелен была вовсе не такая, твердил он себе, она не желала подобной жизни. “Такая, такая”, — говорил шкаф.
  На следующее утро он понял, что не может оставить все как есть: он должен знать.
  У него была скучная, старомодная пуританская совесть. Сделанное им открытие намекало, что он обманул ожидания Хелен. Тогда, тем более, он должен знать.
  За завтраком, чувствуя себя вороватым и грязным, он просмотрел чековую книжку Хелен и ежемесячные отчеты компании, обслуживавшей ее кредитную карту. Насколько он смог понять, там не было счетов за отель. Когда Хелен начала по четвергам ночевать вне дома (‘Я пропускаю так много вечерних мероприятий, а ‘British Rail’[7] практически отменила все поезда, после девяти’), она сказала ему, что нашла маленький пансион типа ‘постель и завтрак’ в Блумсбери[8], дешевый и чистый. Не было никаких корешков чеков, подтверждающих это. Не было и чеков, выписанных более шикарным отелям. В выписках по счету, однако, имелись крупные суммы: они были выписаны ‘Harrods’, ‘Selfridges’ и магазину под названием ‘Аманда’, находившемуся в Knightsbridge[9]. Очевидно, за платья.
  Его мысли сосредоточились на этом курсе социологии. Поначалу они довольно много говорили о нем, но в последнее время почти совсем прекратили эти разговоры. Темы стали слишком путанными, к тому же Джеффри испытывал естественное пренебрежение академического ума к подобным предметам. Это был курс, занимавший лишь один день в неделю, предназначенный для студентов, обучающихся с частичной нагрузкой и людей ‘с особыми потребностями’. Когда она начала свою учебу, то ездила на занятия по средам. Где-то в начале первого года она сказала, что занятия перенесли на четверг. Но ведь это должно было очень сильно нарушить планы студентов, ведь такое изменение расписания было очень сложным, а то и невозможным? Она начала ездить на занятия по четвергам потому, что... Но нет. Лучше отбросить любые подобные мысли. Придерживаться фактов. Сохранять прочную связь с реальностью. Ему пришлось заглянуть в газету, чтобы убедиться, сегодня действительно среда.

  Он поехал в Лондон на машине. Он не в силах был вынести сочувствие и расспросы людей на станции. В Карбери, маленьком городке в Эссексе, где он жил, все знали всех.
  Он доехал до Политехнического университета и минут двадцать кружил вокруг, пока не увидел отъезжающую машину. Он поставил свой автомобиль на освободившееся место и вошел в университет. Он бродил по вестибюлю, пока не нашел доску объявлений с расписанием. Тренированным взглядом школьного директора он скользил по массе подробной информации (так много курсов, так мало знаний), пока не добрался до строки ‘Социология (особые потребности) ’. Если бы Хелен продолжала свои занятия, она бы сейчас училась — она говорила, что сейчас учится — на третьем курсе.
  Он был прав. Этот курс занимался по средам. Сейчас у группы был семинар на тему ‘Синдром забитого ребенка’ в аудитории 347В. Они должны были закончить в двенадцать часов. Он поднялся на лифте на третий этаж и пошел по однообразным, неотличимым друг от друга коридорам. ‘Это больше похоже на какую-нибудь коммерческую фирму или захудалый отель, чем на образовательное учреждение’, — подумал он. Как прижилась здесь Хелен? А может она даже чувствовала себя здесь как дома? Он остановился возле аудитории 347В, чувствуя себя начинающим полицейским в штатском.
  Когда семинар закончился, студенты со скучающим видом поплелись наружу. Трудно было вообразить, как такая ужасная и трогательная тема, как забитые дети могла нагнать скуку, но лектору казалось, каким-то образом удалось этого добиться. Около трети студентов были обычными молодыми людьми студенческого возраста, другим было от двадцати до тридцати лет, остальные были возраста Хелен или старше. Он выбрал симпатичную женщину лет сорока, и, поколебавшись, подошел к ней.
  — Извините, не могли бы вы помочь мне? Я ищу кого-нибудь, кто знал Хелен Харкот, когда она здесь училась.
  Женщина обернулась и улыбнулась.
  — Да, я знала Хелен.
  — Хорошо?
  — Так же хорошо, как все здесь, я полагаю. Те из нас, кому было за сорок, обычно собирались вместе между занятиями. Ну и?
  — Я ее муж. Хелен погибла в дорожной аварии на прошлой неделе.
  — О, господи. Какая трагедия. Она была такой веселой, такой живой.
  — Вы позволите мне угостить вас обедом? Здесь есть поблизости что-нибудь подходящее?
  — Мы можем пойти в студенческую столовую. Там не так уж плохо. Не знаю, чего вы от меня хотите, но это явно не стоит обеда в ресторане.
  Над двумя тарелками с пастушьим пирогом[10] и горошком Джеффри раскрыл свои карты.
  — После смерти жены я узнал о ней такое, о чем никогда прежде не догадывался. Я, например, не знал, что она бросила заниматься здесь и... другие вещи. Один день в неделю у нее была своя жизнь, о которой я ничего не знал. Прошу вас, поверьте, вовсе не из-за злобы или обиды я чувствую, что должен знать. Вы не выдадите Хелен, если расскажете мне. Я просто хочу знать, чем я разочаровал ее.
  Женщина кивнула.
  — Я могу это понять. Но, честное слово, я в любом случае не знаю ничего, что могло бы как-то ‘выдать’ Хелен. Понимаете, мы были не такими уж близкими подругами, и она пробыла здесь всего полтора семестра.
  — Я так и думал. Почему она бросила учебу? Кажется, она была так увлечена поначалу.
  — О, да, была. Как и все мы. Но преподаватели не слишком хороши, а некоторые предметы отвратительны. Я припоминаю, Хелен как-то раз сказала мне, что она не знает — предметы ли это вообще... На самом деле многие из нас задаются вопросом, зачем мы продолжаем все это. Просто, чтобы получить клочок бумаги в конце, я полагаю.
  — А почему она ушла?
  — Я не знаю, почему она ушла. Но она говорила, что ей скучно, а потом в один прекрасный день ее здесь не оказалось. И больше она не приходила.
  — Понимаю. Скажите, были ли у нее какие-то особенно близкие друзья?
  — Ну, мы все были добрыми друзьями. Те, кто помоложе, обычно держались в сторонке, но на самом деле они были очень милы с нами... Я понимаю, куда вы клоните, разумеется... Был один человек... Ох, боже мой, как же его звали? В тот год в начале второго семестра в Политехе была вечеринка с танцами...
  — Да, припоминаю. Хелен взяла машину и вернулась домой очень поздно. Я уже спал, когда она приехала.
  — Я уверена, в этом нет ничего особенного, но она очень много танцевала с тем мужчиной. Он бросил учебу примерно тогда же, когда и она. Я думаю, именно поэтому я не могу вспомнить его имя. Он был лет на пять или шесть моложе, чем Хелен, но, казалось, им было очень весело друг с другом. Его предприятие обанкротилось, но он надеялся получить работу в ICI[11], в отделе кадров. Эти курсы были своего рода временным вариантом. Насколько я помню, он нашел работу и бросил учебу.
  — И вы больше ничего не можете вспомнить о нем... о них... что могло бы подсказать...
  — Что у них был роман? Мы ведь об этом говорим, не так ли? Ах, боже мой, я чувствую, что это — предательство... Со стороны казалось, что в тот момент все дело было скорее в схожем чувстве юмора, чем в романе. Я помню, как однажды, когда мы все сидели здесь и болтали, тот человек устроил для нас чудный спектакль, с мимикой и акцентом, и всем прочим. Он рассказывал про один отель в Блумсбери... ‘Дорвард’, вот как он назывался... где они все еще устраивали настоящие старомодные чаепития, с изящными сандвичами, и булочками, и кексами. А после ужина у них танцы под оркестр Palm Court[12], и бездна исчезающей элегантности. Я вспоминаю, что ваша жена смеялась до слез, и говорила: ‘Ну, просто “Отель ‘Бертрам’’’[13]. Хотела бы я посмотреть на это’. И тот мужчина пообещал как-нибудь сводить ее туда... Как же его звали?
  — Может кто-нибудь еще вспомнит?
  — Они могут помнить, — она огляделась вокруг и метнулась к столу, за которым сидели трое или четверо студентов. — Его имя Роджер Майклз, — сказала она, возвратившись. — Он был владельцем маленькой фабрики игрушек, но из-за кризиса она закрылась. И он перешел в ICI.
  Она наклонилась вперед с самым серьезным видом.
  — Вы же понимаете, у меня нет никаких фактов...
  — Ох, конечно. Это мог быть кто-то совсем другой... кто-то, с кем она познакомилась в поезде, к примеру. Может, вообще никого не было. Кстати, как он выглядел?
  — Одет с иголочки. Хорошо сложен, но не высокий. Живой, вечно сновал туда-сюда. И все время шутил.
  ‘Я всегда был не мастер шутить’, — печально подумал Джеффри. Казалось, какая-то огромная тяжесть навалилась ему на спину, выдавливая из него воздух. ‘Как же я разочаровал ее, — подумал он. Харкот знал, что его жена была ласковой, великодушной, заботливой. Теперь он также узнал, что она жаждала света, веселья, смеха. — Как же отчаянно я ее разочаровал’.

  Было все еще только начало дня, когда он вернулся к своей машине. Джеффри подумал, что у него достаточно информации, чтобы отыскать этого Роджера Майклза, но сначала он может попробовать еще кое-что, чтобы убедиться, что он на верном пути. Подруга Хелен была права, сказав, что они говорили о романе. Те платья были платьями влюбленной женщины. Но был ли Майклз тем самым мужчиной? Он поехал в Блумсбери, и опять ему пришлось покружить по окрестным улицам, прежде чем он нашел место для парковки. Потом он коротал время в ‘Dillon’ и ‘Foyles’[14], пока не пробило четыре часа, и в ‘Дорварде’ накрыли столы к чаю.
  Все было невероятно изысканно, словно в Harrogate[15] 30-х годов. Пианист ненавязчиво играл Гершвина и Айвора Новелло[16], а сандвичи и кексы лежали в серебряных корзиночках на кружевных салфетках. И только персонал был не тот: разношерстная коллекция национальностей. Джеффри повезло: его обслуживал общительный пузатый киприот с акцентом восточного Лондона. Наполовину допив свой чай, Джеффри достал из бумажника фотографию Хелен, сделанную во время отпуска в Вероне за год до этого, и подозвал официанта. В первый момент тот лишь покачал головой.
  — Нет. Нет. Не могу сказать, что я... Погодите! Погодите минутку. Я думаю, что это, должно быть, миссис Роджерс, так ее звали. Да... Голову поставлю об заклад... Понимаете, здесь она выглядит совсем по-другому. Так безвкусно одета, ей-богу, словно она пыталась обезобразить себя. Наша миссис Роджерс... А в чем дело, приятель? Вы частный детектив? Я думаю, это, в самом деле, миссис Роджер, или как там ее зовут.
  — Когда вы освободитесь?
  — Я заканчиваю в шесть, вот так-то.
  — Как насчет того, чтобы выпить?
  — Не откажусь.
  — Встретимся у выхода в шесть.

  Они расположились в ‘Кружке и бутылке’, недалеко от Тоттенхэм-Корт-роуд, и после того, как банкнота в десять фунтов перешла от Джеффри к официанту, тот рассказал все, что ему было известно.
  — Отчего-то я всегда подозревал, что они не были женаты. Я видел, как он регистрировался, когда они остановились здесь на ночь в первый раз. И, похоже, он делал это не очень-то уверенно. ‘Вот как! — подумал я. — Твое имя вовсе не Майкл Роджерс’. С тех пор, я заметил, что он всегда платил наличными, и никогда чеком или кредиткой.
  — Но они регистрировались как муж и жена?
  — Разумеется. А вы как думали? Понимаете, это была не совсем обычная связь. Потому что, когда приглядишься поближе, понимаешь, что она старше, чем он. Эффектная, очень изящная, в общем, высший класс, но старше. Я принял ее за леди из провинции... я имею в виду леди, и очень хорошо обеспеченную леди, которая завела интрижку в Лондоне. Хотя это было нечто большее. Видно было, что она влюблена.
  Официант, углубившись в свою кружку, не заметил, как вздрогнул Джеффри.
  — Они приезжали в ‘Дорвард’ каждую неделю?
  — Ну, да. Кроме школьных каникул. Я решил, что у кого-то из них были дети, которые приезжали на каникулы из интерната.
  — Итак, они приезжали каждый четверг?
  — Верно. Кроме последней недели, но, может, там были короткие каникулы или что-то в этом роде. Да, они приезжали и пили чай в зимнем саду, как это недавно сделали вы.
  — А что они делали по вечерам?
  — Иногда они ужинали в ‘Дорварде’, а потом танцевали. Но по четвергам тут вечером не очень оживленно. Обычно они уходили. Вызывали такси у стойки и ехали в ‘Савой’ или куда-нибудь еще. Она в длинном платье, с прической и прекрасным макияжем. Бог ты мой, она выглядела просто сногсшибательно! Не удивительно, что он увлекся ею.
  — Вы сказали, что она была влюблена. А он?
  — Ах, я думаю, он тоже. Без сомнения. По крайней мере до последнего времени...
  — Что-то изменилось?
  — Ну, и да, и нет. На первый взгляд, все было по-прежнему. Но они стали более серьезными. Подолгу разговаривали, понизив голос, за чайным столиком. Один раз я увидел, что дама расстроена, хотя (она ведь была леди), она всегда вела себя со мной одинаково, когда я подходил посмотреть, не нужно ли им чего-нибудь... Он не был так сильно расстроен. И я подумал, что он пытается прекратить их роман... самым тактичным образом, насколько это возможно. Говорите, что хотите, но так это обычно и бывает, когда женщина старше, чем мужчина. Понимаете, решив покончить с этим, он мог сказать ей, что у его жены появились подозрения, и им нужно быть осторожнее.
  ‘Нет, — подумал Джеффри, — он использовал ее, а потом бросил’. Он почувствовал глубокое отвращение к этому Роджеру Майклзу, работавшему в ICI и имевшему такой огромный запас шуток. То, что он чувствовал, — сказал он себе с унылой честностью человека, не способного на сильный накал чувств, — не было ревностью. Вернее, ревность была не главным. Это была обида за Хелен. Теперь он видел в ней человека, долгие годы менявшего себя, приспосабливавшегося к той серой, монотонной жизни, на которую обрек его брак, но в ком было другое, более дерзкое ‘я’, ждавшее своего часа, чтобы проявиться. А когда это произошло, легкомысленный или бессердечный человек использовал ее, а потом бросил.
  — Я чувствую себя виноватым из-за этого, — сказал официант, вставая и похлопывая себя по заднему карману, — но десятка есть десятка. Не знаю, что за леди платит вам, но моя парочка — симпатичные люди. А она — очаровательная женщина.
  ‘А я и не знал, что был женат на очаровательной женщине’, — грустно подумал Джеффри.

  На следующее утро огромный груз разочарования и недопонимания казался таким же сокрушительным, как накануне. Перед завтраком Харкот заехал в свою школу. Она была похожа на призрак школы, хотя позже он узнал, что там была одна из секретарш. Он взял из своего кабинета том телефонного справочника Лондона от ‘Л’ до ‘Р’. Он ни с кем не разговаривал. Меньше чем когда-либо ему хотелось беседовать по душам с кем бы то ни было о своей потере.
  К счастью, фамилия ‘Майклз’ оказалась не очень распространенной. Из того, что ему было известно о нем, Джеффри мог предположить, в каком районе он мог жить. И выбирая из группы Маклзов с инициалом ‘Р’, он уже вторым звонком попал в яблочко. Это был Роджер Майклз, живший на Графтон-авеню в Сербитоне.
  — Простите, могу я поговорить с мистером Майклзом?
  — Боюсь, мой муж с понедельника по пятницу на работе. Могу я чем-то помочь вам?
  Голос был твердый, чуть напряженный, с довольно неопределенным выговором.
  — Возможно, сможете. Я из журнала ‘Экономист’, мы проводим исследование британских производителей игрушек.
  — Ах, мой муж давно бросил это дело. Около двух лет назад. Он понял, куда дует ветер. Теперь у него очень хорошая работа в ICI.
  — Благодарю вас. Вы сказали мне все, что я хотел знать. Я больше не побеспокою вас.
  Повинуясь внезапному порыву, положив трубку, он нашел номер ICI и связался с отделом кадров.
  — Простите, мистера Майклза сейчас нет, — сказал ему холодный деловитый голос. — Он работает главным образом с нашими предприятиями на севере. Он уезжает из Лондона в понедельник утром и возвращается сюда только в пятницу. Хотя, кажется, он приезжает обратно в четверг днем.
  Положив трубку, Джеффри подумал о том, как Роджер Майклз договаривался Хелен. Они встречались где-то еще, а потом вместе приезжали в ‘Дорвард’? Это казалось вполне вероятным. Рассчитывал ли он встретиться с ней в прошлый четверг и будет ли ждать ее сегодня? Или он, как предположил официант, прекратил их встречи, выдав этот перерыв за временный (пока не улягутся подозрения жены), а на самом деле бросил Хелен?
  К этому времени он уже решил когда-нибудь в будущем поговорить с Роджером Майклзом.
  Но сначала он хотел изучить положение вещей, присмотреться к особенностям его повседневной жизни. Он легко нашел Графтон-авеню в справочнике ‘Лондон от А до Я’[17].
  Ничто не мешало ему немедленно отправиться туда. Каникулы продлятся еще несколько дней, и, без сомнения, любые проблемы, какие могут возникнуть, будут перенаправлены к его заместительнице. Приехав в Сербитон, он обнаружил, что по крайней мере здесь с парковкой нет проблем. Похоже, об этом месте трудно было сказать что-то сверх этого. Он поставил машину на соседней улице и словно бы мимоходом прогулялся по Графтон-авеню.
  Дом Майклзов не очень отличался от того, что он ожидал: стандартный отдельно стоящий дом, построенный, вероятно, в пятидесятых годах, с крошечным аккуратным палисадником и без каких-либо особенностей. То же самое было верно и для всех прочих домов на улице — типичные для пригорода дома. Единственным островком посреди этой архитектурной монотонности был маленький общественный садик на противоположном углу улицы. Джеффри немного погулял в нем, не сводя глаз с дома Роджера. Однако там не было никаких признаков жизни.
  Он подумал: интересно, был ли Роджер завсегдатаем пабов? Да, очень похоже, что был. Мужчины, без конца сыплющие шутками, обычно именно таковы. За две улицы от дома Роджера Джеффри заметил очертания придорожного ресторана в стиле безымянных пивоварен 30-х годов. Возможно, это любимый паб Роджера? Это стоило проверить.
  Оставалось еще добрых полчаса до обеденного столпотворения, и владелец не прочь был немного поболтать.
  Собираетесь переехать сюда? Ну, он всегда говорил, что лучшего места не найти. Прекрасные дома — ну, да, вы сами видите. И люди тоже хорошие, если уж на то пошло — высший класс, если Джеффри понимает, что он имеет в виду. А чем занимается сам Джеффри? Школьный учитель?
  Директор школы! Ну, он практически уверен, что Джеффри отлично здесь приживется. Есть у него какие-нибудь знакомые в этом районе?
  — Ах, нет, — небрежно сказал Джеффри. — На самом деле, нет. Хотя, я только что вспомнил, что знаю парня, который живет где-то здесь. Его зовут Роджер Майклз.
  — Роджер! Он один из лучших. Один из наших постоянных клиентов. Ну, не совсем постоянных, потому что сейчас он с понедельника по пятницу на севере. Но он заходит сюда в пятницу или в субботу, и они с женой всегда обедают здесь по воскресеньям. Приходят около половины первого, выпивают по кружке и остаются до половины второго, когда будет готово жаркое.
  — Отличный парень, этот Роджер, — сказал Джеффри с мучительно давшейся ему сердечностью.
  — Приятный человек. Такой забавный. Я бы сказал, настоящий остряк. Когда он приходит сюда, вокруг него собирается небольшая компания, и они у него просто лопаются от смеха.
  — И малый не промах, как я слышал, — заметил Джеффри.
  — Ну, об этом мы здесь ничего не знаем, — ответил хозяин с профессиональной осторожностью. — Когда он дома, жена держит его на очень коротком поводке. Между нами, — он наклонился над барной стойкой и понизил голос, — говорят, она немного сука... Так что, если он время от времени заводит интрижки, я вовсе не удивлюсь.
  — Нет?
  Хозяин снова понизил голос.
  — У одной здешней пары была серебряная свадьба. Они отправились в ‘Савой’ немного встряхнуться. И увидели там Роджера с женщиной... ‘Первоклассная штучка’, — так они сказали. Конечно, это могла быть его сестра... — хозяин ухмыльнулся. — Никто ничего не сказал. Только одна-две грязные шутки. Дело в том, что его жену не очень любят. А про Роджера можно говорить все, что угодно, но люди к нему тянутся.
  Бар начал заполняться.

  Джеффри вернулся в ресторан в воскресенье, в обеденное время. На этот раз бар был полон, и Джеффри обслуживала официантка. Он расположился у окна. Отсюда ему не был виден дом Майклзов, но он мог видеть конец Графтон-авеню.
  Большинство пар, зашедших выпить, приезжали на машине, но, конечно, не Майклзы. Примерно в половину первого он увидел пару, идущую со стороны Графтон-авеню. Они казались любящей парочкой, однако даже издали что-то противоречило такому впечатлению. Он шел словно человек, глубоко погрузившийся в свои мысли. Она держала его за руку, но это лишь усиливало ощущение фальши. Когда они приблизились к пабу, Джеффри допил свое пиво и вышел через заднюю дверь. В машине он понял, что весь взмок от пота.
  Разумеется, сейчас было неподходящее время и место для первого знакомства. Ему нужно застать Майклза, когда тот будет один, в каком-нибудь месте, где их никто не знает. Но как это устроить?
  Вечером в воскресенье Джеффри позвонил своей заместительнице. Он понял, что просто не в состоянии прийти в школу утром, сказал он. Он собирался прийти, но отчего-то мысль о школьной линейке, когда все дети будут глядеть на него, показалась совершенно невыносимой. Он может потихоньку проскользнуть в школу позже, днем. Или он обязательно придет во вторник. Заместительница была полна сочувствия и сказала, что все прекрасно понимает.

  Было совсем темно, когда Джефри вышел из дому в понедельник утром; собственно, была еще ночь. Роджер Майклз мог отправиться на север в любое время, начиная с шести часов. Однако Джеффри занял позицию в маленьком общественном садике в пять. Он оставил свою машину сразу за углом Графтон-авеню. Примерно через двадцать минут на лестничной площадке второго этажа дома № 26 зажегся свет, а вскоре свет загорелся и в задней части дома внизу. Что он делает? Варит себе кофе или готовит завтрак? Джеффри надеялся, что первое. Когда он думал об их первой встрече, то представлял себе, что она произойдет в каком-нибудь придорожном кафе, где Роджер остановится позавтракать. Над Сербитоном разгорался рассвет. Должно быть, он готовит себе поесть. Но даже в этом случае, он, конечно, остановится где-нибудь выпить чашечку кофе во время своей поездки?
  Было чуть позже семи, когда входная дверь открылась. Джеффри видел спину Майклза, пока тот закрывал дверь, а потом смотрел на него сбоку, пока тот шел к гаражу. Среднего роста, маленькие усики, твердая походка. Джеффри вертел в пальцах ключи от машины, слушая, как открывается дверь гаража. Потом опять ждал. Что он там делает, этот человек? Наконец машина завелась и начала выезжать из гаража.
  Кровь бросилась в голову Джеффри с такой ослепляющей силой, что ему пришлось прислониться к дереву. Это была серебристо-голубая ‘Хонда’. Она стояла посреди подъездной дорожки, когда Роджер вышел из машины, чтобы закрыть дверь гаража. Серебристо-голубая ‘Хонда’. Он убил ее. Умышленно сбил ее. Совпадение слишком бросалось в глаза, чтобы предполагать другое объяснение. Внезапно решившись, Джеффри подбежал к своей машине, завел ее, и, когда ‘Хонда’ проехала мимо, тихонько тронулся с места и последовал за ней на безопасном расстоянии.
  Всю дорогу, пока они проезжали один унылый пригород за другим, направляясь к М1[18], Джеффри размышлял. Он хотел бросить ее, а она не могла смириться с этим. Она могла создать проблемы. Она угрожала пойти к его жене. Он не мог представить себе Хелен, создающую проблемы. Но ведь и вся вторая жизнь Хелен была чем-то таким, что он мог вообразить, только представляя себе женщину совершенно другого сорта. Она была сорокалетней женщиной, безнадежно влюбленной в мужчину моложе нее. Отчаявшаяся женщина пойдет на отчаянные средства. С другой стороны, он просто завел легкую интрижку на стороне. Его брак был очень важен для него. Почему? Может, у жены были деньги?
  Хелен сбили между городом и домом, на участке шоссе, где можно было разогнаться. Она, как обычно, давала уроки кулинарии, как всегда делала это вечерами по вторникам. Кто угодно мог знать об этом, но Майклз-то, без сомнения, знал об этом прекрасно. Он, должно быть, приехал с севера, припарковался там, подождал, пока она пройдет мимо, потом сбил ее на большой скорости и уехал. Джеффри почувствовал, как в нем поднимается огромная, удушающая ярость, такая же сильная, как в тот миг, когда он увидел машину.
  Наконец они добрались до шоссе. Джеффри с облегчением обнаружил, что Роджер не был любителем быстрой езды. Он держался у обочины и вел машину очень осторожно. Возможно, на самом деле он был лихачом, но сейчас у него что-то было на уме? Они ехали все дальше и дальше в направлении центральных графств, в сторону севера. Он не собирается останавливаться! Джеффри почувствовал нарастающую волну разочарования, которая довела его ярость до точки кипения. Он не собирается останавливаться! Где он сможет разобраться с Роджером? Сказать ему в лицо, что знает, что тот сделал?
  Они приближались к эстакаде. Повинуясь внезапному импульсу, Джеффри прибавил скорость. Он поравнялся с ‘Хондой’ и поехал рядом с ней. Роджер вел машину ровно и осторожно. Тень набежала на его лицо. Он осознал, что машина на соседней полосе держится рядом слишком долго. Он повернул голову и увидел лицо Джеффри, в упор глядевшего на него. Джеффри увидел, как у Роджера отвалилась челюсть. Майклз узнал его. Значит, Хелен показывала ему фотографии. Его челюсть зашевелилась. Казалось, он собирался что-то сказать. Затем внезапно его машина потеряла управление, вильнула влево, сорвалась с дороги, пробила барьерное ограждение эстакады и рухнула на землю или на шоссе внизу. Последним, что увидел Джеффри, было обезумевшее от ужаса лицо Роджера.
  Он продолжал ехать дальше, пока не добрался до придорожной стоянки. Он просидел несколько минут, положив голову на руки. Он ничего не сделал. Его машина даже не коснулась ‘Хонды’. И все же — зачем он ехал за ним? Зачем держался рядом с ним на соседней полосе? Чтобы хорошенько рассмотреть? Или подсознательно желая, чтобы случилось что-то подобное тому, что случилось?
  В любом случае это было что-то вроде торжества справедливости. Десятью минутами позже, почти успокоившись, Джеффри проехал к следующему перекрестку, развернулся и направился обратно, на юг. На эстакаде уже была полиция и люди из санитарной авиации, а внизу под ней он услышал сирену автомобиля скорой помощи.

  В следующую субботу Джеффри поехал в Сербитон, чтобы купить местную газету. Там была краткая заметка о происшествии, где говорилось, что оно не повлекло новых смертей, хотя пострадал пассажир машины, ехавшей внизу, которую слегка задела упавшая ‘Хонда’. Джеффри почувствовал облегчение, узнав, что не случилось худшего. Он вернулся в Сербитон в следующую субботу, и еще через субботу, но только в третью субботу он нашел отчет о дознании.
  Прежде чем принять вердикт о смерти в результате несчастного случая, коронер детально изложил все факты. Погибший был еще молод, счастливо женат и совсем недавно получил многообещающую работу в первоклассной компании. К несчастью, эта работа требовала многочисленных разъездов. Не было никаких свидетельств того, что мистер Майклз пил, в то утро или вечером накануне. Не было также никаких свидетельств, что его рассудок мог быть затуманен по какой-либо другой причине, например из-за наркотиков. Факты, относящиеся к делу, заключались в том, что мистер Майклз плохо спал прошлой ночью и начал свое долгое путешествие рано утром. Очевидно, несчастный случай произошел из-за кратковременной потери концентрации.
  Коронер также отметил, что показания вдовы Роджера Майклза дают основания полагать, что фактором, способствовавшим аварии, послужило то, что ее муж вел машину, к которой он не привык. Автомобиль ‘Вольво’, предоставленный ему компанией, находился в гараже на капитальном ремонте, и ему пришлось взять машину жены.
   Информационный блок | +
   Формат: Рассказ
   Название на языке оригинала: “The Woman in the Wardrobe” │ Первая публикация на языке оригинала: EQMM, декабрь 1987 г.
   Другие публикации: “Readers’ Choice”, Davis, 1990 г.; “Death of a Salesperson and Other Untimely Exits” (авторский сборник), Scribner Book Company, 1989 г.; etc
   Первый перевод на русский язык: “Форум "Клуб любителей детектива"”, 18 мая 2022 г, Эстер Кецлах ｢псевдоним｣
   Переведено по изданию: “Death of a Salesperson”, апрель 2013 ｢эл. издание｣
“Деловое сотрудничество”
  Все говорили, что из них получилась замечательная тройка, потому что они словно бы дополняли друг друга. Чаттервеи были такими умными, здравомыслящими и обаятельными: они всегда выглядели загорелыми (по-видимому, у них было что-то вроде домашнего солярия) и одевались с ненавязчивой безупречностью. Из-за этого могло бы показаться, что они были самодовольными или равнодушными, однако они были какими угодно, только не такими. С ними было необычайно интересно, и они были так очаровательны, что приглашения от них — а они часто принимали гостей — всегда желали и с нетерпением предвкушали.
  С другой стороны, Пол был неуклюжим: неаккуратным и даже неряшливым, с пятнами краски на руках и одежде и налетом никотина на зубах. Иногда он слишком много пил, конечно, никогда не посещал портного. Пол прекрасно развеивал любые мысли, которые могли возникнуть оттого, что Чаттервеи были столь идеальными.
  Разумеется, не было никаких формальных причин считать их тройкой. У Пола была квартира в доме Дэвида и Имоджин в ‘Мидоубэнксе’, их большом современном доме в скандинавском стиле. Пол, будучи художником, не смог устоять перед освещением в этой квартире. Он учился вместе с Дэвидом в школе, а теперь рисовал аккуратные живописные пейзажи в старомодном духе, которые хорошо продавались, но все-таки отчего-то создавали ложное представление о его личности. Дэвид возглавлял мебельную фирму, специализировавшуюся на современных изделиях из качественного дерева.
  И все же неудивительно, что их считали троицей, или что люди, приглашавшие на обед Чаттервеев, всегда добавляли: ‘И захватите с собой Пола, хорошо?’ И Пол обычно приходил (из-за чего доводилось неожиданно приглашать разведенных или вдовствующих женщин, думавших в своем уединении, что их бывшие друзья уже совершенно позабыли о них). И его всегда видели в их компании. Если они отправлялись за покупками в Лемингтон-Спа[19], он сопровождал их, и они встречались за ланчем. На концерты и благотворительные праздники они обычно приезжали вместе, и их часто видели во время воскресных поездок за город, когда Имоджин и Дэвид могли сидеть и читать, пока Пол делал наброски. Если кого-то приглашали к Чаттервеям, он ожидал, что там будет и Пол, но если бы кто-нибудь заглянул к ним вечером неожиданно, вероятно, он бы нашел его у них и в этом случае, небрежно развалившимся в длинной, не загроможденной лишней мебелью гостиной со старой трубкой в зубах. Можно было сказать, что Пол прижился у Чаттервеев.
  Естественно, поскольку люди — это всего лишь люди, они время от времени отпускали шуточки или строили догадки. Они говорили, что у Пола с ними медовый месяц; предполагали, что он был женственным вялым типом, полулитературным, полуреальным (вроде Тургенева с его Виардо), безнадежно влюбленным в Имоджин. Кое-кто говорил, что он влюблен в Дэвида — в конце концов, разве они не учились вместе в школе? Некоторые вполголоса предполагали, что все трое делят одну постель по примеру сэра Чарльза Дилька[20] (эта идея возникла потому, что Имоджин и Дэвид вращались в либеральных кругах).
  Правду не угадал никто: после целого дня, который она проводила, занимаясь хозяйством в доме Дэвида, развлекая друзей Дэвида, поддерживая общественный статус Дэвида и, что было особенно важно, помогая Дэвиду в его бизнесе, Имоджин отправлялась в постель Пола.

  Это была идеальная организация работы. Дэвиду при его общественном положении необходима была жена — как помощница, а также в качестве декоративного украшения. Его сексуальные аппетиты были незначительными, возникали с перебоями и партнерша ему, в сущности, не требовалась. Пол нуждался в сексе, но он не желал, чтобы рядом с ним все время находилась жена. Он знал Имоджин одновременно и в самом близком, и в наименее близком смысле. Имоджин любила деньги, хорошую одежду, хорошую еду и жизнь в роскоши. Впрочем, она была щедрой натурой — предпочитала делиться счастьем, а не копить его. Ей также нравилось легкое острое чувство опасности. Шутливые замечания насчет их свадебного путешествия были не так уж далеки от истины. Пол полетел в Пизу другим рейсом, и они все встретились, едва пройдя таможню. Дэвид отправился на взятой напрокат машине во Флоренцию, Пол с Имоджин поехали на своей в Портофино. Все они замечательно провели время.
  Собственно говоря, они замечательно проводили время втроем и в дальнейшем. Как правило, днем Имоджин приглашала важных иностранных покупателей на обед. Она была восхитительной хозяйкой дома — по-своему безупречной, но при этом непринужденной и умеющей развлечь гостей. Она была очаровательной женщиной, ни один волосок на ее голове никогда не выбивался, и ее прическа всегда казалась идеальной. Дэвид, с его гибкой широкоплечей фигурой, его ровным, но не слишком кричащим загаром, своим гостям (чаще встречавшим британских бизнесменов пузатого и прожорливого вида) казался почти иностранцем. Чаттервеи походили на свою мебель: качество продукта было неоспоримым.
  Они часто приглашали сотрудников Дэвида. Это были многолюдные сборища, и они заказывали еду на стороне. Но Имоджин всегда готовила какие-нибудь особенные блюда, и цветочные композиции были делом только ее рук. Приемы, которые она устраивала (они с Дэвидом устраивали), заставляли каждого их работника — от члена совета директоров до уборщицы в мастерской — чувствовать себя важной частью одной большой команды.
  А когда сотрудники ‘Чаттервея и компании’ уходили домой, Имоджин отправлялась в постель к Полу — спокойная, прелестная, довольная.

  Для Имоджин стало полной неожиданностью, когда обнаружилось, что она беременна. В конце концов, ей было уже 39 лет — ей было уже за тридцать, когда она вышла замуж за Дэвида. Они никогда не планировали заводить детей, и они с Полом всегда предохранялись.
  Ну, почти всегда.
  — Я вижу, это не совсем то, над чем вы работали или на что надеялись, — сказал доктор Маклинток.
  ‘Над чем работали — что за странная фраза’, — подумала Имоджин.
  — Да, не совсем.
  — Если вы решите, что не хотите этого, учитывая ваш возраст...
  — Да. У меня еще есть несколько дней, чтобы обдумать это?
  — О, разумеется. Хотя, чем скорее вы примете решение, тем лучше, естественно. В вашем возрасте...

  ‘Право же, — думала Имоджин по дороге домой, — он почему-то все время говорил о моем возрасте. Ведь нет совершенно никаких причин, почему бы мне не оставить его, теперь, когда он уже там и ждет. Другое дело, если бы Пол был черным или кем-то в этом роде, и все могло бы раскрыться. Это не вызовет никаких разговоров. Все только порадуются за нас. Единственный вопрос — хочу ли я сама всей этой боли, хлопот, ответственности. Вот и всё’.
  Однако на самом деле это было вовсе не всё.
  Она решила ничего не рассказывать ‘своим мальчикам’ (не символично ли, что она подумала о них именно так?), пока она сама не примет решение. Оба, Пол и Дэвид, догадались, что что-то готовится, по молчаливости Имоджин и ее загадочной улыбке. Они подумали, что она готовит какой-нибудь сюрприз или шутку — одну из тех мелочей, которыми она время от времени добавляла пикантности в их совместную жизнь.

  Она объявила им об этом пару дней спустя, вечером за ужином, над улитками.
  — Вы, наверное, не поверите этому (и опять-таки, было ли символичным, что ее фраза прозвучала, словно речь из школьного учебника), — но я беременна.
  Последовало короткое молчание, потом Дэвид рассмеялся.
  — Этого не может быть. Ты же всегда хвасталась своей осторожностью.
  — Кратковременное умопомрачение, — сказала Имоджин.
  — С моей стороны отвратительно было смеяться, — сказал Дэвид, успокаиваясь. — Я всегда считал аборты мерзкой, грязной вещью.
  Имоджин начала убирать тарелки.
  — Я не собираюсь делать аборт.
  Уходя на кухню, она заметила ужас, отразившийся на лицах обоих мужчин.
  — Ты ведь это не серьезно, — сказал Пол, когда она вернулась с кастрюлей.
  — Нет, серьезно. Я решила оставить его.
  Ее невозмутимость чрезвычайно разозлила их, как и то, что она приняла решение, не спросив их мнения.
  — Но ты же никогда не хотела детей, — запротестовал Дэвид. — Это было частью соглашения.
  — Да, прежде у меня никогда не было материнских чувств, согласна. А сейчас, все взвесив, я хочу оставить его.
  — Но, я-то никогда не хотел основывать династию, — решительно заявил Дэвид. — Когда мне надоест мой бизнес, я хочу продать его с огромной прибылью и уйти на пенсию. В любом случае дети в наши дни никогда не делают того, что хотят от них родители. Вы проходите через период подгузников и первого велосипеда, потом прыщи и юношеская любовь, а когда вы уже хотите передать им семейную фирму, они говорят вам, что хотят поехать в Африку, бороться с голодом. Нет уж, спасибо.
  — Ты подумала обо всех этих заботах? — спросил Пол. — Обо всех этих воплях и реве, кормежке, бессонных ночах, смене подгузников? Ты понимаешь, во что превратится твоя жизнь?
  — Ты хочешь сказать, во что превратится твоя жизнь, — сказала Имоджин. — Кто-нибудь хочет съесть еще что-нибудь из этой кастрюли?

  Это стало обычным поведением Имоджин в следующие несколько дней. Как только Дэвид или Пол пытались поговорить с ней, напомнить об их соглашении, указать на изменения, которые ребенок внесет в их жизнь, она спокойно меняла тему разговора. Казалось, она давала понять — и оба мужчины подумали, что это совершенно возмутительно с ее стороны — что этот вопрос будет решать она одна, и что она уже все решила.
  — Наше соглашение работало просто идеально, — сказал Дэвид Полу за пинтой пива во время обеда в сельском пабе, недалеко от главной конторы его фабрики. — А теперь, на наших глазах, она изо всех сил пытается все разрушить! Диарея? Пеленочный дерматит?
  — Отрыжки и колики...
  — Покупки в ‘Мазекеа’[21] и борьба за новые детские сады...
  — А маленький засранец большую часть дня орет изо всех сил, заставляет папу, как лошадку, катать его по ковру и стучит ложкой по своему детскому стульчику... Боже правый!
  — Это был такой мирный дом, — сказал Дэвид. — Спокойный, в классическом стиле.
  — Мне нужен покой и порядок, — сказал Пол. — Для моей работы.
  Но, похоже, они не очень-то много могли тут сделать. Имоджин просто не обсуждала с ними этот вопрос, если не считать нескольких фраз о том, как продвигается ее беременность. ‘Доктор Маклинток сегодня был вполне доволен мною’, или ‘Я не могу дождаться, когда почувствую, как маленькое чудовище толкает меня ножкой’, или еще что-нибудь в этом роде. Со временем вопрос об аборте просто сошел на нет. Мужчины чувствовали себя оскорбленными, отодвинутыми в сторону, словно ими попользовались, а потом выбросили.
  — Если мы разведемся, — сказал Дэвид, — она может потребовать от меня денег на содержание ребенка. Она знает, с какой стороны ее хлеб намазан маслом.

  Тем временем, хотя она свела свою домашнюю работу к минимуму — готовила менее сложные блюда, покупала простую в приготовлении пищу — она по-прежнему замечательно принимала гостей и наслаждалась своей привычной работой. Пол и Дэвид подозревали, что особенное удовольствие от своей деятельности она получала, когда люди делали деликатные замечания насчет ее беременности или, возможно, когда она обменивалась впечатлениями о ней с женщинами, уже имевшими детей.
  — Я ужасно боюсь потерять его, — призналась она одной из этих женщин.
  — Ах, дорогая, только не в наши дни, не в наше время.
  Однако обе они знали, что такая возможность все еще существует даже ‘в наши дни и в наше время’.
  Имоджин часто посещала доктора Маклинтока (у них с Дэвидом, разумеется, была коммерческая страховка[22]). И во время своих визитов она рассказывала ему не только обо всех своих симптомах, но и обо всех своих страхах. Он ничего не говорил, но Имоджин была разумной женщиной, и Маклинток знал, что не может пренебрежительно отмахнуться от естественных страхов женщины, собиравшейся в первый раз рожать в тридцатидевятилетнем возрасте.
  — Я не люблю накачивать людей лекарствами, — сказал он, — особенно беременных женщин. Но ‘Миликседрин’[23], который я все-таки собираюсь вам выписать, я всегда назначаю женщинам за тридцать, когда они ждут первого ребенка. Препарат гарантирует, что беременность будет протекать без сучка, без задоринки.

  На следующий день Имоджин помогала на устроенной либералами благотворительной распродаже. Приближались выборы, и как всегда либералы рассчитывали завоевать голоса людей, придерживавшихся умеренных взглядов. Их деревня, расположенная недалеко от Лемингтон-Спа, была старомодной, полной вышедших на пенсию интеллектуалов, и Дэвид как-то раз пошутил, что, играя в лото, они пользуются римскими цифрами. Но среди них было на удивление много либералов, и Имоджин наслаждалась от души. У нее был прилавок, за которым она могла сидеть весь день, и множество добровольцев, готовых подменить ее. По дороге она отдала мужу рецепт доктора Маклинтока.
  — Возьми, дорогой, и купи это для меня.
  — Конечно. А что это?
  — Ох... пилюли для беременных, — сказала Имоджин, пожав плечами.
  Глаза Пола и Дэвида на мгновение встретились в зеркале заднего вида.
  — Кое-что для малютки в интересном положении, — шутливо сказал Дэвид, протягивая рецепт аптекарю.
  — Ах, да, ‘Миликседрин’, — сказал фармацевт, — у нас он есть. Очень полезное лекарство для пожилых женщин... хотя я, конечно, не назвал бы так вашу славную леди.
  — А что оно делает? — небрежно спросил Дэвид, разглядывая разнообразные таблетки от кашля на прилавке перед собой.
  — Предохраняет от преждевременных родов или выкидыша. Всегда существует такая опасность. Но мы ведь не хотим ничего подобного, не так ли?
  — Разумеется, не хотим, — ответил Дэвид.
  Пол вслед за ним вышел из магазина. В машине они осмотрели таблетки.
  — Они выглядят в точности так, как те таблетки от несварения желудка, что доктор Маклинток прописал мне в прошлом году, — заметил Дэвид. — Очень безобидные, совершенно невинные.
  Не сказав больше ни слова, они отправились домой. После окончания ярмарки, протягивая Имоджин бутылочку с таблетками, Дэвид сказал:
  — Тут одна из этих чертовых крышечек, защищающих от детей. Ты никогда не умела открывать их. Видишь. Ну, вот и все.

  Но Имоджин, вероятно, и так никогда бы не заметила, что бутылочку уже открывали до этого. Она была совершенно лишена подозрительности, живя в своем собственном маленьком мирке.
  Катастрофа случилась на седьмом месяце. К тому времени оба мужчины уже почти не надеялись, что это произойдет, хотя и не смирились с появлением ребенка. Дэвид взвешивал все за и против возбуждения дела по обвинению Имоджин в супружеской измене из-за ее романа с Полом. Пол решил, что ему совершенно не нравится спать с беременной женщиной, и обдумывал переезд, каким бы прекрасным для художника ни было освещение в ‘Мидоубенксе’. И тут, в одну ужасную октябрьскую ночь, сквозь шум ливня Дэвид услышал пронзительный крик.
  Это напоминало ‘Джейн Эйр’ и совершенно не вязалось с холодной финской атмосферой ‘Мидоубенкса’. Он включил прикроватную лампу и вскочил с кровати. Он услышал торопливые шаги вниз по лестнице из квартиры на верхнем этаже, которую занимал Пол. Потом дверь его квартиры открылась.
  — Дэвид! Дэвид!
  ‘Началось’, — подумал Дэвид. Вместе они побежали наверх, в спальню Пола. Имоджин скорчилась в постели и поочередно то кричала, то стонала. Эти крики были так ужасны, что казалось, несмотря на проливной дождь, их должны были услыхать в деревне.
  — Доктора!.. Иисусе! Ох, боже мой!.. Нет, позвоните в 999, вызовите скорую... А-а-а!
  — Ну, вот что, — сказал Дэвид. — Мы вызовем скорую прямо сейчас. Этим должна заняться больница. Но мы должны сначала отвести тебя вниз.
  — Нет! Вызывайте чертову скорую!
  — Не будь дурой, Имоджин, — рассудительно сказал Дэвид. — Нельзя, чтобы тебя нашли в постели Пола. Идем вниз.
  — Меня не волнует, в чьей долбаной постели меня найдут! — вопила Имоджин, в которой едва ли можно было узнать спокойную остроумную хозяйку ‘Мидоубенкса’. Ее лицо стало красным от боли и напряжения, волосы растрепались, все тело мучительно выворачивалось. — Вызывай скорую!
  — Пойдем вниз, — твердили они оба. — Всего несколько шагов. Это ведь недалеко. Мы тотчас же вызовем скорую и врачей, как только уложим тебя в постель Дэвида. Они знают, что делать. Для них это обычное дело.
  Молча, корчась от боли, Имоджин встала, понимая, что выбора у нее нет. Ее тут же качнуло вперед. Ей показалось, точно ее тело пронзили раскаленным железом. Дэвид с трудом удержал ее. Он очень нежно взял ее за одну руку, а Пол за другую, и медленно-медленно они повели ее через всю студию, вниз по лестнице — каждый шаг требовал от Имоджин мучительных усилий и сопровождался стоном — а затем через широкую, облицованную древесиной, лестничную площадку в спальню Дэвида. Когда они в первый раз уложили ее на кровать Дэвида, тот сказал:
  — Теперь я позвоню в 999.
  Было ли это всего лишь измученное воображение Имоджин, отсчитывающее минуты ужасной пронзительной боли, или действительно прошло много-много времени, прежде чем Дэвид вернулся и сказал, что они уже в пути?
  Врачи со скорой помощи были очень умелыми, но они мало что могли сделать, чтобы облегчить мучения Имоджин. Мешал дождь, заставивший водителя ехать с удвоенной осторожностью. Конец наступил в машине скорой помощи. И Дэвид с Полом были очень рады, что решили следовать за ней в ‘Вольво’ Дэвида. К тому времени, когда носилки внесли в родильное отделение, в них лежала только мертвая мать, прижавшая к груди мертвого ребенка.

✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

  Дэвид и Пол искренне скорбели. ‘Не могу выразить наши чувства потери и горя’, — писал Дэвид другу, и ни Дэвиду, ни его другу не показалось странным, что он писал об этом во множественном числе. Пол и Дэвид вечерами сидели вместе, смотрели телевизор или слушали музыку, ели еду, которую оставляла для них в духовке женщина, приходившая из деревни. Часто они говорили:
  — Если бы только ей не пришла в голову эта нелепая мысль...
  Дэвид приглашал покупателей и деловых знакомых в разные рестораны Лемингтона и почти всегда приводил с собой Пола. Когда Дэвид пригласил своих сотрудников на ежегодный совместный обед в ‘Мидоубенкс’, он заказал готовые блюда у своих обычных поставщиков. Но на этот раз им пришлось приготовить все. Сотрудники украдкой качали головами и говорили, что со стороны Дэвида было очень мило приложить столько усилий, но все-таки это совсем не то, что раньше.
  Однако Дэвиду и Полу запомнилось одно благоприятное обстоятельство. Оба они, совершенно независимо друг от друга, обратили внимание на новую девушку, только что принятую в отдел маркетинга. Она была белокурая, хорошенькая и в этот жаркий летний день выглядела так, словно солнце совершенно не действовало на нее.
  — Похоже, — сказал Дэвид, — она подойдет.

  Ее звали Эвелин, и она удивилась, когда ее пригласили на обед. Дэвид велел ей никому ничего не рассказывать, и она уже поздравляла себя с тем, что ее продвижение по службе теперь не заставит себя ждать. В конце трапезы (во время которой Дэвид опять отметил, как идеально ведет себя Эвелин), а если быть точным, за свежей клубникой, зашла речь о деле.
  — Я хотел бы сделать вам одно предложение, — сказал Дэвид. — Совершенно конфиденциальное. Оно немного необычное, и, если вы не примете его, вы просто должны будете обо всем забыть. Понимаете, мы оба заметили, что вы идеально подходите...
  Эвелин слушала, сначала изумленно, потом с восхищением, затем отметила великолепную логику и разумную аргументацию. Это был чудесный дом — дом мечты для того, кто любит открытое пространство и чистые линии. И Дэвид — да ведь все на работе были влюблены в Дэвида, и Эвелин не была исключением: эта худощавая, спортивная, изящная фигура в сочетании с чудесной вежливостью и обходительностью. Странно, что он не был более... заинтересованным. Но Пол, хоть он и не такой красавец, был невысоким толстячком-весельчаком, ужасно симпатичным и приятным. Пол сделает ребеночка для Дэвида.
  Потому что она не приняла серьез всю эту чушь про нежелание завести ребеночка. Разумеется, когда до этого дойдет, Дэвид захочет наследника, чтобы передать ему свой бизнес. Мужчины всегда так делают. Он просто сильно расстроен из-за этой ужасной истории с его женой. Умная девушка всегда найдет способ забеременеть, не так ли? Потому что Эвелин хотела ребенка больше всего на свете.
   Информационный блок | +
   Формат: Рассказ
   Название на языке оригинала: “A Business Partnership” │ Первая публикация на языке оригинала: “Death of a Salesperson”, декабрь 1989 г.
   Другие публикации: ???
   Первый перевод на русский язык: “Форум "Клуб любителей детектива"”, 6 июля 2022 г, Эстер Кецлах ｢псевдоним｣
   Переведено по изданию: “Death of a Salesperson”, апрель 2013 ｢эл. издание｣
“Кошмар, а не ребенок”
  Это был первый отпуск, который Альберт Уимпол проводил один за... ох, он даже не знал, за сколько лет, должно быть, с тех пор, как он был подростком. Потому что после смерти мамы папа хотел везде и всюду следовать за ним. И хотя папа был довольно бодрым и, конечно же, не доставлял никаких хлопот, все же это было вовсе не то же самое. Потому что Альберт был человеком заботливым и ответственным, и, естественно, ему приходилось во многом подстраиваться под папины привычки. Теперь же папа с сожалением решил, что в этом году из-за своего артрита он не осилит поездку. Итак, Альберт предвкушал, как будет наслаждаться Португалией в одиночку. Волнующее ожидание заставляло кровь чуть быстрее бежать по его стародевичьим венам. Кто знает, какие приключения его ожидают? Какие неожиданные встречи ему предстоят?
  В первый день, впрочем, он решил не спускаться на пляж Каркавелуш[24], потому что дул довольно сильный ветер. А возле плавательного бассейна отеля было очень уютно и спокойно.
  — Привет, — послышался голос у него за ухом.
  У Альберта упало сердце. Однако он был человеком вежливым и повернулся на своем шезлонге, чтобы ответить. К своему неудовольствию, он увидел розового рыжеволосого мальчишку со странными злыми глазами.
  — Привет, — сказал Альберт и собрался повернуться обратно.
  — Сколько тебе лет?
  — Сколько лет? Дай-ка подумать... Мне сейчас сорок два года.
  Мальчишка с морковными волосами задумался.
  — Это ведь меньше чем семьдесят дней лет наших[25], да?
  — Рад сказать, что гораздо меньше. На самом деле я сейчас только на середине моего жизненного пути.
  — А мне еще и десяти нет, — сказал мальчишка.
  — Это заметно. У тебя еще очень много времени.
  — Да. Но все-таки я не сказал бы, что ты уже старик.
  — Большое тебе спасибо, — ответил Альберт и с облегчением отвернулся, когда мальчишка отошел от него, заметив краем глаза родителей мальчика, дружно махавших ему руками. Это были грузные, несимпатичные люди, приблизительно его возраста или старше. Возможно, этот кошмарный ребенок был поздним благословением, появившимся благодаря какому-то сильнодействующему лекарству от бесплодия и оттого отчаянно избалованным.
  Пробыв у бассейна пару часов, Альберт уже собирался уходить. Неразумно в первый день отпуска слишком долго сидеть на солнце. Папа всегда говорил, что это дорого обойдется, и он был прав. Когда Альберт уже готов был встать, возле него опять появилась рыжеволосая голова.
  — Как тебя зовут?
  — Меня зовут Уимпол. А тебя?
  — Я Терри.
  — А... уменьшительное от ‘террорист’, я полагаю. ’
  — Вовсе нет, глупец. Это уменьшительное от Теренс. Все это знают. И я думаю, что Уимпол — это очень смешное имя. А ты знаешь, что будет с тобой, когда ты умрешь?
  Столь резкая смена темы застала Альберта врасплох, и он мгновение помолчал, прежде чем ответить.
  — Люди спорят об этом уже довольно долгое время.
  — Нет, это не так, дурак. Ты лежишь тихо, и ты не дышишь, и ты даже не подергиваешься, и тебе не снятся сны, потому что ты мертвый.
  — Понимаю. Да. Я это знаю.
  — Потом они кладут тебя в ящик, опускают в яму и забрасывают землей, или они кре... мируют тебя. Это значит, что они сжигают тебя, как в ночь Гая Фокса[26].
  — Я должен идти, — сказал Альберт, и в самом деле он почувствовал, что его плечи уже немного обгорели.
  — Знаешь, ты не обязательно умрешь, когда дней лет твоих будет семьдесят.
  — Это приятно.
  — Моей бабке было семьдесят четыре, а это ведь больше, правда? Мой друг Уэйн Катерик сказал, что она перевалила через порог.
  — Что ж, приятно думать, что я могу протянуть чуть дольше семидесяти, — сказал Альберт, который уже собрал свои вещи и собрался уходить.
  — Вы очень понравились Терри, — сказали родители кошмарного ребенка, когда он проходил мимо них. Альберт вежливо улыбнулся.

  На следующее утро Альберт отважился отправиться на пляж. Он прошел полмили в сторону крепости[27], потом расстелил свое полотенце и расположился на нем. Поначалу его немного тревожил ветерок, поскольку он знал, что люди часто сильно обгорали на ветру. Однако к половине одиннадцатого ветер стих, и все вокруг стало совершенно безмятежным.
  — Это же Уимпол! — раздался хорошо знакомый голос.
  Наперекор мудрому предчувствию Альберт посмотрел вверх. Над ним стоял Терри и указывал на него пальцем, словно он был каким-то необычным морским животным.
  Пока его родители лежали, подставив солнцу свои упитанные тела (Альберт гордился тем, что сам он в хорошей форме), Терри ограничивался такими вопросами как: ‘Что это?’ и рассказами о своем друге Уэйне Катерике. Когда родители отправились омыть кончики своих стоп в ледяной Атлантике, Терри вернулся к вчерашней теме.
  — Когда тебя кре... мируют, — сказал он, — они засунут твое тело в большую пребольшую печь. Потом, когда ты весь сгоришь, они положат пепел в банку и, если ты захочешь, могут положить перед ней цветы.
  — Я думаю, меня похоронят.
  — Или они могут где-нибудь рассеять пепел. Например, в Саутенде[28], или в море, или над Шотландией. Ты знаешь, что сказал Уэйн, Уимпол?
  — Нет. А что сказал Уэйн?
  — Он сказал, что пепел моей бабки нужно развеять над супермаркетом ‘Теско’[29], потому что она так много ест.
  — Очень гадко со стороны Уэйна было сказать так.
  — Нет, вовсе нет. Это правда, Уимпол. Она объедала нас. Уэйн говорит, что она вырывала еду у нас изо рта. Она просто сидела в своей спальне и ела. Иногда мне приходилось подниматься туда и забирать у нее поднос, а она все не могла закончить, и это было отвратительно. Она часто оплевывала меня крошками. Я мог бы каждый день есть бисквит с шоколадным кремом, если бы она не вырывала пищу у меня изо рта.
  — Я не думаю, что есть каждый день бисквит с шоколадным кремом было бы очень полезно для тебя.
  — Нет, было бы. И мне приходилось тихо вести себя каждое утро и каждый вечер, потому что она спит. Это было нечестно.
  — Вы пользуетесь успехом, — сказала мать Терри, вернувшаяся обратно. — Вам повезло, ведь вы совсем один, не так ли?

  На следующий день Альберт выжидал в своей комнате, пока не увидел, как они спускаются на пляж. Тогда он отправился к бассейну и с наслаждением растянулся на надувном матрасе. Хотя его солнечные ванны оказались короче, чем он предполагал, краснота уже начала сменяться достойным коричневым цветом. Полчаса спустя Терри уже сидел рядом с ним и рассказывал ему об Уэйне.
  — На пляже ужасный ветер, — по-дружески обратился к нему отец Терри. — Вы поступили мудро, что пришли сюда.
  — У отца Уэйна спортивный магазин, — объявил Терри. — Мой костюм купили там. У Уэйна есть тетя Маргарет и две бабушки. Его бабушки не умерли! — торжествующе закончил он, словно поставив этим окончательную точку.
  — Это замечательно, — сказал Альберт. — Всегда замечательно, когда у маленьких мальчиков есть бабушки, правда?
  — Ха! — сказал кошмарный ребенок, с упорством политика цепляясь за свою обиду. — Только не для меня, Уимпол. Я должен был все время быть тише воды, ниже травы. А она там наверху запихивает еду себе в рот, пускает слюни и плюется крошками. Я не сказал бы, что это замечательно. Это отвратительно. Я был счастлив, когда она умерла, и они засунули ее в печь.
  — Я уверен, что твои мама и папа очень огорчились бы, если бы услышали, что ты говоришь.
  — Потому-то я и не говорил этого, пока они были здесь, — бесхитростно признался Терри. — Я думаю, они очень хотели, чтобы она была жива.

  На следующий день Альберт отправился на пляж в Эшторил[30], а после обеда поехал на автобусе в Синтру[31]. Когда он вечером вернулся в отель, ужин почти закончился, а Терри с родителями уплетали за обе щеки огромные куски карамельного торта.
  — Нам вас сегодня не хватало, — с упреком сказала мать Терри, когда он проходил мимо их стола.
  Когда родители Терри собрались уходить, они подошли и по всем правилам представились ему. Они сказали, что их фамилия Мамфорд. И они хотят кое о чем попросить Альберта.
  — Мы не любим беспокоить людей, но вы так понравились Терри, а ходить с ним по магазинам довольно тяжело, и мы хотели спросить, не сможете ли вы как-нибудь днем приглядеть за ним, а мы бы тогда съездили в Лиссабон. Ведь ребенку не очень-то интересно смотреть, как его родители меряют обувь, правда?
  Альберту эта просьба показалась возмутительной. Все его существо решительно протестовало против нее. Почему он должен терять день своего отпуска присматривая за чужим, противным (и надоедливым) ребенком? Его природные инстинкты подсказывали ему сказать ‘нет’. Привычки и воспитание человека среднего класса говорили, что он должен сказать ‘да’. Он сказал ‘да’.
  — Дайте-ка подумать... есть места, которые я хотел посетить, и несколько друзей, с которыми я хотел бы повидаться... — неискренне сымпровизировал он.
  — О... друзья в Португалии, — сказала миссис Мамфорд, тоном, выражавшим, казалось, то ли недоверие, то ли неодобрение.
  — Скажем, в понедельник.
  До понедельника было еще пять дней. Мамфорды, разумеется, предпочли бы что-нибудь поближе, но их привычки и воспитание людей среднего класса требовали не придираться, а согласиться и с признательностью поблагодарить его.
  Следующий день был для Альберта днем отдыха: Мамфорды отправились на экскурсию в Назаре и Фатиму[32]. Когда он во время ужина проходил мимо их стола, миссис Мамфорд с восторгом принялась описывать ему Святилище Фатимы.
  — Это был подлинный религиозный опыт, — сказала она. — Я думаю, Терри захочется рассказать вам об этом.
  Альберт подавил дрожь, из уважения к какому-нибудь официанту-португальцу, который мог их услышать. Он лишь улыбнулся и прошел к своему столу.
  На другой день он отправился на поезде в Келуш[33], следующий день после этого провел, исследуя узенькие улочки Лиссабона, а во второй половине дня прогулялся по широкой аллее до парка. Но понедельник все время неотвратимо приближался, и если он не свалится с какой-нибудь болезнью, Альберт не видел способа избежать присмотра за отвратительным некрофилом Терри.

   Утром в понедельник (оказалось, что родители Терри без каких бы то ни было оправданий собирались потратить на покупки целый день) после того, как Мамфорды пошли к поезду на Лиссабон, Альберт отвел Терри в Каркавелуш и накормил его невообразимым количеством мороженного. Он надеялся, что от этого мальчишке станет плохо или он задремлет, но не случилось ни того, ни другого. Когда Альберт предложил очень легкий ланч, Терри потребовал жареной свинины в одном из маленьких городских ресторанчиков. Порции были солидные, и ел он с аппетитом. По крайней мере за едой он вынужден был молчать. Не ответив на предложение поспать после обеда, Терри потребовал отвести его к бассейну отеля. Родители Терри самым настойчивым образом внушили Альберту, что Терри не разрешается пользоваться трамплином для прыжков в воду, но пока Альберт возился со своей одеждой, он увидел, что Терри уже поднялся наверх и собирается прыгнуть в воду.
  — Это самоубийство! — завопил мальчишка. — Я хочу, чтоб меня кремировали!
  — Сначала ты должен утонуть, — пробормотал Альберт.
  Десятью секундами позже он уже был в бассейне, выуживая захлебнувшегося, задыхающегося мальчишку. Уважение к чувствам родителей удержало Альберта от того, чтобы устроить ему хорошую порку, но он смог как следует постучать по нему кулаками, под тем предлогом, что выбивает воду у него из легких. Он велел Терри полежать смирно хотя бы десять минут.
  — Я был бы сейчас на небесах, Уимпол, если бы утонул? — спросил Терри уже через пять минут.
  Альберт подумал, что было бы неразумно искать другое место для его души. Его родители, похоже, были очень сладкоречивыми богословами.
  — Я думаю, существует некоторый период ожидания.
  — Как на платформе, пока не придет поезд? — спросил Терри. — Бьюсь об заклад, я пройду его быстро. Как космический корабль. Ву-у-х! Ты даже не сможешь заметить меня, так быстро я буду двигаться.
  — Полагаю, ты прав, — ответил Альберт, читавший Ф. Д. Джеймс[34].
  — Готов поспорить, бабка не была такой быстрой. Я в этом уверен. Она была громадной. Мама Уэйна называла ее де...бе...
  — Дебелой?
  — Да, верно. Это значит громадная. Гигантская. Как огромная жирная свинья.
  — Знаешь, твоей маме не понравилось бы, если бы она услышала, что ты говоришь.
  — Ее здесь нет, — пренебрежительно заявил Терри. — И вообще, ты не можешь рассчитывать добраться до неба, словно космический корабль, если съедаешь столько, что этого хватило бы трем слонам. И если ты злобный и портишь жизнь всем вокруг.
  Терри немного полежал смирно, глядя на других детей в бассейне, детей с которыми он обычно отказывался играть. Потом Альберт краем глаза заметил, что Терри украдкой наблюдает за ним.
  — Моя бабка умерла от слишком большой дозы, — сказал Терри.
  — Слишком большой дозы тебя? — спросил Альберт, хотя и знал, что бесполезно шутить с этим ужасным ребенком.
  — Нет, дурак. От слишком большой дозы лекарства. Она наливала его в стеклянный стакан, чтобы она могла выпить его, когда мама уйдет на работу. Мама полдня работает в библутеке. И она оставляла лекарство для бабки в стакане у ее кровати. Так что ей не надо было вставать и хоть что-то делать, чтобы достать его. Жирная старая свинья!
  — Терри, если я еще раз услышу подобные слова о твоей бабушке, я возьму тебя и запру в твоей комнате. Если быть совсем точным, я вообще не хочу больше ничего слышать о твоей бабушке.
  — Ладно, — спокойно сказал Терри. — Только забавно, ведь то лекарство было в шкафу, и ей пришлось бы встать и достать его, чтобы принять лишнюю дозу, так? Ведь у ее кровати оставили ту же дозу, что всегда.
  — Я полагаю, что ей стало плохо, и она подумала, что ей нужно больше, — предположил Альберт.
  — Может быть, — сказал Терри.
  Потом он отправился к бассейну и принялся выкаблучиваться перед малышами. Вскоре он снова оказался на трамплине, а Альберт бросился в бассейн спасать его. Когда он проделал это в третий раз, Мамфорды вернулись в отель.
  — Я надеюсь, он не доставил вам никаких неприятностей, — сказала миссис Мамфорд. — Ну, скажи ‘спасибо’ мистеру Уимполу, Терри.

  Всю оставшуюся часть отпуска солнце светило с ужасной яркостью. Альберт проявлял все больше изобретательности, придумывая, где проводить дни. Он ездил на автобусе и на пароме в Сезимбру, он находил маленькие пляжи на побережье у Эшторила, где рыбаки все еще латали свои сети и никогда не видели туристов. Он съездил на поезде в Коимбру, и пропустил только Порту[35], потому что рассчитал, что сможет провести там всего два часа, прежде чем ему придется возвращаться обратно. У него не было никаких пикантных или печальных романтических приключений, на которые он надеялся — на какие приключения может рассчитывать одинокий мужчина средних лет, если только он не платит за них? — но он возвращался в отель усталым и довольным.
  — Подумать только! У вас так много друзей в Португалии, — сказали Мамфорды, проводившие теперь все дни у бассейна.
  — А мы подружились с Мануэлем, здешним официантом, — объявил папа Мамфорд. — Он показал нам прекрасный ресторан, которым управляет его дядя. Терри там очень понравилось, и они замечательно обслуживают нас во время обеда.
  Итак, Мамфорды поняли, что могут обойтись без него.

  Наконец, подошло время ехать домой. На автобус в аэропорт Альберт шел позади всех и выбрал место как можно дальше от Терри. В аэропорту пришлось немного подождать, пока самолет заново заправляли, чистили и пополняли запас пластиковых контейнеров с обедами. В любом случае Альберт понимал, что совсем скрыться от Мамфордов он не сможет.
  — Как вы думаете, вы сможете пару минут приглядеть за Терри, пока мы сходим в дьюти-фри? — просила его мама Терри.
   Она задала свой вопрос таким тоном, словно знала, что их прежнюю просьбу он счел покушением на его свободу, и она сожалела, что вынуждена снова обращаться с просьбой к такому себялюбивому человеку.
  — Конечно, — ответил Альберт.
  — Я расскажу тебе, как она умерла, — сказал Терри, когда тяжелые шаги, удаляясь, затихли в мраморном холле.
  — Я не хочу это знать.
  — Нет, ты хочешь. Она лежала там, а Уэйн и я играли у меня в спальне... тихо. Ну, как можно играть тихо? И мы были сыты по горло. А она звала, и звала, и звала. А когда мы пришли, она сказала, что она не может повернуться на другой бок, и у нее затекла нога. Она еще не приняла вечернее лекарство. И пока Уэйн притворялся, что переворачивает ее, я достал бутылку из шкафа, и я налил оттуда немного в ее стакан. А потом я поставил ее обратно в шкаф. Потом я подошел и помог Уэйну и в конце концов мы перевернули ее. Она сказала, что она так благодарна. Она сказала: ‘Теперь я смогу уснуть’. Мы все смеялись и смеялись, когда шли обратно ко мне в спальню. Она уснула насовсем!
  — Я не верю ни единому слову, Терри.
  — Веришь или нет, мне не важно, — отвечал Терри. — Это правда. Вот как умерла эта старая свинья.
  — Это жуткое надувательство, — сказали Мамфорды, вернувшись назад из дьюти-фри. — Ничуть не дешевле, чем в Англии. Не стоило ходить туда.
  — Я все-таки взгляну, — сказал Альберт, спасаясь бегством.

  Полет домой не доставил Альберту ни малейшего удовольствия, хотя он купил не меньше трех маленьких бутылочек белого вина, которое они продавали вместе с едой. Он снова и снова прокручивал в голове всю историю, как человек привыкший изучать и взвешивать разные истории, как похожие, так и непохожие на правду (Альберт работал в налоговой инспекции). На первый взгляд это казалось невероятным — чтобы маленький мальчик (или два маленьких мальчика?) смогли убить кого-то таким простым и вполне надежным способом. Тем не менее в последние годы было несколько подобных убийств — время от времени, и даже довольно часто — совершенных детьми, совсем маленькими. И не в Америке, где подобные вещи, как думали люди вроде Альберта, были обычным делом, но и в Англии тоже.
  Альберт покачал головой над тушеной рыбой, оказавшейся жареным цыпленком. Как ему рассказать об этом? Но, если он ничего не скажет, к каким ужасным последствиям это может привести! Если взрослые убийцы готовы убивать снова, это должно быть намного более вероятно для ребенка, которому первое убийство сошло с рук, и он наслаждается своей ловкостью. Даже родители мальчика не будут в безопасности в том маловероятном случае, если они пойдут против его желаний. Как будет выглядеть Альберт, если пойдет в полицию со своей историей? Неохотно, поскольку он не предвидел ничего, кроме неловкости и насмешек, Альберт решил, что все же он должен пойти к ним и рассказать им все. Сам, своими силами, он не мог решить, была ли рассказанная кошмарным ребенком история правдой, или нет. Решение следует оставить специально подготовленным мозгам.
  В Гатвике Альберт первым вышел из самолета, быстро прошел паспортный и таможенный контроль и направился к своей машине, которая чудом не пострадала от внимания вандалов или воров. Когда он ехал в сторону Халла[36] и дома, Альберт с легким отвращением вдруг понял, что в его отпуске все-таки было что-то вроде маленького пикантного приключения.
  • • •
  — Прекрасно! — воскликнул отец Терри, когда полицейские, наконец, ушли, — Мы знаем, кого мы должны благодарить за это!
  — Тут нет никакой тайны, ни так ли? Он единственный, с кем Терри разговаривал. А ведь он казался таким приятным человеком!
   — Я собираюсь написать официальное письмо, — бушевал отец Терри. — Я знаю, что он работает в налоговой инспекции в Халле. Лезущее не в свои дела скандальное ничтожество!
  — Это могло быть опасным, ты же понимаешь. Я надеюсь, ты заставишь его понять это. Это могло поставить нас в очень затруднительное положение. Если бы мы не смогли дать им имена и адреса обеих бабушек Терри... Ах, боже правый! Что они будут говорить?
  — Полицейские будут очень тактичны. Инспектор заверил меня в этом у двери. Я думаю, они, наверно, просто расспросят соседей. Или притворятся муниципальными служащими и побеседуют с ними. Просто, чтобы убедиться, что они те, за кого мы их выдаем.
  — Моя мать догадается, — убежденно сказала миссис Мамфорд, охваченная мрачным предчувствием. — У нее нюх! И как я смогу объяснить ей это? Я никогда не прощу этого Уимполу!
  Позднее вечером, когда они раздевались перед сном, мать Терри, подумав, сказала отцу Терри:
  — Уолтер, ты не думаешь, что нам следовало рассказать им про бабушку Уэйна Катерика?
  — А что с ней?
  — Старая миссис Корфит, которая жила по соседству. Может нам следовало рассказать, что она умерла от передозировки лекарства?
  — Нет. Разумеется, нет. При чем тут Терри? Они сказали, что старая леди запуталась и приняла лишнюю дозу.
  — Полагаю, это только доставило бы новые неприятности, — согласилась миссис Мамфорд. — И, как ты сказал, это не имеет к Терри никакого отношения, правда?
  Она выключила свет.
  — Что ж, — сказала она, засыпая. — Надеюсь, в следующий раз, когда мы поедем в отпуск, Терри найдет себе в приятели кого-нибудь получше!
   Информационный блок | +
   Формат: Рассказ
   Название на языке оригинала: “Little Terror” │ Первая публикация на языке оригинала: “Winter’s Crimes 18”, (под редакцией Хилари Хейл) Macmillan, 1986 г.
   Другие публикации:, EQMM, апрель 1986 г.; “Masterpieces of Mystery and Suspense” (антология, под редакцией Мартин Гринберг), Minotaur, 1988 г.; “Death of a Salesperson and Other Untimely Exits” (авторский сборник), Scribner Book Company, 1989 г.; “More Murders for the Fireside” (антология, ред.Максим Якубовский) Pan, 1994 г.; etc
   Первый перевод на русский язык: “Форум "Клуб любителей детектива"”, 17 июля 2022 г, Эстер Кецлах ｢псевдоним｣
   Переведено по изданию: “Death of a Salesperson”, апрель 2013 ｢эл. издание｣
“Утреннее телевидение”
  Появление утренних телепередач для англичан стало настоящим подарком.
  По крайней мере так думала Каролина Ворсли, сидя в кровати с горячим тостом и чашкой чая, чувствуя теплую руку Майкла. Вскоре они снова займутся любовью, когда ведущая раздела о потребительском рынке станет рассказывать об опасных для жизни игрушках, или во время обзора прессы, или когда теледоктор станет объяснять дозвонившемуся в студию зрителю, как бороться с прыщами. Они будут это делать, когда их охватит желание, как им подскажет воображение — или когда желание охватит Майкла, потому что он иногда бывал очень своеволен, — но это вовсе не означало неуважения к ведущему, который в ту минуту будет в эфире. Ибо Каролина любила их всех и была бы вполне счастлива если бы могла просто валяться в кровати и смотреть на любого из них, будь то доктор Дэвид, обозреватель последних хитов поп-музыки Джейсон, знаток моды Сельма, эксперт по трудным ситуациям Джемайма, спортивный обозреватель Рег или ведущая Мэрайя. И, разумеется, ведущий Бен.
  Бен, ее муж.
  Все устроилось просто изумительно. Бена вызвали в студию в четыре тридцать. Майкл, как всегда, выждал полчаса на тот случай, если Бен что-нибудь забудет дома и примчится обратно. Майкл был серьезным и немного нескладным молодым человеком, и меньше всего ему хотелось попасть в ситуацию не просто компрометирующую, но еще и смешную. Майкл был настоящей редкостью — студентом, который серьезно относился к учебе (хотя и прекрасно сложенным, со знанием дела отметила Каролина). Главными его интересами были работа, спорт и секс. Каролина открыла ему радости регулярного секса. Ровно в пять часов звенел его будильник, хотя, как он сказал Каролине, в этом почти никогда не было необходимости. Родители его давно пропадали в какой-то богом забытой части Африки, где распространяли лекарства, знания и осчастливливали местных жителей оксфамскими дарами[37], поэтому он жил один в их квартире. Майкл надевал спортивный костюм на тот случай, если вдруг произойдет невероятное и его кто-нибудь увидит в коридоре, чтобы иметь возможность сделать вид, будто собрался побегать. Но его никто и никогда не встречал. Уже через пять минут он оказывался в квартире Каролины, в кровати, которую она делила с Беном. И впереди у них было почти полтора часа на сон и секс до начала вещания утреннего телевидения.
  Нельзя сказать, что Майкл смотрел телевизор с таким же восторгом, как Каролина. Иногда он брал книгу и читал в то время, когда Каролина с замиранием сердца вслушивалась в рассказ о не защищенных от возгорания игрушках или о каком-нибудь бизнесмене, бросившем в беде своих клиентов. Он лежал в кровати, увлеченный ‘Механикой денежных запасов’ или ‘Некоторыми проблемами теории валютного курса’ — чем-то более-менее простым, потому что читать ему приходилось под звуки телевизора. Время от времени он ловил устремленный прямо на него взгляд Бена. Он так и не смог к этому привыкнуть.
  Каролину это ни капли не волновало.
  ‘Смотри, смотри, у него галстук съехал’, — восклицала она или сетовала: ‘Знаешь, Бен сильно облысел за последний год. Надо же, а вживую я этого не замечала’. Майкл редко находил в себе силы откликаться на подобные слова непринужденным тоном — слишком уж ощутимым было присутствие лысеющего, веселого, добродушного Бена, который улыбался во весь рот из телевизора, пытаясь извлечь из очередной поп-звезды хотя бы три последовательных внятных слова. ‘По-моему, у него щеки растут’, — говорила Каролина, слизывая с пальцев джем.

  — Ничего у меня не растет! — вскричал Бен. — Может, я и облысел, но щеки у меня не растут. — Дрожащим от злости голосом он добавил: — Сука.
  Он смотрел видеозапись вчерашней постельной сцены по телевизору у себя в гримерке после эфира. Фрэнк, его приятель из технического отдела, поставил камеру в шкафу в его кабинете, расположенном рядом со спальней. Маленькая дырочка в стене была искусно замаскирована. К счастью, Каролина была отвратительной хозяйкой. В конце концов она, конечно, могла найти под их двуспальной кроватью звукозаписывающее устройство, но даже тогда она, наверное, решила бы, что это какой-то хлам Бена, который он туда спрятал, чтобы не сломать. Как бы то ни было, он все равно успеет…
  Все равно успеет что?
  — Двуличная свинья! — завопил Бен, слушая, как Каролина с Майклом смеялись над тем, как, по их мнению, теневой секретарь Министерства иностранных дел буквально размазал его по полу во время последнего интервью. — Когда я вчера вернулся домой, она говорила, что я отлично справился.
  Когда призрачные фигуры на экране снова прильнули друг к другу, матово поблескивая обнаженной кожей в полутьме, Бен прошипел: ‘Шлюха!’
  Гримерша, сосредоточившаяся на смахивании пудры с его шеи, старательно воздерживалась от комментариев.
  — Ты, наверное, думаешь, что я псих, раз такое смотрю? — спросил ее Бен.
  — Это не мое дело, — ответила девушка, но добавила: — Учитывая наши рабочие часы, неудивительно, что она такое делает.
  — Неудивительно? А я, черт возьми, удивился, когда об этом узнал! А ты бы как запела, если бы вдруг узнала, что твой муж или парень изменяет тебе, пока ты в студии пашешь?
  — Я об этом и так знаю, — сказала девушка, но Бен не услышал ее.
  Он часто не слушал других людей, когда был не перед камерой. Его телевизионный образ доброго и всепонимающего папочки редко использовался в личной жизни. Более того, он, бывало, выходил из него даже перед камерами: он мог, подавшись вперед, с внимательнейшим видом слушать собеседника, а в следующую минуту спросить его что-нибудь такое, после чего становилось ясно, что из сказанного он не уловил ни единого слова. Но такое случалось крайне редко и только в том случае, когда он был чем-то очень занят.
  — А сейчас они станут пить чай, — сказал он. — Каждому, кто работает в утреннюю смену, нужен перерыв на чай.

  Чай…
  Вскоре после этого восхитительные утренние встречи Каролины на время прекратились: ее сын Малькольм на удлиненные выходные вернулся домой из школы. И Майкл стал всего лишь соседским сыном, которому она вежливо улыбалась в коридоре. Каролина завтракала с ребенком на кухне. Во вторник утром, когда Малькольм был еще дома, Бен очередной раз ошибся в прямом эфире.
  Он брал интервью у Касси Ле Боу из известной поп-группы ‘Кранч’ и, повернувшись к камере, чтобы объявить клип с их последним музыкальным хулиганством, произнес: ‘Это будет интересно Каролине и Майклу, которые сейчас смотрят нас дома…’
  — Почему он сказал ‘Майклу’? — удивилась Каролина, но в следующую секунду прикусила язык.
  — Он хотел сказать ‘Малькольму’, — предположил ее сын. — Но вообще я на него и обидеться могу за то, что он думает, будто мне могут нравиться эти ‘Кранч’.
  Малькольм тогда репетировал с Лондонским юношеским оркестром Вторую симфонию Элгара, так что Бен ошибся с его вкусами года на два.

  — Ты видел это вчера утром? — спросила Каролина у Майкла на следующий день.
  — Что?
  — Что Бен сказал в ‘Просыпайся, Британия’?
  — Я смотрю утреннее телевидение, только когда бываю с тобой.
  — Ну, он опять сделал одно из своих ‘посланий домой’… Ты, наверное, не помнишь, но, когда ‘Проснись, Британия’ только появилась, они там очень заботились об ее имидже ‘семейной программы’, и с тех пор Бен завел привычку передавать с экрана небольшие послания мне и Малькольму. Все это так удобно и так фальшиво. Но неважно, вчера утром, когда Малькольм еще был дома, он снова передал нам привет, только сказал ‘Каролине и Майклу’. Не Малькольму, а Майклу.
  Майкл пожал плечами.
  — Обычная оговорка.
  — Это же его сын! И почему он назвал именно это имя — Майкл?
  — Такое случается, — сказал Майкл, обнимая ее за плечи и укладывая на подушку. — Вчера в передаче участвовал какой-нибудь Майкл?
  — Был Майкл Хезелтин, как всегда.
  — Ну вот видишь. Все объясняется.
  — Но Хезелтин — это же бывший министр, он бы никогда не назвал его Майклом.
  — Просто это имя застряло у него в голове. Тут нет ничего необычного. Ты же сама знаешь, Бен стареет.
  — Да, — согласилась Каролина, которая была на два года младше мужа.

  — Стареет! — воскликнул Бен, приглаживая накрашенные брови и поглядывая одним глазом на экран. — Думаешь, я старик? Ну ничего, я покажу, какой я старик.
  Бен уже отказался от услуг гримерши. Он был единственным из постоянных ведущих ‘Проснись, Британия’, кто требовал к себе особого внимания, и все в студии удивились, но и обрадовались, когда Бен решил, что сможет обходиться без нее. Теперь он мог смотреть записи того, что происходит у него дома, не боясь почувствовать за спиной молчаливое неодобрение.
  И теперь он решил придумать план.
  Одним из факторов, которые он был просто обязан использовать в своих интересах, было абсолютное неумение Каролины вести хозяйство. На кухне столы, полки и тумбочки были завалены всякой всячиной: грязные чашки и тарелки с высохшими остатками джема, старые коробочки из-под маргарина, рассыпанные приправы и специи, пятна соуса. Холодильник напоминал подвал музея Виктории и Альберта, а лежащие в морозильнике продукты помнили даже первый год их совместной жизни. На наружном подоконнике кухонного окна лежали инструменты, которыми он пользовался, занимаясь садоводством.
  Бен и Каролина жили в одной из двадцати квартир дома гостиничного типа. Большая часть работы по саду выполнялась работниками владельцев дома, но несколько небольших участков были оставлены в распоряжении жильцов. Бен прилежно ухаживал за своим участком, хотя (как это часто бывает в подобных случаях) это занятие больше удовлетворяло самолюбие, чем приносило плодов. ‘Из нашего сада’, — говорил он, подавая гостям страшноватые маленькие миски с красной смородиной.
  Кроме инструментов, на подоконнике стояла небольшая бутылка с гербицидом.
  В тот день он пару часов копался в грязи на своем участке, а к тому времени, когда он закончил и помыл руки на кухне, бутылочка с гербицидом уже стояла у коробки с чайными пакетиками, рядом с чайником. Крышка бутылочки была наполовину откручена.
  — Ничего нет лучше, чем поработать на собственном клочке земли, — обронил Бен, когда проходил мимо Каролины в кабинет.
  Следующий вопрос, который нужно было решить: когда? Перед Беном открылась масса самых разных вариантов развития событий (включая его немедленный арест, к чему он уже внутренне приготовился), но он решил, что лучше всего будет сделать задуманное утром, перед самым уходом на работу. Гербицид, конечно, подействует не сразу, но можно надеяться, что они вызовут ‘скорую’, когда уже будет поздно. Если ему предстоит вернуться домой и обнаружить отравленную жену с любовником, лучше пусть они будут по-настоящему мертвы. По средам вся команда утренних телепередач собиралась на совещание, чтобы узнать, что запланировано на следующую неделю: какая стареющая звезда будет продвигать свои мемуары, какой певец будет рекламировать предстоящий тур по Великобритании. По средам Бен редко возвращался домой до обеда. Значит, среда.
  Он осторожно внес в свою мысленную записную книжку пометку: ‘Среда, 15 мая’.
  Положить гербицид в чаеварку или в чайный пакетик и как это устроить — все эти вопросы нужно будет решить вечером рокового вторника, когда все, что нужно для заваривания чая, уже будет готово. Главное то, что решение принято.

  Пятнадцатое мая — вне всякого сомнения, поворотный день в ее жизни — для Каролины началось скверно. Во-первых, Бен поцеловал ее перед уходом на работу. Такое не случалось с тех времен, когда он только устроился на телевидение. Майкл пришел, как всегда, в пять часов, но в постели вел себя слишком уж напористо, словно позабыл о нежности. Потом Каролина пролежала час в его руках, думая о том, что могло его встревожить, он же все это время молчал и заговорил, только когда включили телевизор. Возможно, он рассчитывал, что штампованные фразы ведущих и реклама отвлекут внимание Каролины оттого, что он собирался ей сказать.
  Его учебник был открыт, и чайник на чаеварке уже начал гудеть, когда он по-юношески грубовато произнес:
  — Все кончено.
  Каролина в это время смотрела отрывки боя Фрэнка Бруно и слушала его невнимательно. Когда репортаж закончился, она повернулась к Майклу.
  — Прости, что ты сказал?
  — Я сказал, что все кончено.
  В сердце Каролины словно вонзился кинжал. На несколько минут оно замерло. Когда к ней вернулся голос, она, как какая-нибудь глупая домохозяйка среднего уровня, пролепетала:
  — Я не совсем поняла. Что кончено?
  — Это. Наши встречи по утрам.
  — Твои родители возвращаются домой раньше, чем планировали?
  — Нет. У меня… появилась своя квартира, ближе к колледжу. Чтобы меньше тратить времени на дорогу по утрам и вечерам.
  — То есть ты просто переезжаешь?
  — Где-то так. Я же не могу жить с родителями вечно.
  Голос Каролины стал громче и тоньше.
  — Ты не живешь с родителями. Они вернутся только через полгода. Ты переезжаешь подальше от меня. Ты что, считаешь меня человеком, с которым можно встречаться, когда тебе удобно, а потом, когда это станет уже не так удобно, просто взять и уехать?
  — Ну… вообще-то, да. Я свободный человек.
  — Ты сволочь! Мерзавец.
  Она в ту минуту с превеликим удовольствием схватила бы его за плечи и так бы встряхнула, чтобы у него зубы вылетели, но вместо этого она просто села в постели и в негодовании замолчала. Было четверть восьмого. Чайник на автоматической чаеварке засвистел и налил кипяток в сосуд с чайными пакетиками.

  ‘Выпейте чая или кофе, — сказал Бен в телевизоре своему гостю, политику, с улыбкой, напоминающей оскал черепа. — Сейчас как раз время для утреннего чая’.

  — Дело не во мне, верно? — наконец произнесла Каролина, пытаясь не дрогнуть голосом. — У тебя появилась другая?
  — Хорошо, да, у меня появилась другая, — согласился Майкл.
  — Моложе, чем я?
  — Конечно, моложе, — сказал Майкл, открыл учебник и углубился в теорию монетаризма.
  Про себя Каролина повторила: ‘Конечно, моложе?! Как это понимать? Женщин старше меня не бывает в природе? Или „я просто коротал время с такой старухой, как ты, дожидаясь, пока мне не подвернется кто-то моего возраста“‘?
  — Ты переезжаешь к девушке, — произнесла она гробовым голосом.
  — Ага, — ответил Майкл, не отрываясь от Хайека.

  ‘Как вам наш чай?’ — спросил Бен своего гостя.

  Каролина сидела на кровати, глядя на мелькающие картинки на экране, пока чаеварка остывала. Будущее раскинулось передней, как бескрайняя пустыня, — ей предстоит прожить жизнь жены и матери. Но, господи ты боже мой, разве это жизнь? По какой-то непонятной причине, когда она над этим задумалась, жизнь в роли любовницы показалась ей чем-то полноценным, традиционным и достойным. Теперь каждая ее мысль о предстоящих годах превращалась в отвратительную, издевательскую картинку, где все белое выглядело черным, как на негативе. Так же и человек, лежавший рядом с ней на кровати, из обаятельного объекта сексуального влечения превратился в грубого и неблагодарного подростка.

  Тем временем в ‘Проснись, Британия’ все тоже не шло гладко: двое ведущих запутались, кто что должен представлять. Каролина сосредоточила внимание на экране, она любила смотреть, когда Бен портачил.
  — Прошу прощения, — произнес Бен с улыбкой доброго дядюшки. — Я думал, это слова Мэрайи, но, оказывается, мои. Так… Я знаю, что нашего сегодняшнего гостя зовут Дэвид, но я не знаю, о чем вы хотите сегодня поговорить, Дэвид.
  — О ядах, — ответил Дэвид.
  Но камера не переключилась на него, и, как только он произнес это короткое слово, Каролина (а вместе с ней и миллион телезрителей) увидела, что Бен разинул рот и в его глазах сверкнул, как молния, панический страх.
  — Мне часто пишут родители маленьких детей, — спокойным голосом, обещающим, что все будет хорошо, заговорил Дэвид, — и очень часто они задают один и тот же вопрос: что делать, если в руки ребенка попал яд. Старые лекарства, моющие средства, вещества, применяющиеся в садоводстве, — все они могут нести опасность, а некоторые могут даже привести к смерти. — Каролина увидела, как Бен (камера словно прилипла к нему) с трудом проглотил подступивший к горлу комок и взялся рукой за шею. Потом режиссер наконец смилостивился над ним и показал доктора, который увлеченно продолжал рассказ: — Итак, вот основные правила, как нужно поступать в случае отравления…

  Каролина не отличалась смекалкой, но вдруг последовательность событий этого утра выстроилась в цепочку: поцелуй Бена, его улыбка, когда он предложил своему гостю в студии чай, бутылка гербицида на кухне рядом с коробкой с чайными пакетиками, изумление Бена при упоминании яда.
  — Майкл, — сказала она.
  — Что? — произнес он, не отрывая взгляда от книги.
  Она посмотрела на погруженного в себя, жестокого и даже не осознающего своей жестокости человека, и кровь ее закипела.
  — Ничего, — сказала она. — Давай выпьем чаю. Он, наверное, уже остыл совсем.
  Она налила две чашки и одну передала ему. Он отложил книгу, которую на самом деле не читал, и мысленно поздравил себя с тем, что все прошло так легко. Взяв чашку, он сел на край кровати и стал смотреть в телевизор, где спортивный обозреватель рассказывал о вчерашнем соревновании легкоатлетов в Осло.
  — Ого! — уважительно произнес Майкл, помешивая ложечкой в чашке. — Вот это, я понимаю, забег.
  Он сделал большой глоток чая, потом быстро опустил чашку, повернулся к Каролине и начал задыхаться.
  Каролина, держа в руке полную чашку, смотрела на подлого юнца. На губах ее играла торжествующая улыбка. Камера, спрятанная в шкафу в соседней комнате, зафиксировала эту улыбку для Бена и для суда, на котором их судили, по иронии судьбы, вместе.
   Информационный блок | +
   Формат: Рассказ
   Название на языке оригинала: “Breakfast Television” │ Первая публикация на языке оригинала: EQMM, январь1987 г.
   Другие публикации:, EQMM, апрель 1986 г.; “Masterpieces of Mystery and Suspense” (антология, под редакцией Мартин Гринберг), Minotaur, 1988 г.; “Death of a Salesperson and Other Untimely Exits” (авторский сборник),“The Edgar Award Book” (антология под редакцией Мартина Гринберга) Barnes & Noble, 1996; etc
   Первый перевод на русский язык: антология “Английский детектив. Лучшее” (Составитель: Энн Перри); Харьков: Книжный клуб “Клуб семейного досуга”, июнь 2012 г.
ЧТО ЗНАЧИТ ИМЯ?
  ‘What's in a Name’[38]  — Джереми Фортескью?! — в ужасе взвизгнула мать Дженис. — Ты, конечно же, не могла обручиться с ним! Этот человек — развратник, растлитель малолетних и пьяница!
  — Это не тот Джереми Фортескью, — ответила Дженис.
  Разумеется, не тот. Знаменитый Джереми Фортескью стал британской и международной кинозвездой в конце 1960‑х — его дразнящий образ соответствовал рискованным вкусам того времени: квадратные плечи, рубашка, расстегнутая до пупка, насмешливая улыбка на губах, казалось, одновременно соблазняющая женщин и презирающая их за неизбежное падение. Описывая его персонажей или личную жизнь (которая, как отмечали таблоиды, наводила на мысль о бессердечии в сочетании с ненасытной страстью к экстравагантным экспериментам), особенно часто вспоминали имя Байрона[39].
  Джереми Фортескью, за которого собралась выйти Дженис, был никому не известен. Он занимался страховым бизнесом и даже там ничем не отличился. С другой стороны, он был хоть невысоким и пухлым, однако симпатичным молодым человеком, и мать Дженис вскоре была уже совершенно счастлива этой помолвкой. Впрочем, тому Джереми, за которого собралась выйти Дженис, всегда казалось, что ее мать пристально смотрит на него всякий раз, когда он берет второй бокал, воображая, видимо, что вслед за пьянством последуют и другие пороки.
  Однако после пять или шесть лет брака Дженис поняла, что ей не на что особенно жаловаться по части пьянства, разврата или растления малолетних. Неуклюжий флирт на корпоративных вечеринках, возможно, бурно проведенные выходные во время деловых поездок (в чем ей следовало бы быть более уверенной, прежде чем поднимать этот вопрос во время семейных размолвок) — все это были очень мелкие ухабы на столбовой дороге их брака. В действительности они были очень счастливы. С детьми можно было подождать, пока они оба не успокоятся. Потому что Дженис работала у местного врача, была активисткой Консервативной ассоциации[40] и заядлой теннисисткой. К тому же она, по ее словам, очень сильно увлекалась общественной деятельностью.
  Мать Дженис всю жизнь была большой любительницей писать письма, и Дженис унаследовала эту ее черту. Это были письма в офисы местных муниципалитетов, в торговые фирмы, разнообразным должностным лицам и политикам; письма с жалобами, протестами, предостережениями и увещеваниями. Это были письма, проникнутые заботой об интересах общества, письма неравнодушного человека. Тон Дженис был более сдержанным, чем у ее матери: она всегда говорила, что можно очень многого добиться, если вести переписку в вежливой форме. Она не была охотницей лезть не в свое дело; она просто полагала, что люди должны делать свою работу и выполнять то, что они обещали.
  Уже в самом начале своей карьеры борца за общественные интересы она кое-что подметила: ей удавалось добиться гораздо большего, если она подписывала свои письма ‘Миссис Джереми Фортескью’. Люди, к которым она обращалась, обошлись бы достаточно вежливо, если бы она подписалась просто ‘Дженис Фортескью’, но миссис Джереми Фортескью добивалась результата. ‘Бог знает, что сказали бы об этом феминистки, — часто говорила она с иронической усмешкой, — но если благодаря этому были установлены уличные фонари или обеспечено патрулирование полиции в опасных районах, что ж, разве оно того не стоило?’ Дженис нравилось, когда она могла указать на результат.
  Ей также, как выяснилось, нравилось хорошее обслуживание. И, если уж на то пошло, не было ничего плохого в том, чтобы пользоваться этим именем и в собственных делах, не так ли? Ведь, в конце концов, это же и было ее имя — все было совершенно законным; а два три десятка лет назад подобные имена использовались очень часто. Если, представившись ‘Миссис Джереми Фортескью’, можно было добиться лучшего обслуживания, обращаясь к водопроводчику или с претензиями в магазин, почему бы не сказать это? Дженис знала, чего хочет, и легко договаривалась со своей совестью. Она часто председательствовала на собраниях Консервативной ассоциации Бриджхеда и — несмотря на ее молодость — многие члены ассоциации считали ее грозным противником.
  Именно в качестве заместителя председателя Ассоциации она однажды весной, в конце 1970-х отправилась в Матчинг. Поводом послужило весеннее собрание Консервативных ассоциаций Юго-Запада. Это была не особенно важная встреча, но поскольку председатель был приглашен на другой прием, Дженис захотелось съездить туда. Политика — это общение с людьми, не так ли? Поэтому глупо было бы не использовать такую возможность. Матчинг был красивым старинным городом; она нашла его в справочнике ‘Города Британии’ и позвонила туда, чтобы заказать номер в лучшем отеле. Это не было использованием служебного положения — ведь она сама платила за него. В Консервативной ассоциации Бриджхеда все так делали.

  Приехав в Матчинг, она поняла, что очень довольна своим решением, и пока шла пешком от станции по очаровательному старому городу, была в приподнятом, радостном настроении. Увидев отель ‘Принц Фредерик’, расположенный немного в стороне от центра города, на маленькой площади, где прежде был рынок, она осталась довольна своим выбором: первоклассное, роскошное здание XVIII-го века, казалось, имевшее ауру более спокойной эпохи. Она поставила свой маленький чемоданчик, чтобы полюбоваться изящным фасадом отеля. Потом опять взяла его и уверенно вошла в холл.
  — Я забронировала номер на ночь.
  — Да, мадам. Как ваше имя?
  — Миссис Джереми Фортескью.
  — О, да, конечно, мадам. Номер 509. Я дам вам другой ключ, просто на всякий случай. Вот он. Надеюсь, вы будете всем довольны, мадам.
   Дженис едва слушала его. Она взяла ключ, зашла в лифт и нажала кнопку 5 этажа. Как прекрасно ненадолго оказаться вне дома, побыть одной. Пружинистым шагом она прошла по коридору и открыла дверь 509 номера.
  — При-вет. Могу я чем-то помочь вам?
  Это была судьба; встреча, к которой привели годы ее мелочных уловок. Номер 509 был действительно самым роскошным в отеле, и он стоял в дверях ванной комнаты со стаканом в руке: густые вьющиеся каштановые волосы спускаются на воротник ослепительно белой рубашки, расстегнутой до пупка, в том стиле, который к этому времени уже стал его второй натурой, так что застегнуть несколько пуговиц было все равно, что переодеться.
  — Или, может быть, это вы можете что-то сделать для меня? — прибавил он с опасной, но какой-то нервной улыбкой.
  — Ох, простите... как глупо. Я очень сожалею. Должно быть, я ошиблась номером, — сказала Дженис, порозовев от смущения. Она шагнула назад и повернула голову, чтобы посмотреть на дверь.
  — Ключи в гостинице обычно открывают только один номер, — заметил Джереми Фортескью. — От какого номера ваш ключ?
  — Пять ноль девять. Послушайте, здесь какая-то ошибка...
  — Должно быть. Но к чему так спешить исправить ее? Вы еще не сказали мне, как ваше имя.
  — Дженис. Дженис Фортескью.
  — Прекрасно. Вот значит как.
  — Да. Боюсь, что так.
  — И они подумали, что вы моя жена.
  — Да.
  — По крайней мере вы узнали меня. Это уже полдела. А теперь — не хотите ли что-нибудь выпить?
  — Нет, честно. Я должна сказать им...
  — У нас полно времени. Так что вы будете? Джин и тоник? Водку с лаймом?
  К тому времени он был уже совсем близко от нее. Куда ближе, чем ей бы хотелось. Или, если быть точнее, слишком близко, чтобы она чувствовала себя спокойно. Это было действительно очень волнующее тело: с по-настоящему широкими плечами, удивительно волосатой грудью и на диво загорелое для английского апреля. И если у него были манеры дешевого соблазнителя (решительно сказала она себе, хотя она знала очень мало дешевых соблазнителей), все же в них было какое-то напряжение, возбуждение, такое сильное, что казалось почти невротическим, заставлявшее ее думать, что она не просто его жертва, она нужна ему. Его лицо вблизи выглядело измученным, глаза почти ввалились. Его руки хоть и не дрожали, но ни на миг не оставались в покое. Конечно, это могло быть признаком начинающегося алкоголизма, но алкоголем от него не пахло. Все это было удивительно... захватывающим.
  — Ну, разве что немного хереса, — сказала Дженис.

  Много позже, когда Дженис еще не пала, но уже твердо решила пасть (они лежали на поддельном диване в стиле Людовика XVI), и она, уткнувшись в грудь, столь волосатую, что она никогда бы не поверила, что такая бывает, сказала:
  — Я должна кое в чем признаться.
  — Не беспокойся. Со мной такое проделывают уже не в первый раз, не волнуйся. Как бы ты все это ни устроила, за ниточки дергала госпожа Удача. А ты — в точности мой тип. Светлые волосы, курносый нос — как раз то, что мне всегда нравилось.
  — Я не устраивала это! Что за гнусный намек! — Дженис была возмущена как жалким выражением ‘госпожа Удача’, так и самим предположением. — Если ты думаешь, что я только разыгрывала удивление, когда вошла сюда, ты просто не способен распознать искренние чувства. Но я сказала портье, что я миссис Джереми Фортескью. Я обнаружила, что благодаря этому меня лучше обслуживают. К тому же это мое настоящее имя.
  — Но не мое.
  — Разумеется. Вот почему я...
  — Знаешь, как я его получил?
  Он сел почти прямо, наклонился над ней, глядя ей прямо в лицо, и заговорил все с тем же нервным возбуждением, которое ей казалось таким захватывающим и волнующим. Именно эта его нервозность делает его таким привлекательным и неотразимым, говорила она себе. Кажется, будто он никогда...
  — Мне было шестнадцать, — начал он, погружаясь в мрачные воспоминания. — Шестнадцать, и скоро должно было исполниться семнадцать. Меня только что исключили из моей третьей школы. В Портлингтоне. Нужно быть по-настоящему ужасным, чтобы тебя выгнали из Портлингтона. Со времени Первой мировой войны я был первым. Конечно, в те дни у девушек еще случались нежелательные беременности. Сейчас все это проще устроить. Я отчаянно хотел играть на сцене или в кино, или, если это не получиться, вступить в армию или в Иностранный Легион. А мой отец повез меня в эту провинциальную дыру, недалеко отсюда... как же она называлась? Бриджхед, вот как... Он отвез меня в Бриджхед, и он потащил меня в эту школу... школу Дрейка, в Бриджхеде. Это была мерзкая маленькая помойка, и я просто не понимаю, как им еще хватило наглости брать плату. Как бы там ни было, нам все показали, дали рекламные проспекты и экземпляр школьного журнала. А когда мы вернулись обратно в отель, отец сказал, что это мой последний шанс, и что я должен чертовски стараться, просто из кожи вон лезть, но добиться успеха, а если я не сумею, он захочет узнать почему. У него была навязчивая идея, что я должен поступить в университет. Он был недалекий человек, мой отец. Как бы там ни было, после обеда отец спустился в бар, чтобы выпить. А я решил полистать этот чертов журнал. И я увидел: ‘Джереми Фортескью — приз за сочинение среди учеников старших классов и кубок по бегу с барьерами среди мальчиков младше 15 лет’...
  ‘Джереми! Бедный Джереми!’ — подумала Дженис, вспомнив позолоченную чеканку с портретом Хереварда Уэйка[41] и тоненький посеребренный кубок, на котором из-под серебра уже проглядывала медь.
  — ... и я подумал: ‘Вот чертовски хорошее имя для актера’. Оно звучало как что-то из высшего класса и в то же время намек на нечто дьявольское. И я собрал свои вещи и уехал из Бриджхеда так далеко, как только смог. И, в конце концов, меня взяли помощником режиссера в крохотный жалкий театрик в Ротереме, которым руководила одна мощная дама, влюбившаяся в меня. С этого все и началось...
  — Восхитительно, — сказала Дженис, почувствовав, что его рука вернулась на ее плечо. Эта рука, как она заметила, уже не лежала неподвижно, а действовала с величайшей опытностью и уверенностью. Вскоре Дженис уже была не в силах заметить, движется эта рука или нет.
  Несколько часов спустя, когда весь отель уже спал, посреди очень темной ночи, Дженис, более удовлетворенная, чем она когда-либо могла надеяться, услышала, как Джереми выдохнул ей в ухо:
  — Я всегда делаю это словно в последний раз.
  Дженис хихикнула и сказала:
  — А знаешь, как называет тебя моя мать?
  — Могу себе представить.
  — Развратник, растлитель малолетних и пьяница.
  — Ей было четырнадцать, но выглядела она так, словно ей двадцать один, — сказал Джереми Фортескью. — В любом случае столько ей и было, когда я расстался с ней.
  — Я заметила, что ты не отрицаешь остальное.
  — Как бы я мог? — спросил он. Теперь от него сильно пахло виски, и он был совсем рядом.

  Утром он настоял, чтобы они позавтракали в его номере. Когда официант из ресторана ‘Принца Фредерика’ принес еду, Дженис была в ванной, она принимала душ. Джереми крикнул:
  — Завтрак, дорогая. Но не спеши.
  И Дженис ответила:
  — Подожди минутку.
  Они поели, дружески беседуя. Джереми, казалось, не ел уже много часов. Когда они вышли из номера, Джереми подогнал машину и оплатил счет своей кредитной картой. Он позвал Дженис, и они вместе прошествовали через вестибюль отеля. Как же она была рада, что на ней эта ее огромная шляпа! Она не могла смотреть никому в лицо, а потом не решалась выглянуть из машины. Он подвез ее до вокзала, и за тонированным ветровым стеклом автомобиля они поцеловались на прощанье. Джереми вышел из машины, и пока Дженис не скрылась под аркой в темноте вокзала, махал ей рукой и желал счастливого пути. Он произвел небольшую сенсацию на привокзальной площади и раздал несколько автографов.

  Едва оказавшись в здании вокзала, Дженис позвонила организатору встречи (‘У меня внезапно разыгралась жуткая головная боль’), а потом на ближайшем поезде отправилась домой. Джереми выбрался из кучки своих поклонников и поехал прямо на киностудию в Маркем, где он должен был приступить к работе над американской экранизацией ‘Последних дней Помпеи’[42]. Он великолепно выглядел в тоге, и у него тут же начался роман с актрисой, играющей Нидию. С первых же дней они стали неразлучны, и остальная часть съемочной группы обсуждала их отношения.
  — Джереми обычно такой непостоянный, — сказал один из тех, кто уже работал с ним раньше. — Словно он по натуре одиночка. Но не в этот раз.
  Один или двое из тех, с кем он был по-настоящему дружен, добавляли:
  — Может быть, она наконец-то уведет его от этой суки.
  Эта фраза обошла всю студию, ее подхватили даже те, кто не был знаком с женой Джереми Фортескью. Они повторяли эти слова, когда 6 дней спустя было обнаружено ее тело.
  • • •
  Когда полицейский пришел в отель ‘Принц Фредерик’, портье на ресепшен уже некоторое время ожидал его, дрожа от возбуждения. Он, естественно, прочел о смерти миссис Джереми Фортескью в газетах, и понял, что был посл Принц едним, кто видел мертвую женщину живой. Он даже сделал закладку в книге записи постояльцев, чтобы показать инспектору, где расписался Джереми Фортескью.
  — Но нас интересует миссис Фортескью, — сказал инспектор. — Вы совершенно уверены, что она была с ним?
  — Не с ним. Она приехала позже. Но я видел ее... ах, я определенно видел ее. Я был за стойкой, когда она приехала.
  — Она не расписалась в книге?
  — Разумеется, нет. Ведь ее муж уже расписался.
  — Вы видели фотографию миссис Фортескью?
  — О, да. В газетах. Они были не очень хороши, но я узнал ее: волосы, и этот нос. Разумеется, я видел ее только мельком. Это одно из правил, которые нам тут внушают — мы не должны пялиться на клиентов: иногда кто-то может быть с кем-то, с кем он... как бы это сказать, не состоит в законном браке. Но с миссис Фортескью все было в полном порядке, — портье позволил себе вольность: он наклонился над стойкой и, задыхаясь, спросил: — А в чем дело?
  Инспектор был человеком обходительным. В конце концов, газеты в это утро по большей части излагали историю правдиво, а значит, не будет никакого вреда, если он подтвердит их сообщения.
  — Ну, как вам известно — как всем известно — она была убита. Вполне возможно, сексуальным маньяком, мы этого не исключаем. Или каким-нибудь случайным любовником. Или кем-то из ее постоянных дружков. Она была, по общему мнению, совершенно очаровательной женщиной.
  В мозгу портье мелькнула легкая тень сомнения: та леди не показалась ему совершенно очаровательной женщиной. Но это сомнение не отразилось на его лице, а инспектор продолжал:
  — Вот почему нам нужно исключить ее мужа. Есть кое-какие детали в ее смерти, которые делают ее похожей на убийство в состоянии аффекта, другими словами на непреднамеренное убийство. Фортескью и его жена уже некоторое время жили как кошка с собакой. Брак был, да весь вышел, вы же знаете, как это бывает. Люди в актерской среде, похоже, имеют представления о морали, во многих отношениях отличающиеся от наших. У нее, конечно, было множество романов...
  — Не говоря уж про него...
  — Вот именно. Но она, похоже, не отпускала его. По крайней мере, по словам его друзей. Была безразлична к его романам, но мучала его своими. Ну, я полагаю, вы уже знаете, что, когда тело нашли, оно было зарыто в роще на Бромлет-Хилл, но мы думаем, что его туда привезли. Нам неизвестно точное время смерти, но патологоанатом совершенно уверен, что женщина была мертва не больше шести дней, когда тело нашли. И он скажет это в суде. Это значит, что ее смерть произошла самое раннее в среду на прошлой неделе. Эта леди, между прочим, снимала коттедж в двенадцати милях отсюда — довольно уединенный — и никто не видел, чтобы кто-то приходил к ней или уходил оттуда, и она не общалась ни с кем из соседей.
  — Тоже одиночка?
  — Нет. Но не дружила с соседями. Это объясняет, как она могла исчезнуть, и несколько дней никто не замечал этого. Джереми Фортескью говорит, что ему не нравился коттедж, и он не приезжал туда, и у нас нет улик или свидетелей, опровергающих это. Он говорит, что предпочитает жить не в коттедже, а в отеле. Его образ жизни, похоже, подтверждает это. Сейчас важна та среда, которая является крайним сроком, по словам патологоанатома. Ее не могли убить раньше. Но если вы говорите, что она провела ночь со среды на четверг здесь...
  — Ну, да, она была здесь. Провела ночь. Позавтракала в номере. Прошла через вестибюль. Люди в городе (я слышал, как они говорили об этом в баре) видели, как он проводил ее до вокзала.
  — Именно так. Мы тоже это слышали. И он сам так и сказал нам. Сказал, что не знает, куда она собиралась отправиться. Сказал, что она была ‘себе на уме’. Ну что ж. Это было в четверг утром. И с тех пор Джереми Фортескью все время был на людях. Двенадцать-пятнадцать часов в день снимался, и... ну, скажем так, у него есть свидетель и на ночь. Студия в Маркеме в добрых тридцати милях от Бромлет-Хилла, так что убить ее, отвезти туда ее труп и закопать... Тогда его никто не видел бы чертовски много времени, но ничего такого не было. Когда они так напряженно работают над фильмом, они едва ли остаются в одиночестве хоть на минуту, а он работал, или как там это назвать, практически без перерыва.
  — Я понимаю.
  — Если он это сделал, это должно было случиться в среду.
  — В таком случае действительно не похоже, чтобы он мог это сделать, верно, инспектор? И я должен сказать, когда он бывал здесь, он всегда вел себя как настоящий джентльмен.
  — Да, ясно, что нам придется поискать кого-то еще, — сказал инспектор с некоторым сожалением в голосе, поскольку раскрыть убийство, совершенное членом семьи, всегда просто, а вот сексуальные маньяки — это просто черт знает что.
  • • •
  С годами Дженис Фортескью выбросила другого Джереми из головы, хотя это было нелегко. Очень нелегко поначалу. Все это время она ожидала чего-то, что разрушит весь ее мир до основания. Из-за этого она даже забросила теннис. Когда разнеслось известие о смерти Вероники Фортескью, она час за часом ждала визита полицейских. Только когда прошли недели, а они так и не пришли, она понемногу опять почувствовала себя в безопасности. Только тогда она осмелилась прочесть сообщения об этой истории, которые она собирала (‘Он же твой тезка, дорогой’, — объяснила она своему Джереми), и у нее в голове сложилась картина произошедшего.
  Рождение ее маленького мальчика стало огромной радостью. Уже при рождении у него была густая копна темных волос, и когда он подрос, Джереми, ее Джереми, часто говорил (как бы ей хотелось, чтобы он этого не делал): ‘Не знаю, откуда у моего парнишки такие густые темные волосы, ведь у нас обоих они светлые, тонкие и редкие’. Джереми души не чаял в решительном малыше и часто говорил: ‘Уж он-то не потратит свою жизнь на скучный страховой бизнес. Вот увидите, у него не тот характер’.
  Имя другого Джереми Фортескью часто упоминалось. Он снова женился, он был номинирован на Оскар, его арестовали за то, что он затеял драку и разнес бар где-то в Шотландии. Казалось, его по-прежнему сопровождала атмосфера опасности. И, конечно, в доме Фортескью это имя всегда было чем-то вроде шутки. О нем вспомнили, когда мать Дженис пришла к ним на обед в десятую годовщину их свадьбы. Теперь это была решительная старая леди, любившая предаваться воспоминаниям. И после того, как они подняли бокалы за свадьбу, и ждали, пока прислуга (специально нанятая по такому случаю) пригласит их к столу, мать Дженис сказала:
  — Что за счастливый и удачный брак у вас получился! Подумать только, а ведь я была так шокирована, когда Дженис рассказала мне о своей помолвке. Что я тогда говорила про того, другого, гнусного Джереми Фортескью? Развратник, растлитель малолетних и пьяница!
   ‘И убийца’, — прибавила про себя Дженис, прижимая к себе своего упрямого, темноволосого мальчика. 1^sted: ｢ss｣ QEMM, Jun 1985 ■ Публикация на форуме: 27.07.2022 г.
СЕСТРЫ
  ‘Sister’  В этот вечер в кабинете Вирджинии Макбрайд на шестом этаже допоздна горел свет. Здание факультета гуманитарных наук находилось в стороне от остальных корпусов — административного, физического, социальных наук. Его окружали прогулочные дорожки и растущие в беспорядке деревья и кусты, словно сами эти гуманитарные науки были нежными растениями, нуждавшимися в том, чтобы за ними заботливо ухаживали и укрывали их. Этот свет был хорошо виден остальному университету — словно маяк на фоне непроглядной тьмы. Впрочем, едва ли вокруг было много народу, чтобы заметить его. В университете Борроудейла, западная Дакота, люди в основном уходили домой в пять. А свет в кабинете Вирджинии Макбрайд часто горел допоздна.
  Вирджиния решительно подчеркнула последнее слово, которое только что написала, и вдавила наполовину выкуренную сигарету в переполненную пепельницу. Кончено. Готово к завтрашнему выступлению на конференции. Вирджинии нравилось произносить речи перед большой аудиторией; ей нравилось слушать свой четкий, убедительный, возмущенный голос, звонко разносящийся по залу; нравилось видеть ряды восторженных женских лиц, устремленных на нее. Девятая национальная конференция, посвященная истории женщин, которая должна состояться в Чикаго, станет для нее главным событием года — самое большое и престижное собрание, на каком она когда-либо выступала.
  Эта конференция по женской истории стала для Вирджинии настоящим подарком судьбы. До сих пор она уныло мучилась с бостонской торговой статистикой ХIХ века, хотя в 60-е годы пыталась заняться ‘Черными исследованиями’ и даже прослушала пару курсов. Но тут было нечто гораздо более захватывающее. Это было совершенно новое поле деятельности — половина человечества, которую совершенно не замечали историки и обходили своим вниманием современные летописцы — не имевшее к тому же ни одного из унизительных ограничений, ставивших под сомнение ее полноценность в области ‘Черных исследований’[43]. Это поле деятельности было столь неосвоенным, столь скудна была информация даже о самых важных его аспектах, что это оставляло бесконечный простор для домыслов, скоропалительных утверждений и безудержного возмущения.
  Вирджиния процветала благодаря возмущению. Она организовывала его. Она собирала небольшие группки, объединяла их в группы большего размера и дирижировала их возмущением. Феминизм для нее был, в сущности, профсоюзом женщин, чьей целью было продвижение по служебной лестнице как себя самих, так и своих соратниц. Она добивалась стипендий и грантов для своих подруг и сторонниц, а они — должности приглашенного преподавателя и чтения курса лекций в качестве почетного гостя для нее.
  К счастью, дети рано покинули дом. Младший, Александр, отправился назад к отцу после того злополучного письма в местной газете. Поэтому она осталась одна, совершенно свободная, и могла заниматься своей профессиональной карьерой, и различными делами, отнимавшими много времени. Например, организацией группы ‘Борьба за равные права’, которая среди разных прочих достойных и смелых начинаний оказала такое эффективное давление на местный симфонический оркестр, требуя уделять столько же времени произведениям женщин-композиторов, сколько сочинениям композиторов-мужчин, что в программе его концертов произошли революционные изменения, а концертный зал опустел. Вирджиния, ненавидевшая находиться в закрытых помещениях, открыла окно в своем кабинете и выглянула наружу. Она посмотрела на свой кампус, свою церковь, свое поле боя — с мрачной улыбкой на лице. Да, жизнь Вирджинии была полна.

✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

  Свет горел допоздна также в комнате у секретарш, на другой стороне здания факультета гуманитарных наук. Сьюзен Кокс сидела за невероятно чистым столом и говорила по телефону.
  — Что я делаю? Бью баклуши, вот, что я делаю. Мой стол такой стерильный, что с него можно есть. Все, что я делаю — сижу и жду этого доклада, чтобы напечатать его... Да, мы увидимся в восемь тридцать. Меня ничто не удержит. Я с нетерпением предвкушаю эту вечеринку... Хорошо, что завтра суббота. Только напечатаю доклад мадам приглашенного профессора и пойду домой переодеваться... Ой, кажется, это она.
  Она резко бросила телефонную трубку на рычаг и села за свой девственно чистый стол, раскрыв пишущую машинку, готовая к работе.
  В комнату вошла Вирджиния Макбрайд в практичном костюме, практичных туфлях, очках в толстой оправе, с коротко подстриженными волосами. Она хорошо сохранилась, точно маринованная слива. Ей легко можно было дать лет тридцать пять, хотя на самом деле она была на десять лет старше.
  — Ну, вот, — сказала она, шлепнув стопку бумаги на стол, — я заберу это на проверку через час.
  Сьюзен взяла в руки стопку и прочистила горло, глядя след удаляющейся квадратной спине.
  — Э-э, профессор Макбрайд...
  — Да?
  — Боюсь, я не смогу закончить это сегодня вечером, — Вирджиния резко развернулась, но Сьюзен твердо продолжила, перелистывая стопку бумаги. — Здесь, должно быть, страниц пятнадцать, если не больше. Я должна уйти в семь тридцать, самое позднее в семь сорок. Конечно, я сделаю, сколько смогу...
  Вирджиния в упор посмотрела на нее.
  — Мне кажется, вы не вполне понимаете ситуацию, мисс Кокс, — сказала она, слегка повысив голос, словно разговаривала с умственно отсталым ребенком. — Профессор Линдгрен должен был объяснить вам, что сегодня вечером кто-то должен оставаться здесь, чтобы напечатать мой доклад для Чикаго.
  — Профессор Линдгрен попросил кого-нибудь из нас остаться и отпечатать его. Все остальные отказались. Я сказала, что останусь до семи тридцати. У меня есть планы на остаток вечера.
  — Тогда, боюсь, вам придется изменить свои планы.
  — Боюсь, я не смогу сделать этого, профессор Макбрайд.
  Вирджиния Макбрайд прошла обратно к столу и обнажила зубы в крокодильей улыбке.
  — Вам ведь нужна эта работа, Сьюзен, не так ли?
  Сьюзен Кокс вздрогнула, услышав, что ее назвали по имени. Когда Вирджиния Макбрайд обращалась к кому-нибудь по имени, это всегда сопровождалось угрозами. Но, увы, в ее положении она очень нуждалась в работе. А профессор Линдгрен был целиком и полностью под каблуком у Вирджинии Макбрайд.
  — Мне здесь нравится, — с опаской сказала Сьюзен.
  — Отлично, — сказала Вирджиния, и ее улыбка стала еще более свирепой. — Тогда я предлагаю вам заняться этим докладом.
  — Профессор Макбрайд, у меня свидание в восемь тридцать.
  — Что ж, вы просто отмените его, не так ли, Сьюзен?

✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

  Вирджиния Макбрайд плотно закрыла за собой дверь в кабинет секретарш и зашагала по коридору. Она уже совершенно забыла о Сьюзен Кокс. Самой сильной стороной Вирджинии было умение полностью сосредоточиться на главном, не обращая внимания на второстепенные мелочи. Завтра вечером в Чикаго после главного заседания должна состояться встреча — коктейльная вечеринка для избранных (вход только по билетам), где множество ее бывших студенток, коллег и соратниц соберутся ради собственной выгоды и взаимных восхвалений. Они, разумеется, будут ждать от нее короткой импровизированной речи. Чего-то вдохновляющего.
  ‘История женщин, которую мы начинаем писать, — на ходу сочиняла она, — это история подавления, история гнета, навязанного государством и церковью, и более ужасного по своим последствиям, чем любая левая или правая тирания, какую мы когда-либо знали. Женщинам отказывалось в собственном независимом существовании, утверждалось неограниченное мужское господство, подавлялись любые чувства сестринской солидарности у этой половины населе...’
  Она досадливо прищелкнула языком. В ее кабинете была уборщица: возилась там со своим ведром и шваброй.
  — Боюсь, я пока еще работаю здесь, — сказала Вирджиния, пересекая комнату по мокрому полу.
  — Обождите минутку, — попросила миссис Маковски, вытирая пол.
  — Сожалею, но вам придется зайти позже, — объявила Вирджиния, усаживаясь за стол и открывая пачку сигарет.
  — Это последняя комната на шестом, — сказала миссис Маковски, опустив руки на свои крепкие крестьянские бедра. — Если я уйду на пятый, я не смогу убрать здесь до вечера понедельника.
  — Вне всякого сомнения, я ожидаю, что, когда я приду сюда в понедельник утром, здесь будет чисто, — невозмутимо сказала Вирджиния, погружаясь в сочинение своего «импровизированного» выступления. — Если это будет не так, я, разумеется, напишу жалобу в администрацию. Это ведь ваша обязанность, не так ли?
  Миссис Маковски закусила губы, словно хотела удержать рвущиеся наружу слова, но вышла в коридор.

✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

  — Милый, я знаю. Думаешь, меня это тоже не бесит? Но пока мне нужна эта работа, последнее слово остается за этой сукой.
  Сьюзен подумала — не сделает ли ее парень тут же, на месте, ей предложение: ‘Бросай эту работу, выходи за меня’. Ей было двадцать восемь, она была разведена и жила вместе с матерью и трехлетней дочкой. Жизнь не была легкой. Если он попросит выйти за него, нужно ли ей соглашаться? Симон — художник. Сегодня вечером будет показ его работ, а потом вечеринка. Она предвкушала это много недель. И к тому же она обидит его.
  Симон не сделал ей предложения.
  — Послушай, я приду на вечеринку, — сказала Сьюзен, надеясь, что сможет успокоить его, когда они встретятся. — Чем быстрее я покончу с этим, тем раньше смогу приехать.
  Она положила трубку и вернулась к рукописи. У Вирджинии был ужасный почерк. Что это? ‘У женщин начинают пояб... нет... появляться перспективы...’
  ‘У некоторых женщин...’, — с горечью подумала Сьюзен.

✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

  Вирджиния Макбрайд спустилась в комнату отдыха на пятом этаже, чтобы приготовить себе чашку кофе. К счастью, чайник был включен и уже закипал. Так что она налила кипяток в чашку с растворимым кофе и села за один из столов, полистать местную газету. Она перестала читать ее после того, как ее сын написал возмущенное письмо о том, что детей превращают в бесплатных домашних рабов. В комнату вошла другая уборщица, миссис О’Хара, толстая старуха со скверным, истинно ирландским характером. Она подняла крышку с чайника и заглянула внутрь.
  — Тут был кипяток для моей чашки чая, — сказала она.
  — В кране еще много воды, — ответила Вирджиния, смяла газету и отправилась в комнату секретарш.
   — Я буду просматривать то, что вы делаете, — сказала она, взяв только что отпечатанный белый лист. — Это сбережет время, и будет удобно нам обоим, не так ли, Сьюзен?
  Она снова продемонстрировала свои пломбы и непринужденно подсела к столу. Сьюзен Кокс продолжала печатать. ‘О, господи, что за проклятая надсмотрщица! — подумала она. — Не удивительно, что твои несчастные дети улетели из гнезда. Судя по тому письму в газету, они были просто бесплатными рабами. Это было больше похоже на хлопковые плантации в старой Виргинии, чем на дом’.
  — Ну, для начала, первую страницу нужно будет перепечатать, — сказала Вирджиния, невозмутимо покачивая ногой и продолжая читать.
  Сьюзен напечатала всю строку заглавными буквами.

✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

  Без четверти девять все было, наконец, закончено. Вирджиния отнесла свой доклад наверх, к себе кабинет, закрыла окно, набросила на плечи плащ, заперла двери и зашагала по покрытому серым линолеумом коридору шестого этажа. Домой, ванна, и скорее в постель, а будильник разбудит ее в три. Ну и времечко для вылета! Но все же Вирджиния гордилась своей способностью выдерживать напряженный график. Именно такими и должны быть женщины, делающие карьеру в бизнесе или науке в современном мире. Она прошла к лестнице, потом передумала и направилась к лифту. Это был ужасный лифт. Вирджиния ненавидела любые замкнутые помещения, и к тому же, если кто-нибудь нажимал кнопку этого лифта в тот момент, когда он проходил мимо третьего этажа, лифт застревал. Днем Вирджиния никогда им не пользовалась. Но к счастью, сейчас был вечер, и поблизости никого не было. Это сбережет ей несколько минут. Вирджиния вошла в лифт.

✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

  Миссис Маковски и миссис О’Хара стояли возле лифта и болтали, когда Сьюзен Кокс вышла из своей комнаты и заперла дверь.
  — Ну, наконец-то, — с сочувствием сказали они. — С нее следовало бы живьем содрать кожу, с этой-то.
  — Я пропустила показ, — уныло сказала Сьюзен. — У моего парня был показ его картин, а я пропустила это. Вечеринка начнется не раньше десяти. Думаю, я просто пойду домой и надену свои праздничные шмотки. Я чувствую себя словно выжатый лимон.
  Лампочка лифта загорелась на шестом этаже, и его мотор издал негромкий кашляющий звук, готовясь заработать. Когда лифт начал спускаться, Вирджиния Макбрайд увидела через щель в двери трех женщин, стоявших возле шахты, а они увидели ее. Повинуясь внезапному импульсу миссис О’Хара шагнула вперед и, точно рассчитав время, нажала кнопку как раз в тот момент, когда лифт проезжал третий этаж. Они услышали, как лифт, дернувшись, остановился.
  — О, боже мой! — воскликнула Сьюзен. — Вам не следовало делать этого. У нее ведь клаустрофобия.
  — Я знаю, — ответила миссис О’Хара.
  Из шахты лифта донесся слабый прерывистый стук.
  — Она нажимает кнопку связи со смотрителем, — сказала миссис Маковски.
  — Она обращается со мной, как с грязью, — сказала вдруг Сьюзен. — А я — не грязь!
  — Мы все не грязь, — сказала миссис О’Хара. — Смотритель болен, его не будет до понедельника.
  — У нее будет истерика, — сказала Сьюзен. — С ней всегда так, даже если в здании полно народу.
  Словно в подтверждение ее слов из шахты послышался крик.
  — Это из-за клаустрофобии, — сказала миссис О’Хара, мрачно кивая головой.
  Раздался еще один крик, потом еще, потом внезапно жуткий полузвериный вой, за ним еще один, пока вой не стал непрерывным. По маленькой шахте гулко разносились вопли, рыдания и вой, поднимаясь до ужасающей силы.
  — Так вы говорите, до понедельника? — переспросила миссис Маковски.
  — Так и есть, — сказала миссис О’Хара. — Это все его артрит. Мы последние в этом здании.

  Они стояли возле лифта, маленькая группа женщин, слушая звуки звериной ярости и ужаса, доносившиеся из шахты.
  — Я бы не отказалась от чашечки чая, — сказала миссис Маковски.
  — Чая? — переспросила Сьюзен. — Это ужасно типичный женский напиток, вам не кажется? Мне бы не помешало что-нибудь покрепче.
  — Она держит бутылку бурбона у себя в кабинете, — сказала миссис Маковски.
  — Держит, — подтвердила Сьюзен.
  — Идемте, сестры, — сказала миссис Маковски, доставая свой мастер-ключ[44]. — Пойдемте и выпьем по рюмочке. 1^sted: ｢ss｣ ‘Ellery Queen’s Anthology’ #57, Fall 1987 ■ Публикация на форуме: 07.08.2022 г.
ПОСТРАДАВШАЯ СТОРОНА
  ‘The Injured Party’  Дерек Маттингли был не уверен, как следует вести себя мужчине, у которого только что умерла бывшая жена. Без сомнения, в книгах по современному этикету имелся раздел на эту тему. К счастью, сам период траура, в сущности, прошел, так что подобных деликатных вопросов уже не возникало. Все, что требовалось, — это темный костюм, а поскольку Дерек был агентом ‘Ллойда’[45], он и без того каждый день носил темный костюм. Точно так же и его манеры в рабочее время всегда были важными и серьезными, так что ему нетрудно было печально качать головой, когда кто-нибудь касался этой темы, или говорить что-нибудь вроде: ‘Жаль Гевина: они были женаты всего два года’. При более близких друзьях он отваживался сказать: ‘Когда мы еще были женаты, я часто задумывался, все ли у нее в порядке со здоровьем?’ Затем он закрывал вопрос, снова покачав головой: ‘Прискорбный случай’.
  В глубине души он, разумеется, был вне себя от счастья.
  Он был женат на Энн-Мари почти семь лет. Она прекрасно готовила, как для Дерека, так и для небольших званых обедов, которые он любил. Она была хороша, как картинка, на коктейльных вечеринках, которые они регулярно устраивали. Она привлекала внимание в ложах Ковент-Гардена или в Чичестере, куда они иногда ездили посмотреть спектакль во время фестивалей[46]. Во время отпуска — обычно на Сардинии или в доброй старой Южной Франции, о которой Дерек говорил, что ничего лучше все равно не придумать, — она выглядела просто сногсшибательно. Дерек считал ее настоящей находкой.
  Поэтому, когда она объявила, что уходит от него, это стало ужасным ударом. Это было так чертовски неожиданно. Энн-Мари заявила, что она — просто приложение к его деловой карьере. Ладно, но почему же раньше она не жаловалась? И почему не стеснялась жить на доходы от его деловой карьеры? Она сказала, что не интересует его как личность. Боже правый, что за чушь! Он ведь женился на ней, не так ли? Так как же она могла говорить, будто не интересует его как личность?
  Но самое худшее было впереди.
  — Для тебя ничего не значит, — возмутился он, — что мы семь лет были вместе день и ночь?
  — Ты имеешь в виду постель? — спросила она. — Ну, в этой области никогда не было ничего особо интересного, не так ли?
  От таких слов Дерек Маттингли вздрогнул, как от удара. Чем был плох их секс? Ему казалось, что с этим все в полном порядке. Чего такого она хотела, что он смог не дать ей? И где она взяла образец для сравнения?

✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

  Ответ на этот последний вопрос вскоре стал очевиден. Она сказала, что уходит от него к Гевину Хобхаусу.
  Дереку в самом деле пришлось сесть и подумать — кто такой этот Гевин Хобхаус? Он едва знал этого человека, хотя тот действительно был как-то раз у них на обеде. Дерек тогда подумал, что он может пригодиться в деле с государственными и местными акциями, но Гевин не отреагировал на его намеки. Собственно говоря, он едва ли произнес хоть одно слово за весь вечер.
  Энн-Мари сказала, что он так вел себя потому, что тогда они уже собирались стать любовниками. Гевин был человеком старомодной честности и глубоко консервативных принципов. Ситуация смущала его, и неразговорчивость была его щитом.
  — Суровый, молчаливый тип? — насмешливо осведомился Дерек.
  — Да, он именно такой. Суровый, простодушный, способный на сильные чувства.
  — Его консервативные принципы не помешали ему разрушить мой дом и семейный очаг?
  — Очаг давно погас, и дом стал пустой скорлупой, — сказала Энн-Мари. — В противном случае, я думаю, он не сказал бы ни слова.
  Гевин, кажется, прежде служил в национальной гвардии, но сейчас работал где-то в Сити[47], насколько Дерек, покопавшись в памяти, смог припомнить. Он был, судя по всему, что Дереку удалось узнать, именно таким, каким описала его Энн-Мари: простодушным, страстным, со старомодными моральными принципами и строгими правилами.
  — Благоразумнее для нее будет не заводить любовных интрижек, когда она выйдет за него замуж, — сказал один из друзей Дерека в Сити. Потом, искоса взглянув на Дерека, он прибавил, — но, возможно, она и не захочет.
  Прежде чем занести этого биржевого маклера в список бывших друзей, Дерек небрежно спросил:
  — Вы хотите сказать, он ревнив?
  — Как тигр, я полагаю. Это не более чем предположение. До сих пор ему просто некого было сильно ревновать.
  — Вот именно, — сказал Дерек.

  После развода Дерек заново обустроил свою жизнь, или, точнее, предпринял шаги, чтобы его старая жизнь во всех самых важных деталях плавно продолжилась по-прежнему. В известной степени сделать для этого пришлось очень мало. По-прежнему приходила уборщица и время от времени оставляла ему холодную еду или что-нибудь такое, что можно было легко разогреть в духовке. В основном Дерек ел вне дома. Он вызывал работника из прачечной, и раз в две недели закупался в местном супермаркете, как и во времена Энн-Мари. Он нашел заслуживающую всяческого доверия пару алжирцев, студентов, которые приходили готовить для званых обедов и делали все необходимое на разных других вечеринках с напитками и разговорами, которые устраивал Дерек. Жизнь действительно текла весьма удовлетворительно. Если не считать того, что иногда посреди ночи он просыпался, задыхаясь, весь в поту, а иной раз даже крича от того, что, как он понимал, было яростью. К счастью, в доме не было никого, кто мог бы его услышать. У него вошло в привычку после таких срывов отправляться прямиком в ванную и принимать душ. Наутро он был спокоен и хладнокровен, как обычно.

  Прошло некоторое время, прежде чем он попытался сблизиться с Гевином Хобхаусом. Действуя слишком быстро, он мог бы возбудить в этой старомодной, простой душе неприязнь или подозрения. Он понимал, что это должно было быть как бы случайным и непреднамеренным сближением. Именно так и вышло однажды в обеденное время в одном из пабов в Сити, когда Дерек в зеркале за барной стойкой увидел, что Гевин стоит в толпе у него за плечом. Дерек обернулся.
  — Привет, дружище, — сказал он. — Довольно глупо, что мы не разговариваем, вам не кажется? Вы позволите мне угостить вас выпивкой?
  Если бы Гевин Хобхаус был тем, кого раньше называли пострадавшей стороной, он, вполне вероятно, отклонил бы это предложение. Ситуация, когда оба мужчины лишь холодно кивнули бы друг другу, если их пути пересеклись, явно гораздо больше соответствовала его консервативному вкусу. Однако, поскольку он был стороной виновной, было бы, разумеется, очень грубо и даже не по-христиански оттолкнуть руку человека, предложившего дружбу или по крайней мере примирение. Он постарался скрыть принужденность в голосе, когда сказал:
  — Скотч с водой, пожалуйста.
  Он выскользнул из толпы, занял для них место у небольшой полки на дальней стене и стал ждать Дерека и неизбежного разговора без каких-либо видимых признаков отвращения на красивом лице.
  — Как там Энн-Мари? — спросил Дерек, возвращаясь с выпивкой.
  — О, прекрасно. С ней все прекрасно, — ответил Гевин Хобхаус.
  — Хорошо. Хорошо. Вы знаете, хотя в то время я так не думал, теперь я понимаю: то, что произошло, было, видимо, самым лучшим в долгосрочной перспективе. В конце концов, в наши дни это достаточно обычное явление... Да? С первым браком легко ошибиться. Единственная разумная вещь — смириться со своим поражением и уйти.
  Гевин Хобхаус вовсе не так представлял себе брак, но в сложившихся обстоятельствах он мог только пробормотать:
  — Верно.
  Дерек на этой первой встрече мудро перевел беседу на текущие скандалы в банковском мире и то, какую позицию в них заняло руководство банка Англии. И только когда они уже готовы были отправиться обратно в свои офисы, Дерек, как бы ненароком, вернулся к личному делу, стоявшему между ними.
  — Вы когда-нибудь видели мать Энн-Мари? — спросил он, застегивая свой пиджак в тонкую полоску.
  — Да. О, да. Мы заезжали в Пенстоун[48] пару месяцев назад.
  — Замечательная женщина, — с воодушевлением воскликнул Дерек. — Настоящая живая легенда.
  Мать Энн-Мари сделала сомнительную карьеру, начавшуюся в 1950-е годы, в кругу друзей принцессы Маргарет[49], и, кроме разнообразных мимолетных интрижек, имела по меньшей мере четырех мужей. Теперь она была леди Кроули, владела загородным поместьем и пользовалась всенародной известностью.
  — Мы всегда жили душа в душу, — продолжал Дерек, пока они пробирались сквозь толпу местных любителей выпивки. — Теперь вы понимаете, от кого Энн-Мари унаследовала свое очарование?

  Тем вечером, когда он сидел, и смотрел новости по 4 каналу и рассеянно ковырял вилкой пастуший пирог[50], оставленный ему приходящей прислугой, размышления добавляли остроты скучной пище. Ясно, что он не сможет разговаривать с Гевином Хобхаусом слишком часто. Любые подозрения, будто Дерек каким-то образом выслеживает его или пытается повлиять на него, привели бы к обратным результатам. Разговоры между ними должны быть совершенно случайными и выглядеть такими же непреднамеренными, как эта первая встреча. Дерек решил, что первым делом должен выяснить, что делает Гевин Хобхаус в свой обеденный перерыв. Без сомнения у него есть разные излюбленные заведения — пабы, кафе, рестораны — в зависимости от велений его желудка. Он, Дерек, ходил в разные места. Он собирался прибавить к их числу еще несколько.

✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

  Поэтому он только пару раз помахал Гевину рукой в ‘У Альберта’ на Кертин-стрит прежде, чем три месяца спустя после первой встречи они сели достаточно близко, чтобы можно было поговорить. Благодаря сочетанию расчета и удачи он завернул в маленькую закусочную всего через две минуты после Гевина, и увидел, что единственный свободный столик как раз рядом с ним. Они поприветствовали друг друга, как подобало двум джентльменам из Сити, знающим друг друга, хотя и не слишком близко. Они обменялись несколькими замечаниями о состоянии экономики и членстве в КБП[51], пока Дерек читал меню и делал заказ. Они обнаружили (что было неудивительно, поскольку Дерек всегда сначала выяснял мнение Гевина), что их чувства по этим вопросам почти совпадают. Заметив пару, стоявшую в ожидании, пока освободится какой-нибудь столик, Дерек предложил перебраться к Гевину. Это было необычно, поскольку он по природе своей не отличался ни великодушием, ни обходительностью, за исключением тех случаев, когда этого требовали условности.
  — Глупо занимать два столика, — сказал он, перенося свои вещи. — Здесь ведь довольно многолюдно.
  — Да, правда, — согласился Гевин, и, кажется, начал есть немного быстрее.
  — Обычно мы ходили обедать в ‘Coq d’Or‘[52], особенно если Энн-Мари весь день была на ногах. Она любит французскую кухню, верно? Но то ли они испортились, то ли это не то место, куда хочется идти одному. Теперь я предпочитаю обедать здесь.
  — Сейчас Энн-Мари предпочитает английскую кузню, — заметил Гевин, видимо, для поддержания разговора.
  — В самом деле? В самом деле? Не то чтобы она не умела готовить традиционные английские блюда, когда мы поженились... Я полагаю, это влияние кузена Саймона, да?
  — Не могу сказать. Я полагаю, у нее было несколько рецептов от него, да. Она говорила про книгу.
  — Замечательно. Я всегда говорил, что ей следовало бы заняться изданием кулинарных книг. Она ведь часто видится с Саймоном, не так ли?
  — Да, время от времени. Он заходит к нам или она заходит к нему.
  — Они ведь, в сущности, брат и сестра, правда? Естественно, они ведь выросли вместе. Я часто думал, что если бы моя теща не отправила Энн-Мари к своей сестре во время одной из своих грандиозных вспышек страсти, эти двое, вероятно, поженились бы. Но мне нравится Саймон, а вам?
  — Да, очень нравится... Впрочем, я нечасто его вижу.
  — Понимаете, я хочу сказать, некоторые не похожи на него. Эта аура золотого мальчика, окружающая его. Кажется, будто он Руперт Брук[53] de nos jours[54]. Эта атмосфера джентльменов, играющих в крикет и угощающихся пончиками в доме викария, а потом крокет в сумерках. Это чувство, что где-то есть престарелый романист, вздыхающий о нем и посылающий ему маленькие страстные записки. Саймон всегда вызывал у меня такие чувства, а у вас?
  Гевин мгновение помолчал.
  — Ну, нет... я совсем не думал о нем таким образом.
  — Извините. Не слишком ли я увлекся нелепыми фантазиями? Ну, разумеется, чего мы никак от него не ожидали, так это что он в итоге станет владельцем и управляющим ресторана, даже такого необычного, как ‘Старая водяная мельница’. Как бы там ни было, для Энн-Мари страшно удобно, что он снабжает ее рецептами. Я рад, что она часто с ним видится. Вероятно, она служит для него чем-то вроде надежного основания. Я думаю, ему это необходимо, при его-то разгульном образе жизни.
  — Ну, э-э... мы надеемся на это.
  — Да, трудно думать об Энн-Мари как о надежном основании, верно? — произнес Дерек с едва слышным смешком. — Но я думаю, вы сами увидите, между этими двумя именно так все и происходит.
  Он простодушно взглянул в лицо Гевину Хобхаусу, который немного озадаченно нахмурился.

  Дерек был доволен, что в следующий раз именно Гевин подошел к нему, чтобы поговорить. Они были на приеме по случаю начала какой-то кампании по привлечению средств, на вечеринке, куда Гевин привел Энн-Мари. Дерек и его бывшая жена поцеловались, обменялись несколькими пустыми замечаниями и разошлись. При обычных обстоятельствах Дерек выпил бы залпом пару рюмок, а затем удалился, потому что это было не то торжество, где мог бы надолго остаться кто-нибудь, кроме безнадежного пьяницы. Однако почти с самого начала он почувствовал, что где бы они ни находились, и с кем бы ни разговаривали, Гевин не сводит с него глаз. Вскоре он извинился перед каким-то невыносимо скучным типом из Сити, с которым вел невыносимо скучный разговор, и отошел к столу с невыносимо скучными легкими закусками. Он как раз брал себе треугольный кусочек хлеба со сливочным сыром и рубленой ветчиной, когда тень, загородившая свет, подсказала ему, что рядом с ним стоит Гевин.
  Собираясь говорить о личных делах, Гевин сразу переходил к сути.
  — Послушайте, Дерек, можно мне спросить вас кое о чем?
  — Да, конечно, дружище. Если только это не является коммерческой тайной моей фирмы...
  — О, нет, это не профессиональное. Это... ну, я хотел бы знать, часто ли виделись Энн-Мари и Саймон, когда вы были женаты?
  Дерек положил свою закуску и повернул к Гевину лицо, выражавшее сильное беспокойство.
  — Ох, послушайте, дружище... я, в самом деле, корю себя за это... Нет, правда. Я никогда не думал... Я вижу, что произошло. Я вложил эту глупую мысль в вашу голову.
  — Нет, просто...
  — Да, и это моя вина. Я же вижу. Что ж, просто не думайте больше об этом. Вы ухватились совершенно не за тот конец палки.
  — Да, но она?..
  — Да, разумеется, она часто с ним виделась. И она будет часто встречаться с ним до конца ее дней, если только между ними не случиться какая-нибудь семейная ссора. Они привязаны друг к другу, и всегда были привязаны, с самого детства. Но в этом ничего нет, ничего такого, что вы себе вообразили.
  Гевин мгновение стоял молча, а потом пробормотал:
  — Она определенно очень часто видится с ним.
  — Ну, разумеется. Но вы же знаете, какая она простодушная и добросердечная женщина. Когда она отдает себя, она отдает себя всю, полностью. Я имею в виду, посмотрите-ка на нее сейчас...
  Он указал рукой в дальний угол комнаты. Энн-Мари стояла рядом с каким-то мужчиной, с прямой спиной и светлыми волосами. Из-за своей близорукости она приблизила свое лицо к его, внимательно смотрела на него и смеялась его шуткам, создавая у него ощущение, что в эту минуту он был единственным мужчиной в целом мире, интересовавшим ее. ‘Глупая сучка! — подумал Дерек; казалось, в его вены впрыснули яд. — Ты сама навлекла на себя это, ты, тупая шлюха!’
  — Я хочу сказать, посмотрите на нее. Посмотрите, как она отдает всю себя любому, с кем ей случается говорить. Это у нее в крови. Часть уловок ее матери, если хотите знать мое мнение. Но в ее случае это ничего не значит. Она создает у него впечатление, что солнце светит из его ануса, но она, вероятно, даже не знает, кто он такой.
  — На самом деле это Бруно Коул, — натянуто сказал Гевин. — Друг семьи.
  — Теперь вы понимаете. Друг семьи. Но если бы вы просто увидели их вместе, так сказать, отвлеченно, вы бы подумали, говоря начистоту, что между ними что-то есть. А с Саймоном сюда добавляется еще и то, что он для нее почти как брат. Вспомните, как часто она болела в детстве, все эти долгие периоды, когда ей приходилось лежать в постели из-за своего больного сердца. Дружеское общение с ним было очень важно для нее. Неудивительно, что они привыкли во всем полагаться друг на друга.
  — Да, — сказал Гевин, однако после паузы.
  — Поэтому выбросьте эту мысль из головы. Боже правый, это же просто ужасно — видеть, как такой счастливо женатый парень, как вы, принимает всерьез такие идеи. Забудьте об этом.

  Но, к счастью, Гевин не мог этого сделать. Беда людей, имеющих всего несколько простых идей, в том, что эти идеи полностью захватывают их. И все дело было в том, что, отняв Энн-Мари у Дерека, Гевин первым делом переступил через свои викторианские идеи о святости и нерушимости супружеских уз. Или это как раз Энн-Мари переступила через них с его молчаливого согласия.
  Вскоре Дерек и Гевин обнаружили, что они довольно часто встречаются в обеденное время. И с каждой встречей Дерек с удовлетворением замечал все новые морщины вокруг глаз и на лбу Гевина. Его взгляд неуверенно скользил по залу, рот казался вялым. С первой минуты каждой их встречи тема Энн-Мари витала в воздухе, и каждый раз, когда она, наконец, всплывала, заговаривал о ней именно Гевин. На одной-двух встречах Дерек продолжал твердить: он совершенно уверен, что подозрения Гевина беспочвенны. Это было тем легче, что он и в самом деле был уверен, что каковы бы ни были ее отношения с другими мужчинами, ее любовь к кузену Саймону была по-детски невинной и чисто сестринской. Постепенно, однако, отвечая на упорные подозрения Гевина, он перешел к новой тактике. Вскоре они уже рассматривали эти подозрения как неоспоримый факт.
  — Это забавное семейство, — говорил, бывало, Дерек. — Я не перестаю восхищаться леди Кроули. Но это вовсе не значит, что я хотел бы быть одним из ее четверки. — А затем прибавлял: — Вы не должны удивляться, что Энн-Мари такая, какая она есть.

  Очень скоро бдительный взгляд Гевина, неотступно наблюдающий за женой на вечеринках, обедах и других светских мероприятиях, стал находить и других мужчин, которые, как он убедил себя, наслаждались благосклонностью Энн-Мари. Днем он звонил домой и расстраивался, когда не заставал жены дома или когда различал подозрительный шум, если она была там. Дерек во время их встреч разубеждал его:
  — Я уверен, все дело скорее в ее манере поведения, а не в том, что происходит что-то серьезное.
  Кончалось тем, что Гевин начинал плакать:
  — Конечно, происходит что-то серьезное! Я что, не вижу, как она ведет себя со всеми этими мужчинами?
  — Я не говорю, что ничего не происходит. В конце концов, она ведь обманывала меня с вами, не так ли? Я просто хочу сказать, что все это не так уж серьезно. Вы должны научиться относиться к подобным вещам немного проще, дружище. Выкинуть все это из головы. Потому что ее теперь уже ничто не изменит.

  Когда Дерек и Гевин встретились в последний раз, беспорядочные половые связи Энн-Мари уже считались у них установленным фактом.
  — Я вижу, это беспокоит вас, дружище, — сказал Дерек, принимаясь за свой сорбет, — но вы должны смириться с этим, ведь мы живем в двадцатом веке. Старые стандарты давно выброшены за борт. И, в конце концов, вам все еще принадлежит контрольный пакет акций на нее.
  — Боже! — с яростью выплюнул Гевин.
  — Я мог бы побиться об заклад, что она все еще любит вас. Вот как вам следует смотреть на все это. Есть что-то в ее природе, заставляющее ее быть такой, какая она есть. Но главное — по-своему, она все еще любит вас. У нас все было совсем по-другому.
  — Что вы имеете в виду?
  — Я хочу сказать, когда мы были женаты, и она начала заводить интрижки... о, боже мой, она начала заводить интрижки!.. для нее наш брак был уже мертв. К сожалению, он не был мертв для меня. В то время, богом клянусь, иногда я хотел убить ее. Смешно вспоминать об этом теперь, но я хотел. Не думая о последствиях. Собирался пойти и нарвать старых добрых листьев наперстянки...
  — Листьев наперстянки?
  — Дигиталис. В малых дозах он хорош для сердца, но смертелен для такой, как Энн-Мари. Если она примет большую дозу. Это была такая глупая идея, но я забавлялся ею, так что вы можете видеть: я тоже прошел через это. Но, в конце концов, вы смиряетесь с ситуацией. Придерживаетесь линии: ‘Чем меньше говорить, тем лучше’. В конце концов, что бы она ни вытворяла, с нее все — как с гуся вода. Вот увидите, и с вами будет точно так же.

  Дерек окончательно убедился, что с Гевином не будет ‘точно так же’, когда услышал о смерти Энн-Мари. По иронии судьбы, именно ее кузен Саймон позвонил, чтобы рассказать ему об этом.
   — Я полагаю, этого вполне можно было ожидать, с ее больным сердцем, — сказал ему Дерек. — Это так ужасно для вас: ведь вы двое всегда были так близки. И должен сказать вам, это сильное потрясение и для меня тоже, несмотря на все.
   Это случилось рано утром, около девяти, до того, как он отправился в Сити. Весь день к нему подходили люди, услышавшие о случившемся и вспомнившие, кем приходилась ему Энн-Мари, чтобы выразить сочувствие. Даже в пабе в тот вечер кто-то уже слышал, и новость разнеслась по округе. Дерек выпил пару стопок и ушел. В баре все ему сочувствовали: ‘Это было для него тяжелым ударом’, — говорили они. Придя домой, он задумался: не стоит ли в придачу еще и позвонить? Он немного поразмыслил об этом, а потом решил, что все будет выглядеть лучше, если он отложит решение до утра.
  Так что на следующее утро, после завтрака, он позвонил в полицию и сказал:
  — Понимаете, я знаю, что это, наверное, глупо, но, видите ли, моя бывшая жена умерла, а я совершенно случайно разговаривал в обеденный перерыв с ее нынешним мужем за несколько дней до этого... у него были с ней какие-то проблемы... а я сделал это дурацкое замечание насчет дигиталиса... Да, дигиталис. Я уверен, что это ничего не значит, но это мучает меня с тех пор, как я услышал о ее смерти... И я понял, что никак не смогу выбросить это из головы. Что вы думаете? Может, вы могли бы немного заняться этим? 1^sted: ｢ss｣ EQMM, Dec 1986 ■ Публикация на форуме: 24.08.2022 г.
ПРОСТО ЕЩЕ ОДНО ПОХИЩЕНИЕ
  ‘Just another kidnap’  Похищение пошло неудачно почти с самого начала. В 11:05 Арриго Фурлани (управляющий Национальным банком Пьемонта и казначей римского отделения Христианско-Демократической партии) вышел из головного офиса банка на Виа Спарафучиле в Риме. Он сердито размахивал единственной свободной рукой (итальянец с портфелем в руке — наполовину калека) и посылал пулеметные очереди указаний и нотаций своим раболепным подчиненным, стоявшим в тени портала.
  — Presto! Presto! Via![55] — закончил он вполоборота к ним и бросился вперед, неуклюже проталкиваясь сквозь поток пешеходов, не обращая внимания на прохожих. Он не заметил ни грязный голубой ‘Фиат’, припаркованный рядом с его собственным ‘Мерседесом’, ни молодых мужчин в кожаных куртках, стоявших в нескольких ярдах от него и украдкой наблюдавших за его выходом.
  Похищение было делом одного мгновения. Шофер был убит автоматной очередью, а потом молодой человек, державший автомат, повернулся и полил свинцом двери Национального банка, в качестве предупреждения. Ни один из раболепных подчиненных не выказал даже намека на желание помешать похитителям. Во рту у Арриго Фурлани оказался кляп, а на заведенных за спину руках — наручники. В потасовке, когда его заталкивали в ожидавший похитителей ‘Фиат’, он выронил свой портфель и в одну секунду очутился на переднем сиденье, а машина помчалась по Виа Спарафучиле в восточном направлении.
  И тут все пошло вкривь и вкось. Когда один из похитителей Фурлани распахнул заднюю дверь ‘Фиата’, с западного конца улицы раздался выстрел. Похититель сразу упал. Два других бандита, уже почти забравшихся в машину, на которой они собирались уехать в противоположном направлении, оглянулись. И это было последним, что они успели сделать.
  Когда грязный ‘Фиат’ на двух колесах завернул на бульвар Масканьи, град пуль обрушился на все вокруг головного офиса Национального банка, оставив протекающие бензобаки, разбитые стекла и потоки крови. К мертвому шоферу добавились тела трех членов ‘Красных бригад’[56], распростертых в театральных позах посреди Виа Спарафучиле. Трое за одного: это казалось приемлемой пропорцией. Вскоре газетчики станут называть это триумфом карабинеров.

✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

  Марио Гальбани, с которого ручьем лил пот, держа руль одной рукой, словно безумный, гнал свою машину по бульвару Масканьи. Впереди, вокруг и позади него мчались такие же безумные люди. Задняя дверь, оставшаяся открытой, когда его товарищ упал после первого выстрела, захлопнулась сама во время рискованного поворота на двух колесах на бульвар Масканьи. Не было ничего, отличавшего его машину от других автомобилей. Никто не обратил на него внимания, а если и обратил, связав со стрельбой, все еще слышавшейся вдали, то постарался, чтобы его внимание было не слишком заметно.
  ‘Просто еще одно похищение’, — говорил добрый римский горожанин своей жене и перебирался на самую удаленную полосу движения.
  В свободной руке Марио держал пистолет, нервно тыкавшийся в бок Арриго Фурлани с той минуты, как того бросили на пассажирское сиденье. Глаза Фурлани были открыты, рот, заткнутый кляпом, конвульсивно подергивался. Марио жал на газ, пока они не достигли конца бульвара Масканьи. Налево, потом направо и опять направо. Они столько раз вдалбливали ему это. Почему, ради всего святого, именно его сделали водителем? Он всего три раза был в Риме. ‘Почему, ради Иисуса?’ — спрашивал он. ‘Потому, что ты слишком глуп, чтобы стрелять в кого-нибудь, — отвечали они. — И кто, черт побери, этот Иисус, о котором ты все время болтаешь?’
  Налево, на двух колесах, с визжащими тормозами, на Виа Мастромеи, а пот струится по его лицу, словно весенние ручьи в Альпах. Налево, потом направо, на бульвар Корбаччио, держась в потоке машин. Налево, потом направо, потом... опять налево, да? Когда он свернул налево и с ужасом увидел надвигающийся поток машин, ему показалось... конечно, всего лишь показалось, да?.. что он услышал приглушенный голос с сиденья рядом с ним:
  — Поворачивай направо, ты, идиот.
  Тормоза взвизгнули дискантом, когда Марио резко развернул автомобиль и с прежней бешеной скоростью помчался прочь из Рима.

✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

  Прошло два с половиной часа, прежде чем они приехали, и задолго до этого Марио показалось, что он сходит с ума от напряжения и отчаяния. Его рука, державшая пистолет, затекла. Он опасливо переложил оружие в правую руку и повел машину левой. Когда они выехали из города в Кампанью[57], он украдкой бросил взгляд на своего спутника. Взгляд тотчас был возвращен ему, очень высокомерный и презрительный. Палило солнце. Марио вытер лоб свободной рукой, и ‘Фиат’ пугающе вильнул в сторону канавы. Из-под кляпа послышался властный голос, изрекавший проклятия. Марио хотелось открыть окно, но он боялся так надолго отпустить руль. Они мчались вперед со скоростью 130 км/ч, словно какая-нибудь итальянская семья, собравшаяся на денек к морю.
  К полудню жар солнца сделался невыносимым. Марио умирал от жажды. Марио подумал, что это так похоже на его друзей: провести последнюю ночь, читая ‘Положение рабочего класса в Англии’, и даже не подумать о том, чтобы купить несколько бутылок колы. ‘Маньяки’, — пробормотал он. Потом, подумав об их участи, перекрестился. Машина, как безумная, снова вильнула в сторону канавы.
  Было около трех, когда они добрались до полуразрушенного замка Орвино-Монтеведере. Этот ничем не примечательный замок был вскоре после Рисорджименто[58] покинут своими владельцами (также ничем не примечательным семейством, позднее опустившимся до торговли свининой в пригороде Неаполя). Теперь это были трехэтажные руины, с обрушившейся крышей, выбитыми окнами и нелепой башней, куда рискнул бы подняться только круглый дурак. Дорога туда была не более чем тропинкой. Но по крайней мере члены Красных бригад (из отделения Орвино-Монтеведере) догадались убрать самые большие валуны. Марио не сбавлял скорость, пока не въехал на пыльный круг замкового двора. Потом, заставив тормоза страдальчески заскрежетать, он остановился.
  — Выходи, — взвизгнул он, снова направив на пленника свой пистолет.
  — М-мм-мм-ннн-ккк, — прохрипел Арриго Фурлани.
  Марио вынужден был признать, что он прав. Со скованными за спиной руками, Фурлани не в состоянии был самостоятельно выбраться из машины. Все еще нервно направляя свой пистолет в сторону пассажирского сиденья, Марио вышел, обошел машину сзади и открыл правую дверь. Почти, как если бы он был шофером Фурлани.
  — Туда! — неуверенно выкрикнул он, — Ты, свинья!
  Он махнул пистолетом в сторону парадного (и обвалившегося) входа. Одеревеневший от долгой поездки со скованными за спиной руками, Фурлани, спотыкаясь, побрел вперед. Они вошли в высокий темный холл. По крайней мере здесь было хоть какое-то спасение от ужасающего солнца.
  — Наверх! — гаркнул Марио, теперь его голос понизился до обычного тенора. — Наверх, ты, капиталистический кровосос!
  Фурлани поглядел на шаткую лестницу и попытался протестовать. Марио дрожащей рукой ткнул пистолетом в упитанное брюхо банкира. Фурлани повернулся и, спотыкаясь, побрел вверх по лестнице. Прямо над ними, на втором этаже, было большое помещение, возможно, в лучшие времена, здесь была господская спальня.
  — Вперед, лакей буржуазной демократии! — закричал Марио. Облегчение оттого, что все его испытания позади, придало ему уверенности. — Садись! На этот стул!
  Итак, их путешествие было окончено. Наручники сняты, и Марио привязал грудь и плечи Фурлани, а потом и его лодыжки к стулу. Теперь, наконец, он мог отбросить свой пистолет.
  Ах, да, нужно было сделать еще кое-что. Его товарищи настаивали на этом. Марио повернулся к своему пленнику.
  — Товарищ Фурлани, — провозгласил он, его голос опять взмыл вверх из-за необычности задачи. — Ты арестант Красных бригад, ты пленник народа, и твое похищение — справедливое выражение гнева пролетариата за его эксплуатацию международной фашистско-капиталистической кликой. Тебя будет судить суд народа, который предоставит тебе все возможности высказаться в свою защиту. Когда тебя признают виновным, тебя расстреляют демократически избранные народные представители. Однако, если ты раскаешься в своих действиях, в угнетении рабочего класса, и если... если... Что там было дальше?
  — Если будет уплачен выкуп, я полагаю, — послышалось шипение из-под кляпа.
  — Да... и если будет уплачен выкуп, сумму которого определит специальное собрание Красных бригад, отделение Орвино-Монтеведере, ты сможешь после периода политического пере... воспитания считаться отбывшим образцово-показательное наказание, и ты при условии выполнения ряда требований будешь освобожден.
  Марио закончил и вытер лоб.
  — Браво! — раздался приглушенный голос.

✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

  — Чего, — спросил Арриго Фурлани, — мы ждем?
  Кляпа у него уже не было, потому что Марио устал все время его переспрашивать. Его голос был холодным, скрипучим, насмешливым.
  — Моих друзей, — ответил Марио. — Мы ждем моих друзей.
  — Твои друзья, — сказал Арриго Фурлани, — арестованы или мертвы. Учитывая все выстрелы, которые мы слышали, когда уезжали, скорее, последнее. Даже карабинеры не промахиваются, когда их так много.
  — Dio mio[59], — воскликнул Марио, еще не избавившийся от своего религиозного воспитания. — Povero Альдо. Povero Джанни. Povero[60]...
  — Да, да. Хватит бормотать свои молитвы. Почему бы тебе не включить телевизор и не посмотреть?
  Марио совсем забыл про маленький телевизор, работающий от аккумулятора, который они взяли напрокат специально (ведь телевидение — это буржуазное успокоительное средство, созданное для того, чтобы отвлечь рабочий класс от его справедливого гнева и борьбы), чтобы следить за реакцией властей на похищение и узнавать об их намерениях относительно требований выкупа. Марио поглядел на телевизор и нерешительно направился к нему.
  — Кнопка справа, — злобно бросил пленник.
  Телевизор ожил. Раздалась веселая эстрадная музыка. Шел мультфильм.
  — Великолепно! — с горечью воскликнул Фурлани. — Меня похитили, а вся Италия продолжает смотреть ‘Мистера Магу’[61].
  Марио уселся в единственное кресло. Вскоре он, забыв обо всем, погрузился в мультфильм. Он почти огорчился, когда тот закончился, появился диктор RAI[62] с новостями.
  — Мы повторяем сообщение о том, что казначей римского отделения Христианско-Демократической партии и управляющий Национального банка Пьемонта Арриго Фурлани был сегодня утром похищен на Виа...
  — Так-то лучше, — заметил Арриго Фурлани.
  — Шофер похищенного был жестоко застрелен, а в ходе последующей полицейской операции были убиты три члена банды.
  — Povero Альдо, — вздохнул Марио. — Povero...
  — Заткнись! Я слушаю! — рявкнул Фурлани.
  — Согласно источникам в полиции, Фурлани увезли на машине трое оставшихся членов ‘Красных бригад’...
  — Ха! Мне еще повезло, — с отвращением сказал Марио.
  Диктор исчез, а на экране появилась сцена бойни на Виа Спарафучиле. У входа в банк подчиненные Фурлани, остававшиеся такими примечательно неприметными во время нападения, теперь, заламывая руки, появились, чтобы дать интервью для народа.
  — Ренато Капуччи, заместитель управляющего, — сказал репортер.
  — Ты уволен! — прорычал Фурлани.
  — Что за человек был Арриго Фурлани?
  — Великий человек, — сказал заместитель управляющего, так льстиво улыбаясь, словно знал, что босс видит его. — Великий финансист, великий демократ, обаятельный, сердечный, un gentil uomo[63].
  — Ага, — сказал Арриго Фурлани. — Это уже лучше. Продолжай.
  — Мы все любили его. Для всех нас в банке он был словно настоящий отец.
  — Bene! — воскликнул Фурлани. — Un bravo ragazzo[64]!
  Потом вдруг он подумал: ‘Что он, собственно, имел в виду?’

✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

  Немного погодя они поели. Марио приготовил немного спагетти на маленьком примусе и разогрел на нем консервную банку с мясным соусом. Он вывалил то, что у него получилось, на две тарелки и принес одну Фурлани.
  — Ешь, свинья, — развязно сказал он.
  — Как? — спросил Фурлани.
  Пришлось Марио сесть рядом и покормить его с ложки. Когда они закончили, Фурлани потребовал, чтобы его отвели в туалет. Марио развязал его, ткнул пистолетом в спину и повел в импровизированную уборную. Фурлани отшатнулся от зловония, но потом храбро вошел внутрь и закрыл за собой дверь. Он появился спустя пять минут.
  — Боже мой, ну и помойка! — пожаловался он. — Отвратительно! Ты понятия не имеешь, как надо обращаться с заложником.
  Они вернулись обратно, в большое помещение на втором этаже. Марио связал банкира, а потом принялся за свои спагетти. Они были холодны как лед.
  — Лучше в следующий раз развяжи меня, и я поем сам, — злорадно сказал Фурлани.
  — Да, правда? Но тогда мне придется держать тебя под прицелом, а мои спагетти все равно остынут.
  — Что это за итальянец, который не может есть свои спагетти одной рукой? — вопросил Фурлани, закатив глаза к небу.
  В восемь часов пришло время ‘Telegiornale’[65]. К этому времени репортеры уже полным ходом занялись похищением. Когда про усеянную телами улицу было сказано все, что только возможно, и взяты интервью у полицейских (к этому времени в машине оказалось уже четверо похитителей, осыпающих градом пуль своих преследователей), они важно объявили, что сейчас с обращением выступит жена похищенного.
  — Ха! Мариэла! Где же она?.. Ха! Как это на нее похоже! Посмотри только на ее волосы — вечно у нее какая-нибудь прядь падает на лоб. Неряха!
  Поначалу Мариэла Фурлани читала текст своего выступления так, словно это было школьное упражнение.
  — Эй! — вскричал Фурлани. — Можно подумать, она читает Данте!
  Потом, как истинная итальянка, захваченная драматизмом происходящего, она отложила свои записи. Теперь в ее голосе звучало настоящее чувство, он дрожал, выдавая мучительную боль. А потом, в конце, в глазах у нее стояли слезы, она сложила ладони вместе, протягивая руки в мольбе к палачам своего мужа.
  — Хорошо, Мариэла. Заставь их думать, будто ты волнуешься. Не говори им, что ты уже прикидываешь, что тебе одеть на похороны... Дети? О чем, черт побери, ты говоришь, женщина? Нашему младшему уже семнадцать, и он спит с хозяйкой гаража... Ах, очень хорошо, Мариэла... Чувства... Molto patetico . . . Brava la vedova[66]!
  Мариэла Фурлани завершила свою страстную, душераздирающую мольбу. Едва она закончила, и камера начала отворачиваться от нее, как Мариэла самодовольно улыбнулась и обратила свои ласковые карие глаза к диктору, читавшему новости.
  — Погляди! Ты это видел? Она уже строит глазки другим мужчинам! Она всегда облизывалась на этого диктора. Ну, я ей покажу! Давай же! Сейчас мы напишем письмо с требованием выкупа!
  — Я могу написать письмо про выкуп, — пробормотал Марио.
  — Конечно, письмо про выкуп напишешь ты, кретин, — прорычал Фурлани. — Как бы это выглядело, если бы я написал его сам? Что вы обычно там пишете?
  — Обычно? Мы никогда раньше этого не делали. Это был первый раз.
  — О, прекрасно. Вы выбрали меня, чтобы попрактиковаться. Ну разве я не везунчик! Что они там использовали с Моро[67]? Коричневая бумага и толстая красная рука. Ну, давай же, пиши что-нибудь... Заголовок ‘Lega Rossa’[68]... ‘Rossa’ с двумя ‘s’, ты, идиот. Хочешь, чтобы они подумали, что вы банда безграмотных деревенщин?
  Марио писал с трудом, однако через полчаса или около того письмо с требованием ста пятидесяти миллионов лир было готово. Оно было написано толстым пером, неуверенным почерком и заканчивалось ультиматумом: ‘ПРИГОТОВЬТЕ ДЕНЬГИ. ЖДИТЕ ИНСТРУКЦИЙ. В ПРОТИВНОМ СЛУЧАЕ ФУРЛАНИ МЕРТВЕЦ’.
  Фурлани сказал:
  — Очень хорошо. Это их напугает. Думаю, они забеспокоятся. Где ты собираешься его оставить?
  Это они уже продумали.
  — Я наклею его на стену где-нибудь в Риме. Следующее — в Неаполе. Потом в Пескаре.
  — Великолепно. Сногсшибательно. Мудро. Тогда карабинеры нарисуют треугольник, и они увидят, где центр этого треугольника, а полицейские примутся носиться взад-вперед по автостраде и высматривать заброшенные замки и палаццо. Браво, Марио! Браво, ‘Lega Rossa’! Послушай меня: ты оставишь первое письмо в Риме, следующее во Флоренции, а следующее в Турине.

  На следующий день, пока Марио был в Риме, Арриго Фурлани, извиваясь, освободился от не слишком умело завязанной веревки. Когда Марио вернулся из своей поездки, он обнаружил его сидящим в единственном кресле и жадно подносящим вилку с чем-то, лежавшим на тарелке, ко рту.
  — Привет, Марио! Все в порядке? Попробуй каннелони. Это лучше, чем болоньезе.
  Марио неуверенно помахал ему пистолетом, но сразу же уселся рядом и принялся разогревать консервы. А позже, когда они уселись смотреть ‘Telegiornale’, и вовсе забыл про пистолет.
  Результат письма с требованием выкупа оказался менее впечатляющим, чем они надеялись. Национальный банк Пьемонта, в лице своего главы, появился на телеэкране следующим вечером. Национальный банк мялся, вздыхал и ахал: едва ли будет разумным... хотя им, конечно, ужасно жаль... они надеются, что эти опасные и бесчестные люди... Фурлани сидел перед телевизором и рычал от негодования, видя полное отсутствие энтузиазма в их ответе.
  — Ах вот как? Ingrati[69]! Свиньи! Я довел себя до раннего инфаркта, и поглядите только, какова их реакция! Я тебя в порошок сотру, Контини! — орал он на опечаленного, скорбно заламывающего руки главу Национального банка. Он пошарил в кармане своего, теперь уже очень мятого костюма. — Смотри! — Он угрожающе помахал перед экраном листком бумаги. — Я выронил свой портфель, но у меня еще есть это! Марио! Быстрей! Новое письмо о выкупе!
  И вот еще одно письмо было написано, теперь уже с гораздо меньшим вниманием к орфографии, ведь они были взбешены неблагодарностью крупных капиталистов и их лакеев. В этом втором письме сумма была увеличена до двухсот миллионов, и Марио добавил слова: ‘НУЖНО ЛИ РАССКАЗАТЬ ПРАВДУ ВСЕМУ МИРУ ПРО КОНТРАКТ С МАРЧЕЗЕ?’ Фурлани злорадно улыбнулся, когда Марио гордо показал ему законченное письмо.
  — В следующий раз мы скажем про контракт с Тартини. А после этого — про контракт с Донателли. И мы повысим сумму выкупа. У меня достаточно фактов про разные контракты. Если Контини желает играть так.
  Этого, однако, не понадобилось. На следующий день Марио поехал во Флоренцию. (‘Привези немного свежего мяса, бога ради, и каких-нибудь овощей. Ты испортишь мне пищеварение этими консервами. И прихвати недорогого кьянти — ничего особенного, иначе у кого-нибудь могут возникнуть вопросы, учитывая твой вид’.) На следующий вечер банк через все новостные СМИ раболепно изъявлял свое горячее желание полностью выполнить все требования Красных бригад. Деньги в мелких банкнотах, как заверил глава банка не слишком заинтересованный мир (больше беспокоившийся о том, сможет ли он позволить себе еще одну тарелку макарон), были приготовлены, запакованы, и теперь они ждали только инструкций, каким образом их передать.
  Марио уже обдумал это. Или, точнее, обдумали Альдо с Джанни и другие, более смышленые члены Красных бригад. Фурлани изучил их план, пересказанный ему Марио (надо признать, не полностью), и счел его не просто недостаточным, а совершенно идиотским.
  — Ха! Они, наверно, хотели провести остаток своей жизни в тюрьме, твои идейные друзья, так? Или на самом деле они предвкушали свое выступление в зале суда? ‘Подсудимые, желаете ли вы что-нибудь сказать?’ — и они разразятся речью на двадцать пять страниц, напичканной бессмысленной тарабарщиной, и будут думать, что одержали великую победу. Тьфу! Что за дебилы! Хорошо, что ты избавился от них. Помни — они бы потащили и тебя с собой. А ведь ты даже не понимаешь всю эту их чепуху. Хорошо, что теперь у тебя есть я, чтобы позаботиться о твоих интересах.
  Когда он стал думать об этом и обсуждать это с Марио, которого по крайней мере можно было использовать в качестве слушателя, он понял, что проблема состоит из двух частей. Первая часть заключалась в том, чтобы получить деньги, вторая — куда потом отправиться с ними. Первое было проще.
  — Все, что нам нужно сделать, это указать место, где они оставят портфель с деньгами. Место, которое будет отовсюду хорошо просматриваться. Если ближе чем в миле от него будет стоять какая-нибудь машина, мы просто проедем мимо и начнем все сначала. Мы пообещаем, что, если все будет сделано, меня найдут спустя двенадцать часов. Мы поедем на машине. Нет, мы возьмем напрокат более быструю. Я буду связан и закован в наручники на переднем сидении. Сзади мы положим валик, чтобы казалось, что еще один человек, из тех кто, как они думают, у нас есть, скорчился там. Это просто. Никаких проблем. Они не посмеют ничего предпринять, чтобы у них на руках не оказался труп. Вопрос в том, куда мы поедем потом.
  — Куда мы поедем потом, — послушно повторил Марио.
  — Есть Северная Африка. Мы сможем нанять лодку. Ты сможешь. Фальшивые паспорта. Можно проскользнуть незамеченными мимо этих тупиц... Однако все эти чертовы арабы. На самом деле мне никогда не нравилась Северная Африка. Очень может быть, что какой-нибудь фанатик захватит власть и превратит страну в жестокое исламское государство.
  Он подумал о наказании за кражу в исламе и опасливо опустил взгляд на свои руки.
  — А что насчет Швейцарии? Очень живописно. Хорошее, хорошее место для банкиров.
  Но, когда он обдумал это, Швейцария не понравилась ему тоже. Все эти горы — это так утомительно для человека его комплекции. И коровы. И худосочные женщины. И паршивая погода, и отсутствие пляжей.
  Если подумать, единственной страной, которая по-настоящему ему нравилась, была Италия. И в этом Марио был с ним согласен. Они оба совсем расчувствовались от этого.
  — При всех ее недостатках, — с чувством заявил Фурлани, — со всеми этими проклятыми террористами, всей этой коррупцией, мафией и всем остальным, она по-прежнему лучшая в мире страна для цивилизованного человека, для человека предприимчивого.
  — E vero! — вскричал Марио. — Viva I’ltalia[70]!
  Уютно устроившись, они выпили за это пару стаканов кьянти, и в этом сентиментальном патриотическом настроении Арриго Фурлани осенила идея.
  — Нашел! Ха-ха! У меня есть именно то, что нужно! Я приобрел маленькое поместье... a proprieta[71].
  — Но это невозможно! — запротестовал Марио.
  — Не на мое имя, понимаешь? Тайно. Совершено секретно. Чтобы... как бы это выразиться?.. Скорректировать налоги. Я приобрел его на имя Лучано Доретти. Я был там... сколько?.. Три раза. С молодой леди. С тремя молодыми леди. Едва ли хоть одна живая душа нас видела. Я был в темных очках, с маленькой фальшивой бородкой. А сейчас — погляди-ка — у меня настоящая борода, — он указал на свою густую щетину. — Идеальный план!
  — Где это поместье? — спросил Марио.
  — Между Флоренцией и Сиеной, но в стороне от шоссе. Оно идеально! Уединенное. Но при этом хорошие соседи. Тосканские аристократы. Английские интеллектуалы. Через год-два мы сможем смешаться с ними. Я смогу. Это идеально!
  Так они и сделали.

  Шесть дней спустя, взяв напрокат очень быструю машину с тонированными стеклами, они забрали два чемодана, набитых банкнотами (они убедились в этом, прежде чем уехать оттуда), с пустынного участка дороги в глуши Медзоджорно[72]. Марио вел машину с непривычной уверенностью, а когда они отъехали подальше, он даже запел любовные песни, радостные песни, песни, звучавшие гораздо лучше в исполнении Катерины Валенте[73]. Фурлани не останавливал его. Он был настроен почти благожелательно.
  Он настоял, чтобы его привезли в назначенное место связанным и с кляпом во рту, что свидетельствовало как о достойном похвалы чувстве правдоподобия, так и о желании спасти свою шкуру. Он настоял, чтобы Марио держал в руке пистолет все время, пока будет забирать деньги. В конце концов, план мог и провалиться. Но все прошло как по маслу. Они ехали и ехали под летним солнцем вдоль восточного побережья Италии. Иногда они останавливались, чтобы выпить, и наливали щедрые порции настоящего французского коньяка, смеялись и шутили. Потом Фурлани требовал, чтобы Марио снова связал его и заткнул ему рот, и они продолжали свой путь. Они часто включали в машине радио. ‘Радио Италии’ сообщало, что Национальный банк Пьемонта с осторожным оптимизмом ожидает, что его уважаемый управляющий через несколько часов будет освобожден, поскольку были приняты определенные меры. Марио запрокинул голову и заревел, а Фурлани захихикал сквозь кляп.
  Это было время тревожного ожидания для многих людей. Глава Национального банка сидел в своем кабинете, надеясь, что по крайней мере (тем или другим образом) вопрос с контрактом Марчезе будет навсегда закрыт. В своем солидном буржуазном доме в центре Рима Мариэла Фурлани, окруженная тявкающими собачками и двумя утешающими ее горничными, сидела на диване, теребя длинными накрашенными ногтями крошечный носовой платок, издавая мучительные всхлипы, и надеясь, вопреки всему. Наверно, все-таки возможно, что даже на этой стадии что-нибудь может пойти не так?
  Уже глубокой ночью Фурлани и Марио прибыли в его поместье Кампо-Кастелла, в пяти милях от крошечной деревушки Бандолеро. Все было погружено в кромешную тьму
  — Развяжи меня, — прошипел Фурлани. Марио, не мешкая, подчинился.
  — Поставь машину в гараж, — шепотом велел Фурлани. — Завтра мы где-нибудь оставим ее. Например в Турине. Ключ от дома у меня на связке с остальными ключами.
  Он открыл парадную дверь деревенского дома и опасливо зажег свет. Вскоре вошел Марио с чемоданами.
  — Чудесно, — сказал он. — Просто чудесно.
  — Мы сделаем его еще лучше, — сказал Фурлани. — Ты сможешь оклеить его обоями? Дому нужно, чтобы в нем жили. И мы купим другую машину. ‘Мерседес’.
  — Ах! ‘Мерседес’! — восторженно завопил Марио.
  Он поставил чемоданы на пол и бросил, наконец, пистолет на великолепный дубовый обеденный стол.
  — Осторожно! Это же антиквариат! — рявкнул Фурлани. Но потом хорошее настроение вернулось к нему. — Мы в безопасности! — проревел он.
  — В безопасности! — завопил Марио.
  Они пели и плясали, а потом они вопили от восторга и снова плясали маленькие веселые джиги. Потом они налили виски в большие бокалы, а Фурлани нашел немного льда в холодильнике. Они снова открыли чемоданы, и полюбовались деньгами. Марио взял в руки одну пачку и с благоговением уставился на нее. Потом он разорвал оберточную ленту и подбросил сотенные банкноты из пачки в воздух. Его детскому взору казалось, что они парят там, в затхлом воздухе, ‒ парят, обещая безграничные возможности. Фурлани тоже взял пачку денег и подбросил ее в воздух. Потом они забросали друг друга купюрами, а потом ползали, словно младенцы, по толстому ковру из лир.
  Один раз за время этого, продолжавшегося всю ночь, безумного торжества Фурлани взглянул на пистолет, лежавший на столе. Было бы так легко покончить сейчас с Марио и зарыть его в землю. Но Фурлани был, в общем-то, человеком мирным. Нечистым на руку и тираном, но человеком мирным. Да и в самом деле — для чего? Марио славный мальчик. Он ему почти как сын. И очень глупый. Он не доставит никаких проблем. И, кроме того, ему нужен шофер. 1^sted: ｢ss｣ AHMM, Jun 1983 ■ Публикация на форуме: 07.09.2022 г.
ОШИБКА
  ‘Blown Up’  — Хочешь еще твисти[74] с сыром и луком? — спросила Энни Монктон с пассажирского сиденья, подтолкнув сумку в сторону руля.
  — Нет, спасибо, ма. Я вполне доволен своими чипсами с креветками, — ответил ее сын Херби, разгоняя автомобиль по автостраде М1, и встряхнув пакет свободной рукой.
  — Ты их любишь, да? Мне иногда они тоже по вкусу...
  — Возьми один, ма.
  — Что ж, пожалуй, не откажусь...
  Ее рука качнулась в сторону сумки, и локоть ее при этом по-свойски ткнул внушительное брюхо сына. При росте 6 футов и три дюйма Херби весил 305 фунтов, а Энн была ростом 5 футов и 6 дюймов и весила 200 фунтов, поэтому в маленьком ‘Фиате’ их тела постоянно соприкасались. Но они уже много лет ездили в таком тесном автомобиле и научились справляться с этим без проблем.
  — Приятно для разнообразия, — чавкая, сказала Энн. — Вкусно. Помнишь тот морской коктейль[75], что мы ели в ‘Голове монаха’ в Кендале в этом году?
  — Как я мог забыть его? — с восторгом воскликнул Херби. — Он был великолепен! В нем было все: креветки, крабы, треска, копченый морской окунь. Это отец посоветовал нам тот отель.
  — Он здорово разбирался в отелях, твой отец. Пусть он был паршивым сукиным сыном, как тебе отлично известно, но он знал эти свои отели. Я полагаю, он изучил их в своих поездках.
   — Да, ведь каждый запомнит, где его по-настоящему хорошо накормили, а где еда была ниже всякой критики.
   Они мчались по Нотингемпширу, не сводя глаз с дороги, кроме тех моментов, когда бросали взгляд на пакеты у них в руках.
  — У меня в сумке есть кокосовое мороженое, — сказала Энн. — Хочешь немного, сынок?
  — Нет. Пожалуй, я предпочту жареный миндаль.
  Некоторое время они удовлетворенно жевали. Херби задумался.
  — А помнишь то кокосовое мороженое, что мы ели на рынке в Лидсе в прошлом году, со всеми этими кусочками глазури?
  — Помню. Оно было восхитительным. Я часто вспоминала это кокосовое мороженое.
  — Я вот сейчас, — сказал Херби, собравшись с мыслями, — думаю: мы остановимся на обед в ‘Белом олене’ в Ханстейбле или в ‘Лисе и тритоне’ в Кардиче? Или мы могли бы даже снова попробовать пообедать в ‘Боярышнике’ в Киркби.
  — Это тот паб, куда нас как-то раз сводил твой отец? Он сказал, что там ему подали изумительный ромштекс размером почти с тарелку? А когда он привел нас туда, мы оказались обмануты. Жалкие крошечные порции, все жесткое, а жареной картошки едва хватит, чтоб накормить младенца.
  — Там сменился управляющий.
  — Сменился. Они должны были предупредить людей. Я помню твоего отца после того обеда. Он едва ли сказал хоть слово за весь вечер. Нет, спасибо, мы не станем обедать там снова. Я не пойду туда во второй раз. Давай-ка подумаем: в ‘Белом олене’ готовят прекрасный стейк и пирог с грибами, верно?
  — Точно. Огромные порции. С картошкой в мундире и тертым сыром.
  — О, да. Я помню это. Он таял во рту. А в ‘Лисе и тритоне’ где нам подали эту чудесную камбалу с картошкой фри, картошки была просто гора.
  — Точно. Я даже не знаю, когда пробовал камбалу с картошкой лучше.
  — Все равно, я думаю, что сегодня мне хочется стейка и грибов. У нас будет время, чтобы переварить их, прежде чем мы будем ужинать.

  Итак, они остановились в ‘Белом олене’, где управляющий не менялся, и они получили стейк и грибы, и картофель с растопленным сыром, и очень щедрую порцию вареной моркови. И Энн запила все это джином с тоником, а Херби — пинтой биттера[76]. А едва они решили, что закончили, Херби подумал — не сможет ли он справиться с кусочком шварцвальдского торта[77], который заметил в баре, а Энн подумала, что, возможно, и она тоже справится с кусочком торта. И она сказала, что купит еще по порции напитков к торту, если Херби принесет их из бара. Поэтому они съели еще по куску торта, выпили еще по порции джина с тоником и биттера и были очень довольны, что сделали это.
  — Это было замечательно, — сказала Энн. — Торт был почти так же хорош, как тот шварцвальдский торт, что они подают в ‘Голове короля’ в Шордиче, ну, знаешь, тот, который всегда рекомендовал твой отец.
  — Точно. Он любил их шварцвальдский торт, правда? Мы должны еще как-нибудь сходить в ‘Голову короля’. Мы не были там с тех пор, как он умер.
  — На самом деле с тех пор, как у него случился этот его инфаркт... Мне это не нравилось. Я имею в виду, мы не могли выходить на люди, как обычно, верно? Но все же, должна сказать, что тот торт, который мы только что съели, был почти так же хорош, и порции тоже были очень хорошие. Это поможет нам продержаться до ужина.
  Когда они шли к машине, Энн сказала:
  — Даже твой отец остался бы доволен этим обедом. Уолтер всегда делался не таким сварливым, когда тратил свои деньги на что-нибудь действительно стоящее, правда?
  Они открыли багажник, Энн достала оттуда свою объемистую сумку и вытащила из нее огромный фруктово-ореховый батончик, несколько лакричных леденцов и пакет с ломтиками бекона. Герберт взял пачку чипсов и банку орехов кешью, потому что, как он сказал, сейчас ему не хотелось сладкого. И они поехали дальше — из Ноттингемшира в Йоркшир — совершенно счастливые.
  — Я люблю Йоркшир, — сказала Энн. — В Йоркшире всегда хорошее обслуживание.
  — На севере умеют ценить еду, — сказал Херби.
  — Умеют. Это видно по людям.
  — Вопрос в том, — сказал Херби, закуривая сигарету в перерыве между чипсами и кешью, — собираемся ли мы добраться до Озерного края[78] сегодня вечером или остановимся где-нибудь в Йоркшире?
  — Ах, думаю, мы договоримся. Остановимся. Не стоит переутомляться. Мы не на гонках. У нас есть весь уик-энд, и мы можем не возвращаться домой до вечера понедельника. В Йоркшире есть множество прекрасных отелей, где тебе всегда рады. Есть ‘Мэнор Корт’ возле Илкли, где подают великолепный комплексный обед за шесть фунтов и пятьдесят пенсов с человека...
  Они обсудили разные варианты и наконец решили оставить ‘Мэнор Корт’ на воскресенье, когда поедут обратно, и провести ночь в ‘Гербе Девоншира’, в Спенлоу. Перед ужином они наслаждались в баре светлым пивом с лаймом, просматривая меню. Наконец, Херби заказал копченого лосося, а затем антрекот с картошкой фри, а Энн — ассорти из морепродуктов и шницель ‘Веллингтон’[79]. Херби за ужином выпил пинту биттера, а Энн — коктейль ‘Снежок’[80]. И они, насколько это возможно, пребывали в состоянии полного блаженства. Но тут Энн над шницелем ‘Веллингтон’, который, как она с удовольствием заметила, был размером почти во всю тарелку, вдруг кое-что вспомнила:
   — Послушай-ка, — сказала она, — вот что мне сейчас пришло в голову. ‘Герб Девоншира’ был последним местом, где мы останавливались с твоим отцом. Последняя наша поездка. Мы останавливались здесь, в ‘Гербе Девоншира’ на обратном пути со Ская и Уэстерн-Айлс[81].
  — Правда, ма? Я уже совсем позабыл об этом.
  — Да, ты забыл. Три дня спустя у него случился первый инфаркт.
  — Я помню, что это было вскоре после того, как мы вернулись откуда-то.
  — И знаешь, что он ел на ужин в тот вечер? Шницель ‘Веллингтон’!
  На мгновение воспоминания о прошлом, казалось, омрачили трапезу. Энн поглядела на огромный кусок мяса, лежавший перед ней, и почтила память покойного Уолтера мимолетным вздохом. Потом она отхлебнула свой коктейль, улыбнулась сыну и снова жадно набросилась на еду.
  — Не стоит думать о таких вещах, правда? — сказала она.
  — Сколько не думай, его не вернешь, — ответил Херби.
  Поэтому они больше не думали о нем.

  На следующее утро у них был английский завтрак: яйца, бекон, сосиски, помидоры, грибы с жареной картошкой и йоркширское дополнение — черный пудинг[82], о котором Херби сказал: ‘Неплохо, но не думаю, что захотел бы есть его каждый день’. Однако кашу он счел великолепной, особенно с кукурузным сиропом, а Энн всячески расхваливала свой джем.
  — Это главный критерий, — сказала она, — позволяющий отличить хороший отель от второсортного. Здесь нет никакой дешевой дряни, — и она махнула своей пухлой рукой в сторону баночки, — потому что здесь не скупятся.
  Когда они оплатили счет, Херби отнес их багаж к машине — всего один маленький чемодан, потому что Херби ненавидел таскать тяжелые чемоданы, он считал, что это укорачивает жизнь, — и они продолжили свою поездку.
  — Люди поступают глупо, отказываясь от славного английского завтрака, — заметила Энн, когда они отъезжали от отеля. — Он задает настрой на весь день.
  Она положила в рот кусок шоколадной нуги и принялась жевать с выражением довольства на лице.
  — Это вчерашнее блюдо, — сказала она, — шницель ‘Веллингтон’, должно быть последняя хорошая еда, какую ел твой отец. Если не считать того, что приготовила ему я, разумеется. Самое последнее, что он ел вне дома. Он любил ресторанную еду, твой отец. Я не знала никого, кто мог лучше судить, стоит ли обед своих денег.
  — Какой смысл был ему есть в ресторанах после инфаркта, — сказа Херби. — Ту дрянь, что ему разрешали есть.
  — Само собой. Вообрази только: прийти в итальянский ресторан и сказать: ‘Я хочу кусочек отварной рыбы и немного отварной картошки к ней’. Они бы просто лопнули от смеха.
  — Я думаю, отцу не хватало духу пойти в ресторан снова, — сказал Херби.
  — Вот именно. Это было действительно смешно. Помнишь тот мини-круиз по Норвегии — ох, это, должно быть, было в 1970 или в 1971 — и как твой отец ненавидел всю эту вареную рыбу и вареную картошку, которые нам подавали? Они подавали вареную картошку к каждой трапезе, да? Самый примитивный способ готовить картошку, я это всегда говорю. Твой отец был по-настоящему возмущен, учитывая деньги, которые мы уплатили. А потом, когда он вернулся из больницы, ему пришлось есть вареную рыбу с вареной картошкой и всю эту ужасную, никуда не годную пищу. Было похоже, будто доктор, прописавший ему диету, знал, что отцу нравилось и что не нравилось, и пытался отыграться... потому что твой отец был нелегким пациентом... Раздражительный...
  — Да, ты была очень добра к нему, ма. Ты ведь готовила все это для него, правда же?
  — Готовила, хотя меня иной раз тошнило, не говоря уже о лишней работе. Я имею в виду, единственное, что мы могли есть из всей его диеты — это пастуший пирог[83], но ему нельзя было давать его чаще, чем раз в неделю. Так что приходилось готовить немного его кашицы в придачу к тому, что я делала для нас... Жалко было смотреть, как он ест это...
  — И смотреть, как он смотрит на нас, а, ма?
  Энн Монктон залилась смехом.
  — Да, это была картинка, скажу я тебе. Но я все-таки думаю, что эта диета была дьявольски жестокой. Не может быть, чтобы это было необходимо. Я не доктор, но знаю, что взрослому мужчине нужно съедать достаточно много, чтоб поддержать свои тело и душу. Смотреть, как он сидит над своим гороховым супом и сухариком, в то время как мы уплетаем стейк ‘Пиццайола’[84] с жареной картошкой и запеченными баклажанами... ну, я говорила тогда, что это неправильно.
  — Мне кажется, больше всего он переживал из-за сластей, ма. Эта персиковая ‘Мельба’[85], которую ты обычно делала, с жирными взбитыми сливками и вишневым джемом сверху. Он обычно смотрел на нее, можно сказать, таращился, словно зачарованный, словно завидовал каждому кусочку, что мы съедали... Давненько мы не ели твою ‘Мельбу’, а, ма?
  — Эй, не гони так быстро, — сказала Энн, когда они мчались по берегу озера Уиндермир. — Мы же не хотим добраться до Кесвика слишком рано для обеда.
  На обед они оба заказали свежего лосося с картошкой фри, горошком и бобами.
  — Шотландский лосось стоит дорого, — сказал Херби, — но это первоклассная вещь.
  Мысль о том, как много они заплатили за лосося, заставила их невольно покачать головами над пирогом с сыром и грецкими орехами.
  Потом они оба немного вздремнули на парковке отеля в Кесвике, где обедали, а затем Херби достал свою карту, и они обсудили, где остановиться на ночь, лениво поедая соленые палочки из маленького пакетика. Вопрос был в том, отправиться ли им в Баттермир, а затем на побережье и остановиться в Уайтхейвене, или же, не торопясь, объехать озеро Алсуотер и переночевать в Пенрите.
  — Я бы поехала в Пенрит, — сказала Энн. — В ‘Страж границы’ в Пенрите. Я хотела бы опять попробовать их оленину. Я знаю, это расточительство, но мы же в отпуске.
  Энн проснулась после короткого дневного сна с новыми силами.
  — Знаешь, — сказала она, когда они снова тронулись в путь, — мне кажется, что они не кладут столько фруктов во фруктово-ореховый шоколад, как обычно. Или, если уж на то пошло, столько орехов.
  — Такова жизнь, — заметил Херби немного неуместно.
  Они ехали вдоль северного берега Алсуотера, проезжая мимо лугов, покрытых золотыми нарциссами, и не замечая их.
  — Сейчас это хорошая дорога, — сказал Херби, увеличивая скорость. — Выглядит лучше, чем когда мы в первый раз приехали сюда, а, ма? Тогда из-за выбоин мы еле-еле тащились.
  Но его мать думала о другом.
  — Мне не очень-то нравилось, что твой отец глазел, как мы едим, как он привык это делать, после своего инфаркта, — сказала она, переключаясь с фруктов и орехов на мятную помадку. — Я не злой человек, ты ведь знаешь это, Херби. На самом деле, хотя поначалу это было довольно смешно, через некоторое время я поняла, что это отвращает меня от еды. То, что на меня так вот таращатся. Я просто не могла больше наслаждаться пищей. Помню, я сидела там и ела кусочек моего домашнего пирога со свининой — со всем этим чудесным желе, как раз таким, как я люблю — а твой отец ковырялся в своем омлете и жадно глядел на мою тарелку (потому что, не хочу говорить дурно о мертвых, но он мог быть очень жадным, твой отец). И я подумала: ‘Я не могу наслаждаться этим пирогом, как он того заслуживает, когда муж так смотрит на меня, словно хочет вырвать каждый кусочек у меня изо рта’. Это было все, что я могла сделать.
  — Возможно, ему следовало есть отдельно, ма.
   — Это было бы все равно, что поместить его в изолятор. Нет-нет, мы были семьей, и мы ели, как подобает семье... Должна сказать, я была просто счастлива, когда они сказали, что он может начать ослаблять свою диету.
  Херби сбавил скорость, поднимаясь на холм, и полез в пачку маринованных чипсов с луком.
  — Я думаю, они имели в виду ослаблять постепенно, ма.
  — Ну да, конечно! Мы ведь так и сделали, правда? В первую неделю мы почти совсем не меняли его прежнюю диету. Я только давала ему немного печеных яблок или совсем чуть-чуть пудинга с вареньем на десерт. Я говорила ему, я говорила: ‘Придерживайся диеты первые несколько дней, а потом, к воскресенью, ты сможешь расслабиться и устроить небольшую пирушку’.
  Херби немного помолчал, потом сказал:
  — Что ж, могу сказать, он получил удовольствие.
  — Ах, само собой. Он предвкушал это всю неделю. Я просто чувствовала, как у него текут слюнки. Знаешь, мы все обсудили. Там был паштет из лобстера (это была его любимая закуска), и тосты, намазанные маслом. Потом были стейки из свинины с грибным сливочным соусом, которые он обожал, и картофель, запеченный в сухарях, и морковь в глазури, и цветная капуста с сырным соусом. Потом шоколадный, пропитанный мадерой и покрытый вишневым кремом, — я взяла его рецепт из ‘Женской собственности’[86]. Мы спланировали все это. Это был чудесный обед.
  — Обед, достойный короля, — признал Херби.
  — И я легко приготовила все это, хотя тут не было никаких готовых блюд. Мне пришлось сделать все своими собственными руками, но мне было приятно делать это. Я любила готовить для него.
  — А он любил есть это, — сказал Херби. — Особенно шоколадный торт.
  — Да, он был лучшим из всех, какие я когда-либо пекла. Я и сама так подумала, когда доедала остатки на следующий день. Это было совершенство. Может быть, это было так вкусно, что в каком-то смысле он... не мог этого вынести.
  — Это неплохой способ уйти, — сказал Херби.
  — Это очень хороший способ уйти. Надеюсь, я уйду так же, когда придет мое время. К тому же это было очень быстро. Мы едва успели поднять его наверх, в постель, как он умер. Чертовски лучше, чем тянуть, вот что я скажу.
  — Вот что я назвал бы хорошей смертью.
  — И я тоже. И я была бы почти счастлива, что все так вышло, если бы не этот чертов доктор, — сказала Энн. Она почти расчувствовалась и, достав из сумки крошечный носовой платочек, промокнула глаза.
  — Доктор Каусли? — удивился Херби. — В спальне он не сказал ничего неуместного.
  — Не в спальне. Это случилось, когда он уже спускался по лестнице. Я никогда не говорила тебе об этом, сын, поскольку думала, что это могло бы привести тебя в ярость. Я была расстроена и спустилась вниз, чтобы немного поплакать у камина в столовой. А он спустился по лестнице, вошел туда, и едва он начал говорить, едва сказал что-то... ну, понимаешь, тарелки с десертом еще стояли на столе... с остатками его шоколадного торта, которые он не доел... и это так огорчило меня, когда я вошла в столовую... А он увидел их и груду других тарелок на буфете, и он осмотрел их... исследовал, я бы так это назвала самым мерзким дотошным образом, на что у него не было никакого права... И он спросил: ‘Он, что, ел это?’ А я сказала: ‘Да’ и объяснила, что мы вроде как экономили калории, чтобы он мог хорошенько попировать. А он сказал: ‘Что именно он ел?’, и я рассказала ему. И знаешь, что он мне сказал?
  — Нет, ма. Что он сказал?
  — Он сказал: ‘Этот обед убил его так же верно, как если бы вы подсыпали туда стрихнин’.
  Херби не пришел в ярость, но немного призадумался.
  — Это было не очень-то хорошо с его стороны.
  — Это было отвратительно. Это могло совершенно уничтожить меня! Я ведь только что овдовела, еще и пяти минут не прошло.
  — Экая наглость. Эти врачи слишком много себе позволяют.
  — Вот именно. Твой отец всегда это говорил. Это было отвратительно — сказать мне такую ужасную вещь. И, заметь, он подписал свидетельство о смерти, ни минуты не сомневаясь... Вот почему я поменяла врача. Я никогда больше не захочу обратиться к доктору Каусли после этого... Я знаю, что мне не в чем себя упрекнуть...

  Они молча проехали еще немного. Энн Монктон нашла дешевую конфету у себя в сумке и утешилась ею. Вскоре они въехали во двор ‘Стража границы’. Херби вышел из машины, чтобы узнать, есть ли для них комнаты. К счастью, туристический сезон только-только начался. Он вернулся улыбаясь.
  — Лучше и быть не могло. Два прекрасных одиночных номера. Я заглянул в обеденное меню, ма. Ты сможешь получить свою оленину. У меня разыгрался аппетит, так что, думаю, я закажу мясное ассорти.
  Когда он достал чемодан из багажника, и они зашагали к входу в отель, к Энн вернулось хорошее настроение. Она пихнула Херби своей пухлой рукой.
  — А все-таки хорошо, что мы только вдвоем, сами по себе, правда, сын? 1^sted: EQMM, Jun 1986 ■ Публикация на форуме: 30.10.2022 г.
ПРОЦЕСС РЕАБИЛИТАЦИИ
  ‘A Process of Rehabilitation’  — Ну, не знаю, я не уверена, — сказала Бесси Харгривс, качая головой. Голова была уже седая, но мягкие шелковистые локоны намекали, что она не из тех женщин, которые позволяют себе опуститься. — Я никогда не слышала об этом.
  — О, это очень хорошо отлаженная схема, — живо сказал молодой мистер Бейтсон из офиса по условно-досрочным освобождениям. Он хотел разубедить ее, но лишь заставил понять, что она очень отстала от современной жизни. — Это часть процесса реабилитации. Они всего лишь мелкие правонарушители, и их отправляют поработать на благо местных жителей, вместо того чтобы посадить в тюрьму. Видите ли, то, чему они научатся в тюрьме, часто может превратить их в преступников на всю оставшуюся жизнь, в то время благодаря этой схеме они делают что-то созидательное, это почти как обучение ремеслу.
  — Я полагаю, это верно, — признала миссис Харгривс.
  — Этот парень, которого я собираюсь послать к вам, чтобы он помог с ремонтом, он просто юный футбольный хулиган...
  — Я не хотела бы никого склонного к насилию, — быстро сказал Бесси Харгривс.
  — Ах, он всего лишь что-то вроде анархиста. Со всей этой безработицей среди молодежи, для них это иногда единственный способ, выразить себя. Это их способ достучаться до общества ‒ в каком-то смысле вы можете считать это почти ожидаемым. И он довольно умелый парень. Дом не помешало бы немного отремонтировать и покрасить, — добавил он, оглядываясь вокруг в своей небрежно-оскорбительной манере, — с чем, я уверен, вы согласитесь.
   — Я делаю, что могу, — возразила Бесси Харгривс, защищаясь. Потом признала: — Дом немного запущен.
  — Его можно будет привести в порядок.
  — Понимаете, мы были женаты всего пять лет, когда мой муж умер. Мне было очень трудно содержать его, хотя это всего лишь самый обычный дом на одну семью. Я не в состоянии была ремонтировать его...
  — Мы можем частично оплатить стоимость материалов, — сказал молодой человек, — и, разумеется, работа ничего не будет вам стоить. Это будет очень выгодно для вас. Итак, что вы скажете?
  Бесси Харгривс сидела, глядя на свои руки и едва уловимо качая головой. Наконец она сказала:
  — Я полагаю, это можно будет назвать добрым делом.
  — Разумеется. Разумеется, можно будет.
  Она глубоко вздохнула.
  — Хорошо. Можете присылать его.
  ***
  Бесси Харгривс была совершенно счастлива, прогуливаясь по универмагу строительных товаров, находившемуся всего в десяти минутах ходьбы, и выбирая краску и обои для своей спальни. Она говорила себе, что уже и не помнит, когда с домом что-нибудь делали. Однако в глубине души все время шевелилось беспокойство из-за того молодого человека, который должен был прийти. Каким он окажется? И она говорила себе, что эта ситуация тревожит ее. Что-то новое, что-то... казавшееся почти угрожающим. Она обнаружила, что мысленно уже называет его ‘головорезом’. Она будет очень рада, когда все это закончится.
  Она подметала пол в кухне в среду утром, когда он явился, всего на десять минут позже уговоренного времени. Это был крепкий коренастый молодой человек лет двадцати, неуклюжий но, возможно, все-таки не замышляющий ничего плохого. Он прошел в своих тяжелых ботинках по ее тщательно выметенному полу, но потом сказал:
  — Извини, — и снял их в прихожей.
  Она вымела маленькие комочки грязи, потом, почти робко, прошла в прихожую.
  — Ну, так где мы начнем? — спросил молодой человек.
  — Я думаю, в гостиной, — сказала Бесси Харгривс. — Там я провожу больше всего времени, и в ней будет светлее, если покрасить стены.
  — Ты права, — сказал парнишка, и прошел вслед за ней в комнату, где она уже застелила пол газетами.
  Он огляделся.
  — Нет проблем. Мы можем просто очистить обои, а потом покрасить их.
  — Думаю, мы так и сделаем, — кивнула Бесси, — поскольку у вас всего неделя. Видите ли, я не разбиралась в поклейке обоев, но я купила немного ярких обоев в цветочек для своей спальни. У них такой веселый узор...
  — Я могу попробовать, — сказал паренек. — Я немного помогал матери клеить обои, как раз перед тем, как она ушла. Я не профессионал, но сделаю все, что смогу.
  — Это будет замечательно. Не хотите ли чашечку чаю... э-э, боюсь, я не расслышала ваше имя.
  — Брайан. Друзья зовут меня Бри.
  Миссис Харгривс не очень понравилось имя ‘Бри’, поэтому она сказала:
  — Хотите сахару, Брайан?
  За чаем они стали почти друзьями. Брайан спустился со стремянки, на которой он подготавливал потолок, и потягивал свой сладкий, горячий напиток у камина.
  — Вы сказали, что ваша мать бросила вас? — спросила миссис Харгривс с выражением глубокого потрясения на лице.
  — Точно. Сбежала с полюбовником. Никогда не видел ее с тех пор.
  — А что случилось с вами?
  — Они отправили меня в детский дом. Там было не так уж плохо. Потом меня забрала тетка.
  — Вы все еще живете с ней?
  — Ага. Мы хорошо ладим. Она малость злится, если я целый день болтаюсь поблизости, но тут уж ничего не поделаешь. Мы не так уж много воюем.
   Миссис Харгривс хотела сказать что-то еще, возможно, о том, как благодарен он должен быть своей тете, но потом... Показалось ей, или он и в самом деле разглядывает ее прекрасную серебряную рамку, ту самую, которую она купила за полкроны в лавке старьевщика, много-много лет назад и вставила туда свою фотографию с Уолтером, сделанную в Скарборо? Нет, наверно это просто ее воображение. Но, с другой стороны... что он имел в виду, когда сказал, что он и его тетя ‘не так уж много воюют’? Парнишка — на самом деле уже молодой человек — допил свой чай и снова забрался на стремянку. И когда он стоял там, так высоко, так уверенно над ней, она не могла не заметить, какие у него широкие плечи, какие крепкие руки. И когда она ощутила это впечатление юности и силы, страх, точно острый кинжал, пронзил ее. У нее не будет никаких шансов....
  И все же они хорошо ладили весь день. Интерес Брайана к серебряной рамке оказался совершенно естественным, когда позднее, спустившись со своей стремянки, чтобы наполнить лоток матово-белой краской для потолка, он небрежно спросил:
  — Это ты и твой старик?
  — Да. Когда мы были молодыми, — Бесси печально добавила. — Он таким и остался. У нас было всего пять лет.
  Мальчик, казалось, был почти растроган. Во всяком случае он больше ни о чем не спрашивал, а поднялся на свою стремянку и приступил к работе. Когда ему нужно было выйти к своей маленькой тележке с инструментами и оборудованием, которую он оставил у ворот, он всегда надевал и снимал обувь у задней двери
  — Вижу, ты любишь, чтобы здесь было чисто, — сказал он.
  — Верно, люблю, — согласилась Бесси. — Мне всегда нравилось, чтобы в доме была безупречная чистота, даже когда мне особо нечего было прибирать. Но нельзя ожидать, что во время ремонта в дом не попадет немного грязи.
  Ремонт гостиной занял добрых два дня, и когда он был закончен, Бесси решила, что мальчик проделал большую, хотя и не особенно аккуратную, работу. Были места, которые не стоило разглядывать слишком пристально, но общее впечатление стало гораздо лучше. Комната действительно стала более светлой, почти веселой.
  Сам мальчик — ну, при более близком знакомстве он не показался ей лучше. Впрочем, не совсем так. Просто, когда он почувствовал себя в ее доме и с ней более раскованно, как дома, он стал вести себя более свободно и более ... более фамильярно, более непринужденно, более, как ей показалось, дерзко. Был ли это просто дерзость, то, что Бесси про себя называла ‘нахальство’? Или тут было что-то еще? Что-то почти... жестокое?
  На второй вечер, когда Бесси возилась, убирая газеты с пола, Брайан подошел, и, не спрашивая разрешения, взял в руки другую фотографию с подоконника, где она стояла.
  — Увидел ее, когда красил, — объяснил он. — Это твой сын?
  На фотографии был молодой человек, некрасивый, но веселый и улыбающийся. Он стоял в маленьком садике перед домом, в рубашке с открытым воротом и фланелевых брюках.
  — Ах, нет, — сказала Бесси, и на ее лице появилось страдальческое выражение. — У нас никогда не было детей, у меня и Уолтера. Они могли бы у нас быть, но мы же не знали, что у нас не будет на это времени. Видите ли, Уолтер погиб в шахте...
  — Тогда кто это?
  — Это Том Тейлор. Он снимал здесь комнату. Недолго. Он был подмастерьем в Соули, ну, знаете, на ткацкой фабрике.
  — Похоже, славный парень.
  — Ах, таким он и был. Всегда такой веселый.
  — Еще общаешься с ним?
  — Ах, нет, нет. На это не стоило рассчитывать.
  — Тебе бы стоило. Тебе нужен кто-нибудь помоложе, чтоб приглядывал за тобой.
  Он хотел бы переехать сюда, сказала себе Бесси. Он хотел бы переехать сюда и жить за мой счет. Держу пари, его тетка забирает себе большую часть его пособия по безработице, и он думает, что со мной будет лучше.
  — О, я могу позаботиться о себе сама, не беспокойтесь, — сказала она. — Мне уже приходилось.
  Прежде чем заняться спальней, он покрасил все двери в доме в глянцево-белый цвет. Ему нужно было время, чтобы обдумать, как поклеить обои, вспомнить, как это следует делать. Потеплело, и под свой рабочий халат он надел футболку и джинсы. В прихожей и в коридоре не было никаких личных вещей миссис Харгривз, поэтому, когда они пили чай или кофе, или когда он ел ‘хрустяшки’, которые приносил с собой на ланч, он начал рассказывать о себе. Если он хотел, чтобы миссис Харгривз позволила ему жить у нее, он выбрал плохой способ.
  — Я ввязался в драку прошлым вечером в пабе, — как-то раз сказал он. — Слишком уж много там черных да цветных. И других ублюдков тоже, если уж на то пошло. Видно совсем спятил, я ведь пока освобожден условно. Но хозяин все же не вызвал полицию. Просто выставил нас за дверь, так что большой беды не вышло.
  — Из-за чего вы поссорились? — спросила миссис Харгривз, предполагая, что дело было в какой-нибудь девушке, политике, пари или в чем-то еще.
  — Точно не помню, — ответил Брайан, поскреб голову и с сожалением усмехнулся.
  Она вдруг с ужасом нарисовала себе картину, как этот мальчик, этот молодой головорез, ломает ее, как ребенок ломает дешевую игрушку, нет — как повар в кафе, где она когда-то работала, рубил цыпленка на четыре части, и хрупкие кости трещали под его ловким ножом. Она была почти в панике, однако достаточно держала себя в руках, чтобы собрать чашки.
  — Я не одобряю все это насилие, — сказала она.
  — Похоже на то, — спокойно сказал Брайан. — Я и сам думаю, что это было малость по-идиотски.
  Но в его пустой жизни на пособие по безработице было мало ярких событий, и мелкие стычки были одними из немногих таких моментов. Поэтому, разговаривая с ней, он довольно часто говорил о них, или о драках, в которые ввязывался в школе или в детском доме, или о дебошах на местном футбольном поле после матчей.
  — Я пошел туда и пнул болельщика ‘Эвертона’, — говорил он, — а потом я заехал кулаком в лицо другому, да еще врезал третьему, прежде чем меня схватили полицейские. Это было здорово!
  Иногда после таких разговоров Бесси Харгривз становилось совсем плохо. Она просто заболевала от страха.
  После выходных Брайан занялся спальней. Во время матча местной футбольной команды он должен был идти отмечаться в местное отделение полиции, а потому не участвовал в жестоких потасовках, о которых мог бы рассказывать. В понедельник, перед его приходом, Бесси убрала маленькую жестяную шкатулку со своими украшениями из спальни, и спрятала ее в шкафчике на кухне. Там не было ничего ценного, но большую часть из них подарил ей Уолтер, а еще там была маленькая рождественская брошка[87] от ее жильца Тома Тейлора, которая была ей до странности дорога. Кроме вещей имевших лишь сентиментальное значение, был еще тот браслет с аметистами, принадлежавший матери Уолтера, который она всегда хотела получить и считала очень ценным. Поэтому она взяла шкатулку и спрятала ее подальше от любопытных глаз «юного головореза».
  Брайана, когда он пришел, не интересовали никакие сувениры в спальне; его больше занимала техника поклейки обоев. Кое-что он помнил, кое-что обсудил с приятелями в выходные. По большей части идеи у него были правильные, а возникающие проблемы он решал благодаря врожденной практичности. Все утро он обсуждал их по мере возникновения с Бесси, и это удерживало его от разговоров на опасные темы. После обеда, готовясь к продолжению работы, он с веселой снисходительностью молодости заговорил о своей тетке, а от нее перешел к своей матери.
  — Я так рассудил, когда все обдумал — похоже, она ушла потому, что знала: она больше не может справляться со мной. Мне было двенадцать, но я был рослый. Раньше ей это удавалось, но она поняла, что больше не сможет.
  — Должно быть, вы были сущим наказанием, если ваша собственная мать не смогла управиться с вами, — робко заметила Бесси.
  — Ага, точно. Понимаешь, она была очень быстрая, и могла ударить ужасно больно, когда я этого вовсе не ждал. Но к такому привыкаешь, верно? Знаешь, готов поспорить, этот ее полюбовник устроил ей жизнь повеселее, чем вышло бы у меня. Так что старая курица, должно быть, получила по заслугам.
  — Вам не следует так говорить о матери, — сказала Бесси.
  — Да что она вообще для меня сделала? — рассудительно ответил Брайан.
  Бесси пришла в ужас от описанных Брайаном отношений в его семье — лишенных любви, враждебных, бессердечных. Если бы у нее был ребенок, у них все было бы совершенно по-другому. Чего можно ожидать от мальчика, выросшего в такой атмосфере? Она поглядела на Брайана, стоявшего рядом со шпателем в могучей правой руке, в ужасе опустила глаза, извинилась и спустилась вниз.
  В тот день он действительно быстро продвигался вперед, и поскольку во вторник он должен был закончить, Бесси решила, что ей следует как-то отблагодарить его. Перед самым закрытием магазина она поплелась к мяснику и купила немного свинины. Она испечет один из своих пирогов со свининой — она не делала такого уже долгие годы, с тех пор как Том Тейлор еще жил у нее. Она испечет пирог нынче вечером. Готовить тесто было тяжело, потому что поврежденная откидная доска кухонного шкафчика, на которой она замешивала и раскатывала его, очень сильно расшаталась. Но даже и так, когда она достала пирог из духовки, он выглядел как картинка и пах как мечта.
  Ее спальня на следующий день тоже выглядела как картинка. Брайану оставалось сделать лишь одну стену — ровную, длинную, несложную. Бесси купила прелестные обои, чтобы обклеить всю комнату, ниже деревянной рейки на стене, на которую вешали картины. Когда все было готово, они вместе встали и посмотрели на них — светлые, с цветочным рисунком — действительно прелестные.
  — Я прикинул, что смог бы зарабатывать этим на жизнь, — сказал Брайан.
  — Думаю, смогли бы, — согласилась миссис Харгривз. — Вы проделали по-настоящему хорошую работу... Я кое-что испекла для вас.
  — Кое-что испекла?
  — Да... ну, для нас. Чтобы немного отблагодарить вас. Думаю, вы это заслужили, после всего, что сделали здесь. Мои пироги со свининой когда-то были знамениты.
  — Я люблю съесть кусочек хорошего пирога со свининой, — сказал Брайан.
  Они сидели на кровати, ели пирог и осматривали комнату, с восхищением обсуждая, как изменили ее новые обои. Брайан сказал, что он никогда в жизни не пробовал такого пирога со свининой, его даже сравнивать нельзя с теми, что продают в местной лавке, правда?
  — Пирог очень хороший, — сказала Бесси, стараясь не хвастаться. Она почувствовала бы себя глубоко оскорбленной, если бы он подумал, что ее пирог не лучше магазинного. — Он не совсем мне удался. Я уже давно не делала заварное тесто, к тому же откидная доска у моего кухонного шкафчика такая неустойчивая, что я не смогла как следует замесить его.
  — У меня есть еще полдня, — сказал Брайан. — Могу взглянуть, не удастся ли мне починить ее тебе.
  — Ах, это вовсе ни к чему! — воскликнула миссис Харгривз, начиная нервничать, но пытаясь скрыть это. — Вы сделали всю свою работу, о которой я договорилась с человеком из офиса по условно-досрочным освобождениям. И я так мало пеку сейчас, когда я живу одна.
  — Никаких проблем, — сказал Брайан, вставая. — Я закреплю доску и съем еще кусок этого пирога, когда закончу. У меня в тачке есть пила и долото.
  — Нет, нет, в самом деле, — слабо запротестовала Бесси, но он был уже внизу и вышел к своей тачке, прежде чем она вслед за ним медленно спустилась вниз по лестнице. К тому времени, когда она добралась до кухни, он уже вернулся обратно и откинул доску кухонного шкафчика. Бесси застыла в дверном проеме, замерев на месте при виде своей шкатулки с безделушками, стоящей на полке над мукой, рисом и смесью для кексов.
  Брайан ничего не заметил. Он положил большую, угрожающего вида пилу и длинное долото на кухонный стол и подвигал откидную доску вверх-вниз.
  — Ага, она качается, — сказал он. — Думаю, нужно подложить что-то снизу.
  Бесси в ужасе посмотрела, как ее маленькая шкатулочка подскакивает на полке, и словно во сне двинулась вокруг кухни, огибая эти ужасные инструменты на столе. Она остановилась возле сушилки, на которой среди другой посуды, оставшейся после завтрака, все еще лежал нож для хлеба. Брайан взял большую пилу и посмотрел на нее.
  — Это мне не понадобится, — сказал он. — С откидной доской все в порядке. Но я доберусь до крепления с помощью вот этого.
  Он взял долото и постоял в задумчивости, поглаживая его рукой. При виде этого здоровенного парня с опасным орудием в руке, Бесси сунула руку за спину и стиснула успокоительный хлебный нож.
   — Я просто уберу немного с одного края то, на что она опирается, — сказал Брайан, все еще поглаживая свое долото. Потом он снова поднял откидную доску и резко опустил ее, чтобы понять, отчего она шатается. Шкатулка подпрыгнула на своей полке и, наконец, скатилась вниз на мешочки с мукой, высыпав с жалкой щедростью на откидную доску свое содержимое — безделушки и украшения.
  — Ух ты... что за смешные штуки хранятся в твоем кухонном шкафчике, — воскликнул Брайан, улыбаясь с высоты своего молодого роста этому зрелищу, и не видя, как Бесси бросается вперед и вонзает кухонный нож прямо ему в живот, снова и снова, ужасно, неотвратимо, пока он не свалился на пол. Его лицо, исказившееся от мучительной боли, выражало удивление.
  ***
  — Мы даже и подумать не могли об этом, — сказал молодой мистер Бейтсон из офиса по условно-досрочным освобождениям, качая головой. — Я имею в виду, мы проверяли освобожденных, но мы не думали, что нужно проверять стариков, которым они предположительно будут помогать.
  — Начальная стадия паранойи, — сказал его шеф, подняв глаза от отчета. — Конечно, ее выпустили из больницы как излечившуюся два или три года назад. Но все же она убила своего жильца. Вообразила, что он собирается ее изнасиловать или убить, и ударила его ножом, точно так же, как сейчас.
  — Кто бы мог подумать? — проговорил Бейтсон, качая головой. — Мне она показалась точно такой же, как любая другая старая леди. — Он на миг замолчал, но, будучи прирожденным оптимистом, отбросил свои сожаления и с улыбкой добавил: — В этом все же есть один приятный момент, не правда ли? То, что все произошло именно таким образом, не ставит под угрозу нашу программу реабилитации. 1^sted: Death of a Salesperson’, Collins, 1989 ■ Публикация на форуме: 12.11.2022 г.
БЕЗГРЕШНАЯ ЖИЗНЬ И БЕЗГРЕШНАЯ СМЕРТЬ
  “Holy Living and Holy Dying”[88]   Когда любовный акт или близость (или каким еще лживым эвфемизмом вы пожелаете это назвать) закончился, Гордон Читтерлинг перекатился на спину, уставился в высокий потолок и вздохнул. Девушка, сказавшая, что ее зовут Джекки (все они одинаковы, не так ли?) потянулась к сигаретам, лежавшим на прикроватном столике, взяла одну, словно это был ее неизменный ритуал, и зажгла ее.
  — Немного поторопился, а? — сказала она со своим ужасным мидлендским[89] акцентом. — Можешь попробовать еще раз, если заплатишь двадцатку сверху. До половины девятого я свободна.
  — Я не печатаю деньги, — сердито сказал Гордон. — Я журналист.
  — Не знала, что у журналистов проблемы с деньгами, — сказала Джекки. — Один джентльмен из “Сан” — мой постоянный клиент.
  — В “Католическом еженедельнике” таких нет.
  — Это что-то религиозное? — спросила Джекки, выдыхая дым. Гордон уже пожалел, что сказал ей.
  — Не совсем. Это значит, что у нас многообразные интересы[90]. Всеобъемлющие, — солгал Гордон.
  Джекки нахмурилась, пытаясь понять, но вскоре сдалась.
  — Пятнадцать, — сказала она. — Я не могу взять меньше, понимаете? Это избавит меня от мороки выходить снова.
  Гордон поднял глаза к небу. Это начинало походить на уличный базар в Каире. Она, чего доброго, вот-вот предложит ему марки “Грин Шильд”[91]. Он спрыгнул с кровати и начал натягивать одежду.
  — Как-нибудь в другой раз, — сказал он, застегивая ширинку. Гордон был одним из немногих мужчин в Лондоне, все еще носивших брюки с ширинкой на пуговицах. Он не доверял молниям, действовавшим по принципу “все или ничего”.
  — Долг зовет, — прибавил он в своей обычной сдержанной манере.
  Он схватился за свой портфель, но оттого ли, что оказался неловок, оттого ли, что не закрыл его как следует, портфель раскрылся и вывалил свое содержимое на покрытый линолеумом пол.
  — Черт подери!
  — Ну вот, говорила же я тебе, не нужно так спешить, так суетиться.
  “Суечусь, как Калвин Кулидж[92] в дождливый понедельник”, — подумал Гордон, наклоняясь, чтобы подобрать свои бумаги. Джекки лениво перевернулась на кровати, чтобы посмотреть.
  — Ух, ты, гляди-ка. Это старина Мосси. Один из моих постоянных клиентов.
   Она указала на большую глянцевую фотографию важного джентльмена лет пятидесяти с небольшим. Гордон схватил фото.
  — Ты, разумеется, ошиблась.
  — Конечно нет. Ходил постоянно. Мой старый приятель. Я думаю, он важная шишка в финансовом мире.
  — Ты, без сомнения, ошиблась. Он епископ.
  — Да ну! Он всегда это скрывал. Грязный старый поп!
  — Я думаю, ты совершенно ошибаешься насчет этого человека, — сказал Гордон, раздраженно защелкнув свой портфель. — Ты, должно быть, спутала его с каким-то другим... клиентом. Епископ Баннерман был весьма уважаемой фигурой в католической церкви. К тому же он уже умер.
   — Я не говорила, что он до сих пор мой клиент.
  — Он был прекрасным человеком. Всеми уважаемым. С безупречной репутацией. Почти святым.
  Он уже закрывал дверь, когда Джекки закричала:
  — А на левом плече у него было малиновое родимое пятно в форме Австралии.
  Гордон выдал себя, когда, захлопнув дверь, застыл на месте. Джекки, должно быть, заметила, что прошло добрых десять секунд, прежде чем он с грохотом сбежал вниз по голым дощатым ступеням лестницы и выскочил наружу, на Уордор-стрит. На самом деле он знал, что она заметила это, потому что, спускаясь, слышал ее отвратительный визгливый хохот.
  Гордон Читтерлинг шел по Сохо в сторону Виктория-стрит, нахмурив свое довольно-таки непримечательное лицо.
  В первую очередь его беспокоило то, что епископ Баннерман мог стать фигурантом скандала и источником проблем... И то, что он сам во всем виноват. Если бы только он не вывалил содержимое своего портфеля... Если бы он не пошел к ней сразу после работы. Но отчего-то именно сразу после работы ему особенно хотелось этого.

  Материал для его статьи о епископе Баннермане, умершем два месяца назад, был уже полностью собран, оставалось только все оформить. Жизненный путь епископа в общих чертах был ясен. Энтони Баннерман родился в 1930 году в Уорике, где его отец был дипломированным бухгалтером, в семье, принадлежавшей к среднему классу. Очень рано, в возрасте 17 лет, Баннерман перешел в католичество. Такие ранние увлечения часто можно приписать сильному влиянию религии на впечатлительный подростковый ум. Однако энтузиазм Баннермана сохранился и остался с ним на протяжении всей учебы в университете, так что к тому времени, когда он получил степень бакалавра, с его целью — выучиться на священника — согласилась и его семья, и принявшая его церковь.
  После этого его карьера шла по нарастающей: образцовый приходский священник, популярный ведущий передач “Возвысьте ваши сердца” и “Мысль дня”[93], а затем епископ Вест-Хэма, с хорошими шансами стать архиепископом Вестминстерским[94], если и когда это место освободится. Этому не суждено было случиться: его сразил сердечный приступ во время поездки на конференцию в Венеции... Смерть в Венеции[95]... Во всяком случае, у него не было предрасположенности к этому.
  Гордон Читтерлинг отправился в редакцию “Католического еженедельника” и прошел в свою чистенькую маленькую клетушку. В редакции никого не было, он включил настольную лампу, сел и погрузился в размышления. Подумать только! Этот всеми любимый пастырь, этот бесстрашный противник апартеида, этот утешитель и опора жертв СПИДа, этот неутомимый борец за мир и согласие в Северной Ирландии… пользовался услугами вульгарной шлюхи. Постоянно. Но, с другой стороны, постоянно пользоваться услугами одной проститутки безопаснее, чем просто подобрать какую-нибудь девку на улице. И безопаснее выбрать невежественную маленькую шлюшку вроде Джекки.
  Ну что ж, это будет одна из тех сторон жизни епископа, которая не попадет в статью.
  Ведь все остальное, абсолютно все, было таким положительным, таким вдохновляющим, вызывало такое восхищение. Гордон открыл нижний ящик своего стола и вытащил толстую пачку расшифрованных интервью. Он пролистал их: “заботливый пастырь”... “упорный борец за правду”... Во всех говорилось одно и то же. Вот интервью с его братом, где тот говорит о родимом пятне в форме Австралии: “Он всегда говорил, это знак, что он закончит свою карьеру архиепископом в Сиднее, но на самом деле он даже ни разу там не побывал...”
  Ему бросилась в глаза фраза: “В сущности, он был человеком из народа, всегда находился среди людей, вел себя запросто...” Он остановился и стал читать дальше. Это было интервью с отцом О’Хара, приходским священником в лондонском районе Кэмден. Он прочел:
  “Как-то раз я увидел его в пабе, в моем приходе. Я навещал жену владельца паба. Паб назывался "Утка и свисток", не какое-то шикарное заведение, скорее, довольно подозрительное место, и множество подозрительных типов среди посетителей. Епископ Баннерман был "в штатском", разговаривал и смеялся со Снобби Ноксом, мелким жуликом, не вылезавшим из тюрьмы. У них был чисто мужской разговор. Я даже видел, как из рук в руки перешли деньги. Я полагаю, он сделал ставку на какую-нибудь лошадь, он любил это делать время от времени. Увидев меня, он подошел и заговорил со мной так же естественно, как он только что говорил со Снобби. Казалось, он будет беседовать с королевой точно так же, как он беседует с домохозяйкой из многоквартирного дома. Вот, что за человек он был...”
  Тогда это показалось заслуживающим восхищения. Божий человек, который со всеми ведет себя по-свойски. Теперь это заставило Гордона призадуматься. Для этого, казалось, не было причин: епископы ходили в пабы; епископы разговаривали с преступниками. То, что он, по всей видимости, время от времени посещал проститутку, не означало, что его разговор в пабе с мелким жуликом не был чем-то вполне невинным.
  И все-таки... все-таки... Те деньги, что перешли из рук в руки. Гордону это совершенно не нравилось.

  На следующий день, когда он сидел и писал свою статью, его перо словно налилось свинцом. Не то чтобы обычно его слова текли рекой. Гордон был журналистом скорее добросовестным и умелым, чем талантливым. И вот именно эта добросовестность не позволяла дежурным клише, выходившим из-под его пера, обрести хоть какую-то убедительность. Слова и фразы, такие как “кроткий праведник”, “неутомимый борец”, “человек Божий, бывший в то же время человеком среди людей”, будто посмеивались над ним со страницы. “Ты же не веришь этому, верно?” ‒ словно бы говорили они. Нелегко работать в религиозной газете. Нужно верить в то, что пишешь. Куда проще работать на Мёрдока[96].
  Случайно обнаружившийся секрет епископа, нарушившего свои обеты, встревожил Гордона. Его собственные грехи беспокоили его очень мало — но ведь он, став репортером “Католического еженедельника”, не приносил никаких обетов. Он понял, что должен пойти в “Утку и свисток”. Что он собирается делать, когда придет туда, Гордон не знал, но понимал, что должен туда пойти.
  В итоге в следующие две или три недели он довольно близко познакомился с “Уткой и свистком”. Как и сказал отец О’Хара, это был явно низкопробный паб, где в укромных уголках и закутках занимались какими-то подозрительными делишками. Громкий рев музыкального автомата заглушал ведущиеся полушепотом разговоры. В первый вечер, который Гордон провел там, Снобби Нокс буквально влетел в паб, выпил залпом виски с содовой, и снова выскочил наружу. Гордон смог только опознать его по приветствию владельца заведения и разговорам остальных клиентов. Снобби оказался тощим наглым типом, одетым немного лучше, или более броско, чем другие посетители бара. У большинства из них был потрепанный вид, и, когда его визиты сделались постоянными, Гордон, обладавший наблюдательностью и талантами хамелеона, слился со своим окружением и научился выглядеть более неприглядно: он раскопал свой старый плащ и, надевая рубашку, проверял, чтобы у нее были обтрепанные манжеты.
  Его первый разговор со Снобби был безобидным — конечно же, о лошадях и собаках, на которых делают ставки. Снобби был человеком бывалым и отнесся покровительственно к такому жалкому типу, как Гордон. Одно время Снобби работал в букмекерской конторе и был мастером быстро исчезать, когда предстояло выплатить крупные суммы. Снобби любил, как выяснилось в их последующих разговорах, ловкие трюки — хитрые планы быстрых финансовых “налетов”. Какие-либо другие налеты были вне его компетенции. Его героями были мошенники и аферисты. Другие могли преклоняться перед Кромвелем или Наполеоном, Снобби приберегал свое восхищение для Горацио Боттомли или Монди Грегори[97] .
  Гордона он принял за мелкого жулика, вероятно, своего собственного уровня, хотя и менее успешного.
  — Впрочем, голос у тебя шикарный, — как-то раз льстиво сказал он. — Ты мог бы продавать энциклопедии, уверен, мог бы.
  — Самый лучший трюк, — с чувством говаривал, бывало, Снобби за выпивкой, особенно если за нее платил Гордон, — это самый простой трюк. Вспомни Компанию Южных морей[98]. Я узнал про нее в школе и запомнил навсегда. Просто, эффективно, красиво!
  Гордон с умным видом кивал. Он никогда не был уверен, шутит Снобби или нет. У Снобби было чувство юмора, а у Гордона нет.
  — Еще один плюс простого трюка в том, что именно он позволяет сорвать самый большой куш, — продолжал Снобби. — Возьмем того типа, что придумал аферу, будто Венеция тонет. Блестяще! Должно быть, он заработал миллионы за эти годы.
  — Ты ведь не хочешь сказать, что лорд Норвич[99]...
  — Кем бы он ни был. Я думаю, это какая-то маленькая афера мафии. Настоящая жемчужина. Потому что чертова Венеция тонет не больше, чем Саутенд[100]. Все высоко, сухо и великолепно. Имей в виду, тот парень, что придумал построить ее там, тоже был в некотором роде артистом. Видел ты когда-нибудь более явное завлекалово для туристов? Должно быть, это был человек, опередивший свое время.
  Снобби подмигнул. Совершенно неожиданно для Гордона разговор начал принимать тот оборот, который ему нравился.
  — Похоже, ты без ума от Венеции, — заметил он небрежно.
  — О, да. Чудесное местечко. Единственный изъян, какой я смог заметить — там невозможно урвать хороший куш, потому что сбежать будет сложно.
  — Часто там бываешь?
  — Был всего раз. На церковной конференции.
   Сердце Гордона замерло.
  — Ну и ну! — воскликнул он. — Никогда бы не подумал, что ты христианин.
  Снобби рассмеялся.
  — Однако я был там именно по этой причине. Четвертая Экуменическая Конференция[101]. Ну, знаешь: католические и англиканские священники пожимают друг другу руки в гондолах. Это был удобный случай. Как-нибудь расскажу тебе об этом.
  Однако он этого не сделал, проведя два последующих вечера в рассуждениях о величайших аферах прошлого и настоящего. В конце концов, Гордона осенила блестящая идея перевести разговор на священников.
  — Не знаю, как ты, — сказал он, с видом человека, обладающего большим и сомнительным опытом, — но я никогда не думал, что от этих духовных лиц можно много добиться. Предполагается, черт возьми, что они не от мира сего, но почему-то там никогда ничем особо поживишься. Может быть, они слишком бедны.
  На лице Снобби появилась довольная улыбка.
  — Верно. Большинство из них. По крайней мере, если говорить об англиканской церкви, — он доверительно наклонился вперед. — Но вот что я тебе скажу, малыш: деньги можно получить не от церкви, а с помощью церкви. Это уж точно.
  — Что ты хочешь сказать? Сбор пожертвований, просьбы и тому подобное? — с невинным видом спросил Гордон.
  — Нет, я имею в виду вовсе не это. Позволь сказать тебе: тому, кто хочет вести приятную жизнь, держась подветренной стороны закона, не найти лучшего ремесла, чем церковное. Я говорю здесь о католической церкви, мой мальчик. Это очень приятная жизнь, особенно когда ты поднимешься повыше. Целибат не должен тебя беспокоить, поскольку ты не собираешься его соблюдать. А как путь в преступную жизнь это имеет одно огромное, восхитительное преимущество.
  — И в чем же оно?
  — Кому известны самые большие секреты? Банковскому менеджеру? Политику? Социальному работнику? Нет — священнику.
  Сердце Гордона замерло.
  — Боже мой... ты хочешь сказать...
  — Вот именно. Исповедь. Вот где всплывают действительно интересные секреты, — Снобби ухмыльнулся. — Вижу, ты шокирован, дружище. Предполагается, что все останется тайной, верно? Но подумай вот о чем: есть один человек — у меня есть такой на примете, но, думаю, ты никогда не узнаешь, кто это, — который стал священником просто-напросто ради того, что он сможет извлечь из этого. Просто-напросто и только ради этого. В нем нет ни унции религиозного чувства. Он любит жизненные блага, и это его способ получить их, да еще немного власти в придачу. С самого начала он знал, что одним из способов будет использование исповеди. Говорю тебе — это была самая замечательная афера, о какой я знаю.
  — Ты говоришь о... шантаже? — запинаясь, пробормотал Гордон
  — Разумеется, я говорю о шантаже. Который нужно использовать очень-очень осторожно. Я имею в виду: начинать надо с малого. Когда ты приходский священник в Малой Занудовке-на-Шумелке, ты не будешь шантажировать какую-нибудь Мери Хохотушкинс тем, что она спит с хозяином местного паба. О, нет — ты берешься за дело не торопясь, стараешься привлечь внимание своего начальства, напирая на то, что, по твоему мнению, в современном мире настоящие трудности у христианства именно с городскими приходами; ты берешься за все модные темы: голод, расизм, избиение жен. И мало-помалу ты получаешь такой приход, такое положение, где у тебя есть настоящие злодеи, и люди, которым есть что скрывать.
  — Скажем, в Лондоне, — вставил Гордон.
  — Скажем в Лондоне, — согласился Снобби, — однако не воображай, будто сможешь вытянуть у меня какие-то подробности сверх этого.
  — Но какой в этом смысл? На что потратить все деньги, полученные шантажом?
  — Жить на широкую ногу, но не привлекая внимания, и в отдаленных местах: Азоры, Кюрасао, Липарские острова.
  И снова этот легкий щелчок, когда еще кусочек головоломки встал на свое место. Где-то в его заметках упоминалось о “крохотной монашеской общине” на Азорских островах, куда епископ Баннерман часто отправлялся для отдохновения. А также периоды его молитв в уединении на Липари...
  — А как ты впутался во все это? — спросил Гордон с видом опытного мошенника. — Как тебе удалось столько разузнать об этом?
  — Ох, я был сборщиком. Я не был одним из прихожан — это бы никуда не годилось — но у него было кое-что на меня, неважно, что именно, кое от кого, кто был. Я собирал бабки, передавал их в целости и сохранности и получал мой процент. Мизерный, жалкий процент, но все же он у меня был. Нет, это была отличная схема, и я гордился своей ролью в ней. Выгодная и абсолютно безопасная. Или по крайней мере я так думал.
  — А на самом деле нет?
  — Ну, моя-то роль была достаточно безопасной. Не было никакого риска, что меня поймают; мне ведь нужно было всего лишь забирать пакет с десятифунтовыми банкнотами. Невелика хитрость, сам понимаешь. С другой стороны, епископ, мой религиозный друг, ну, боюсь, он откусил больше, чем смог проглотить.
  — Наткнулся на по-настоящему крупных преступников?
  — Что-то вроде этого, хотя и не совсем так, как ты думаешь. Нет, в приходе этого малого — я буду называть его просто “приход” — там были злодеи всех видов, большие, средние и мелкие, от сутенеров до директоров компаний. Но, естественно, среди тех, кого он знал лучше всего, были люди мафии.
  — Конечно. Но неужели они ходили на исповедь?
  — Некоторые из них очень набожные мелкие жулики. Поэтому он все знал о рэкете, связанном с итальянскими ресторанами, фруктовыми и овощными лавками, не говоря уж о некоторых последствиях дела Кальви и банка Амбрози-как-там-его[102]. Все это было очень занимательно и прибыльно. А кроме всего прочего, еще один лакомый кусочек. Не знаю в точности, что это было. Большей части его дел я никогда не знал. Но тот парень из мафии, от которого он об этом узнал, был несчастный мелкий сутенер в Хакни[103], и я подозреваю, что прежде он был несчастным мелким сутенером в Палермо. Так что, чем бы это ни было, это, вероятно, связано с сексом. Будь это чем-то более серьезным, он мог бы догадаться...
  — Выходит, это было связано с Италией, да? Потому и Венеция.
  — Да, это было связано с Италией, все верно. Хотя, конечно, в Венеции, на этой конференции, где я присутствовал неофициально, были святоши со всего света и всех видов, католические и англиканские, методисты и баптисты, все, кроме разве что преподобного Йена Пейсли[104]. Изо всех сил делали вид, будто все они — друзья-приятели и братья во Христе. Это выглядело очень трогательно, если не слушать, что они говорили друг у друга за спиной. Ох, я, разумеется, был там просто на экскурсии...
  — Чтобы собрать бабки.
  — Точно. Беда в том, что в Италии я был чем-то вроде рыбы, вытащенной из воды, — Снобби покачал головой. — Или так думал Б... мой преподобный партнер. Он придумал план, как отхватить куш, сделал все сам, а я оказался слишком несведущим, чтобы спорить с ним. Если бы я только знал о гондольерах...
  — О гондольерах?
  — Я хочу сказать, все, что я знал о них — это что влюбленные парочки возит по каналам парень с шестом, которому не помешало бы побриться, распевающий “O Sole mio”. Я не знал, что они были самыми большими сутенерами и мелкими жуликами в этом деле, и так было еще столетия назад, с той поры как был построен этот город на сваях.
  — Я полагаю, речь шла о каком-то надувательстве.
  — Чересчур верная мысль. В придачу к этому у Марио, гондольера, нанятого моим приятелем, была мать из Мессины и связи со всеми темными личностями в Венеции и на материке, вплоть до солнечной Сицилии.
  — Что пошло не так?
  — Да, все. Все чертовы дела. Появился этот итальянский епископ...
  — Итальянский епископ?
  — Точно. Тот самый, о котором мой приятель получил пикантную информацию от несчастного мелкого сутенера в Хакни. Он явился с пакетом, где лежали десять тысяч лир, и оставил его под сиденьем на том конце, где стоит гондольер, в точности так, как ему велели в записке, и как я договорился с этим Марио. Затем я предпринял свое небольшое романтическое путешествие взад-вперед по каналам, чувствуя себя сущим идиотом, ведь мне было не с кем обниматься, у меня не было даже какого-нибудь гея-викария. А потом мы вышли в Лагуну, и я переложил пакет в мой маленький дипломат... все, как было условлено, хотя почему-то я не обрадовался этому даже тогда.
  — Я полагаю, за тобой следили, когда ты вернулся на сушу?
  — Должно быть. И очень ловко, ведь я знаю все фокусы, на какие способны английские филеры. Естественно, я не отправился прямиком к своему приятелю, чтобы сказать: “Вот добыча”. Я бродил туда-сюда по этим маленьким темным улочкам и переулкам, останавливался выпить капучино или съесть тарелку спагетти, хотя большая часть всего этого оказалась у меня на рубашке. Задним числом я понимаю, что, должно быть, я был довольно приметным, потому что я не из тех, кто ходит с дипломатом. В конце концов, как мы и договаривались, я зашел в один грязный бар, пошел позвонить, и уронил пакет. Мой приятель в цивильной одежде тут же зашел следом и алле-ап — пакет отправился в его портфель. Беда в том, что за мной больше уже не следили. Следили теперь за ним. Дальше это уже была детская игра: узнать, в каком номере отеля он остановился и кто он такой. С этого момента его участь была решена.
  — Его... участь?
  — Ну, это же очевидно, не так ли? Учти, он сам облегчил им задачу. Он подружился со своей жертвой, епископом того большого города на Сицилии, который пусть лучше останется безымянным. Ах, они были просто не разлей вода, обменивались шуточками на латыни, и не знаю уж что еще. Все это позволяло моему приятелю хорошенько посмеяться, и к тому же давало приятное ощущение власти... пока все это продолжалось. Он был в номере у этого итальянского епископа, когда умер.
  — Когда у него случился сердечный приступ?
  Снобби увлеченный своей историей, не обратил внимания на промах Гордона: до сих пор он еще не упоминал о сердечном приступе.
  — Как бы это ни называть. Они распили бутылку Корво, славного густого сицилийского красного, в номере у итальянского епископа. И что он сделал, этот епископ, когда мой приятель упал и принялся грызть ковер? Позвонил на ресепшен, чтобы сказать: “Вызовите ко мне гостиничного доктора?” О, нет, не позвонил. Он звонит своему корешу, практикующему в Венеции, и выросшему в той же крохотной деревушке на склоне Этны. Никаких проблем получить от него свидетельство о смерти. Готов поспорить, его предупредили заранее.
  — Ты же не хочешь сказать, что этот епископ... убил твоего приятеля? — пробормотал пораженный ужасом Гордон. Снобби откинулся назад на своем стуле и поглядел на него с жалостью.
  — Ты, видно, не понял ни слова из того, что я тебе говорю, а? В том-то все и дело: они были одного поля ягоды. Они оба пошли в Церковь по одной и той же причине. Этот епископ был рукой мафии в духовной сфере на своем родном острове. Каждый день выслушивал исповеди и сразу передавал их дальше. Когда он узнал, что его шантажист священник, он сразу понял, как тот вышел на него, и точно знал, что ему делать, — Снобби отодвинул пивную кружку и нащупал свой шарф. — Что подводит меня к последнему, что я скажу тебе нынче вечером: нет такой великолепной аферы, до которой не смогли бы додуматься двое. А когда два человека, проворачивающие одну и ту же аферу, сталкиваются друг с другом — жди взрыва.
  Он оттолкнул свой стул и поднялся, но, сделав это, заметил страдальческое выражение на лице Гордона и словно в первый разглядел его по-настоящему. Он снова сел и серьезно посмотрел на него.
  — Эта история шокировала тебя, да? — сказал он. — В глубине души ты серьезный парень, правда? И симпатичный к тому же. Люди должны тянуться к тебе, готов поспорить. Ты никогда не думал о том, чтобы стать священником?   1^sted: “Death of a Salesperson”, Collins, 1989 ▣ Публикация на форуме: 16.01.2023 г.
СМЕРТЬ ПО-ОКСФОРДСКИ
   “The Oxford Way of Death”   Сент-Потин-Холл[105] не входит в число самых выдающихся колледжей Оксфордского университета. По правде сказать, его академические успехи выглядят удручающе — к каковому факту многие его преподаватели относятся с какой-то извращенной гордостью. Нельзя также сказать, что это один из самых молодых и полных жизни колледжей. Мне самому 47 лет, и лишь один из наших профессоров моложе меня. Большинству же прочих уже хорошо за 60, а то и больше. Однажды я видел, как кто-то из них читал список членов русского или китайского Политбюро, где был указан их возраст, и хохотал так сильно, что забрызгал нюхательным табаком всю профессорскую. Но по сравнению с более нормальными учреждениями мы, безусловно, очень стары. В прошлом году уже дважды случалось так, что студент начинал читать свой еженедельный реферат дремлющему, как обычно, старому джентльмену, и только добравшись до конца своего сочинения, обнаруживал, что уже некоторое время читает покойнику. Один из юных джентльменов, с которым это приключилось, взвыл от ужаса и, совершенно лишившись рассудка, с воплями вцепился себе в волосы и сломя голову помчался прочь. Второй собрал с пола свои рассыпавшиеся книги, убрал реферат обратно в папку, и пошел, чтобы потихоньку поговорить с Дженкинсом, портье[106]. Его поведение все очень одобрили.
   В тот вечер, когда все это началось, я сидел в университетской столовой за преподавательским столом, оглядывая своих собратьев по колледжу (такие шутки им нравятся), и думал о том, какое жалкое зрелище все они собой представляют. Морщинистые, лысые, дряхлые, с вставными челюстями, страдающие от одышки и проблем с предстательной железой. О некоторых стариках можно сказать: “Ну по крайней мере у них была хорошая, интересная или яркая жизнь”. Но, по сравнению с существованием этих наставников молодежи, даже бытие А. Э. Хаусмана[107] было полно волнующих происшествий. У нас в профессорской все еще посмеиваются над коротким и неудачным романом нашего Педди (богословие) с леди-профессором из колледжа Святой Анны. А было это еще в 1934 году.
   Итак, все мы сидели в столовой. Макнотон, декан колледжа, Педди, неудачливый воздыхатель, Хьюго Кармоди (история), Притчард-Джонс (медицина), Уайтлинг (античная литература) и остальные, не играющие важной роли в этой истории, а потому оставшиеся безымянными. И я сам, Питер Бортвик (английский). Ах, да — и Оберон Смайт, единственный, кто был младше, чем я. Оберон был принят в 1970 году, и на собеседовании он выглядел компетентным, скромным и очень чистоплотным. Как мы узнали, он пришел из второсортной государственной школы, как и все мы. Шесть месяцев спустя, когда он прибыл, чтобы занять свое место, у него были волосы длиной в фут[108], на нем был восточный халат, он был без ума от наркотиков и революции, оказался геем, а говорил таким языком, какого у нас тут не слышали с XVIII века. Нас здорово надули! Лет через двенадцать он присмирел, как и большая часть его поколения, но мы все еще называли его “нашей Большой Ошибкой”.
   Когда мы запихивали в рот остатки кабинетного пудинга[109] (своей кухней Сент-Потин также не славится), декан Макнотон, как и следовало ожидать, заговорил о теме очередного собрания преподавателей колледжа, которое должно было состояться на следующей неделе. Это мелкое событие, нарушающее привычное течение нашей жизни, отбрасывало перед собой длинную тень.
   — Боюсь, нам предстоит много работы, — начал он, этим своим сварливым, напоминающим визг бензопилы, голосом, который, однако же, бесспорно звучал авторитетно и водворял тишину, стоило Макнотону перейти к нему от своего обычного жалобного подвывания. — А также долгий разговор. Во-первых, нужно обсудить вопрос о наборе студентов на следующий год.
   Все старые джентльмены вокруг него вздохнули. Если бы это было в их власти, никакого набора не было бы вообще. И никаких студентов. У них было смутное чувство, что две сотни лет назад это было бы вполне возможно, и что они живут в эпоху вырождения.
   — Безусловно, никаких проблем с набором нет, — сказал Педди, когда портвейн начал ходить по кругу. — Все они приедут и сдадут вступительные экзамены, а потом мы, как обычно, примем сыновей наших прежних выпускников.
   — Вы забываете, — хмыкнул декан, — что у наших прежних выпускников не очень-то много сыновей. Их недостаточно.
   — Да уж. Едва ли это чадолюбивая компания, — вставил Уайтлинг, со своим ужасным смехом: так звучали бы двадцать валторн, играющих увертюру к “Кавалеру Розы”[110].
   — Мы всегда можем принять лучших из абитуриентов, — небрежно заметил я (в Сент-Потине не любят новых идей).
   — Я вижу, куда вы клоните! — завизжал Педди, обвиняюще качая пальцем. — Вам нужны умники! Умники! Ха!
   — К тому же, — веско добавил Притчард-Джонс, — это означало бы, что нам придется читать их экзаменационные работы.
   — О чем это вы толкуете? А? — проревел Хьюго Кармоди с противоположного конца стола.
   — О наборе студентов, — проорал я в ответ.
   — Да, как же! — сказал Хьюго Кармоди, хитро подмигнув. Он меня просто бесил. В 20-е годы он был другом Во, Актона[111] и других, но если тогда он и был яркой личностью, то сейчас уж точно отжил свой век. Он пользуется своей глухотой, как оружием. И когда мы кричим ему, в его воображении наши слова неизменно превращаются в нечто непристойное, заставляя нас чувствовать себя грязными школьниками.
   Чтобы заставить его замолчать, декан предложил тост.
   — За нашего благодетеля, поэта-священника Хезерингтона, — проржал он.
   Скорее священник, чем поэт, скорее джентльмен, чем священник, скорее гуляка, приятель браконьеров и недовольной черни, чем джентльмен. Мы выпили за здоровье Эдмунда Хезерингтона (1711–1779), упоминание о котором в “Оксфордском справочнике по английской литературе” занимает полторы строчки. Поскольку благодаря счастливой случайности он умер сразу после того, как написал одно завещание (примерно из трех десятков), лишавшее наследства его сына и дочь, наш колледж купается в деньгах. Мы приглушенными голосами повторили его имя и благоговейно, маленькими глотками осушили бокалы.
   — Затем, — сказал декан, — есть еще вопрос выборов.
   — Что вы там говорите? А? — снова завопил Кармоди.
   — О выб... о приеме новых преподавателей, — заорал я в ответ.
   — В самом деле?! — захихикал Кармоди. — Что же дальше?
   Мы все вздохнули.
   — Разумеется, в связи с безвременной кончиной бедных Первиса и Мэтсона нужно заполнить два места, — продолжил декан. Сент-Потин — единственное место в мире, где смерть в возрасте 76 и 81 года может быть названа “безвременной”. — Ректор намекнул мне, чтобы на этот раз мы приложили все усилия...
   Раздался общий вздох. Он тотчас лишился своих слушателей. Эта фраза всех отпугнула.
   — ...чтобы найти кого-нибудь помоложе. Чтобы, как он выразился, обеспечить будущее колледжа.
   Он злобно огляделся по сторонам. Все выглядели ошеломленными.
   — Какая невероятная чушь, — сказал Педди, переводя взгляд с одного лица на другое, и, по-видимому, совершенно уверенный, что не только он, но и все мы будем благословлены вечной жизнью.
   — Мы можем совершить еще одну Большую Ошибку, — глухо пророкотал Притчард-Джонс, тоном, словно созданным для того, чтобы созывать домой скотину на холмах Северного Уэллса.
   — О, господи! — воскликнул Оберон Смайт, — Когда же я буду считаться всего лишь Маленькой Ошибкой?
   — Я сказал ректору, боюсь, немного резко, — продолжил декан, довольный нашей реакцией, — что преклонение перед молодежью для нас пустой звук, и мы не позволим уничтожить проверенные временем идеалы Сент-Потина. Разумеется, нет! Но, тем не менее, выбирать нам придется. Мы вынуждены найти нового преподавателя французского языка. Вам известно мое мнение по поводу изучения современных языков в университете, но ничего не поделаешь: место освободилось. И, кроме того, что, возможно, еще труднее, нам понадобится специалист по древнеперсидскому языку...
   Место преподавателя древнеперсидского занимал Гарольд Первис, чья смерть заставила его единственного ученика, взвыв от ужаса, сломя голову бросится вон из аудитории. После смерти Первиса его ученику не хватало наставника (так же как, без сомнения, не хватало ему и сообразительности), поскольку в университете был лишь один специалист по этому предмету. Неудивительно. Ведь долгие годы Первису вообще не удавалось заманить себе в ученики ни одного студента.
   — Я не вижу здесь ничего сложного, — неожиданно промурлыкал Уайтлинг. Эту его интонацию я знал, и она мне не понравилась. Это была злоба. Беспричинная, старческая злоба.
    — В самом деле? — проржал декан. — У вас есть кандидат?
   — У меня нет кандидата. Но я знаю, что кандидат найдется. В Британии есть только один человек, подходящий для этой должности. И этот человек, разумеется, подаст заявку, поскольку вакансий в этой области отнюдь не много.
   — Ну, разумеется: все мы практически уникальны, — вздохнул декан, с огромным удовлетворением. — Надеюсь, это не слишком молодой человек, Уайтлинг?
    — Тридцать два года, декан.
   — О, боже. Разумеется, он слишком молод. Но, похоже, от нас ничего не зависит. Вы говорите, что альтернативы фактически нет?
   — Нет, декан, — сказал Уайтлинг, с плохо скрытым тайным удовлетворением. — И уверяю вас, что Сандова Булева настоящий бриллиант, самый настоящий бриллиант.
   На мгновение наступила тишина.
   — Что это за имя? — проревел Кармоди (который отлично слышал, когда хотел этого) с дальнего конца стола. — Не говорите мне, бога ради, что это какой-нибудь чертов иностранец.
   — Нет, нет. Место рождения ‒ Британия. Продукт отечественного производства.
   — Но имя, — настаивал декан. — Это не...
   — Не английское, нет. Танганьикское, я полагаю, или как там называется это место в наши дни. Мать была родом из Кении, как мне говорили.
   — Тогда он не... вы же не хотите сказать...
   — Чернее черного. Совсем, как ваша шляпа. Да, декан.
   — Силы небесные! — воскликнул декан. — Что же дальше?!
   — Это отбросит нас в варварское состояние, — сказал Педди.
   — Нужно что-то делать, — заржал декан, своим самым властным тоном. — Я чувствую, что современный мир внезапно самым жестоким образом ломится в нашу дверь.
   — Лично мне, — сказал Оберон Смайт, — эта идея скорее нравится.
   Было слишком очевидно, каким образом эта идея привлекла Смайта. Исключительно сексуальным. Он вообразил себе великолепного чернокожего любовника. Однако я чувствовал, что должен поддержать его.
   — Если мы откажемся принять этого человека, — сказал я, — мы, безусловно, нарушим “Закон о межрасовых отношениях”[112] .
   — Боже правый, — воскликнул Притчард-Джонс. — Это еще что такое?
   Я довольно подробно объяснил ему, закончив так:
   — Если мы откажем ему в приеме на работу без достаточных оснований, он, конечно, сможет обратиться в суд.
   — Превосходно изложено, — вмешался Уайтлинг, когда я закончил, и теперь в его голосе звучало настоящее веселье, от которого кровь стыла в жилах. — Но должен поправить вас. Это без сомнения педантизм, но вы ошиблись в одной маленькой детали. Вы называли Сандову Булеву “он”. Однако правильным местоимением будет третье лицо женского рода — “она”, дорогой мой, “она”.
   И он разразился своим ужасным смехом, звучавшим, словно ликующий рев штраусовских валторн.
   — Но это же великолепно. Она не соответс... — голос декана затих. Этот третий удар подействовал на него как звуки начала 5-й симфонии Бетховена[113], исполняемые множеством духовых оркестров и усиленные в тысячу раз. Он с гневным осуждением посмотрел на Уайтлинга.
   Потому что руководители Сент-Потина оказались в западне, которую сами же и создали. Несколько лет назад, когда все оксфордские колледжи изменили свои уставы, начав нанимать на работу в качестве преподавателей особей женского пола и даже принимать девушек-студенток, мы, под сильным нажимом университетского начальства, объявили, что все профессорские должности у нас открыты для кандидатов-женщин. Мы (или, скорее, они), сделали это, прекрасно понимая, что из этого абсолютно ничего не выйдет. Я отлично помню, как Уайтлинг на собрании, посмеиваясь своим ужасным смехом, приговаривал:
   — Мы объявили, что они могут быть приняты, но мы, конечно же, ни одну не утвердим. Хе-хе-хе!
   Тогда это показалось большинству из них ужасно забавным фокусом. Я не сомневался, что сейчас декан вспомнил об этом.
   — Уайтлинг, — сказал он, — это, по крайней мере отчасти, ваших рук дело. Я надеюсь, вы найдете какой-нибудь способ избавить нас от этого.
   — От этого? — злорадно прокаркал Уайтлинг. — Почему я должен желать “избавить нас от этого”? Отличная идея. Прелестная юная черная куколка. Оживит это место. Да к тому же и нас немного взбодрит. Я полагаю, она пребойкая малышка — современная, и все такое. Что это за выражение — “от этого”? Хе-хе-хе.
   — Тогда для чего она занялась древнеперсидским? — спросил Притчард-Джонс.
   — Мне сказали, что ее родители работали в протестантской миссии. Она поступила в Кембридж, изучала теологию. Занялась греческим языком Нового Завета. Ушла оттуда. Утратила веру, однако проявила себя как — хе-хе-хе — юный гений в области древних языков. Изучала персидский в Сорбонне.
   — Силы небесные! — взревел Кармоди. — Это просто невозможно. К чему приведут девицы?
   — Я нашел! Нашел! — визгливо выкрикнул декан, редчайшая и пугающая улыбка расплылась на его старом лице. — Курс можно изменить. Предмет преподавания можно пересмотреть. Мы можем поменять его на географию. Или испанский. Или еще что-нибудь, то или се. Это, — торжествующе закончил он, — вполне возможно по условиям завещания Эдмунда Хезерингтона. Лица, материально обеспечившего колледж.
   — Действительно, — согласился Уайтлинг. — Это возможно. При условии, что все преподаватели единодушно желают такой замены.
   — И что? — повелительно вопросил декан.
   — Они не единодушны. Я сам не желаю этой замены. Я буду отстаивать важность мертвых языков, — он захихикал. — Я не сомневаюсь, что мистер... э-э доктор (насмешливая ухмылка) Смайт, будучи современным молодым человеком, естественно, не захочет, чтобы курс был заменен, лишь бы не допустить преподавателя женского пола.
   Нужно сказать, что Оберон Смайт был одним из немногих гомосексуалистов, которые, кажется, искренне не любят женщин. Однако он также почувствовал, что попался в одну из коварных ловушек Уайтлинга.
   — Нет. Нет, конечно нет, — пробормотал он.
   — А вы, Бортвик, — продолжал Уайтлинг, повернувшись ко мне, — такому свободному от предрассудков молодому человеку, как вы, естественно, хотелось бы, чтобы наш колледж был открыт для женщин.
   — Разумеется, — сказал я, с некоторой чопорностью, которой, думаю, я обязан своим шотландским предкам. — Я против того, чтобы из подобных побуждений меняли предмет преподавания.
   — Трое несогласных! — торжествующе воскликнул Уайтлинг. — Никаких шансов на единодушное согласие, декан. Ни малейших!
   Это был конец всех надежд декана. Все начальственное достоинство, казалось, покинуло его. Он позвал Дженкинса, портье, чтобы тот отвел его из-за стола обратно в его резиденцию. Когда он, пошатываясь, брел прочь, я увидел, как он снимает свои вставные зубы, что он делал на людях, только если был очень расстроен. Остальные кое-как разошлись, и вечер закончился меньшим количеством выпитого, чем обычно.
   Я не совсем понимал, зачем Уайтлинг затеял все это. Я был убежден, что когда он предложил изменить наши правила и принять на работу женщину, он не планировал, что все зайдет так далеко. Он также, разумеется, не испытывал какой-то особенной любви к женщинам как таковым. Я был уверен, что его старческие чресла не пылают вожделением, да и не пылали уже со времен “Чу Чин Чоу”[114]. Это было просто злое озорство. В том-то и беда, когда человек стареет. Он думает, будто бессмертен, и это делает его безразличным к наказанию, подобно богам; или же он знает, что скоро умрет, и ему не придется расхлебывать последствия своих шалостей. Если Уайтлинг рассчитывал на последнее, то его расчет очень скоро оправдался.

   Всю следующую неделю я, насколько это было возможно, старался держаться подальше от колледжа, поскольку пререкающиеся старцы едва ли являются приятной компанией. Единственное представление о том, как обстоят дела, я получил однажды вечером, когда после вечерней консультации решил зайти в бар, чтобы выпить пива перед тем, как идти домой ужинать. Дверь была открыта, и я услышал зычный голос Хьюго Кармоди.
   — Я не знаю, есть ли у декана какой-нибудь план, но я, черт возьми, убежден: что-то нужно делать, — я притаился в полумраке за дверью. — Если бы только у нас что-нибудь на них было.
   — Вот именно, — услышал я резкий голос Педди.
   — Со Смайтом будет легко, верно? Пригрозим сообщить полиции о его бойфрендах.
   — Это не сработает. Теперь это больше не считается незаконным.
   — Что? Не считается незаконным? Святые небеса! Я должен прекратить подбрасывать Хиггинсу пятифунтовые банкноты.
   Хиггинс был скаутом[115] Кармоди. Он приближался к пенсионному возрасту, так что не будет сильно горевать по своим пятифунтовым банкнотам.
   На мгновение повисла тишина.
   — Потом есть еще Бортвик. На него не так много удалось найти. Довольно тусклая личность, а?
   — Его жена спит с молочником, знаете ли, — послышался тоненький, злобный голос Педди. Они смеялись над этим, как сумасшедшие.
   — Но у всех преподавателей жены спят с тем или другим торговцем. Я всегда говорил, что в браках нет ничего хорошего. И мы едва ли сможем это использовать.
   Они погрузились в молчание, а я поспешил войти. Я залпом выпил пиво, и решил побольше бывать дома по утрам.
   Больше не случилось ничего, о чем мне было бы известно, до вечера накануне собрания преподавателей. Моя жена была на собрании Оксфордского комитета помощи голодающим, так она сказала, и мне пришлось поесть в Холле. Обед был ничем не примечательный, но неприятный. Никто не разговаривал с Уайтлингом, поэтому ему пришлось беседовать со мной и Смайтом. Будь у меня выбор, я предпочел бы Притчард-Джонса (он по крайней мере был безобидным) или даже Хьюго Кармоди, потому что я всегда надеялся узнать у него детали поездки в Париж, предпринятой им вместе с Ивлином Во в 1924 году. Но с нами был Уайтлинг, и нам приходилось терпеть его трескучее злорадство, его тайное самодовольство, его трубный хохот. После обеда мы, как обычно, перешли в профессорскую. Я налил себе второй стакан портвейна, и Уайтлинг сделал то же самое. Смайт предпочел хорошую порцию виски, а декан — кофе и бренди. Уайтлинг стоял у камина, и хотя мы все хотели быть поближе к огню, никому из нас не хотелось приближаться к нему.
   — За Сент-Потин! — провозгласил декан, расположившийся в центре комнаты. Мы все выпили за святого патрона колледжа (умершего в девяностолетнем возрасте в подземной тюрьме). А потом декан уставился на Уайтлинга мутными, но грозными и властными глазами.
   — Ну, Уайтлинг, мы все надеемся, что вы изменили свое мнение.
   — Изменил свое мнение? — с невинным видом переспросил Уайтлинг.
   — Насчет нового предмета преподавания.
   — Ах, это... — (небрежно, словно этот вопрос совершенно вылетел у него из головы), — Нет, декан, боюсь, мое мнение по этому вопросу в точности такое же, каким было неделю назад.
   — Понимаю. Я пони-ма-ю. Итак, чтобы удовлетворить глупую прихоть, из одного только упрямого смутьянства, вы готовы поставить под удар лучшие традиции Сент-Потина.
   — Что там сказал Уинстон Черчилль о традициях Королевского Флота? Ром, плеть и содомия? Я полагаю, вы могли бы сказать, что для Сент-Потина это портвейн, содомия и третьесортные дипломы. Лично я считаю, что традиции нужно оценивать исходя из опыта. Устаревшие надо отбрасывать, вот так!
   — То, что вы предлагаете, — яростно огрызнулся Педди, — малодушная уступка духу современности.
   — Уступка? — фыркнул Уайтлинг. — Вовсе нет. Я приветствую это. Глоток свежего воздуха современности. Кстати, у меня тут есть снимок, — он, сопя и хихикая, вприпрыжку бросился к своему портфелю, стоявшему в углу у двери, — этой юной леди, сделанный несколько лет назад, когда она выступала в Кембриджском Футлайт-ревю[116]... Ага, вот он.
   Он вытащил из своего портфеля старый, слегка пожелтевший экземпляр “Сан”[117], и мы столпились вокруг, чтобы рассмотреть фотографию очень хорошенькой чернокожей девушки, одетой в трусики из леопардовой шкуры и явно топлес, которая, стоя в центре сцены и покачивая бедрами, пела что-то в микрофон.
   — Боже мой! — воскликнул Кармоди. — Я полагаю, снимок был сделан уже после того, как она потеряла веру.
   Больше никто из нас не смог придумать никакой подходящей реплики.
   — Вот, — торжествующе сказал Уайтлинг, оглядывая нас и протягивая фотографию декану, который отошел к камину. — Теперь вы видите, что мисс Булева действительно привнесет нечто новенькое в жизнь этого колледжа, не так ли? Не думаю, чтобы кто-то захотел платить за то, чтобы увидеть топлес нас, а? За исключением, может быть только доктора Смайта, в каком-нибудь подозрительном притоне в Сохо. — Он заковылял обратно к камину. — Да, это внесет кое-какие изменения, правда? Надеюсь, она с нами сработается. Как вы думаете? Разве вы не чувствуете иногда, что погрязли в рутине, все вы? Что нашей жизни не хватает изюминки? Что ей требуется немного остроты? Наша жизнь в одночасье обретет совершенно иной вкус.
   Он поднял свой бокал портвейна и торжествующе выпил. Внезапно на его лице промелькнуло выражение ужаса или злобы, которое затем превратилось в страшную гримасу. Его рука выронила бокал и потянулась к горлу, у него вырвался сдавленный крик, и он повалился вперед, на коврик перед камином.
   — Друзья мои, — сказал декан, — мистеру Уайтлингу, кажется, нехорошо.
   Я присел рядом с ним на коврик, расстегнул его смокинг, нащупывая пульс. Больше никто не двинулся с места. Мне не понадобилось много времени.
   — Он мертв, — сказал я.
   — Какое несчастье, — сказал декан, подкрепившись глотком бренди. — Умереть в цвете лет. Полным жизни... Пути Провидения неисповедимы.
   — Провидения?! Какая чушь! — грубо оборвал его я. — Вы видели, как он умер. Его отравили.
   — Мистер Бортвик! Мис-тер Бортвик! Что за неслыханное предположение! Чрезвычайно неуместное. Вы прочли слишком много книг этого... как его там, этого сочинителя детективов?.. мистера Уилки Коллинза.
   — Вы чувствуете этот запах? Горький миндаль. Должно быть, яд был в портвейне.
   — Боже мой! Портвейн нашего благодетеля! — воскликнул Хьюго Кармоди.
   — Я не чувствую никакого запаха, — вставил Педди. — Смотрите — я пью этот портвейн. С ним все в полном порядке.
   И он допил свой бокал.
   — Я тоже пил портвейн, — сказал я. — Должно быть, яд положили ему в бокал. Он уже отпил половину. Яд, должно быть, положили в бокал, когда мы все разглядывали его чертову газету.
   — Полноте, мистер Бортвик, давайте не будем терять голову, — сказал декан своим противным, вкрадчивым голосом. — Если все мы рассматривали газету, никто из нас не мог ничего положить в его бокал.
   — Один из нас, должно быть, держался позади, — сказал я, усиленно морща лоб. — Одного из нас там не было. — Я словно увидел газету протянутую декану, приближающемуся со стороны камина. Я поглядел на него, а он в ответ уставился на меня, не отводя взгляд.
   — Мы все глазели на нее, насколько я помню, — вставил Притчард-Джонс. — Красивая кобылка.
   — Действительно, — подтвердил декан. — Мы все были в другом конце комнаты. Итак, давайте забудем это явно необоснованное предположение и...
   — Ни один доктор на свете не подпишет свидетельство о смерти, декан, — сказал я. — Потребуется вскрытие.
   — Я уверен, что доктор Притчард-Джонс без колебаний выполнит все необходимые формальности, — спокойно ответил декан.
   — Притчард-Джонс? Он не занимался медицинской практикой с тех пор, как изобрели пенициллин.
   — Я полагаю, вы можете подписать все необходимые бумаги? — осведомился декан, своим высоким визгливым голосом, поворачиваясь к Притчард-Джонсу.
   — Разумеется, могу. Крайне неуместное замечание. Оскорбительное.
   — Я полагаю, у него были проблемы с сердцем, не так ли?
   — Полагаю, это так. Я знаю, что он ходил к своему врачу на прошлой неделе. Я могу уладить это дело с помощью Смитерса. Он уже практически в маразме. С ним не будет никаких сложностей из-за вскрытия.
   — Тогда мы так и сделаем. Все совершенно ясно. Не должно быть никаких проблем.
   — Декан, даже если у вас будет свидетельство о смерти, — терпеливо объяснил я, — могильщик не станет хоронить тело, пока не получит разрешение полиции.
   — Ради всего святого, почему?
   — Да взгляните же! — я перевернул тело. Лицо мистера Уайтлинга, посиневшее и искаженное чудовищной мучительной гримасой, туго стянувшей морщинистую кожу на старческом черепе, внушало ужас.
   — Ну, он и в лучшие времена не был красавчиком, — заметил Оберон Смайт.
   — Я не сомневаюсь, что с Локхитом не будет никаких проблем, — сказал декан. — Мы обратимся к старине Локхиту. Он не какой-нибудь суетливый мальчишка. Старина Локхит так же стар, как любой из нас, и почти ослеп. Он человек понятливый. Он не захочет потерять нас — мы уже долгие годы остаемся одними из его самых постоянных клиентов.
   — Вы хотите замять дело! Вы соучастник убийства!
   — Замять? Полноте, мистер Бортвик. В следующий раз вы предположите, будто убийство совершил я сам.
   Он поглядел на меня, а я, обессилев, опустил взгляд в пол.
   — Откуда мне знать, что вы этого не делали? Откуда мне знать, что вы все в этом не замешаны? Притчард-Джонс, у какого яда запах горького миндаля?
   — Не знаю, мой мальчик. Нужно посмотреть в моих книгах.
   — Яд должны были принести сюда, — я в отчаянии оглядел комнату. — Смотрите! Вот! — я поднял с одного из пристенных столиков крошечный стеклянный пузырек. — Вот, как его принесли.
   — Без сомнения в нем какое-то лекарство, которое бедный Уайтлинг принимал от сердца, — сказал декан.
   — У него не было проблем с сердцем, — возразил я. — Мы все постоянно слышали бы об этом, будь это так. Смайт, вы же видите, что происходит, правда? Могу я рассчитывать на вашу поддержку?
   — Сражайтесь сами, — ответил Оберон Смайт, направляясь к двери. — Честное слово, не люблю я полицию. Что касается меня, то после обеда я пошел прямиком в свою комнату. И весь вечер близко не подходил к профессорской. Пока, детишки.
   — Что он сказал? — проревел Кармоди, но мы не обратили на него внимания.
   — Ладно, — сказал я. — Если я должен сражаться один, быть посему, — я прошел к телефону, недавно установленному в профессорской в качестве уступки времени. — Если вы не хотите слушать меня, возможно, вы послушаете полицию.
   — Полицию? — заржал декан. — В самом деле, мистер Бортвик, что стало с академической свободой, если мы не можем уладить такой пустяк без участия властей?
   Я не удостоил его ответом, и просто начал набирать номер, когда декан заговорил снова, с той непререкаемой интонацией в своем визгливом голосе, с какой всегда излагал свою точку зрения.
   — Мистер Бортвик, вам действительно следует быть поосторожнее, знаете ли. Я не уверен, что вы как следует обдумали это дело.
   — Что вы имеете в виду? — потребовал ответа я.
   — Что ж, давайте предположим, чисто теоретически, что все мы “в этом замешаны”, как вы выразились всего минуту назад. Тогда нам, всем нам, будет очень легко сообщить полиции о весьма достойной сожаления стычке, действительно довольно яростной, случившейся на прошлой неделе, между вами и бедным Уайтлингом...
   — Стычке? Да не было никакой стычки. Я почти не разговаривал с этим типом, насколько это от меня зависело.
   — Вот именно. Ваша неприязнь была нам хорошо известна. И хорошо известно, что в замкнутом сообществе, таком как наше, сущие пустяки, терзая и накапливаясь, могут приобрести огромное значение. Произошла стычка, как я сказал. Из-за... что там было?.. заимствований Мильтоном у Вергилия? Да, я полагаю, из-за этого. Мы все это слышали, разумеется. И тогда поверит ли полиция вашей истории о тайном сговоре между большой группой пожилых высокообразованных джентльменов с безупречной репутацией с целью убийства их коллеги? Или они скорее согласятся с нашим единодушным мнением, что вы (ваш разум, вероятно, помутился из-за скандальных измен вашей жены) в приступе безумия решили покончить с коллегой, с которым, как все знают, были в скверных отношениях?
   — Это нелепо.
   — Или, скажем, наша великолепная британская полиция выяснит, что это было делом рук одного человека. Скажем, мистера Педди. Или, к примеру, мистера Кармоди. Или даже моих собственных. Оставив всех остальных преподавателей колледжа в стороне. Вы так увлеклись условиями преподавания древнеперсидского языка, что боюсь, позабыли об условиях преподавания вашего собственного предмета...
   — Моего собственного?..
   — Как некоторые из нас помнят, когда была учреждена стипендия Джереми Кольера[118] для преподавания английского языка, английский язык все еще был сравнительно новым предметом в университете. Многие из нас надеялись, что от него откажутся. Поэтому в своей безграничной мудрости руководство колледжа постановило, чтобы решение о преподавании английского возобновлялось каждые пять лет.
   — Но это же простая формаль...
   — Так было до сих пор. Безусловно. Мы были великодушны, это в наших традициях. Однако в будущем году это решение нужно будет продлить, не так ли? Полагаю, вы обнаружите, что преподавательскому сообществу не понравится идея продлить договор с человеком, ответственным за то, что один из их коллег был обвинен в серьезном преступлении.
   — Чертовски скверная ситуация, — сказал Кармоди.
   — Безусловно, — сказал Педди.
   — Безусловно, — прокрякали все они, словно стая уток в Сент-Джеймсском парке.
   — Вы не посмеете, — сказал я, но голос мой прозвучал неуверенно.
   — Я полагаю, вы обнаружите, что в вашем возрасте нелегко найти работу. В академической сфере дуют холодные ветры, не так ли, Бортвик? Преподавательские места чаще ликвидируют, чем создают новые, как мне кажется. Мне говорили, что даже в колониях университеты уже больше не служат таким прибежищами для оксфордцев, как прежде. И хотя вы великий любитель чтения, Бортвик, вы едва ли плодовитый писатель, не правда ли? И разве не этого они хотят в наши дни? Множество небольших статеек о том, о сем? Об этом невыносимо даже подумать, не так ли, Бортвик? Один из огромной, трехмиллионной армии безработных.
   Я медленно отвел руку от телефона. Он держал меня над бурлящим котлом с кипящим маслом. Когда под угрозой то, что для нас дороже всего — наша работа и наш карман — мы, либеральные интеллектуалы, не колеблемся. Вернее, мы колеблемся, ибо такова наша природа, но, в конце концов...
   Я символически шагнул в сторону от телефона.
   — Чудесно! — заржал декан, потирая руки. — Я был совершенно уверен, что вы поймете, как сильно ошибались. Печально, что смерть уважаемого коллеги, которого все мы высоко ценили, случилась при таких неподобающих обстоятельствах. А сейчас, боюсь, я должен отправиться к себе, чтобы заняться необходимыми формальностями.
   Он внимательно оглядел комнату. Он взял со стола крошечный пузырек и бросил его в огонь. Потом он взял “Сан” и аккуратно убрал ее в свой портфель.
   — Я позвоню Локхиту, поговорю со стариком. Я скажу ему, чтобы он принес свидетельство о смерти вам на подпись, Притчард-Джонс. Может быть, вы тоже побудете здесь, Педди, на случай если понадобится что-то еще? Остальные, я думаю, могут идти. Бортвик, мы, разумеется, поймем, если вы будете слишком расстроены, чтобы присутствовать на завтрашнем собрании. Вы слишком тяжело восприняли смерть вашего друга, мы все это видим. Я собираюсь предложить заменить один из предметов, преподаваемых в нашем колледже, на китайский язык. Я думаю, Уайтлинг, с его интересом к древним языкам, одобрил бы это. И это покажет, что мы в Сент-Потине, по-своему стараемся приспособиться к новым веяниям современного мира.

   И вот как все вышло. Мы приняли двух новых преподавателей. Один оказался ученым-китаистом преклонных лет, невозмутимым, точно Будда, другой — престарелым школьным учителем из Винчестера. Они прекрасно вписались в наш коллектив. Жизнь в колледже идет почти так же, как прежде. Некоторое время я старался не появляться за преподавательским столом. Я постоянно обедал дома, безумно раздражая этим жену. Даже когда я снова начал питаться в Холле, я избегал портвейна. Но время сглаживает большинство проблем. Сейчас я выпиваю свой бокал портвейна вместе с остальными, почти не раздумывая.
   Просто удивительно, как легко мы, либеральные интеллектуалы, можем справиться с некоторыми вещами, если очень захотим этого.   1^sted: ｢ss｣ 1st ed: EQMM, Apr 1987 ■ Публикация на форуме: 04.02.2023 г.
ГРАБЕЖ СРЕДЬ БЕЛА ДНЯ
   “Daylight Robbery”   Ни в одном списке старинных усадеб Британии Хардейкр-Холл не попал бы в первую десятку. А также во вторую, или даже в третью. На какое-либо упоминание о Хардейкре можно рассчитывать только в списке самых убогих усадеб, открытых для публики. Люди удивлялись, зачем вообще лорд Вулмингтон потрудился открыть свой дом для посетителей, ведь доход от этого едва ли мог вознаградить его за все хлопоты. Но дело в том, что это развлекало его и леди Вулмингтон, а также служило им темой для разговоров. “Тот парень с вставной челюстью — явно страховой агент, да? — посмеивался, бывало, Вулмингтон, после того как целый день показывал дом случайными визитерам, забредавшим по одному или по два в его владения. — А ты обратила внимание на эту ужасную женскую шляпку?”
   Леди Вулмингтон, Цисси, сидела в вестибюле в старом ситцевом платье и в носках с маленьким электрическим обогревателем у ног и собирала плату — один фунт с взрослых, 50 пенсов с детей, пенсионеров и безработных. Когда монеты оказывались у нее в руках, она говорила: “Экскурсии проводятся каждые полчаса”, и посетитель вынужден был слоняться по вестибюлю добрых двадцать пять минут, под взглядом унылого лося над входной дверью, к сожалению, уже лишившегося одного глаза. За это время больше никто почти никогда не появлялся, и леди Вулмингтон отпускала бодрые замечания: “Этот дождь не дает людям выйти на улицу” или “В такую жару люди не хотят находиться в помещении”, намекавшие, что обычно дом битком набит туристами. Это предположение ни один посетитель никогда не проверял, потому что никто из них никогда не приезжал сюда во второй раз.
   В действительности Хардейкр-Холл был всего лишь жалким вдовьим домом, куда поколения вдовствующих леди Вулмингтон изгонялись своими сыновьями, едва обзаведшимися женами. Он действительно был построен в 1818 году, но это только доказывает, что безвкусные и неудобные архитектурные сооружения (так же как и ханжество с лицемерием) не возникли в одночасье вместе с Викторианской эпохой.
   Вулмингтоны были сельскими сквайрами и баронетами в Пендлишире на протяжении двух столетий, и получили баронский титул в 1901 году в благодарность за то, что первый лорд Вулмингтон одолжил Эдуарду VII крупную сумму денег на покрытие карточного долга, когда тот был еще принцем Уэльским. По правде говоря, для семьи было бы лучше, если бы король вернул долг, потому что вскоре после Первой мировой войны им пришлось продать Вулмингтон-Холл предприимчивому застройщику, который снес его и застроил территорию каркасными домами. Лорды Вулмингтоны удалились в Хардейкр, добавив к его имени Холл, и с тех пор жили там, постепенно приходя в упадок.
   Точно в назначенное время появлялся лорд Вулмингтон. Он обходил холл, пожимая руки ожидающей компании из двух или трех человек и приговаривая: “Скверная погода, да?” или “Садам нужен дождь, не правда ли?” Затем экскурсия начиналась.
   Помещения, открытые для публики, — столовая, гостиная, Зеленая спальня и библиотека — заставляли наиболее любознательных визитеров гадать: что могло бы находиться в закрытых для осмотра комнатах? Неуклюже пробираясь через темные, убого обставленные комнаты, забитые ничем не примечательной или явно отжившей свое мебелью, лорд Вулмингтон мог без какой-либо видимой причины схватить какой-нибудь случайный предмет, привлекая к нему вялое внимание посетителей.
   — Вот нож, — объявлял он, бросаясь к каминной полке, чтобы принести жалкий маленький туристский сувенир с Пиренейского полуострова. — Прислан моей кузиной Мод из Опорто. Семейное предание утверждает, что это толедская сталь. Сам-то я так не думаю. — Для посетителей, заслуживших его особое благоволение, он добавлял, — Уехала туда для поправки здоровья, моя кузина Мод, так она говорила. Мы-то думаем, что ради портвейна.
   Таким путем экскурсия и продолжалась. Тут была рабочая корзинка второй баронессы — “в том самом виде, в каком она ее оставила”. Тут в стеклянном ящике хранилась щука, пойманная седьмым баронетом: “не особенно большая, но это был практически единственный раз, когда он вообще хоть что-нибудь поймал”. Лорд мог хлопнуть рукой по старому подсвечнику, стоявшему в пыльном углу, в который вместо свечей были вставлены композиции из сухих листьев и цветов, сделанные его кузиной Сильвией в 1957 году. “Подсвечник. Вам нравятся такие вещи?” Тут был портрет первого барона, написанный в 1911 году в парадном костюме. Тут была фотография леди Вулмингтон, сделанная еще до замужества, на которой она, впервые выйдя в свет, делает реверанс перед Эдуардом VIII, похоже, просто умирающим от скуки. Седло второго барона и шиньон первой баронессы не делали экскурсию более интересной. Так же как и библиотека, где хранились переплетенные тома “Панча”[119] начиная с 1840 года и до той поры, когда они больше уже не смогли позволить себе выписывать его, большая коллекция старых зеленых “Пингвинов”[120] и случайный экземпляр журнала “Только для мужчин”[121].
   Посреди осмотра этой очаровательной коллекции ненужного хлама лорд Вулмингтон часто отвлекался на вещи еще менее важные. “А вот “Радио Таймс”[122] за прошлую неделю, — бормотал он, и посетители бросали туда взгляд, точно это была какая-то редкость. Или сердито: — Только не говорите мне, что Бен сделал свои “дела возле ведерка для угля”, и посетители спешили отойти подальше, поскольку уже знали, что Бен — это старый пес, который всегда сопровождал экскурсантов, верный и преданный, однако страдающий расстройством желудка.
   Иногда в таких захолустных усадьбах визитеров, тонко разбирающихся в искусстве, окрыляет надежда обнаружить какой-нибудь бриллиант кисти старых мастеров. Но только не в Хардейкр-Холле.
   — Это настоящий Уизерспун[123], — говорил лорд Вулмингтон, устремляясь в темный угол, — Друг Уистлера, знаете ли.
   Ближе всего к тому, чтобы портрет хоть кого-то из членов семьи был написан художником “с именем” дело было, когда Джон Сарджент собрался написать портрет жены первого лорда Вулмингтона.
   — Не смог приехать. Подцепил триппер, или еще какую-то хрень. Вместо него пригласили этого парня Бутла[124]. Вышло намного дешевле.
   Посетитель на мгновение задерживал взгляд на жене первого барона в розовом и лиловом кретоне на фоне шеффилдского тумана, а лорд Вулмингтон уже снова бросался дальше.
   — А это Эткинсон Гримшоу[125]. “Боар-лейн[126], Лидс”. Вы вообще знаете Лидс?
   Только когда они снова были уже почти у входной двери, посетители на миг оживлялись, когда лорд Вулминнгтон внезапно рявкал:
   — А это Тёрнер, — чтобы тотчас сникнуть, добавляя: — Репродукция. Купил в магазине при галерее Тейт. Мне всегда нравился этот Фолкстон[127].
   Когда экскурсия заканчивалась, жертвы молча удалялись. Почти никто не пытался дать своему гиду чаевые, но если таковые находились (американцы или арабы), лорд Вулмингтон добродушно бормотал:
   — Совершенно незачем. Большое спасибо, — и убирал мелочь в карман.
   В половине шестого, когда начиналась последняя экскурсия — если таковая была — леди Вулмингтон спускалась к воротам и переворачивала табличку той стороной, где было написано “На сегодня закрыто”. Потом она семенила на кухню, чтобы приготовить на обед купленного ею морского окуня или бараньи отбивные. После обеда они смотрели телевизор в библиотеке или играли в “Счастливую семейку”[128]. Иногда лорд Вулмингтон отправлялся в деревню, в паб “Вулмингтон Армз”, где был почетным гостем, несмотря на то что обыкновенно всегда охотно соглашался, когда ему предлагали выпить, но сам никогда никого не угощал.
   Именно в “Вулмингтон Армз” в первый раз при всем честном народе зашел разговор о счастливом повороте в судьбе дома.
   — Заработал сегодня двадцать фунтов, — объявил лорд Вулмингтон Джиму, стоявшему за стойкой. — Уж и не припомню, когда я в последний раз получал так много. — Что было неудивительно, поскольку этого никогда не случалось. Чтобы отметить такое везение, он добавил: — Самый лучший битер[129], пожалуйста, Джим.
   Лорд Вулмингтон не догадывался, что это было нечто большее, чем просто случайная удача. Следующий день принес обычные десять фунтов, день после этого — четырнадцать. Но в субботу они заработали двадцать пять фунтов, а в следующую среду — тридцать четыре. И ни разу на той неделе их доход не опускался ниже двадцати фунтов.
   — Двойной виски, пожалуйста, Джим, — начал заказывать в “Вулмингтон Армз” лорд Вулмингтон.
   В конце этой второй недели процветания он отправился на дешевую распродажу в Малый Пемберли и купил ночной горшок, который начал показывать посетителям как принадлежавший якобы первой леди Вулмингтон.
   — Проблемы с мочевым пузырем, знаете ли, — всегда добавлял он.
   Один или два других предмета, приобретенные им на аукционах или в магазинах секонд-хенд, он изобретательно включил в семейные предания.
   А дело было в том, что лорд Вулмингтон и Хардейкр-Холл начали входить в моду. Это произошло не случайно. Виной всему была Эдвина, графиня Карбери, жившая в Бертлшем Тауэрс милях в двадцати от них. Во время последней реорганизации системы местного самоуправления Пендлшир фактически исчез и превратился в часть Большого Камбершира. Но пендлширское дворянство и аристократия были очень замкнутой, преданной своим группой и держались вместе. Поэтому леди Карбери довольно хорошо знала Вулмингтонов и считала их “невероятно уморительными”. Однажды дождь заставил ее остановиться в Холле вместе с несколькими ее гостями из Лондона, журналистами (она и сама писала статьи для “Деревенской леди”). И леди Вулмингтон заставила их согласиться, что они заехали не по необходимости, а ради экскурсии.
   — Это обошлось мне в пять фунтов! — с сожалением сказала потом леди Карбери своему мужу.
   Однако она заметила, что ее гостям экскурсия с осмотром дома показалась необычайно забавной, и большую часть времени на обратном пути в Бертлшем они провели, оживленно подражая эксцентричным высказываниям и странным манерам лорда Вулмингтона.
   — Самое смешное, — заметила леди Карбери в разгар всеобщего веселья, — что среди всего этого хлама у него имеется прекраснейший Эткинсон Гримшоу[130].
   И ее гости, по большей части никогда не слышавшие про Эткинсона Гримшоу, принялись умным видом качать головами, пока кто-то не завопил:
   — А это баночка для чая бабушки Флоры! — и машина снова затряслась от хохота.
   Упоминание Эткинсона Гримшоу, сделанное графиней, было — как и почти все, что делала графиня, — точно просчитано. Бертлшем Тауэрс был усадьбой, совершенно иного рода, чем Хардейкр. Молодой граф и его супруга вели хозяйство самым разумным и эффективным образом: здесь имелись детская площадка, вольер для тропических птиц, коллекция Чиппендейла[131] и прекрасный Ван Дейк, не говоря уж о Гейнсборо и двух картинах сэра Томаса Лоуренса[132]. Сюда приезжали туристские автобусы, семьи могли провести здесь целый день, а объявления, рекламирующие Бертлшем Тауэрс, были расклеены на железнодорожных станциях по всему Северу. Но, несмотря на все это, графу и графине, к сожалению, не хватало наличных. А графиня была — если и не в действительности, то в своих мечтах — очень расточительной молодой леди, постоянно и самым настоятельным образом нуждавшейся в деньгах. По этой-то причине, разумеется, она и взялась за работу журналистки.
   Однако не могло быть и речи о том, чтобы продать некоторые из настоящих сокровищ, хранившихся в доме. Граф никогда бы не согласился на это. И это было неразумно, поскольку уменьшило бы привлекательность дома для публики в дальнейшем. К тому же все по-настоящему ценные картины были частью майората[133], отмена которого обошлась бы дорого и заняла много времени. С другой стороны, имелись работы менее известных художников, и среди них три Эткинсона Гримшоу, купленные одним из викторианских предков у художника из Лидса, чтобы сделать гостевые спальни в Восточном крыле не такими мрачными. О них граф никогда бы не стал сожалеть, и можно было уговорить его продать их. И вот, за несколько месяцев до внезапного визита гостей в Хардейкр, в мозгу графини сложился план — не какая-то преступная схема (ведь нет, разумеется, ничего преступного в том, чтобы увеличить стоимость своего имущества) — но ряд тонких маневров, которые должны были привести именно к такому результату.
   Дважды за последний год графиня в своей колонке в “Деревенской леди” намекала, что если и есть художник, чьи картины растут в цене, то это восхитительный поздний викторианец Эткинсон Гримшоу, чьи атмосферные городские пейзажи... очаровательные эксперименты с освещением... и так далее и тому подобное. Это же имя графиня также постоянно, но осторожно упоминала в разговорах со своими друзьями из мира искусства.
   С одной стороны, казалось, что такие тонкие маневры могут иметь лишь незначительный успех. С другой стороны, если кампанию по увеличению продажной стоимости Гримшоу связать с кем-то... кем-то обладающим некими особенностями характера...
   Итак, когда эти первые посетители отбыли, графиня, обдумав свой визит Хардейкр-Холл, разработала полушуточный, полусерьезный план действий. Первый этап начался, когда она принялась рассказывать на вечеринках о Хардейкре и Вулмингтонах так, словно они были самой последней и изысканной модной новинкой.
   — Вы не бывали в Хардейкре, милочка? — бывало, спрашивала она. — Это совершенно уморительно. Сам Вулмингтон — Вуффи — изумительно нелеп, а его экскурсия по дому — одно из величайших комических шоу столетия.
   И всегда, после нескольких удивительно ярких передразниваний лорда Вулмингтона, добавляла:
   — А самое смешное, знаете ли, что у него и в самом деле есть одно сокровище — совершенно великолепный Эткинсон Гримшоу! Один из лучших образцов!
   И вот таким-то образом о Хардейкр-Холле начали говорить, туда начали ездить. Поначалу только друзья графини, и друзья ее друзей. Потом, как это часто бывает, мода постепенно распространилась дольше, так что к исходу лета можно было услышать, как люди в пабах и женских институтах[134] изображают экскурсии Вуффи Вулмингтона: “А это — настоящий Уизерспун!” ‒ говорил кто-нибудь, и тотчас раздавался взрыв хохота. Или “А это — серебряная ложка, подаренная на крестины моей сестре. Один парень, проезжавший мимо, как-то раз предлагал мне за нее три фунта, но я не согласился”. Частенько они добавляли:
   — Забавно, что у него есть совершенно чудесный Эткинсон Гримшоу. Ну, знаете, этот художник из Лидса. Не думаю, что он понимает, насколько хороша эта вещь.
   Известность Хардейкра и лорда Вулмингтона не могла ограничиться ближайшими окрестностями. Во всяком случае к такому результату должен был привести второй этап кампании леди Карбери. Известность Хардейкра должна была выйти на национальный уровень. В июле в программе Би-би-си “Взгляд на Север”[135] появился пятиминутный репортаж, в котором лорд Вулмингтон бессмысленной болтовней о разных мелких эпизодах своей семейной истории заставил просто онеметь одну очень высокомерную юную леди. Потом иллюстрированное приложение к “Обсерверу”[136] выбрало его для своей серии “Моя комната”. И лорд был сфотографирован посреди аристократичного мусора, с маячившим на заднем плане Эткинсоном Гримшоу (“Я живьем спущу с вас шкуру, если вы этого не сделаете”, — объявила графиня фотографу). Вскоре ему начали звонить репортеры из отделов светской хроники, и хотя они быстро выясняли, что он не знает никого, кто хоть что-то собой представлял бы за пределами Пендлшира, они были очарованы его личностью, и сочиняли вводящие в заблуждение наивных читателей статьи о великолепии его усадьбы. Все любят лордов, но лордов, которые слегка не в своем уме, просто обожают. В Германии или Италии лорда Вулмингтона, возможно, просто посадили бы под замок, или по крайней мере отдали бы под опеку какого-нибудь здравомыслящего родственника. В Британии его приглашали произносить речи в Палате Лордов, выступать на открытии супермаркетов, присоединиться к компании выступающих в “Любых вопросах”[137].
   Нельзя сказать, чтобы ему нравились все эти знаки славы и популярности. “Чертовская наглость!” — бывало, восклицал он, читая какое-нибудь из подобных приглашений. Однако некоторые из них были очень прибыльными. Теперь, отправляясь по вечерам в “Вулмингтон Армз”, он частенько брал с собой леди Вулмингтон и даже заказывал ей какой-нибудь сложный и дорогой коктейль, популярный в дни ее юности. Чаще, однако, находились люди, страстно желающие заплатить за их напитки.
   — Совершенно незачем... Большое спасибо, — бормотал в ответ Вуффи.
   Тем временем продажная цена Эткинсона Гримшоу начала постепенно, но все же ощутимо расти. Старушки из обветшалых домишек Лидса обнаружили, что картины, висевшие у них над каминами столько, сколько они себя помнили, написаны тем же художником, что и та, перед которой был сфотографирован лорд Как-бишь-его-там. Лучшие образчики — а Гримшоу в свои лучшие времена был чрезвычайно умелым художником — до того, как началась вся эта суета, могли принести до пяти тысяч фунтов. Появлявшиеся из подвалов и с чердаков картины Гримшоу не могли удовлетворить спрос: он все возрастал. Цена в семь тысяч, десять тысяч, двенадцать тысяч стала обычным делом.
   — Его очень сильно недооценивали, — объявили искусствоведы, когда цены взлетели (пример того, как искусство следует за рынком). Действуя исподтишка, графиня устроила так, что одну из картин Гримшоу купила галерея Тейт, а другую Манчестерская галерея. Всех своих посетителей она посылала на юг, убеждая, что они непременно должны на обратном пути остановиться в Лидсе, чтобы увидеть все картины Гримшоу, какие есть в Лидской галерее. А если им удастся попасть в зрительный зал Большого театра Лидса, они обязательно должны воспользоваться таким шансом.
   — Это же грабеж среди бела дня, — невольно шепнул ей собрат-журналист из отдела продаж, когда очередной Гримшоу был продан на аукционе за семнадцать тысяч.
   Графиня пожала плечами:
   — Так же, как и Тёрнер за восемь миллионов, хоть он и великий художник.
   Решающим моментом, разумеется, было понять, когда ажиотаж достигнет максимального уровня. Она понимала, что в Америке возник некоторый интерес к Гримшоу. Однако она также достаточно хорошо сознавала пределы своих талантов (а также таланта Гримшоу), чтобы понимать, что в Штатах никогда не будет безумного увлечения этим художником. Он относился к немодному периоду Британского искусства и казался однообразным и провинциальным по сравнению с французскими импрессионистами, которыми американцы особенно восхищались. Гримшоу никогда не купит не только Метрополитен, но даже этот такой собиратель всякой мелочи, оставшейся после других, как Музей Гетти. Но все же были владельцы галерей, дилеры, с которыми у нее были контакты... Она устроила пару небольших домашних вечеринок для таких людей, свозила их в Лидс и в Хардейкр, показала им свои собственные картины Гримшоу в Бертлшеме. Все это вызвало небольшой всплеск интереса среди знатоков искусства в Штатах.
   Устраивая третью вечеринку для американских галеристов, графиня почувствовала, что пробил час для решающего удара. Если откладывать его дальше, может случиться так, что пик кратковременного интереса пройдет. Один из американцев — директор галереи на Среднем Западе, имевшей внушительную, но крайне скучную коллекцию американских и британских художников конца ХIХ века, — начал очень деликатно прощупывать почву, и графиня отлично поняла его намеки. Гримшоу добавил бы немного своеобразия его ничем не примечательной коллекции. Он хочет купить.
   Она, разумеется, отвезла его в Хардейкр.
   — Здесь находится самый чудесный Гримшоу. Вуффи, конечно, не продаст. Это единственная по-настоящему ценная вещь у бедняжки.
   Она рассчитала время так, что они прибыли около четырех, как раз к началу экскурсии.
   — Вы обязательно должны пойти на экскурсию. Это будет сочетание забавного выступления самого Вуффи и реакции людей на него.
   Американцам понравилась экскурсия, понравился Вуффи. Все они внимательно наблюдали за ним, запоминая все детали его выступления, чтобы пересказать все это семье и друзьям, когда вернутся домой. Когда директор галереи на Среднем Западе задержался перед Эткинсоном Гримшоу, лорд Вулмингтон подтолкнул его вперед.
   — Проходите, проходите! Я хочу показать вам настоящего Уизерспуна!
   После экскурсии американцы отведали новое для Хардейкла блюдо: чай с ужасными мучнистыми булочками со смородиной, которые утром, перед тем как дом открыли для посетителей, собственноручно пекла Цисси Вулмингтон, а подавала на кухне слабоумная деревенская девчонка. Графиня знала, что эти деликатесы лучше не пробовать. Она осталась снаружи, чтобы побеседовать с Вуффи, и в приступе великодушия сказала ему:
   — Знаете, Вуффи, вам стоит продать этого Гримшоу в ближайшие три-четыре месяца. Вы получите в пять или шесть раз больше, чем могли бы получить год назад, и я не знаю, как скоро он вновь упадет в цене.
   Тем временем американцы, рыгая содой, вышли из кухни, и они отправились домой. Он поднимет этот вопрос по дороге домой, подумала графиня, и она имела в виду отнюдь не булочки леди Вулмингтон.
   Так он и сделал. Он не хочет быть назойливым или проявить неуважение, сказал он, но есть ли шанс, что граф Карбери подумает о том, чтобы...
   — Знаете, дорогой мой, думаю, он может согласиться. Мы действительно не занимаемся продажей картин, как вы понимаете, но едва ли эти картины относятся к самым ценным сокровищам искусства нашего дома. Его нужно будет уговорить. Я не знаю, какую сумму вы собираетесь предложить?..
   — Скажем шестьдесят тысяч за все три.
   — Фунтов, как я понимаю. При нынешнем курсе доллара, речь должна идти о фунтах... Я думаю, вы должны быть готовы поднять цену на пять или даже десять тысяч, не так ли, в зависимости от его реакции. Шестьдесят пять тысяч? Даже семьдесят? Потому что, я думаю, его придется уговаривать. Вам не кажется, что будет лучше, если я не буду присутствовать при всем этом? Вы сделаете свое предложение, а я сделаю все, что смогу, оставаясь за сценой. Джордж — добрейшая душа, но немного консервативен, и у него пунктик насчет семейного достояния...
   Они проехали мимо общественной автостоянки и свернули на подъездную дорожку к парадному входу в дом. Графиня была так увлечена разговором, что успела остановить свой автомобиль, прежде чем заметила, что возле дома стоят три белые полицейские машины, а в величественном дверном проеме маячит констебль.
   — Боже мой! Что случилось? Только не говорите мне, что на детской площадке произошел несчастный случай!
   Она выскочила из машины и закричала:
   — В чем дело? Что случилось? — констеблю, стоявшему в дверях, когда оттуда вынырнула фигура графа с багровым лицом, но полного участия.
   — Не волнуйся, дорогая. Не пугайся. Каким-то образом наша система безопасности, похоже, вышла из строя. Произошла кража. Должно быть, это кто-то из посетителей.
   — О, боже!
   — Успокойся. Все не так страшно, как кажется. Они не взяли ничего особо ценного. Они забрали только Эткинсона Гримшоу, хвала небесам. И я застраховал их на шесть тысяч.

✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

   — Знаешь, я совсем не уверен, что не приму предложение этого янки, — сказал Вуффи Вулмингтон следующим вечером в гостиной Хардейкр-Холла за последним бокалом виски.
   — Думаю, примешь, — согласилась Цисси, продолжая безмятежно вязать, — раз ты не отказал ему сразу.
   — Я чувствую себя немного виноватым. Это кажется чертовски неловким и чертовски жестоким по отношению к этой милой малышке Эдвине Карбери. Эти чертовы воры знали, что им никогда не уйти с Ван Дейком, и они не смогли бы его продать, даже если бы им это удалось. А тут вся эта шумиха вокруг Гримшоу, вот они и решили взять его вместо Ван Дейка. Чертова чепуха, весь этот шум, а? Парень умер девяносто, а то и сто лет назад — с чего вдруг люди заговорили о нем, и цены так подскочили? Несколько глупых ослов с Бонд-стрит[138] устроили это, так я думаю. Опять же...
   — Он сказал, тридцать тысяч, да?
   — На этом я с ним сошелся. Думаю, нам стоит соглашаться. Кажется, ажиотаж сейчас достиг своего пика, так сказала мне Эдвина. Мы будем чувствовать себя чертовыми дураками, если откажемся сейчас получить за него тридцать тысяч, а через год он опять будет стоить всего пять.
   — Я понимаю, Вуффи, — отвечала его жена. — Но все же, я не уверена. Вспомни, как хорошо сейчас идут дела с этим домом. А ведь Гримшоу — одна из его достопримечательностей. Если его не будет, у нас не останется ничего особо интересного по части картин.
    Вуффи поглядел на нее с оскорбленным видом.
   — Силы небесные, женщина! — брызгая слюной, прорычал он, задетый за живое. — Какой невероятный вздор! У нас же есть портрет моей бабушки кисти Бутла! И как насчет настоящего Уизерспуна?!   1^sted: ｢ss｣ 1st ed: “Death of a Salesperson”, Collins, 1989 ■ Публикация на форуме: 10.02.2023 г.
ИЗБАВЛЕНИЕ ОТ ЗЕМНЫХ ЗАБОТ
   “Happy Release”   — Заморозить оставшееся рагу, дорогая? — спросил Герберт Гринвей, почти любовно глядя на остатки ужина.
   — Разумеется, — со злостью ответила Мейбл Гринвей. — Ты же не думаешь, что завтра мне опять захочется есть его.
   Она даже не потрудилась поднять глаза от своего вязания. Вязание было для Мейбл Гринвей чем-то вроде яростного поединка на копьях. Это занятие требовало сосредоточенности.
   Поэтому Герберт Гринвей достал из посудного шкафа один из небольших контейнеров и принялся перекладывать в него остатки вечерней трапезы. Милый, хозяйственный Герберт.
   На самом деле милый, хозяйственный Герберт сделал даже больше. Прежде чем аккуратно поставить контейнер в морозилку, расположенную в верхней части холодильника, он добавил к его содержимому один редкий гриб. Гриб, выглядевший совершенно невинно, особенно после того, как он нарезал его, замаскировав его странный вид. Но именно этот гриб, о чем он узнал благодаря чтению специальной литературы и своему другу-натуралисту Фреду Прайору, был самым ядовитым из всех грибов, растущих на Британских островах.
   Герберт вернулся в гостиную.
   — Кажется, я все упаковал, дорогая, — сказал он.
   Мейбл вздохнула, еще раз злобно ткнула мертвое тело своего вязания и отложила его в сторону.
   — Как бы не так. Ты форменный идиот, когда речь идет о том, чтобы что-то упаковать. Как обычно, все пришлось делать мне. Достаточно плохо уже то, что я на две недели остаюсь брошенной, а в придачу перед твоим отъездом мне еще приходится быть твоей нянькой. Вечно с тобой одно и то же...
   Герберт отправлялся в поездку на континент по делам фирмы. Или так думала Мейбл. По крайней мере в этом был убежден Герберт.
   На самом деле — Герберт улыбнулся с нетерпеливом предвкушением, слушая, как грузная Мейбл поднимается по лестнице (Герберту всегда нравились крупные женщины, но прошло уже довольно много лет с тех пор, как Мейбл решила, что с нее довольно) — на самом деле он сбегал. С секретаршей. Но не со своей секретаршей. Это было бы вульгарно. И неделикатно по отношению к фирме — если в одночасье исчезнет целый отдел. Он сбегал с секретаршей Джорджа Мейсона (из отдела бухгалтерского учета). С большегрудой, широкобедрой Марсией Лемон, ростом пять футов и девять дюймов — пышной, накрашенной, златовласой Марсией. В предвкушении Герберт Гринвей облизнул губы, словно похотливый бонвиван.
   Почти все организовала она. Фальшивые паспорта, новые удостоверения личности, деньги... все эти деньги... деньги фирмы (фирма всегда была скаредной, так что Герберт чувствовал, что они заслужили это). Они с Марсией скроются, не оставив следов. Оставив позади... Каким бы глупым это ни было, Герберт расценивал свой гриб как последнее сведение счетов, последний акт самоутверждения беглеца, прежде чем он, воскреснув, сделается Новым Человеком.
   И гриб будет лежать там, в морозилке, выжидая, пока у Мейбл не потекут слюнки при мысли о прекрасном рагу, которое ей даже не нужно будет готовить.

✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

   — Тебе захочется сандвичей, — сказала Мейбл на следующее утро. А когда он протестующе заскулил, отрезала: — Конечно, захочется. Ты же не станешь платить по тем ценам, которые они сдирают за еду на паромах через Канал[139].
   Она могла бы говорить поласковее. Она вдруг почувствовала к нему что-то вроде симпатии. Однако она подумала, что такое внезапное изменение поведения может возбудить подозрения у человека, которого она собиралась убить.
   Она ловко нарезала тоненькие кусочки ржаного хлеба и достала из холодильника банку крабовой пасты, которую она тщательно подготовила накануне: так, чтобы у тех, кому не повезет ее съесть, все выглядело как пищевое отравление. Потому что Мейбл всю жизнь работала в больничной аптеке и знала о ядах все, что только можно о них знать. У нее был острый, проницательный ум, почти не находивший применения в семейной жизни и супружеских отношениях с Гербертом Гринвеем.
   “Это научит его, как уезжать со своей шлюхой!” — подумала она. Потому что она нашла на его одежде разнообразные красноречивые следы и запахи, сложила два и два и получила три с половиной.
   Она намазала хлеб маслом и густо-густо покрыла оба кусочка крабовой пастой. Внимательная, заботливая Мейбл Гринвей!

✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

   — Ну вот! — воскликнул Герберт Гринвей, сидя за рулем взятого напрокат автомобиля, мчавшегося прочь от Дьепа. — Все прошло просто великолепно! Как по маслу! Лучше и быть не могло!
   Сидевшая рядом с ним Марсия Лемон выпятила грудь.
   — Я же говорила тебе, тут не о чем беспокоиться, — сказала она.
   Герберт оторвал глаза от дороги и скосил их в сторону и вниз — на ее грудь. Это была и в самом деле величественная грудь — огромная, упругая и округлая. Другие, другие там, в офисе, говорили, что это ледяная грудь. На самом деле, говоря о мисс Лемон, в фирме шутили, что ее лучшие активы заморожены. Однако Герберт так не думал. После женитьбы у него было не так много любовных похождений, чтобы придираться к такому подарку судьбы.
   — Черт возьми! Я везучий парень! — сказал он.
   — А я — везучая девушка, — сказала Мария с глуповатой улыбкой. Но вышло это у нее не вполне убедительно.
   Потому что, в конце концов, кем был этот Герберт Гринвей? Ничем не примечательный мужчина средних лет, ростом пять футов шесть дюймов. Лысеющий, одутловатый, с усами, которые, будь они погуще, походили бы на криппеновские[140]. В то время как она, Марсия... ну, она знала себе цену, так же хорошо, как и цену почти всему остальному.
   — Ты замечательно все устроила, — сказал Герберт, — фальшивые паспорта, машину, перевод денег.
   — Ты подписал чек? — спросила Марсия.
   Герберт похлопал себя по карману.
   — Все готово, и лежит здесь. Только и ждет, пока один из нас пойдет и все заберет. Семьдесят пять тысяч. Мы будем в Брюсселе уже завтра, — он захихикал. — Забавно, что сейчас мы едем совсем в другую сторону.
   — Я же говорила тебе, — отозвалась Марсия. — Я хочу, чтобы мы не оставили никаких следов. После Нью-Хейвена мы просто исчезнем.
   — Ты просто чудо, — нежно и похотливо сказал Герберт. — Тебе уже лучше? Животик в порядке?
   Хотя Марсия Лемон любила путешествовать, путешественница из нее была плохая: ее мучил страх в самолете и морская болезнь на корабле. Главной причиной ее побега, ее желания стать другим человеком, было стремление почувствовать себя в безопасности на таком огромном материке, как континентальная Европа, и никогда не покидать его ради возвращения в окруженную морями Британию. Кстати, у нее были все основания, чтобы этого не делать. Поэтому, пока в дамском туалете на пароме ее снова и снова тошнило и рвало так, что, казалось, она извергнет из себя все, что когда-либо съела, она, словно молитву, повторяла: “В последний раз, в последний раз, в последний раз...”
   Сейчас она кивнула.
   — Все хорошо, — сказала она. — Я в полном порядке с той минуты, как ступила на твердую землю.
   Герберт чувствовал себя все более и более счастливым по мере того, как их машина мчалась все дальше вдоль побережья Северной Франции. И чем счастливее он себя чувствовал, тем больше дивился своей удаче. Они были уже недалеко от Нормандии, где Марсия как-то раз провела отпуск, и он едва мог сдержать смех, вдыхая пьянящий воздух свободы.
   — Да, могу сказать, — в сотый раз повторял он, — ты проделала замечательную работу. Все прошло без сучка, без задоринки.
   — В нашей конторе, — сказала Марсия, — хорошо известны мои организаторские способности.
   — Но паспорта, документы, фальшивые водительские права... Не могу понять, как ты все это устроила.
   — У меня есть друзья, — заметила Мария.
   — Держу пари, они у тебя есть. Такая девушка, как ты, всегда отыщет друзей. Вот это-то и поражает меня...
   — Что же?
   — Моя удача. Моя потрясающая удача. Я просто не могу в нее поверить. Что могло привлечь такую девушку, как ты, в самом обыкновенном парне, вроде меня?
   Твоя подпись, никчемный ты простофиля. Необходима была твоя подпись, санкционирующая перевод денег. Твоя подпись на чеках. Твоя подпись, как начальника отдела заграничных вкладов. Марсия улыбнулась ему.
   — Мне всегда нравились зрелые мужчины, — сказала она. — Надежные. На которых можно положиться.
   — Малышка, — нежно проворковал Герберт, — с этого времени можешь полагаться на меня. Ты и так уже слишком много сделала.
   — Ты тоже внес свою лепту, — великодушно признала Марсия. — Когда они позвонили из Брюсселя насчет этого перевода денег...
   — Ах, я знал, что они это сделают. Такая странная транзакция. Я уже заранее приготовил объяснение, ‒ Герберт любил похвастаться. — Это сущий пустяк, совершенный пустяк. Не хочешь остановиться и перекусить? В каком-нибудь симпатичном ресторане у дороги? Хороший французский дежёне[141], а?
   — Нет, мы поедем дальше, — сказала Марсия. — Мы же хотим не оставлять никаких следов.
   — Ты просто чудо! — воскликнул Герберт и нежно положил руку ей на колено.
   Ее сумочка едва не упала на пол, и Марсия тотчас подхватила ее.
   — Положи ее назад, — посоветовал Герберт. — Ты же не хочешь все время придерживать ее.
   — Я люблю, чтобы она была при мне, — сказала Марсия. — Там все необходимые мне мелочи.
   Такие, например, как пистолет. Не то чтобы она собиралась стрелять из пистолета. Тем не менее пистолет всегда должен быть под рукой на случай непредвиденной ситуации, если что-то пойдет не совсем по плану. И Марсия прекрасно умела им пользоваться. Она тренировалась. Марсия как хорошая секретарша была готова к любым неожиданностям.
   Теперь они покинули низменную, плоскую равнину и приближались к скалам. Эту часть побережья Марсия любила. Дикая опасная местность. Она огляделась, вспоминая ориентиры.
   — Довольно безлюдные места, а? — заметил Герберт.
   — Это именно то, чего я хотела, — отозвалась Марсия. — Никаких следов. Мы вернемся обратно, петляя, через всю Францию, по самым малолюдным дорогам.
   — И все же, я не очень понимаю, в чем тут смысл, — сказал Герберт. — Они ведь узнают, что мы были в Брюсселе и когда.
   — Ты не мастер составлять планы, — сказала Марсия. — Дорогой.
   Она не сводила глаз с окрестных пейзажей. Это была ее страна. Здесь ее впервые осенила эта идея. Они должны были приехать сюда. Это было то самое место, место, выбранное ею. Наконец, незадолго до захода солнца, она сказала:
   — Здесь.
   — Что, моя маленькая?
   — Я проголодалась. Это все из-за того, что меня вытошнило. Мне нужно что-нибудь съесть. У тебя ведь есть та корзина.
   — Ты заслужила кое-что получше, чем чертовы сандвичи Мейбл, — нежно сказал Герберт.
   — Мы за много миль от всего на свете. Сандвичи — это отлично. Притормози здесь, и устроим пикник.
   Они съехали с дороги, и Марсия, все еще сжимая свою сумочку, вышла из машины и потянулась.
   — Разве не чудесно? Скалы, море и небо. Мы просто присядем тут, немного перекусим и поедем дальше.
   Она подошла к обрыву и заглянула за край. Скала нависала над морем: внизу ничего не было видно, кроме накатывающихся волн, голубовато-серых, увенчанных белым, завораживающих, опасных. Марсия ощутила неконтролируемое, почти эротическое чувство всемогущества. Она не боялась высоты, не боялась безлюдья, не боялась ничего.
   — Не подходи слишком близко к краю, любимая, — окликнул ее Герберт.
   Он нервно присел на жесткую траву, надеясь, что она не мокрая. Потом он открыл маленькую корзинку для пикника, которую жена заставила его взять с собой, и принялся изучать ее содержимое.
   — Что ж, здесь довольно много еды. Это не похоже на Мейбл, приготовить столько, что хватит на двоих... И все с крабами. Впрочем, крабы всегда хороши, правда? А вот и кусок пирога, на закуску... Я не очень-то много хорошего могу сказать о Мейбл, но это скажу: она печет чудесные пироги с фруктами. — Он сунул в рот половину сандвича, а потом и вторую. — Иди сюда, Марсия. Ты же говорила, что очень хочешь есть. Нельзя питаться одними красивыми видами. Нужно поддерживать не только душу, но и тело.
   Но Марсия уже вытащила тяжелый револьвер из своей сумочки и — воодушевленная созерцанием моря и заката, а также перспективой ожидающего ее богатства — тихонько подошла сзади к Герберту, как раз доедавшему корку от своего сандвича, и быстро ударила его изо всей силы по затылку. Герберт опрокинулся на корзину для пикника. Кроткий, услужливый Герберт! Аккуратно убрав револьвер обратно в свою сумочку, Марсия наклонилась над бесчувственным телом Герберта, вытащила бумажник и проверила его содержимое. Потом взяла тело на руки, сделала несколько шагов к краю обрыва и сбросила его вниз.
   Герберт не умер мгновенно. Сильный ветер, дувший с моря, отнес его тело к вертикальной стене утеса, и упрямое одинокое дерево, выросшее на меловой скале, немного смягчило его падение вниз. Но прилив уже набегал на корни дерева, так что в любом случае это не могло продолжаться долго.
   Марсия Лемон даже не стала глядеть вниз, чтобы проверить. Ее охватило чувство безграничной свободы. Она одиноко стояла на краю обрыва, словно греческая богиня — бесстыдная и самоуверенная. Все напряжение этого дня — унизительная, изматывающая морская болезнь, таможенный досмотр, общество Герберта и дурацкие разговоры во время долгой поездки на машине — все это подошло к логичному, запланированному завершению. Идеальная секретарша спланировала идеальное преступление. В Брюсселе ее ждет богатство. А потом новая личность, путешествия, интересные, остроумные друзья. Великолепие ожидающего ее будущего и совершенство придуманного ею плана объединились в ее мозгу, поднимая ее к новым высотам восторга. Она больше не была грудастой секретаршей, обычным объектом веселых сальных шуточек. Она была идеальной преступницей; она была великолепной; она была величайшей; она была непревзойдённой.
   Внезапно у нее заурчало в животе. Она поглядела на корзинку для пикника.
   А еще она была голодна.   1^sted: ｢ss｣ 1st ed: “Death of a Salesperson”, Collins, 1989 ■ Публикация на форуме: 10.02.2023 г.
СМЕРТЬ ПРОДАВЩИЦЫ
   “Death of a Salesperson”[142]   Это последнее, чего можно было ожидать, говорила обычно Лотти своим друзьям, а также любому, кто готов был ее слушать. Потому что Вестберри был одним из тех “прелестных” пригородов Лондона (или отчаянно скучных, замкнутых и консервативных; все зависело от точки зрения), где никто просто не ожидает обнаружить нечто необычное. И все же здесь, в зеленом конце Кромптон-роуд собралась вместе группа людей, которые (по словам Лотти) были чужды условностям, любили эксперименты и способны были издеваться над пошлостью жизни среднего класса, окружавшей их.
   — Когда подумаешь, — говорила Лотти, — что вся округа набита людьми, живущими в скучных, традиционных семьях из двух родителей, то кажется чудом, в которое я едва могу поверить, что здесь нашлось несколько людей, действительно пытающихся вести совершенно иной образ жизни. Говорю вам, просыпаясь, я каждое утро чувствую, что нахожусь в начале чего-то нового и захватывающего!
   Люди, которым Лотти это говорила, вежливо улыбались. Те, кто был более осведомлен об изменениях в обществе, говорили себе: “Пережитки шестидесятых”, в то время как другие бормотали: “Чудаки”. Впоследствии, заметив ее, они, как правило, старались держаться как можно дальше. Можно быть свободным, безрассудно смелым любителем экспериментов и при этом занудой.
   Кружок приятелей Лотти в зеленом конце Кромптон-роуд (там, где она переходит в Акациевый проезд) был тесным, но небольшим. Центром его, вероятно, был Майк, вместе со своими тремя детьми-подростками занимавший целый дом № 74. Его жена удрала с каким-то австралийцем и время от времени посылала детям открытки с Бондай-Бич[143]. Вероятно, быть замужем за телеоператором с ненормированным рабочим днем было не очень весело. Как бы там ни было, двери дома Майка были всегда открыты для гостей, иногда он приводил к себе подружек, а дети приходили и уходили, когда вздумается — к счастью, они были достаточно взрослыми для этого. Майк был крупным, похожим на медведя мужчиной и вечерами по субботам, если бывал дома, обычно тихо накачивался дешевым красным вином.
   У Пэм и Джудит была квартира на втором этаже дома № 72. У них было то, что Лотти описывала как прочные романтические отношения. Так же как у Николаса и Джонатана, занимавших первый этаж дома № 75. Впрочем, Лотти была не совсем уверена — действительно ли отношения Николаса и Джонатана были бы такими прочными и нежными, если бы эпидемия СПИДа не вселила в них смертельный страх. Она знала, что оба они в прошлом легко перепархивали от одного любовника к другому, и довольно часто замечала, как Николас с тоской посматривает на привлекательных молодых людей.
   — Но, боже мой, это ведь не преступление, мечтать о ком-то, правда? — говорила Лотти.
   Сибилла, жившая в комнате наверху в доме № 77, была черной. Иногда Лотти сомневалась насчет Сибиллы (не потому, что та была черной, боже упаси, нет, она считала, что это замечательно!), но потому, что Лотти чувствовала, что на самом деле Сибилла “не одна из нас”. Она подозревала, что в действительности Сибилле нужен только хороший дом, муж и дети — полный набор идеалов среднего класса. Однажды Лотти слышала, как Сибилла охарактеризовала ее друзей (которые были так невероятно добры к ней), как “малость чокнутых”. “Казалось бы, представители меньшинств должны держаться вместе, не так ли?” — думала Лотти. Но она подозревала, что Сибилла так тесно сошлась с ними отчасти из-за того, что ей нравилось по-матерински заботиться о детях Майка.
   А еще там была сама Лотти. Дошла ли Лотти до своего бунтарства самостоятельно, или ее подтолкнул к этому крах ее брака, никто точно не знал. Она пошла на курсы в Милтон-Кинс[144] и вернулась оттуда, по ее собственным словам, “ужасающей феминисткой”. Но, вероятно, это был скорее симптом, чем причина семейного разлада. Она говорила своим друзьям, что просто не могла больше жить в этой удушливой атмосфере мужской агрессии и мужского господства. Очень скоро Лотти выгнала мужа и получила весь дом № 73 в свое полное распоряжение — свое и двух своих маленьких дочерей. Она добилась прекрасного соглашения по вопросу алиментов благодаря своему другу-адвокату, а сейчас еще подрабатывала полдня машинисткой в рекламном агентстве.
   “Не является ли это соглашательством с системой?” — мучилась она время от времени. Но затем оправдывала себя, говоря: “Что может сделать мать-одиночка, если все против нее, когда речь идет о том, чтобы найти интересную, приносящую удовлетворение работу?”
   Итак, теперь она старалась растить своих детей в теплой, заботливой, исключающей насилие атмосфере. Она вовсе не одинока, говорила она людям, ведь у нее есть Майк и все остальные ее друзья. И довольно часто ее брат Габриэль приезжает, чтобы провести с ней уикенд. Габриэль жил в Северном Уэллсе, но приезжал и останавливался у нее каждый раз, когда у него были билеты в Ковент-Гарден.

   Вот что представляла собой компания “Оригиналы из Вестберри”, как они сами себя иногда называли. История, испытавшая их преданность и готовность помогать друг другу, началась в пятницу у Майка — “черную пятницу”, как всегда называла ее потом Лотти.
   Они все собрались там, в том числе Габриэль, у которого на следующий вечер были билеты на “Cosi Fan Tutte”[145]. Сибилла помогала Аннете, младшей дочери Майка, с домашним заданием. Лотти иногда казалось, что Сибилла, пожалуй, заходит слишком далеко в своей материнской заботе о детях Майка, потому что Майк чудесно справлялся с обязанностями не только отца, но и матери. Все остальные увлеклись пространной дискуссией об упадке движения за ядерное разоружение. На следующие выходные было запланировано большое или по крайней мере небольшое собрание на тему “Что происходит с движением в защиту мира?”, и они хотели обсудить все заранее. Дискуссия по этому вопросу заставила их разгорячиться. В частности, Джудит (она работала в кастинговом агентстве; а это работа, дающая большую власть) делалась совершенно безапелляционной, если тема задевала ее за живое.
   — Куда пропала страсть? — требовательно вопрошала она, осуждающе глядя на них, словно каждый из них был лично виновен в угасании стремления к миру.
   Дети вскоре заскучали и отправились наверх, играть на своих компьютерах. Некоторые члены группы не одобряли компьютеры, считая их антиобщественным и антирабочим изобретением, но им пришлось признать, что компьютеры заставляют детей сидеть тихо.
   Они как раз перешли к щекотливой теме отношений с движениями за мир Восточного блока, когда раздался звонок в дверь.
   Майк вопросительно поднял брови:
   — Кто бы это мог быть? — удивился он. — Мы все здесь.
   Он ненадолго вышел, и в его отсутствие спор разгорелся снова. Джудит становилась уже по-настоящему агрессивной и грозила пальцем Джонатану (не воспринимавшему все эти принципиальные вопросы так серьезно, как следовало бы), когда вернулся Майк с тоненькой, светловолосой, невысокой девушкой, которая, по его словам, подошла к двери, чтобы узнать, нет ли у него пятидесятипенсовой монетки для газового счетчика.
   Так они в первый раз увидели Давину Стаббс.
   Действительно ли (как она говорила позже) Лотти вздрогнула от дурного предчувствия, когда Давина вошла в комнату, сказать невозможно. Разумеется, Лотти оглядела ее критически. Давина была ужасно милой девушкой, но ее очарование было в стиле “Женской собственности”[146], и явно отличалось от стиля Оригиналов из Вестберри. От нее исходила какая-то прохлада — не только из-за ее одежды (платье соломенного цвета и прозрачная тонкая косынка на шее), но от всей ее манеры держаться, словно она думала, что все они кажутся интересными, но она еще не уверена, что хочет стать одной из них. По их меркам она, разумеется, была чересчур накрашена, и, может быть, слишком привержена условностям, но это объяснялось ее работой: она была продавщицей в сетевом магазине Дэвида Льюиса[147], в отделе косметики.
   Давина родилась в Хакни[148]. Когда она получила работу в Вестберри, она, как ни странно, расценила это как шаг вверх по социальной лестнице (некоторые из Оригиналов украдкой посмеивались над этим). У себя в Хакни она к тому же никогда не видела в своем окружении таких людей, как Майк и его друзья, хотя и старалась скрыть это.
   — Заходите, — пригласила Джудит с добродушной напористостью. — Мы обсуждаем крылатые ракеты.
   — Решаем мировые проблемы, — сказал Джонатан.
   — Нет, правда, — с очаровательной (как показалось некоторым из них) застенчивостью сказала Давина, — не думаю, что могу многое сказать о крылатых ракетах. Мне просто нужна монета в пятьдесят пенсов. Кажется, у Майка такой нет.
   Несколько пар глаз сверкнули, услышав это. Майк уже готов!
   — Садись, садись, — сказал Майк, показывая на пол своей большой рукой. — Скажи свое слово или помалкивай, но присоединяйся к компании. Мы собираемся поесть чили или еще что-нибудь.
   — О, в самом деле? — воскликнула Сибилла и скрылась в кухне.
   — Что мне не нравится во всей этой борьбе за мир, — начал Габриэль, возвращаясь к прерванной дискуссии, — это то, что она рассматривает только один аспект в ущерб целостному подходу. По сути, избавление от ядерного оружия — это всего лишь часть более масштабной борьбы за восстановление нормальной окружающей среды и нормального образа жизни.
   Таким образом, в тот вечер Давина получила ясное представление о проблемах Оригиналов. Она заметила, как Пэм взяла Джудит за руку, пытаясь успокоить ее. Она увидела, как Джонатан передразнивает Джудит у нее за спиной, а та, догадываясь об этом, все больше злится. Она заметила язвительность Лотти и спокойную брезгливость Николаса. И она увидела, что Майк — большой, добродушный, снисходительный Майк — был стержнем и основой группы.
    Через некоторое время дискуссия сошла на нет. Вернулись из бассейна два старших мальчика Майка, Сибилла принесла чили, каждый налил себе вина из вайн-бокса[149], стоявшего в буфете, все принялись за еду и подобрели. Сибилле нужно было на работу (она была администратором в местном отеле сети “Траст Хаус” и работала в ночную смену). А вскоре Лотти объявила, что ей лучше забрать ее “малюток” домой. Давина поняла намек и ушла. Лотти пробурчала, что она “заурядная вертихвостка”, а Пэм сказала, что у нее нет никаких идей насчет крылатых ракет.
   Никто из них не ожидал, что увидит ее снова, разве что случайно пройдет мимо на улице.
   Поэтому Лотти немного удивилась, что в следующие несколько недель так часто встречала Давину в доме Майка или поблизости от него. Лотти заходила к Майку, чтобы одолжить рис, тростниковый сахар или муку грубого помола, и каждый раз там была Давина. Как-то раз Лотти сказала Пэм:
   — Наконец-то до меня дошло. Она увидела Майка — ты же знаешь, он приходит и уходит в любое время — и он очаровал ее. Вот она и воспользовалась этой пятидесятипенсовой монетой как предлогом. В конце концов, почему ей было не зайти к соседям? В ее собственном доме есть по меньшей мере еще пять квартир. И она благополучно прошла мимо них. Она неравнодушна к Майку!
   Со временем у Лотти возникло еще одно подозрение. Она решила, что Давина следит за ее приходами и уходами из своего окна, чтобы тут же явиться к Майку пять или десять минут спустя.
   — Как будто мы с Майком не были старыми друзьями! — возмутилась Лотти. — Я побывала у него постели в свое время, и немного смешно сейчас ревновать меня! — Она прибавила: — Она уже практически член семьи Майка, знаете ли.
   Так оно и было. Она очень часто готовила на всю семью, оттеснив Сибиллу. Впрочем, Сибилла была такой занятой девушкой, что, похоже, была рада отдыху, и уж точно не выказывала никакой обиды. Давина занималась платьями Аннеты, покупала новые носки мальчикам, а однажды — впечатляющая, хотя и горькая для остальных Оригиналов победа — даже заставила Майка надеть костюм и пригласить ее на ужин.
   Они так привыкли собираться поочередно друг у друга, что это коснулось их всех. Они почувствовали, что больше не могут считать дом Майка своим. Естественно, они со всех сторон обсудили новую ситуацию так доброжелательно, как могли. Как-то раз, когда Джонатан и Николас пришли к Лотти и принесли кое-какую одежду для Бет, ее младшей дочки, Николас (он иногда немного занимался моделированием одежды), вскользь заметил, что попросил Давину представлять его модели на дефиле, которое он устраивает для членов Вестберрийского отделения Ток-Эйч[150] и их жен.
   — У нее это отлично получается, — сказал он. — Красиво двигается. У нее есть некая... аура. Какая-то отстраненность.
   — Да, она нечто большее, чем просто хорошенькое личико, — подтвердил Джонатан. — Учтите, гораздо большее.
   — Что касается ее ума, то об этом лучше не говорить, — возразила Лотти. — Нет никаких признаков того, что в ее головке имеются мозги.
   — Это такое облегчение, — сказал Джонатан, — после всех вас. Так приятно, наконец, найти кого-то, с кем у меня есть что-то общее.
   Джонатан любил время от времени прикинуться простым обывателем. “Эта поза вовсе не идет ему, — думала Лотти, — тем более что настоящий обыватель скорее умер бы, чем признал себя таковым”.
   — Чем Джонатан на самом деле отличается от остальных, — говорила Лотти каждому, кто готов был ее слушать, — так это тем, что в действительности не является мыслящим человеком.
   В то время как они всей душой беспокоились об этой планете и ее будущем, Джонатан, по сути дела, был вольной птицей, легкомысленным зубоскалом.
   Мнения о Давине разделились также в доме Пэм и Джудит. Лотти пришла к ним на импровизированный ланч, состоявший из корнуоллского пирога[151] и кружки светлого пива. И она ощутила (так она позднее рассказывала суперинтенданту) какую-то натянутость, которой она никогда не замечала между ними прежде. Некоторое время она не могла связать это с чем-то определенным, но причина стала ясна, едва было произнесено имя Давины.
   — Удивляюсь, почему она просто не переехала к нему, — сказала Пэм, катая свою еду по тарелке. — Она прекрасно могла бы это сделать.
   — На ее месте я не захотела бы такой ответственности, — сказала Лотти. — По ее словам, ей только двадцать один.
   — Ну, все зависит, скорее, от того, что ей нужно, — сказала Пэм.
   — Может быть, ей ничего не нужно, — возразила Джудит.
   Это было сказано непререкаемо властным тоном. Двое других украдкой переглянулись, но ничего не сказали. Нарушила молчание Джудит.
   — Она кажется мне совершенно неиспорченной, совершенно бесхитростной, — сказала она.
   У Пэм вырвался тихий горький смешок.
   — С другой стороны, Майк работает на телевидении... — начала Лотти.
   — Да, конечно, — перебила ее Пэм. — А Николас модельер. Я — на радио. Но она не может обхаживать и Джудит, и меня одновременно. А Джудит — куда лучший вариант. Есть трое Оригиналов, которых девушке с амбициями стоит обхаживать. И она обхаживает их всех! Если она поймет, что влияние Майка (он ведь простой техник), не поможет ей далеко продвинуться, она возложит свои надежды на кого-нибудь еще.
   Пэм покосилась на Джудит. Девушка смотрела прямо перед собой с застывшим лицом, его выражение лучше всего описывали слова “ослиное упрямство”. Ясно было, что она влюблена по уши.
   — На самом деле, — заметила Лотти, — мне иногда кажется, что все эти ее амбиции сплошное притворство...

   Лотти услышала, что думает о новом положении Сибилла, встретив ту выходящей после смены из отеля, где она работала.
   — Давно не виделись, — приветствовала ее Лотти.
   — Верно. Похоже, сейчас у меня просто нет времени. И дети Майка больше во мне не нуждаются. У них есть Давина.
   — Она пока еще к ним не переехала, — возразила Лотти.
   — Но все же она рядом, если им что-то понадобится.
   — Как бы там ни было, Майк ужасно хороший отец, — сказала Лотти.
   — Да, конечно. Но все-таки он часто забывает о некоторых вещах, и он все время на работе. Давина — хорошая помощница.
   — Ты просто слишком добра, — пробормотала Лотти.
   “На самом деле, — рассуждала Лотти, — можно было ожидать, что Сибилла отнесется к своему изгнанию из дома Майка куда тяжелее. Понимает ли она, что у Давины есть определенные планы?”

   Жизнь их компании к этому времени потекла почти как прежде. Они собирались по очереди то у одного, то у другого, обсуждали ту или другую проблему, сидели на полу, размахивая вилками, и спорили, как переделать мир. Они снова начали приходить к Майку, хотя Лотти теперь чувствовала себя там уже не так свободно. И никто из них, естественно, не обсуждал Давину, даже если ее там не было. Когда она там была, то тихо сидела с ними, видимо, слушая их разговоры, о чем бы ни шла речь — о движении сторонников мира, экологии, истинном социализме или дальнейшей борьбе за права женщин. Иногда она ходила с кем-нибудь из них на митинги — с Джудит на митинг за мир, с Пэм на митинг феминисток, или с Майком на митинг троцкистов, над которыми она потом открыто посмеивалась. Так же она рассмеялась, когда Николас принес ей приглашение на митинг под лозунгом: “Больше геев в местных органах власти”. Вскоре она отбросила свою застенчивость и начала принимать участие в дискуссиях — по мнению Лотти, в самой недоброжелательной, уничижительной, высмеивающей их идеалы манере. Она была просто шокирована, когда Габриэль — приехавший на уикенд, чтобы посмотреть “I Capuleti e i Montecchi”[152], — даже назвал Давину “умной девушкой”.
   — Умной?! — воскликнула Лотти куда громче, чем требовалось.
   Габриэль, слишком занятый собой и окружающей обстановкой, не обратил внимания на опасные нотки.
   — Да. Ужасно умная. И к тому же очень хорошенькая. Тебе повезло, что она рядом.
   “Еще один попался”, — подумала Лотти.

   Через день или два после этого разговора случилось еще одно происшествие, заставившее Лотти понять, что в ее мире грядут большие перемены. Она направлялась к Майку, крепко держа Бет одной рукой, а Эви другой. Но толкнув входную дверь Майка, она обнаружила, что та заперта. Она застыла, не веря своим глазам. Майк никогда не запирал двери по вечерам! Кто-нибудь всегда был поблизости, и Майк говорил, что запирать дверь это так буржуазно, так по-собственнически. Но сейчас ей, в самом деле, пришлось нажать звонок.
   — Привет, — сказала Давина. Она улыбалась очень сладко, но встала прямо в дверях.
   — Дверь была заперта, — сказала Лотти, в упор глядя на нее.
   — Правильно, — ответила Давина, не двигаясь с места. — Майк занят.
   — Занят?
   — Да. Ему нужно составить график съемок, и это оказалось небольшой проблемой.
   И поскольку она продолжала стоять в дверях, Лотти пришлось повернуться и пойти прочь. Она вся кипела.
   — Этот случай показывает, — сказала она Пэм, жалуясь на нанесенное ей оскорбление, — как один человек может изменить всю компанию, даже такую счастливую, любящую, плодотворно взаимодействующую компанию, как наша. Разумеется, я понимаю, что это только вопрос времени, когда она переедет к нему, — закончила Лотти.
   И она была совершенно права. Однако известие об этом оказалось немного не таким, как она ожидала.

   Они все были у Майка, кроме Габриэля, вернувшегося обратно в Уэллс. Они провели замечательный вечер, планируя большой митинг протеста против туннеля под Ла-Маншем. Майк отправил своего старшего сына за пиццей навынос в итальянскую пекарню (они теперь чаще покупали еду навынос в окрестных кафе, поскольку Сибилла стала бывать у них реже), и все было хорошо до той минуты пока, разрезав пиццу, они все, собрав стаканы, подошли к стоявшему на буфете вайн-боксу.
   — Постойте! — воскликнул Майк. — Сегодняшний вечер у нас особенный. Достань шампанское, Давина.
   “Начинается”, — подумала Лотти. Она сказала:
   — Шампанское с пиццей?
   Три бутылки шампанского были уже наготове, охлажденные в холодильнике. Давина поставила их на буфет и начала доставать хрустальные бокалы.
   — Дело в том, что мы собираемся сделать небольшое объявление, — сказал Майк, улыбаясь им своей самой очаровательной улыбкой. — Вы, наверно, уже сами догадались, но вот: мы с Давиной собираемся пожениться.
   Все, кроме Лотти, весело заохали.
   — Надеюсь, вы имеете в виду, что просто будете жить вместе? — спросил Джонатан.
   — Вообще-то нет, — признался Майк. — Мы собираемся официально зарегистрировать наш брак.
   Это действительно потрясло некоторых из их компании.
   — Как ты можешь! — завопила Лотти. — После всего, что ты наговорил о браке, о том, что это придуманный мужчинами инструмент для порабощения женщин! Мы все были с этим согласны — всегда! И как насчет твоего собственного опыта брака? Ты не можешь, Майк! Это значит опошлить все, во что ты всегда верил! Это будет предательством!
   — Мы оформим все в мэрии, — сказал Майк, но немного смутился.
   — Чего уж там, могли бы развернуться на всю катушку, снять Святую Маргариту в Вестминстере[153], — презрительно бросила Джудит.
   — Давина хочет подобающую церемонию, — сказал Майк все еще добродушно.
   — О, мы нисколько не сомневаемся, чьих рук это дело, — сказала Лотти. — После всего этого притворства, будто бы она одна из нас, заманить тебя в брак!
   — Я согласна со многими вашими идеями, — запротестовала Давина. — С очень многими. Но если мы собираемся жить вместе, я хочу, чтобы это было навсегда. Вам придется примириться с тем, что мое поколение смотрит на вещи иначе, чем ваше. Мы просто не такие радикалы, какими были вы.
   Негодующая компания людей средних лет, вытаращив глаза, уставилась на нее. О них говорили в прошедшем времени!
   — Что за отвратительная чушь! — вскричала Лотти. — Разумеется, молодое поколение всегда радикально. Вот почему мы чувствуем такую близость к нему — мы сохранили наши идеалы.
   Давина покачала головой. Предстоящее замужество сделало ее решительной.
   — Вы ошибаетесь. Молодежь видит насквозь многие ваши идеи. Я думаю, вы просто не заметили этого.
   — Она права, — сказал Терри, старший сын Майка, едва ли хоть раз открывавший рот в их присутствии. — Вы все еще живете в прошлом, в шестидесятых, ребятки. Вы жалки.
   Он сказал это так, словно речь шла о шестидесятых годах восемнадцатого века. Это было, как удар мокрым полотенцем. Глаза Лотти обожгли слезы горькой обиды, и несколько минут она сидела молча. Едва начав приходить в себя, она получила второй удар: остальные, похоже, пришли в веселое расположение духа. Даже Джудит (вероятно, никогда всерьез не надеявшаяся на совместную жизнь с Давиной) выглядела довольно оживленной. Вскоре все они уже смеялись, шутили и поднимали тосты за Бенедикта, женатого человека[154].
   Лотти пыталась пить, но не могла сделать ни одного глотка.
   — Извините, мне душно, — сказала она и вышла из комнаты.
   Ее уход не помешал веселью. Захлопывая входную дверь, она слышала смех из гостиной. Ну что ж, по крайней мере она ясно дала понять, что она из тех, кто не изменяет своим принципам.

   Шесть дней спустя Лотти услышала, что Давина умерла. Она встретила Сибиллу вечером в лавке зеленщика, куда Лотти зашла, чтобы купить кабачки. Сибилла выглядела страшно расстроенной.
   — Ты слышала?
   — Нет. Слышала что?
   — Давина умерла. Умерла сегодня утром.
   У Лотти земля ушла из-под ног. Она присела на упаковочный ящик, лежавший перед лавкой, у нее кружилась голова.
   — Это ужасно. Не буду притворяться, будто любила ее, но такая молодая, как она... Ты не должна была обрушивать на меня это вот так.
   — Прости. Я думала, ты уже знаешь.
   — Я не знала... редко бывала здесь в эти последние несколько дней. Как это случилось?
   — Они пошли повидаться с викарием церкви Святого Матфея. Ты знала, что Давина в конце концов уговорила Майка венчаться в церкви?
   — Не может быть! — возмущение Лотти было так велико, что казалось, она чуть ли не намекает, что Давина была наказана по заслугам.
   — Уговорила, если только это будет возможно, Майк ведь был разведен и все такое. Они пошли, чтобы поговорить об этом с викарием, и когда они подходили к его дому, Давина вынула свой освежитель для рта — ты ведь знаешь, как она всегда заботилась о гигиене — и едва она прыснула им в рот, как поперхнулась и сказала “бр-р”. А когда Майк позвонил в двери викария, ее уже рвало. Она умерла несколько минут спустя в кабинете викария.
   — Господи боже! Но как, ради всего святого?..
   — Я просто не знаю. Но они вызвали полицию.

   Первой мыслью Лотти было: сейчас, как никогда, мы должны поддерживать друг друга. Она поспешила к Майку, но в прихожей ее встретил Терри, сказавший, что его отец сейчас слишком расстроен, чтобы с кем-то встречаться. Весь день он провел с полицией, а сейчас он наверху в своей комнате и все еще не пришел в себя.
   — Кто-нибудь знает, как все случилось? — спросила Лотти.
   — Цианистый калий в освежителе для рта, — ответил Терри, но больше ничего Лотти от него не добилась.
   Что ж, здесь было что обсудить. Хотя сообщество Оригиналов почти распалось после объявления о помолвке — или по крайней мере Лотти откололась от остальной компании — теперь все должно было вернуться на круги своя. Однако Лотти обнаружила, что Николас и Джонатан собрались в ночной клуб для геев (Лотти подумала, что, конечно, “жизнь должна продолжаться”, но это уже немного чересчур). Пэм подошла к двери и сказала, что Джудит слишком потрясена случившимся, чтобы говорить об этом. Так что, в конце концов, Лотти пришлось вернуться домой и подробно обсудить всю эту историю с Габриэлем (приехавшим на “Un ballo in maschera”[155]), который, конечно, ничего не знал, кроме того, что она сама рассказала ему.
   В следующие один-два дня выяснилось множество фактов. Освежитель для рта стоял в ванной у Давины уже две или три недели, но она им не пользовалась, потому что у нее в сумочке был другой. Когда тот освежитель закончился, она заменила его новым. Лотти часто говорила об излишней претенциозности Давины, о том, что та прекрасно сознает, какое впечатление производит на окружающих, о ее привычке все время прыскать на себя чем-нибудь то тут, то там.
   — Я никогда не стала бы заострять на этом внимание, если бы знала, — говорила она теперь.
   Освежитель у Давины был, судя по всему, самый обычный, с завинчивающейся пробкой, поэтому, надо полагать, любой мог бы что-нибудь подмешать в него. По крайней мере любой, имеющий доступ в квартиру Давины.
   — А это значит любой из нас, — сказал Николас Лотти, когда они столкнулись на улице через два дня после смерти Давины.
   — Да ладно — это мог быть кто угодно. У нее были родственники.
   — Мать, искалеченная артритом. Это Давина навещала ее, а не наоборот.
   — Друзья...
   — Мы были ее друзьями. У нее не было никаких других друзей. Она ведь совсем недавно переехала в этот район, вспомни.
   — Я думаю, ты говоришь чепуху, — твердо ответила Лотти. — Я не могу даже подумать, что все это может иметь отношение к кому-то из нас. Все мы противники любого насилия.
   — Хотел бы я посмотреть, как ты скажешь это полиции, — заметил Николас. — Я просто вижу выражение их лиц.

   И, к удивлению Лотти, оказалось, что полиция хочет поговорить с ней. Собственно говоря, они по очереди побеседовали с каждым из Оригиналов из Вестберри, поскольку довольно быстро узнали от молодого человека, снимавшего комнату этажом выше Давины, что, судя по всему, они были единственными людьми, заходившими в ее квартиру. Вообще-то, Лотти была у Давины всего один раз и призналась Джонатану, что горько сожалеет об этом, хотя, как сказал Джонатан, полицейские, наверно, скажут, что она имела доступ к сумочке Давины, а следовательно, и к освежителю, независимо от того, бывала она у нее в квартире или нет.
    — Нет, если она только что положила туда новый освежитель, — возразила Лотти. — Я не видела ее несколько дней. Так что я свободна от всех этих мерзостей, подозрений и грязи...
   Разговор с полицией показался Лотти забавным. Разумеется, она инстинктивно всегда была настроена к полиции враждебно, “зная, как страдают от них жертвы изнасилований”, как сказала она Пэм, “не говоря уж о протестующих против ядерного оружия, и всех, кто действительно заботится о нашем обществе”. Впоследствии она вынуждена была признаться, что полицейский в штатском, беседовавший с ней, как ни странно, не был грубым или жестоким, однако, по ее словам, насилие чувствовалось в самой атмосфере.
   Суперинтендант, его имя было Сатклифф, заставил ее коротко описать ему обстановку — без сомнения, именно эта поспешность вызвала у Лотти ощущение атмосферы насилия. Он проявил некоторое раздражение, когда Лотти попыталась подробно объяснить, какой чудесной, дружной компанией они были, но ей все же удалось высказать свое мнение.
   — Мы просто невероятно близкие, заботящиеся друг о друге мужчины и женщины, — закончила она.
   — Понимаю. Но мисс Стаббс была достаточно новым членом вашей группы, не так ли?
   — Верно. Она только недавно переехала сюда, пять или шесть недель назад.
   — Но вы сблизились и полюбили ее? Она хорошо вписалась в вашу группу?
   — Очень хорошо.
   Лотти почувствовала легкие угрызения совести, сказав это. Но как она могла причинить боль Майку, рассказав, что на самом деле думала о Давине? И как она могла навлечь еще больше подозрений на Оригиналов, объяснив полицейскому, что все они чувствовали? Беда в том, что недоверие Сатклиффа, прежде ускользнувшее от Лотти, теперь сделалось более явным.
   — Мисс Стаббс была продавщицей, — осторожно заметил он.
   — Да. Сотрудницей отдела сбыта.
   — У большинства из вас более интересная работа.
   — Более творческая, безусловно.
   — И, несмотря на это, она вошла в вашу группу...
   — Мы не снобы!
   — ... и вы, все вы, проводили много времени в доме у каждого члена вашей группы по очереди?
   — Она все свое время проводила дома у Майка! — слова вырвались слишком быстро, и Лотти тотчас почувствовала, что они произвели неправильное впечатление. Она добавила: — Но, разумеется, вы знаете, почему. Кстати, я не могу припомнить, чтобы она хоть раз заходила ко мне, а я сама была у нее всего один раз.
   — И когда это было?
   — Ах, около десяти дней назад, я полагаю. Возвращала книгу. Это было как раз перед тем, как они с Майком объявили о помолвке.
   — Но остальные, возможно, бывали там чаще?
   — Может быть. Спросите у них. Давина время от времени исполняла роль манекенщицы для Николаса, так что он, видимо, заходил туда, чтобы примерить на нее свои модели платьев, скорее всего, вместе с Джонатаном. Джудит, вполне возможно, бывала там довольно часто, а вот Пэм вряд ли заглядывала к ней. Габриэль никогда не бывал у Давины, насколько мне известно. Сибилле, похоже, она нравилась, так что, я думаю, она забегала к ней время от времени.
   — Благодарю вас, — задумчиво сказал суперинтендант Сатклифф. — Это говорит мне довольно о многом. Из того, что вы сказали, следует, что Джудит была увлечена ею, Николас считал ее полезной, Сибилле она нравилась, как человек, а вы и Пэм явно относились к ней с подозрением, если не враждебно.
   — Нет, на самом деле это не так...
   — Ну, теперь давайте перейдем к помолвке. Это переполошило и перессорило всю вашу теплую компанию?
   Лотти была раздосадована. Она чувствовала себя смущенной, сбитой с толку и задавалась вопросом — удалось ли ей произвести правильное впечатление.
   — Ну да, я имею в виду помолвку. Мы все были категорически против брака, и Майк до сих пор был так же против, как и все остальные. Мы не выносим то положение господства-подчинения, которое предполагает брак. Поэтому мы все — то есть все остальные — мы подумали, как это печально, что Майк опустился до брака. Конечно, если бы они просто спали вместе, это было бы совсем другое дело.
   — Понимаю... Вы полагаете, что брак послужил катализатором для всего этого?
   — Конечно нет! — возразила Лотти. — Это совершенно немыслимо. Полная чушь воображать, будто кто-то еще может иметь к этому отношение... Я хочу сказать, кто-то из нас. Этот освежитель наверняка был отравлен еще до того, как она принесла его к себе домой, вот что я думаю. Вы подумали о других продавщицах из “Дэвида Льюиса”?
   — Подумали. К несчастью, ваша теория ведет в тупик. Этот освежитель называется “Осенняя свежесть”, и он еще не поступил в продажу. Заведующей секцией косметики прислали три экземпляра, и она взяла один себе, а два оставшихся отдала двум... сотрудницам отдела сбыта, как раз перед самым закрытием магазина. Давина была одной из них, и заведующая помнит, что она сразу убрала его в свою сумочку и ушла. Мы проверили оставшиеся два освежителя, и они совершенно безобидны. И поскольку заведующая секцией косметики была очень дружна с Давиной и считала ее отличной продавщицей, у нас нет причин подозревать ее.
   — Понимаю, — сказала Лотти, переваривая эту информацию.
   — Теперь об этой помолвке...
   И они продолжили. Очень скоро Лотти с некоторой досадой поняла, что он не только знает больше, чем показывает, но в известном смысле знает гораздо больше, чем она. Он знал, что Габриэль пригласил Давину на “I Capuleti” и проводил ее до дома после этого. Это потрясло Лотти, и она с трудом удержалась от того, чтобы сказать, что эта была одна из неудавшихся попыток развить интеллект Давины. Сатклифф знал, что Джудит была частым гостем в квартире Давины, когда Майк был на работе. Впрочем, он также заметил, что, по словам Джудит, между ними “ничего не было”. Он спросил, не думает ли Лотти, что Пэм могла ревновать, и Лотти ответила: она уверена, что Пэм только порадовалась бы этому, и в любом случае “вела бы себя цивилизованно”.
   — Что ж, в любом случае, — сказал Сатклифф, в своей бесстрастной полицейской манере, — не похоже, чтобы что-то было между Давиной и Николасом или Джонатаном.
   — Вы хотите сказать, ничего сексуального характера, — сказала Лотти.
   — Именно.
   — Потому что есть другие моменты, — сказала Лотти, чувствуя, что выиграла очко.

   Следующие несколько дней прошли в беседах с полицией. Один за другим Оригиналы отправлялись в участок, и во время допроса полицейские обычно случайно — или сознательно — роняли кое-какие новые частички информации о ходе расследования, так что постепенно группа получила почти полную картину того, что произошло. Им необходимо было обсудить это, собравшись вместе. И поскольку собраться у Майка, как они привыкли, им показалось неправильным, они один за другим потащились к Лотти. Она купила в магазине натуральных продуктов два пирога и много салатов. Пришел даже Майк, хотя он выглядел ужасно и был печально тих. Лотти стиснула его руку, впуская его в квартиру. И хотя Лотти и Сибилла сновали взад-вперед по кухне, доставая салаты и открывая бутылки с болгарским каберне совиньон, суть дела они ухватили, поскольку тему обсуждали со всех сторон.
    — Полиция изменила свое мнение об освежителе, — сказал Джонатан. — Они сказали, что он не был отравлен.
   — Не был отравлен? — удивился Габриэль (который снова гостил у Лотти: его непреодолимо влекла поднявшаяся шумиха). — Звучит похоже на “девушку никто не трогал, хотя ее насмерть забили ломом”. Даже я не думаю, что продукты нашего общества потребления настолько смертоносны. Конечно, он был отравлен.
   — Прости. Я хотел сказать, — объяснил Джонатан, — что сам баллончик с этим освежителем был в точности таким, каким его доставили от производителя. Винтовую крышку никогда не снимали и не завинчивали обратно. Они думают, что концентрированный цианистый калий впрыснули через сопло распылителя.
   — Как интересно, — сказал Габриэль. — На это потребовалось бы время.
   — Да. И это никак не удалось бы сделать, заскочив на полминуты в ванную Давины.
   — А что насчет двух других девушек из “Давида Льюиса”? — спросила Пэм. — Разумеется, они могли впрыснуть эту дрянь в свой освежитель у себя дома, а потом подменить им тот, что был в сумочке у Давины.
   — Конечно. Но проблема в том, что полиция совершенно уверена: этого освежителя не было в сумочке у Давины до того дня, когда она умерла. Там был тот освежитель, который у нее закончился перед этим. Парень из квартиры напротив был у Давины только один раз, и это случилось в тот день, когда ей дали этот образец. Он видел его тогда на полке в ванной. Пэм видела его там в пятницу — за день до ее смерти. Поэтому никто из девушек, работавших вместе с ней, не мог так легко заменить его. И никто из нас не мог тоже, потому что у нас не было другой “Осенней свежести”. В результате легавые решили, что это должен быть кто-то из нас, сумевший пробыть в ванной у Давины достаточно времени.
   В этот момент Лотти, сидевшая со своим салатом и вином, беспокойно заерзала. Ей пришло в голову, что, пожалуй, единственным, кто чувствовал себя в ванной Давины достаточно свободно, чтобы сделать это, был Майк. Она понадеялась, что больше никто не до этого не додумается.
   — Кто постоянно бывал в квартире Давины? — спросила Сибилла.
   — Похоже, мы все, — ответила Джудит.
   — Кто был там после объявления о помолвке?
   — Мы все, кроме Лотти, — сказал Джонатан.
   — Я была в этой квартире только один раз, — сказала Лотти. ‒ Ты тоже был там, Никки. Это было дня за два до помолвки.
   — Это правда. Ты заходила в ванную, но просто зашла и сразу вышла. Пробыла там недостаточно долго.
   — Вообще-то, — сказал Габриэль, — я тоже там не был с помолвки. Мы ходили вместе в оперу за несколько недель до этого.
   — Правильно, — согласился Джонатан. — Двоих вычеркиваем. Остальные все там были. Я заходил туда вместе с Никки два или три раза, для примерки платьев. Мы оба бывали там и заходили в ванную, помыть руки и все такое. Вуаля!
   Он огляделся, словно ожидая, что и остальные расскажут все начистоту.
   — Я заходила к Давине после помолвки один раз, чтобы поздравить ее, — сказала Сибилла. — Сказать по правде, я не помню, была я тогда в ванной или нет. Это не такая важная вещь, чтобы записывать ее в дневник.
   — Я была там несколько раз, — сказала Джудит. — Я полагаю, что заходила в ванную.
   — Я приходила один раз после помолвки, — сказала Пэм. — Я была... очень рада за нее. Я зашла, чтобы пожелать ей счастья. Я не была в ванной, но это всего лишь мои слова. В квартире больше никого не было.
   “На самом деле, — подумала Лотти, — в сущности Пэм — самый вероятный подозреваемый. Отвергнутая женщина. Я думаю, что у полиции есть лишь ее слова, будто бы она посетила квартиру Давины только после помолвки”.
   — Я, конечно, часто бывал там, — заговорил вдруг Майк. — Должно быть, я заходил за чем-нибудь и в ванную.
   — Тебе не нужно оправдываться, Майк, — ласково сказала Лотти, — Тебя ни в чем не подозревают.
   Она поглядела на остальных, ожидая, что они поддержат ее. Она увидела, что все они смотрят в свои тарелки.
   — Ну, похоже, это никуда нас не приведет, — замети Габриэль. — Возможно, нам стоит подумать о мотиве.
   Все смущенно зашаркали ногами. Они почувствовали, что не так-то просто будет обсуждать эту тему в присутствии Майка.
   — Да, друзья, — сказал Николас, — это будет нелегко, но единственное, что можно тут сделать — это быть совершенно откровенными. Мы рассмотрим все возможности, даже самые фантастические. С кого мы начнем? Скажем, с Джудит. Ну же, Джудит, ты была влюблена в Давину, верно?
   Джудит с достоинством кивнула. Лотти подумала: “Можно сказать, что после помолвки у Джудит был более веский мотив, чем у Пэм. Полагаю, Николас запомнит это”.
   — Поэтому Джудит могла расценить помолвку с Майком как то, что ее ухаживания отвергли. Она могла почувствовать ненависть к бедной девушке, решить, что ее использовали или ею играли. Это не значит, что так и было, дорогая. Всего лишь, что так могло быть.
   — Конечно, — сказала Джудит.
   — И потом есть еще Пэм: как мы все знаем, она до безумия ревнива.
   — Немного ревнива, — вставила Пэм, — не до безумия.
   — Однако помолвка, скорее, уменьшает мотив для убийства, а не наоборот. Тем не менее ты могла отравить освежитель до помолвки.
   — Я была у Давины только один раз, после помолвки, — возразила Пэм.
   — Понятно. Но у нас есть только твое слово.
   “Николас умен, — подумала Лотти. — Полиция, конечно, проверит это”.
   — Теперь Габриэль. Он мог влюбиться в нее.
   — Я действительно увлекся ею.
    Лотти попыталась скрыть презрительный взгляд, брошенный ею на брата.
   — Мотив очевиден: отвергнутые ухаживания. Мы с Джонатаном другие. Если бы Джонатан был бисексуалом...
   — Но ты знаешь, что это не так, милый. В противном случае объектом моих страстных ухаживаний стала бы, конечно, Сибилла.
   — Сколько я потеряла, — вздохнула Сибилла.
   — Если бы он был бисексуалом, или если бы им был я, тут мог бы быть мотив. А может, мы влюбились в Майка, как вы думаете? Нет, думаю нам нужно найти что-нибудь не связанное с сексом, и я жду предложений.
   Он огляделся по сторонам, но никто, даже Лотти, не смог ничего придумать.
   — Ну, хорошо, оставим этот вопрос открытым. Теперь, раз уж мы заговорили о влюбленных в Майка, как все мы прекрасно знаем, их двое — Сибилла и Лотти.
   — Ты не можешь ничего знать об этом, — запротестовала Лотти.
   — Я люблю его, как дочь, — сказала Сибилла. — Ты, кажется, забыл, насколько я моложе, чем вы все.
   — Не сыпь нам соль на рану, дорогая. Эйджизм[156] так же плох, как и расизм, а некоторые из нас очень чувствительны. К тому же кто сказал, что ты не могла привязаться к отцу чересчур сильно? С чего бы еще ты возилась со всеми нами, жалкими стариками? А потом ты увидела, как роль дочери отобрал у тебя кто-то другой. И наконец, у нас есть сам Майк: он ведь мог раскаяться, что сделал предложение...
   — Я ни в чем не раскаивался, — холодно сказал Майк.
   — Майк вне подозрений, — возмутилась Лотти.
   — Как бы ни так. Он мог почувствовать, что его, бедного троцкистского ягненочка, силком тащат к христианскому алтарю. Мы все знаем, что значит потерять свою социалистическую чистоту, для такого, как Майк. И есть еще дети Майка.
   — Обвиняйте меня в чем хотите, но оставьте их в покое, — огрызнулся Майк. — Они все любили ее. И неужели вы можете вообразить, будто они могли раздобыть цианистый калий?
   — Для родителей всегда полная неожиданность, что могут раздобыть их дети, — заметил Никки. — Ну, если оценить, что у нас есть на данный момент, то я сказал бы, что у Пэм был очень сильный мотив, но мало возможностей, и то же самое для Джудит и Сибиллы. Я считаю, что у и Габриэля с Лотти имелся довольно сильный мотив, но мало возможностей. Я думаю, что у нас с Джонатаном был слабый мотив, но хорошие возможности. Я считаю, что у Майка... ну, я не знаю, как оценить Майка с точки зрения мотива. У нас просто недостаточно информации.
   Чтобы снять подозрения с Майка, Лотти сказала:
   — Мысль, что Майк мог убить свою собственную невесту, так же нелепа, как то, что я влюблена или была влюблена в него.
   К ее удивлению, это вызвало общий смех.
   — Ох, оставь это, Лотти, — сказала Пэм. — Ты же не можешь ожидать, что мы не заметим, с каким собачьим обожанием ты смотрела на него последние три года.
   “Вот тебе и женская солидарность!” — подумала Лотти, закипая.
   — Ты любила его, но твоя любовь была ему в тягость, — сказал Джонатан.
   — Перестаньте, — сказал Майк. — Ненавижу бесполезную жестокость.
    — Я не был бы так уж уверен, что она бесполезная, — сказал Николас.
   — Разумеется, бесполезная, ведь она не приближалась к квартире Давины с тех пор, как было объявлено о помолвке. И вы сами сказали, что в тот единственный раз, когда она была там, она вошла в ванную и сразу же вышла, пробыв там слишком мало времени, чтобы впрыснуть яд в освежитель.
   — Верно, верно. И все же, у нее имелся такой первоклассный мотив: она была столько лет безумно влюблена в тебя, и твоя случайная доброта только делала все еще хуже. Не секрет, что ты просил Давину заходить к тебе каждый раз, когда она видела, что туда собирается Лотти. Учитывая этот великолепный мотив, возможно, нам стоит более внимательно рассмотреть возможности. Например: не могла ли она достать “Осеннюю свежесть” у одной или другой девушки, работавших вместе с Давиной? Она могла дружить с одной из них.
   — Я не имею привычки водить дружбу с продавщицами из сетевых магазинов, — ядовито процедила Лотти. — Я не сноб. Они просто не кажутся мне такими впечатляющими, как, судя по всему, всем вам.
   — К тому же, — сказала Сибилла, — у них, у обеих, остался их освежитель.
   — Хм-м. А в рекламной фирме, где ты работаешь, есть фотолаборатория? — спросил Джонатан.
   — Разумеется, есть, — ответила Лотти. — Это одна из наиважнейших частей любой рекламной фирмы.
   — Возможный источник цианистого калия, — пробормотал Джонатан.
   — Это нелепо! — возмутилась Лотти. — Это превращается в какую-то пародию на суд! Мы должны подумать, кто еще — не из нашей группы — мог желать ее смерти.
   Но ей никто не ответил. В комнате воцарилась тишина.
   — Я спрашивал себя, как кто-то из нас мог достать цианистый калий, — задумчиво проговорил Николас. — Вот и ответ.
   — Ох, бога ради! — воскликнула Лотти. — Майк же телеоператор!
   — Но у Майка нет твоего мотива, — возразил Николас. — Потому что, несмотря на то, что я сказал, все мы видели, что он был страшно влюблен в нее, и ни о чем не жалел. И даже будь это не так, все, что ему надо было сделать — разорвать помолвку. А у тебя был и мотив, и возможность достать яд...
   — Но я близко не подходила к ее квартире после объявления о помолвке, — повторила Лотти. — Так что все это обсуждение бессмысленно.
   — Но разве это так уж важно, когда именно ты там была? — задумчиво спросил Николас. — Ведь ясно было, куда дует ветер. Мы все чувствовали это, хоть и не ожидали, что они захотят пожениться. Большинство из нас были рады, потому что нам нравилась Давина. Ты — нет. И я бьюсь об заклад, ты почувствовала опасность вдвое быстрее, чем все остальные, потому что это напрямую касалось тебя. Ты годами добивалась Майка, но задолго до помолвки стало ясно, что ты теряешь его из-за Давины. Поэтому, даже если ты пришла в квартиру Давины еще до помолвки, у тебя уже был мотив.
   — Я думаю, мы должны сейчас же прекратить этот разговор, — сказала Лотти, встав и начав собирать тарелки и стаканы, поскольку Сибилла, увлеченная обсуждением, похоже, не собиралась этого делать. — Я не могла впрыснуть яд в освежитель. Вы сами признали, что в ванной у меня не было достаточно времени для этого.
    Она торжествующе огляделась вокруг, и все остальные в комнате показались ей жалкими и неуверенными. Но вдруг Николас вскочил на ноги и схватил ее за руку.
   — Ты могла заменить освежитель! — вскричал он. — Ты могла заменить освежитель Давины отравленным, который ты приготовила здесь!
   — Не будь идиотом, — сказала Лотти, стряхивая его руку. — Где я могла достать “Осеннюю свежесть”? Все освежители учтены.
   Но он крепко держал ее.
   — Кому еще производители посылают первые образцы продукции, кроме магазинов, которые могли бы купить их?
   Ответ дал собственный брат Лотти, с нечастным видом сидевший на полу.
   — Рекламным агентствам.
   — Кто занимался рекламой “Осенней свежести”? — закричал Николас. — Кто? Это была твоя фирма, Лотти?
   — Я не знаю! Не знаю! — завизжала она в ответ. — Вы все полны ненависти, вы сошли с ума. Откуда мне было знать, что она держит эту дрянь у себя в ванной? Я, что, — одна из тех, кто бродит по улицам, выясняя у кого какой освежитель для рта?
   Это был ключевой вопрос. Николас выпустил ее руку. Лотти повернулась, чтобы выйти из комнаты. И тут Сибилла сказала:
   — Когда ты пришла к Давине, Лотти, ты хотела вернуть книгу, да?
   — Да, так и было.
   — А когда ты взяла ее?
   Лотти несколько минут молча смотрела на Сибиллу, но, поняв, что ей не удалось смутить девушку своим пристальным взглядом, развернулась и прошествовала на кухню. Она поставила тарелки на стол, и оперлась на него руками, чтобы отдышаться. “Глупо так расстраиваться, — подумала она. — Это же просто игра. Может быть, в следующий раз, когда мы соберемся вместе, они будут разыгрывать кого-нибудь другого — Сибиллу или Джудит. Давина разделяет нас после своей смерти так же, как она делала это при жизни. Только подумать, какая это была дружная, любящая маленькая компания, пока она не пришла и не испортила все!”
   Она вздрогнула, услышав, как тихо закрылась входная дверь. Вернувшись обратно в гостиную, она увидела, что все они поспешили сбежать. Наверно им стало стыдно. Они шли к Майку! Майк прекратит это безумие. Добрый старый Майк.

   Больнее всего ее ранило именно их предательство, писала Лотти в статье, которую отправила в “Запасное ребро”[157]. Именно это чувство было самым сильным, когда на следующий день к ее дому подъехала полицейская машина. Это, и осознание того, что они отказались от всех своих принципов: они не только заподозрили ее, они пошли со своими подозрениями в полицию! “Когда я вспоминаю, как часто мы обсуждали альтернативы наказаниям и деятельную заботу общества, которой следует заменить полицейский контроль, это ощущение предательства становится всеобъемлющим”.
   После того как они рассказали о своих подозрениях, было уже неизбежно (хотя Лотти не стала особенно распространяться об этом), что полиция отправилась в “Кепстон и Уиллис” и узнала о присланных туда образцах “Осенней свежести”, а также услышала о пропаже цианистого калия из фотолаборатории. “Подумать только, — жаловалась Лотти, — и это после всех моих стараний сплотить их в счастливую, поддерживающую друг друга команду!”
   Очень типично для Лотти, что свою статью, тайком переправленную из тюрьмы Холлоуэй[158], она закончила на оптимистичной ноте. Ей потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к тюремному заключению. Но ей удалось собрать вокруг себя действительно замечательную группу неравнодушных, заботливых женщин. И она начинает понимать, что только в изоляции, в чисто женской среде, полностью отгороженной от общества потребления и мужского господства, можно добиться свободы для женщин.
   — Кто бы мог ожидать, что мне придется попасть в тюрьму, ‒ смеясь, говорила она в своей обычной манере, — чтобы почувствовать себя по-настоящему свободной!   1^sted: ｢ss｣ 1st ed: “Death of a Salesperson”, Collins, 1989 ■ Публикация на форуме: 25.02.2023 г.
МОЯ ПОСЛЕДНЯЯ ПОДРУЖКА
   “My Last Girlfriend”   — Это моя последняя подружка, — сказал Майлз, заметив, что Дебора смотрит на вставленную в рамку фотографию на журнальном столике.
   Они были в квартире у Майлза, лежали на его необычайно просторном диване, и ни на одном из них не было даже нитки, правда, на Майлзе оставался его медальон с изображением Стрельца. Как раз перед этим Дебора заговорила о том, чтобы переехать к нему. Она каким-то образом оказалась верхом на Майлзе, когда заметила эту фотографию, и перевернулась, чтобы, сев у его длинных ног, рассмотреть ее.
   — Она кажется хорошенькой, — беззлобно сказала Дебора. — По-своему симпатичная... улыбается.
   Майлз повернулся и с видимым безразличием взглянул на снимок, где он в полной экипировке для катания на лодке стоял рядом с улыбающейся девушкой.
   — О, да, — сказал он. — Улыбка у нее была что надо.
   — А кто сделал снимок?
   — Мой папаша. И ему около шестидесяти пяти, так что можешь выбросить эту мысль из головы.
   — Ох, я вовсе ничего такого не имела в виду... Что за глупости ты говоришь. В конце концов, можно ведь улыбаться человеку просто так, верно?
   Майлз скривил свои очень красивые губы.
   — В самом деле? Я не знаю, что она могла. Как по мне, она слишком мило и слишком часто улыбалась людям.
   — Я полагаю, ты просто вообразил это. В конце концов, она — ведь не твоя собственность.
   — Нет?
   На мгновение воцарилась тишина. Майлз сидел теперь на одном конце дивана, подтянув колени под подбородок, Дебора свернулась клубком на другом конце, все еще глядя на фотографию.
   — Нет, — сказала она, пытаясь придать своему голосу максимальную убедительность. — Разумеется, она имела право вести себя с другими людьми так, как ей нравилось.
   — Это спорный вопрос, — небрежно сказал Майлз. — Мне не нравилось то, как она улыбалась.
   — Не будь идиотом. Улыбка — это просто улыбка.
   — Нет, вовсе нет. Люди большей частью улыбаются совершенно по-разному. Но только не она. Впервые я заметил это, когда увидел, как она улыбается старому продавцу газет, продавшему ей “Ивнинг Ньюс”. Кто вообще станет улыбаться этакому вонючему старому засранцу? Потом я взял ее с собой на Фондовую биржу, на какое-то торжество, и она улыбнулась, когда я представил ее своему боссу.
   — Ну и что?
   — Улыбнулась точно так же.
   — Ну, а почему бы и нет? Она проявила дружелюбие.
   — Дружелюбие!.. Потом я увидел ее у окна, она глядела на закат, и у глупой сучки была такая же улыбка, в точности такая же улыбка на лице. Кто, к дьяволу, улыбается закату над долиной Темзы?
   — Ей просто нравился закат, я полагаю.
   — Но что действительно достало меня, по-настоящему достало… Я понял, что когда спускаюсь утром к завтраку или прихожу домой вечером, она улыбается мне — мне — в точности такой же улыбкой.
   — А чего ты ожидал?
   — Чего-то другого! Чего-то особенного! Чего-то, показывающего, что я был важным лицом в ее жизни. Особенным. Была она моей девушкой или не была? Я не для того связался с ней, чтобы со мной обходились так же, как с чертовым заходящим солнцем!
   — Ты мог бы сказать ей. Поговорить с ней об этом.
   — Я не мог опуститься так низко.
   — Она выглядит ужасно юной. Если бы ты объяснил ей, что тебя мучает, она смогла бы понять.
   — Это кончилось бы ссорой. Я не мог пойти на это. Я никогда не спорю с людьми. Если она сама не поняла, чего я вправе был ожидать, она никогда бы не поняла ничего вообще.
   — Я думаю, ты просто свинья. Я полагаю, ты избавился от нее.
   — Это именно то, что я сделал.
   — Просто бросил ее.
   — Не совсем так, хотя идея похожая. Скажем так, я позаботился, чтобы она навсегда прекратила улыбаться.
   Дебора уже несколько минут назад почувствовала какое-то беспокойство. Эта последняя фраза Майлза, сказанная с кошачьей улыбкой на красивом лице, заставила ее несколько мгновений просидеть молча. Потом она потянулась за своими колготками и лифчиком.
   — Что ты имел в виду, сказав, что она навсегда перестала улыбаться? — спросила она тихим и напряженным голосом.
   — Только то, что сказал. Я позаботился, чтобы она никогда больше не улыбалась так ни мне, ни кому-то еще. Никогда больше.
   — Ты же не хочешь сказать, что ты... что-то сделал с ней?
   — Я что — похож на идиота? Я же был бы первым, за кем они бы пришли, не так ли? Тем не менее что-то нужно было сделать, это уж точно. Я не мог допустить, чтобы она рассказывала обо мне другому мужчине... смеялась надо мной...
   Дебора уже надела юбку и потянулась за блузкой.
   — Что ты сделал?
   — У меня есть друзья... Я был на концерте в Фестиваль-холле[159] в тот вечер. А потом на торжественном приеме... Но они хорошие друзья. Я сделал бы для них то же самое... За совсем небольшое вознаграждение они сделали то, что следовало сделать. Понимаешь, их ведь ничего не связывало с ней. Они никогда не встречались с ней... Все прошло очень гладко.
   — Я не верю этому. Ничего этого не было.
   Но она схватила свою сумочку и повернулась к креслу, куда бросила свое пальто. Майлз все с той же самодовольной улыбкой на лице пожал плечами.
   — Как тебе угодно, — сказал он.
   — Ты бы не стал... убивать кого-то... просто потому, что он не дал тебе... той беззаветной преданности, какой ты хотел.
   — Я не мог бы вообразить себе худшего недостатка у своей избранницы.
   Уже у двери она храбро обернулась и сказала:
   — Ты, должно быть, чудовище.
   — Возможно, во мне есть что-то от чудовища. Но это страшно очаровательное чудовище, как, по-твоему? Почему бы тебе не вернуться, хотя бы ненадолго?
   Беспечный и красивый, он встал с дивана. Дебора повернулась на каблуках, рывком распахнула дверь и выбежала вон. Ее высокие каблучки звонко щелкали по ступенькам, пока она скатывалась вниз по лестнице.

✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏

   Майлз, все еще самодовольно улыбаясь, улегся обратно на диван. Степень бакалавра по английской литературе — вовсе не то, что требуется для успешной карьеры на Фондовой бирже, но он никогда не сожалел о том, что ему пришлось прочесть “Мою последнюю герцогиню”[160]. Эта поэма оказалась неоценимой, когда ему нужно было отделаться от какой-нибудь подружки, вообразившей, будто он ее собственность.
   Лениво, все еще улыбаясь, он наклонился и перевернул лицевой стороной вниз фотографию, сделанную в Хенли[161], на которой он был запечатлен рядом со своей сестрой.
   Ему никогда не нравилась глупая улыбка сестры.   1^sted: ｢ss｣ “Death of a Salesperson”, Collins, 1989 ■ Публикация на форуме: 01.08.2023 г.
СОСТАВ СБОРНИКА
‘Женщина в шкафу’‘The Woman in the Wardrobe ’
1st ed: EQMM, Dec 1987
пер.: Форум ‘Клуб любителей детектива’, 06.07.2022; ‘Деловое сотрудничество’‘A Business Partnership’
1st ed: ‘Death of a Salesperson’, Collins, 1989
пер.: Форум ‘Клуб любителей детектива’, 06.07.2022; ‘Кошмар, а не ребенок’‘Little Terror’
1st ed: ‘Winter’s Crimes 18’ ed. Hilary Hale, Macmillan, 1986
пер.: Форум ‘Клуб любителей детектива’, 17.07.2022; ‘Утреннее телевидение’‘Breakfast Television’
1st ed: EQMM, Jan 1987
пер.: антология ‘Английский детектив. Лучшее’ (Составитель: Энн Перри); Харьков: Книжный клуб ‘Клуб семейного досуга’, июнь 2012 г,
пул. на форуме: 10.07.2022; ‘Что значит имя?’‘What's in a Name’
1st ed: QEMM, Jun 1985
пер.: Форум ‘Клуб любителей детектива’; 27.07.2022; ‘Сестры’‘SISTER’
1st ed: Ellery Queen’s Anthology’ #57, Fall 1987
пер.: Форум ‘Клуб любителей детектива’; 07.08.2022; ‘Пострадавшая сторона’‘The Injured Party’
1st ed: EQMM, Dec 1986
пер.: Форум ‘Клуб любителей детектива’; 24.08.2022; ‘Просто еще одно похищение’‘Just another kidnap’
1st ed: AHMM, Jun 1983
пер.: Форум ‘Клуб любителей детектива’; 07.09.2022; ‘Ошибка’‘Blown Up’
1st ed: EQMM, Jun 1986
пер.: Форум ‘Клуб любителей детектива’; 30.10.2022; ‘Процесс реабилитации’‘A Process of Rehabilitation’
1st ed: Death of a Salesperson’, Collins, 1989
пер.: Форум ‘Клуб любителей детектива’; 12.11.2022; ‘Безгрешная жизнь и безгрешная смерть’‘Holy Living and Holy Dying’
｢ss｣ 1st ed: ‘Death of a Salesperson’, Collins, 1989
пер.: Форум ‘Клуб любителей детектива’; 16.01.2023; “Смерть по-оксфордски”“The Oxford Way of Death”
1st ed: EQMM, Apr 1987
пер.: Форум ‘Клуб любителей детектива’, 04.02.2023; “Грабеж средь бела дня”“Daylight Robbery”
1st ed: ‘Death of a Salesperson’, Collins, 1989
пер.: Форум ‘Клуб любителей детектива’, 10.02.2023; ‘Избавление от земных забот’‘Happy Release’
1st ed: Death of a Salesperson’, Collins, 1989
пер.: Форум ‘Клуб любителей детектива’, 10.02.2023; “Смерть продавщицы”“Death of a Salesperson”
1st ed: ‘Death of a Salesperson’, Collins, 1989
пер.: Форум ‘Клуб любителей детектива, 25.02.2023; ‘Моя последняя подружка’‘My Last Girlfriend’
1st ed: Death of a Salesperson’, Collins, 1989
пер.: Форум ‘Клуб любителей детектива’ (скоро)
×

Подробная информация во вкладках

ПРИМЕЧАНИЯ

↑ [1]. Малер написал Девятую симфонию, уже будучи неизлечимо больным человеком. Незадолго до этого он похоронил свою старшую дочь, и это стало для него тяжелым ударом. ‘Это прощание... Прощание с жизнью. Прощание с иллюзиями. Отказ от борьбы — ибо дни сочтены, и сил больше нет. Мучительное сожаление о жизни — все-таки прекрасной, несмотря на все ее страшные, трагические сто-роны’, — написала музыковед Людмила Михеева о Девятой симфонии Малера.

↑ [2]. По-видимому, речь идет о Политехническом университете Лондонского сити.

↑ [3]. Бонд-стрит — улица в Лондоне, на которой расположены модные магазины и бутики.

↑ [4]. Ковент-Гарден — театр в Лондоне, сцена Королевской оперы и балета.

↑ [5]. Дорчестер — пятизвездочный отель в Лондоне.

↑ [6]. Мэйфер — престижный район Лондона, синоним аристократичности, процветания и богатства,

↑ [7]. ‘Бритиш Райл’ — железнодорожный оператор, созданный в результате национализации в 1948 году четырех британских железнодорож-ных компаний и действовавший в Великобритании с 1948 по 1997 год.

↑ [8]. Блумсбери — район Лондона, где расположено множество учебных заведений.

↑ [9]. Хэрродс — самый известный универмаг Лондона, один из самых больших и модных универмагов мира;
Селфридж — сеть элитных универмагов в Великобритании;
Найтсбридж — фешенебельный район Лондона, известный своими элитными магазинами.

↑ [10]. Пастуший пирог — картофельная запеканка с мясным фаршем и луком.

↑ [11]. ICI — Imperial Chemical Industries (Имперская химическая промышленность) — с 1926 по 2008 год британская химическая компания со штаб-квартирой в Лондоне.

↑ [12]. Оркестр Палм Корт — небольшие оркестры, играющие легкую классическую музыку. Получили такое название (дословно ‘Оркестр пальмового дворика’) потому, что изначально, в 1930-е гг. играли во внутренних двориках с пальмами престижных отелей, где устраи-вались различные мероприятия и танцы.

↑ [13]. Отель ‘Бертрам’ — роман Агаты Кристи. Действие в нем происходит в отеле ‘Бертрам’, где поддерживается атмосфера ‘доброй старой Англии’

↑ [14]. ‘Дилонс’ и ‘Фойлс’ — два крупнейших книжных магазина в Лондоне.

↑ [15]. Харрогит — город в Северном Йоркшире; в конце XIX в начале XX века был популярным курортом для элиты и дво-рянства из континентальной Европы.

↑ [16]. Ivor Novello, (настоящее имя — David Ivor Davies, 1893–1951) — валлийский композитор, певец и актер; один из популярнейших британских исполнителей первой половины XX века.

↑ [17]. Вообще-то, ‘от А до Z’.

↑ [18]. Автомагистраль M1 соединяет Лондон с Лидсом (город на севере Англии).

↑ [19]. Ройал-Лемингтон-Спа — курортный город в центральной части Англии

↑ [20]. Чарльз-Вентворт Дильк (1843‒1911) — английский политический деятель, сторонник республиканской формы правления и крайне ра-дикальных взглядов. Его политическая карьера прервалась из-за обвинения в сожительстве с чужой женой, которое суд счел доказан-ным, хотя сам он все отрицал.

↑ [21]. Mothercare — материнская забота) — интернет-магазин детских товаров.Mothercare — материнская забота) — интернет-магазин детских товаров.

↑ [22]. Аналог российской ДМС.

↑ [23]. Очень похоже, что это лекарство придумал сам Барнард. В интернете оно упоминается только в связи с этим рассказом.

↑ [24]. Каркавелуш — небольшой городок в 12 км от Лиссабона. Пляж Каркавелуш один из лучших и самый большой пляж лиссабонской Ривьеры с песчаной береговой линией длиной 1,5 км.

↑ [25]. Намек на библейский стих ‘Дней лет наших — семьдесят лет’ (Псалтирь 89:10, Синодальный перевод).

↑ [26]. Ночь Гая Фокса, она же Ночь костров, или Ночь фейерверков, — праздник в Великобритании, который отмечают в ночь на 5 ноября, фейерверками и кострами, на которых сжигают чучело Гая Фокса. В память о провале Порохового заговора, когда группа католиков-заговорщиков попыталась взорвать английский Парламент в ночь на 5 ноября 1605 года, во время тронной речи протестантского коро-ля Якова I.
Гай, или Гвидо Фокс, ‒ английский дворянин-католик, самый знаменитый участник Порохового заговора. Интересно, что в 2002 го-ду в опросе Би-би-си ‘100 величайших британцев’ Фокс занял тридцатое место.

↑ [27]. Форт Сан-Жулиан-да-Барра, расположенный в самом начале пляжа; в 18-19 веках служил политической тюрьмой, сейчас официальная резиденция министра обороны Португалии.

↑ [28]. Саутенд-он-си — город в Эссексе.

↑ [29]. ‘Теско’ — крупнейшая розничная торговая сеть в Великобритании.

↑ [30]. Эшторил — город в Португалии на берегу океана в 9,5 км и примерно 12 минутах езды на электричке от Каркавелуша.

↑ [31]. Синтра — город в Португалии, в 24 км от Каркавелуша; является объектом Всемирного наследия ЮНЕСКО. Это старый мавританский город с крепостью, в средние века он служил летней резиденцией португальских королей.

↑ [32]. Назаре — город в Португалии, где имеется форт 16-го века, а также несколько церквей и музеев.
Фатима — город в Португалии. Здесь трем пастушкам якобы явилась дева Мария, после чего Фатима превратилась в один из цен-тров христианского паломничества, куда ежегодно приезжают миллионы людей. Это способствовало бурному развитию всей округи, а крошечная деревушка за счет наплыва туристов и паломников превратилась в процветающий город. На том месте, где пастушкам якобы являлась дева Мария, власти города выстроили архитектурный комплекс — Святилище Богоматери Фатимы.

↑ [33]. Келуш — город в Португалии, где находится Национальный дворец Келуш — дворцово-парковый ансамбль в стиле рококо, бывшая загородная резиденция португальских королей.

↑ [34]. Ф. Д., или Филлис Дороти, Джеймс — британская писательница, автор популярных детективов.

↑ [35]. Сезимбра — в прошлом рыбацкий поселок, а сегодня популярный пляжный курорт.
  Эшторил — модный курорт с множеством пляжей.
  Коимбра — старинный университетский город, в 12-13 веке столица Португалии, с множеством церквей и памятников.
  Порту — один из древнейших городов Европы, с множеством достопримечательностей, входит в список Всемирного наследия ЮНЕСКО.

↑ [36]. Кингстон-апон-Халл, или просто Халл, — город в Англии, в графстве Ист-Райдинг-оф-Йоркшир.

↑ [37]. Оксфам — Оксфордский комитет помощи голодающим, занимающийся благотворительной деятельностью в различных странах.

↑ [38]. Цитата из трагедии Шекспира ‘Ромео и Джульетта’, акт II, сцена I , в переводе Б. Пастернака.

↑ [39]. Байрон в Англии известен не только как великий поэт, но и не в меньшей степени как бессердечный соблазнитель.

↑ [40]. Местное отделение Консервативной партии Великобритании.

↑ [41]. Херевард Уэйк (Hereward the Wake; род. около 1035 года — ум. после 1072 года) во время нормандского завоевания Англии возглавлял последнее убежище англо-саксов на ‘острове’ Или в 1070-1071 годах, откуда они совершали вылазки против норманнов. Ле-генды о Хереварде вошли в английский фольклор, а некоторые из них позднее трансформировались в рассказы о похождениях Робин Гуда.

↑ [42]. ‘Последние дни Помпеи’ (1834) — роман замечательного английского писателя Эдварда Бульвер-Литтона, по версии Википедии напи-санный под впечатлением полотна Карла Брюллова ‘Последний день Помпеи’ (1833).

↑ [43]. Черные исследования (Black studies) — изучение культуры афроамериканцев и/или афроканадцев.

↑ [44]. Мастер−ключ — ключ, открывающий все двери в здании.

↑ [45]. Видимо, речь идет об английском страховом обществе ‘Ллойд’

↑ [46]. Ковент-Гарден — театр в Лондоне, сцена Королевской оперы и Королевского балета.
Чичестер — город в Англии, его Фестивальный театр — один из ведущих театров Великобритании. Ежегодный летний фестивальный сезон в Чичестере длится с апреля по октябрь.

↑ [47]. Сити — историческое ядро Лондона, крупный деловой и финансовый центр.

↑ [48]. Пенстоун — деревня в Англии.

↑ [49]. Принцесса Маргарет, младшая сестра нынешней британской королевы, так же, как и круг ее друзей, с которыми она постоянно тусовалась, имели весьма скандальную по тогдашним временам репутацию.

↑ [50]. Пастуший пирог — картофельная запеканка с рубленым мясом.

↑ [51]. CBI — Конфедерация британской промышленности.

↑ [52]. Кок д’Ор — Золотой петух. (фр.)

↑ [53]. Rupert Chawner Brooke (1887−1915) — талантливый английский поэт, представитель золотой молодежи, считавшийся самым красивым человеком Англии.

↑ [54]. Наших дней (фр.)

↑ [55]. Быстро! Быстро! Марш! (итал.)

↑ [56]. Brigate Rosse — подпольная леворадикальная террористическая организация, действовавшая в Италии с 1970-го до конца 1980-х годов и ставившая своей целью вооруженный захват власти. Самая известная их акция ‒ похищение и убийство председателя Христианско-демократической партии, бывшего премьер-министра Италии Альдо Моро весной 1978 года.

↑ [57]. В данном случае речь идет о Римской Кампанье, или Кампанье-ди-Рома, — низине в окрестностях Рима в регионе Лацио, в центральной Италии.

↑ [58]. Рисорджименто (с середины XIX и до 1870 г.) — период национально-освободительного движения итальянского народа за освобожде-ние и объединение Италии.

↑ [59]. Dio mio — Боже мой (итал.).

↑ [60]. Poverо — бедный (итал.).

↑ [61]. ‘Мистер Магу’ — комедийный мультипликационный сериал, главный герой которого, эксцентричный миллионер с очень плохим зрением, постоянно попадает в комичные и часто опасные для него самого и окружающих ситуации. Мультфильмы про мистера Магу дважды (в 1955 и 1956 годах) получали ‘Оскар’, а в 2002 году журнал TV Guide поставил мистера Магу на 29 место в списке 50 лучших персонажей мультфильмов всех времен.

↑ [62]. Radiotelevisione italiana ‒ компания, принадлежащая Министерству экономики, осуществляющая теле- и радиовещание в Италии.

↑ [63]. Un gentil uomo — прекрасный человек (итал.).

↑ [64]. Bene! Un bravo ragazzo! — Отлично! Хороший парень! (итал.).

↑ [65]. ‘Telegiornale’ — на итальянском телевидении последние известия.

↑ [66]. Molto patetico ... Brava la vedova — Очень трогательно... Образцовая вдова (итал.).

↑ [67]. Альдо Моро (1916–1978) ‒ председатель Совета министров Италии в 1963–1968 и 1974–1976 годах, был похищен и убит террористами из ‘Красных бригад’

↑ [68]. ‘Lega Rossa’ ‒ ‘Красная бригада’ (итал.).

↑ [69]. Ingrati — Неблагодарные (итал.).

↑ [70]. E vero! Viva I’ltalia! ‒ Это правда! Да здравствует Италия! (итал.).

↑ [71]. A proprieta — в собственность (итал.).

↑ [72]. Медзоджорно — экономически слаборазвитая, в основном сельскохозяйственная часть южной Италии.

↑ [73]. Caterina Valente — итальянская певица, популярная в 1950–1960-х годах.

↑ [74]. Твисти — вид выпечки из слоеного теста. На полосу теста наносят слой начинки, потом скручивают и выпекают. Отсюда и название — твисти (eng. twisty) означает ‘скрученый’

↑ [75]. Морской коктейль — ассорти морепродуктов, приготовленных в масле или маринаде.

↑ [76]. В Британии биттером называют особый вид очень сухого эля с большим количеством хмеля.

↑ [77]. Шварцвальдский вишневый торт — бисквитный шоколадный торт со взбитыми сливками и вишней. В России этот торт обычно назы-вают ‘Пьяная вишня’.

↑ [78]. Озерный край — горный регион в Северо-Западной Англии, в графстве Камбрия, знаменитый своими живописными горными и озерны-ми ландшафтами, вдохновлявшими многих поэтов и художников. Включен в список Всемирного наследия ЮНЕСКО.

↑ [79]. Шницель ‘Веллингтон’ представляет собой цельный кусок обжаренного мяса, обмазанный так называемым дюкселем (пюре из грибов с луком), завернутый в бекон или сыровяленую ветчину и слоеное тесто и запеченный в духовке.

↑ [80]. ‘Снежок’ — коктейль, приготовляемый из яичного ликера, лимонада, сока лайма и льда. Есть и другие варианты рецепта.

↑ [81]. Уэстерн-Айлс — северо-западная часть архипелага Гебридские острова; остров Скай — один из этих островов.

↑ [82]. Британский черный пудинг — вид кровяной колбасы из свиной или говяжьей крови, свиного или говяжьего сала и овсяной, ячменной или гречневой крупы.

↑ [83]. Пастуший пирог — картофельная запеканка с рубленым мясом, морковью и луком.

↑ [84]. Стейк ‘Пиццайола’ — стейк из говяжьей вырезки, тушеной в томатной пасте с орегано.

↑ [85]. ‘Мельба’ — классический десерт из очищенных от кожуры половинок персика, малинового джема и ванильного мороженого.

↑ [86]. ‘Woman’s Own’ — британский женский журнал о стиле жизни.

↑ [87]. Рождественские брошки — брошки с изображениями атрибутов Рождества: елки, саней Санта Клауса и т.п.

↑ [88]. “Безгрешная жизнь и безгрешная смерть” — собирательное название двух книг о христианском благочестии, написанных Джереми Тей-лором. Первоначально они были опубликованы под названиями “Правила и упражнения святой жизни” в 1650 г. и “Правила и упражне-ния святой смерти” в 1651 г.

↑ [89]. Мидлендс — центральные графства Англии, традиционный центр угледобычи и индустрии.

↑ [90]. В английском языке слово “католический” означает не только относящийся к католической религии, но также “всеобъемлющий”.

↑ [91]. В 1960-е некоторые магазины с целью стимулирования продаж выдавали покупателям специальные марки “Грин Шильд”. Марки можно было собирать, а набрав определенное количество, обменять на различные бытовые товары, такие как тостеры, садовая мебель и иг-рушки.

↑ [92]. Калвин Кулидж — 30-й президент США. Американский писатель Билл Брайсон в своей книге “Беспокойное лето 1927” так описал дея-тельность Кулиджа на этом посту: “В 1927 году Кулидж занимался государственными делами не более четырех с половиной часов в день. Остальное время он дремал. Когда Кулидж не спал, он просто сидел, положив по своей давней привычке ноги в открытый ящик стола, и считал автомобили, проезжавшие по Пенсильвания-авеню”.

↑ [93]. “Lift Up Your Hearts” — ежедневная религиозная программа, которая выходила на Радио Би-би-си с 4 декабря 1939 года по 8 мая 1965 г. во время завтрака (в 7:30). Впоследствии название несколько раз менялось, и с апреля 1970 г. передача стала называться “Thought for the Day”.

↑ [94]. Архиепископ Вестминстерский — глава Католической Церкви Англии и Уэльса.

↑ [95]. “Смерть в Венеции” — знаменитая повесть Томаса Манна, по которой режиссер Лукино Висконти снял фильм, композитор Бенджамин Бриттен написал оперу, а немецкий хореограф Джон Ноймайер поставил балет.

↑ [96]. Руперт Мёрдок — один из богатейших людей мира, медиамагнат, владелец СМИ, кинокомпаний и издательств в США, Австралии, Ев-ропе, Латинской Америке и Азии, которого редактор “Newsweek International” назвал “человеком, чье имя является синонимом неэтичных газет”.

↑ [97]. Horatio William Bottomley (23 марта 1860 г. − 26 мая 1933 г.) был английским финансистом, журналистом, редактором, владельцем газеты, мошенником и членом Парламента. Его карьера внезапно оборвалась, когда в 1922 г. он был признан виновным в мошенниче-стве и приговорен к семи годам тюремного заключения.
Артур Джон Монди (Чистый) (1 Июль 1877 г. − 28 сентября 1941 г.) — театральный продюсер, политический активист, шанта-жист, мошенник и агент MI5.

↑ [98]. “The South Sea Company” — английская торговая компания, основанная в 1711 году, фактически одна из первых финансовых пирамид.

↑ [99]. John Julius Cooper, 2-й виконт Норвич (15 сентября 1929 – 1 июля 2018) — британский исторический писатель, специалист по итальян-скому Средневековью и Возрождению, автор многочисленных книг по истории, в том числе по истории Венеции.

↑ [100]. Southend-on-Sea — морской курорт в графстве Эссекс.

↑ [101]. Экуменическое движение — движение за сближение и объединение различных христианских конфессий.

↑ [102]. Roberto Calvi (Милан, 13 апреля 1920 − Лондон, 17 июня 1982), «банкир Бога», прозванный так за тесную связь с Ватиканом, — ита-льянский банкир, председатель крупнейшего частного банка Италии “Банко Амброзиано”. В связи с банкротством этого банка в 1982 г. Кальви оказался в центре скандала и вскоре был найден мертвым. По мнению следствия, он был убит за то, что слишком много знал и слишком много украл у итальянской мафии.

↑ [103]. Хакни — один из районов Лондона.

↑ [104]. Ian Paisley (6 апреля 1926, Арма − 12 сентября 2014, Белфаст) — североирландский протестантский священник и лоялистский политик, лидер ольстерского юнионистского движения. Вдохновитель и организатор лоялистских военизированных структур. Протестантский фундаменталист, идеолог антикатолицизма. Правда, в 2000-е годы значительно смягчил прежние позиции и сыграл видную роль в севе-роирландском политическом урегулировании.

↑ [105]. В действительности такого колледжа в Оксфорде нет. Авторы художественных произведений, как правило, придумывают несуществу-ющие колледжи, чтобы избежать исков о клевете, что могло бы произойти, если бы автор описал неприятные события, происходящие в реальном учреждении.

↑ [106]. В Оксфорде “портье” называют дежурных на входе в колледжи.

↑ [107]. Alfred Edward Housman (26 марта 1859 года, Бромсгроув, Англия — 30 апреля 1936 года, Кембридж, Англия) — британский филолог и поэт. Более 25 лет (с 1911 до самой смерти) преподавал латынь в Кембридже, вел уединенный образ жизни.

↑ [108]. Примерно 30 см.

↑ [109]. Кабинетный пудинг (он же пудинг канцлера или ньюкаслский пудинг) — традиционный английский сладкий пудинг; готовится в форме на пару, из хлеба, бисквита или аналогичных ингредиентов, с кусочками фруктов и заварным кремом. Подается со сладким соусом или взбитыми сливками.

↑ [110]. “Кавалер розы” (она же “Кавалер роз”, или “Кавалер с розой”) — комическая опера Рихарда Штрауса.

↑ [111]. Evelyn Waugh (28 октября 1903–10 апреля 1966) — английский писатель, считающийся одним из тончайших стилистов в английской прозе XX века.
Harold Acton (5 июля 1904 г.–27 февраля 1994 г.) — англо-американский писатель, ученый-китаевед, коллекционер произведений искусства. Полагали, что именно он послужил прообразом Энтони Бланша в романе Ивлина Во “Возвращение в Брайдсхед”.

↑ [112]. Первый “Закон о расовых отношениях”, направленный против расовой дискриминации, был принят в Соединенном Королевстве в 1965 году. Впоследствии он был дополнен и расширен аналогичными законами, принятыми в 1968, 1976, 2000 и 2010 гг.

↑ [113]. Симфония № 5 Бетховена — одно из самых знаменитых и популярных произведений классической музыки. О главном мотиве ее первой части сам Бетховен сказал: “Так судьба стучится в дверь”.

↑ [114]. “Чу Чин Чоу” — музыкальная комедия, на сюжет сказки “Али-Баба и 40 разбойников”. Ее премьера состоялась в Театре Его Величе-ства в Лондоне 3 августа 1916 года. Спектакль шел в течение 5 лет и выдержал 2238 представлений, что более чем в 2 раза больше, чем любой предыдущий мюзикл.

↑ [115]. В Оксфорде скауты — служители колледжа, прислуживающие преподавателям и богатым студентам.

↑ [116]. Кембриджское Футлайт-ревю — это ежегодное комедийное ревю, которое организует Драматический клуб Кембриджского университета (любительская студенческая театральная студия).

↑ [117]. The Sun — британская ежедневная праволиберальная газета, известная своими скандальными и провокационными материалами из жизни знаменитостей. В период с 1970 по 2015 год для привлечения аудитории в каждом выпуске газеты на третьей странице печаталась фото-графия девушки-модели топлес.

↑ [118]. Jeremy Collier (23 сентября 1650–26 апреля 1726) — английский теолог, священник, а также известный театральный критик. В своей брошюре “Краткий обзор безнравственности и нечестия на английской сцене” он порицает творчество таких драматургов, как Уильям Уичерли, Джон Драйден, Уильям Конгрив и др.

↑ [119]. “Punch” — британский еженедельный юмористический журнал, издававшийся с 1841 по 1992 год и с 1996 по 2002 год.

↑ [120]. “Penguin Books” — британское издательство, основанное в 1935 году, специализировавшееся на издании недорогих книг в бумажных обложках. Чтобы покупателям было легче сориентироваться, книги одного жанра имели обложки одинакового цвета: детективы — зе-леного, беллетристика — оранжевого, биографическая литература — синего.

↑ [121]. “Men Only” — британский журнал, издаваемый с 1935 года. Поначалу основными темами были юмор и приключения. В нем публикова-лись произведения таких авторов, как Марио Пьюзо или Микки Спилейн. Но с 70-х годов превращается в полупорнографический.

↑ [122]. “Radio Times” — британский еженедельник о телевидении и радио, с программой передач на неделю.

↑ [123]. Генри Роберт Уизерспун (1842–1917) — английский художник-пейзажист, чьи работы на аукционах продавались по цене от 146 до 926 долларов США, в зависимости от размера. Никаких упоминаний, что он был другом знаменитого художника Джеймса Уистлера, мне найти не удалось. Скорее всего, лорд Вулмингтон это просто выдумал.

↑ [124]. Такого художника мне найти не удалось.

↑ [125]. John Atkinson Grimshaw (6 сентября 1836, Лидс — 13 октября 1893, Лидс) — английский живописец Викторианской эпохи, наиболее известный своими городскими пейзажами, изображающими туман и сумерки.

↑ [126]. Boar Lane — улица в центре города Лидса.

↑ [127]. Речь идет об акварели Уильяма Тёрнера “Гавань Фолкстон, вид с моря”.

↑ [128]. “Happy Families” — карточная игра для детей от 5 лет, цель которой, обмениваясь картами, изображающими членов разных семей, с другими игроками или забирая их, из прикупа собрать семью.

↑ [129]. Биттеры (от нем. bitter — “горький”) — крепкие алкогольные напитки (крепость может доходить до 50%), отличающиеся горьким вку-сом. К биттерам относят горькие настойки (горькие бальзамы), а также некоторые виды вермутов и ликеров.

↑ [130]. John Atkinson Grimshaw (6 сентября 1836, Лидс — 13 октября 1893, Лидс) — живописец Викторианской эпохи, известный своими го-родскими пейзажами, изображающими туман и сумерки. Уистлер, ознакомившись с творчеством Гримшоу, написал, что тот изобрел ноктюрн в живописи раньше, чем он сам. Творчество Гримшоу было почти забыто, и интерес к нему появился лишь во второй поло-вине XX века, когда прошли несколько его крупных выставок.

↑ [131]. Чиппендейл — стиль мебельного искусства (по фамилии основателя Томаса Чиппендейла).

↑ [132]. Thomas Lawrence (13 апреля 1769–7 января 1830, Лондон) — английский живописец, рисовальщик и коллекционер. Крупнейший порт-ретист Великобритании последней трети XVIII — первой трети XIX века, один из ключевых представителей раннего романтизма.

↑ [133]. Майорат (от лат. “major” — старший) — порядок наследования имущества, согласно которому оно целиком переходит к старшему в роду или семье.

↑ [134]. Женские институты — женские организации в сельской местности в Великобритании.

[enote=][/enote]

↑ [135]. “Look North” — новостная телевизионная программа BBC для Восточного Йоркшира и Линкольншира.

↑ [136]. “The Observer” — британская газета, выходящая по воскресеньям. Первая и старейшая в мире воскресная газета.

↑ [137]. “Any Questions” — это британская дискуссионная программа, в которой группа знаменитостей из мира политики, СМИ и тому подобно-го отвечает на вопросы аудитории.

↑ [138]. “Bond Street” — улица в Лондоне, известная своими антикварными лавками и магазинами, торгующими произведениями искусства.

↑ [139]. Английский канал — так в Англии называют Ла-Манш.

↑ [140]. Hawley Harvey Crippen, более известный как доктор Криппен (1862‒1910) — американский врач, убивший свою жену. Стал фигурантом одного из самых громких дел об убийстве в криминалистике XX века, поскольку оказался первым преступником, чье задержание стало возможным благодаря радиосвязи.

↑ [141]. Дежёне — завтрак (франц.)

↑ [142]. В оригинале рассказ называется “Death of a Salesperson”, что совпадает с названием самой известной пьесы американского писателя Ар-тура Миллера (на русский переведена как “Смерть коммивояжера”), которая была удостоена Пулитцеровской премии, выдержала 742 представления и 4 раза была экранизирована.

↑ [143]. Бондай-Бич — один из самых известных пляжей Австралии.

↑ [144]. В городе Милтон-Кинс находится Открытый университет (Open University) — университет открытого и дистанционного обучения.

↑ [145]. “Cosi Fan Tutte” (Так поступают все женщины) — опера Моцарта.

↑ [146]. “Woman's Own” — один из самых известных женских журналов Великобритании, где публикуются сплетни о знаменитостях, а также статьи о стиле жизни: моде, красоте, здоровье, кулинарии и т.п.

↑ [147]. Сетевые магазины Дэвида Льюиса — сеть британских универмагов, созданная Дэвидом Льюисом (евр. имя Дов Беньямин Леви; 1823–1885), британским торговцем и филантропом. Кроме всего прочего, Льюис организовал сбор денег в помощь преследуемым евреям России и сам пожертвовал 1000 фунтов (тогда 5000 долларов).

↑ [148]. Хакни — район Лондона, бывшее рабочее предместье, в прошлом отличавшееся более высоким уровнем бедности, чем в среднем по городу.

↑ [149]. Вайн-бокс — вино в картонной прямоугольной упаковке с краном.

↑ [150]. Ток-Эйч (аббревиатура, полное название Тальбот Хаус) — британская религиозно-благотворительная организация.

↑ [151]. Корнуоллский пирог — английское национальное блюдо, слоеный пирог с начинкой из кусочков мяса с картошкой и морковью.[enote=152]“I “Capuleti e i Montecchi” (Капулетти и Монтекки) — опера Винченцо Беллини. Сюжет основан на итальянских исторических хрониках и немного отличается от трагедии Шекспира “Ромео и Джульетта”. Но, как и положено в опере, “в конце все умерли”.

[/enote]

↑ [153]. В церкви Святой Маргариты в Вестминстере по традиции венчались многие поколения английской аристократии, в том числе Уинстон Черчилль.

↑ [154]. Намек на комедию Шекспира “Много шума из ничего”, один из героев которой, Бенедикт, подобно Майку, был противником брака, но в конце концов все-таки женился.

↑ [155]. “Un ballo in Maschera”(Бал-маскарад) — опера Верди.

↑ [156]. Эйджизм — дискриминация пожилых людей из-их возраста.

↑ [157]. “Spare Rib” (видимо, намек на Еву, созданную из ребра Адама) — культовый британский феминистский журнал, выходивший с 1972 по 1993 год.

↑ [158]. Тюрьма Холлоуэй — тюрьма в Лондоне, первоначально для всех правонарушителей, а с 1903 года — только для женщин. До своего закрытия в 2016 году была крупнейшей женской тюрьмой в Западной Европе. Знаменита тем, что служила местом заключения суфра-жисток, а также тем, что здесь некоторое время провел Оскар Уайлд.

↑ [159]. Фестивал-холл (“Ройял фестивал-холл”) — концертный зал в Лондоне, один из главных центров музыкальной жизни города. Построен в конце 1940-х ‒ начале 1950-х гг. на территории Всемирной выставки, по техническому оснащению является и поныне одним из самых совершенных в Европе.

↑ [160]. “Моя последняя герцогиня” — стихотворение Роберта Браунинга, представляющее собой монолог некоего герцога, рассказывающего, как он приказал убить свою прежнюю жену — “последнюю герцогиню»” Его рассказ во всех деталях совпадает с историей, поведанной Майлзом Деборе.
Предполагается, что прообразом рассказчика из стихотворения Браунинга стал Альфонсо II д'Эсте, пятый герцог Феррары (1533–1598), на что намекает эпиграф стихотворения: Феррара.
В 1558 году Альфонсо женился на Лукреции де Медичи, 14-летней дочери Козимо I Медичи, великого герцога Тосканы. В 1561 го-ду, через два года после свадьбы, Лукреция умерла. Существовало серьезное подозрение, что она была отравлена своим мужем. Впро-чем, более вероятно, что причиной ее смерти стал туберкулез, а слухи об отравлении распустили враги Альфонсо II.

↑ [161]. Хенли — скорее всего, Хенли-он-Темс, город в графстве Оксфордшир Юго-Восточной Англии, как нетрудно догадаться, на Темзе.

Отличный рассказ :good:

1. Читая рассказ, я сразу вспомнил сюжет фильма Валерия Тодоровского “Любовник” (с О. Янковским и С. Гармашом). Но не знаю, знаком ли В. Тодоровский с творчеством Барнарда.
2. В финале — очень изящный и неожиданный поворот. Я о нём — увы! — не догадался, хотя подсказки, как мне кажется, в рассказе имеются.

В сборник ‘Смерть коммивояжера и другие несвоевременные кончины’ добавлен очередной перевод — ‘Деловое сотрудничество’.
Роберт Барнард с своем репертуаре. Удивляет, что Альфред Хичкок не включал этого автора в свои сборники. Как раз именно то, что ~~Доктор~~ Хичкок прописал :crazy:

Хотя... откуда мы можем это знать. На русский язык из знаменитых сборников режиссера перевели (думаю) небольшую часть.
Спасибо за перевод!

Следующий рассказ из этого сборника — ‘Кошмар, а не ребенок’ — уже готов и вскоре будет добавлен в тему.

Однозначно, понравилось :good:

Я такие рассказы называю “из серии "вор у вора дубинку украл"”.

Я всё гадал, кто же из этого "треугольника" станет жертвой. И тут вдруг появился четвёртый участник — и жертв стало уже две.
А вот финал мне не очень понравился. Он, на мой взгляд, уводит сюжет в сторону.

К детективному жанру ни каком боком. Но небольшая (5-6 стр.) история, который гласит о том, что: двигаясь по служебной лестнице вверх, не забывайте о тех, кого можете встретить, когда будете падать. И по дороге случается разное.

Очень забавный рассказ.
Лёгкость совершения убийства стыкуется с лёгкостью детского отношения к этому убийству.

Добавлен очередной рассказ. “Ошибка”
Совет. Перед прочтением хорошо покушайте :crazy:

По моему, это т. н. “рассказ с преступлением”, и больше подходящий для публикации в каком-нибудь гастрономическом путеводителе по гостиницам Англии, а не EQMM. Из-за маленького объема сюжет достаточно предсказуем с какого-то момента, хотя некоторое время мне казалось, что матрона таинственно скончается подобно мужу после трапезы с “Веллингтоном”, и сюжет сфокусируется на этом.
Впрочем, рассказ остается привлекательным, не смотря на затянутое начало. Спасибо переводчику!

Можно сказать, очередная вариация на тему "смерть в лифте".

   Это даже не “стокгольмский синдром”.
   Это что-то другое. Жертва берёт на себя главенствующую роли и из "жертвы" превращается в "охотника".

   Отличный рассказ и отличный перевод. Леди Эстер, спасибо!

Р. Барнард: Смерть продавщицы (авт. сборник)

Р. Барнард: Смерть продавщицы (авт. сборник)

Женщина в шкафу

Деловое сотрудничество

Надёжнее, чем развод

Деловое сотрудничество

Сестры?

Пострадавшая сторона

Кошмар, а не ребёнок

Ошибка

Ошибка

Сёстры

Просто ещё одно похищение