Р. Дэвис "Избранный" (1967) +
Добавлено: 19 сен 2021, 10:02Автор Клуб любителей детектива
Номинант: Алгис Будрис: Роберт Л. Фиш: Миниатюры Хохмана* доп. информация:* "The Hochmann Miniatures" by Robert L. Fish; "Argosy", март 1966 г.║Форум "Клуб любителей детектива", переведен, скоро Шарлотта Армстронг: 
Данные о каждом рассказе в примечании к названиям рассказов |  |
-
ВНИМАНИЕ
Весь материал, представленный на данном форуме, предназначен исключительно для ознакомления. Все права на произведения принадлежат правообладателям (т.е согласно правилам форума он является собственником всего материала, опубликованного на данном ресурсе). Таким образом, форум занимается коллекционированием. Скопировав произведение с нашего форума (в данном случае администрация форума снимает с себя всякую ответственность), вы обязуетесь после прочтения удалить его со своего компьютера. Опубликовав произведение на других ресурсах в сети, вы берете на себя ответственность перед правообладателями.
Публикация материалов с форума возможна только с разрешения администрации. -
Р. Дэвис "Избранный"
КОГДА он вернулся домой, было около семи. Под дверью лежало письмо, подписанное от руки. Пухлый, дорогой на вид конверт с черной окантовкой по краям источал аромат лежалой пудры для лица. Для миссис Винс было характерным собирать старомодные траурные конверты, однако ощущение надвигающейся катастрофы, которое сейчас испытывал Руфус, не имело ничего общего со смертью. Несколько секунд он молча смотрел на пятнышко сургуча размером с пенни, которым был запечатан клапан конверта. Другие сообщения, полученные им от миссис Винс за последние два года, никогда не отправлялись в столь церемонном конверте. Внутри оказался лист линованной бумаги, вырванный из дешевенького блокнота.
С напряженной сосредоточенностью, сдвинув брови, Руфус прочел послание. Мелкие буквы, написанные зелеными чернилами, не доставляли ему особых трудностей при чтении, а некоторые его раздумья над такими словами, как "устный", "категория" или "сентиментальный", которые его мягкие губы беззвучно произносили по слогам, происходили от его неуверенности в понимании значения этих понятий.
"Сэр,
отвечаю на ваш вчерашний устный вопрос, касающийся вашего дальнейшего проживания в коттедже Брихан. Я решила не продлевать вам аренду, срок действия которой истекает 30 июня. Это мое окончательное решение.
Коттедж непригоден для проживания людей, независимо от того, относите вы себя к этой категории или нет. Он у меня как бельмо на глазу, и я намерена уже в этом году стереть его с лица земли. То, что вы намереваетесь жениться и продолжать жить в коттедже с какой-нибудь фабричной девкой из города, и то, что мой отец из сентиментальных соображений предоставил вашему деду аренду на семьдесят пять лет за ничтожную сумму в сто фунтов, меня совершенно не касается.
Мне никогда не нравилось присутствие в моем поместье вашего жалкого семейства, и я не потерплю, чтобы кто-то из его членов оставался здесь дольше, чем это разрешено законом, или чтобы какая-нибудь визгливая потаскушка в брюках топтала мою землю своими босыми ногами. Хотя после смерти вашей матери вы избавились от надоедливой домашней птицы, но шум мотоцикла, который вы тогда купили, раздражал меня даже больше, нежели крики петуха. Так что убирайтесь.
Искренне ваша,
Одри П. Винс".
Руфус словно наяву видел, как испещренная коричневыми крапинками рука миссис Винс с пальцами, унизанными кольцами с драгоценными камнями, уверенно и непоколебимо двигалась от слова к слову. Оскорбление, содержавшееся в письме, не сразу привело его в ярость. Уж очень стиль послания соответствовал характеру и репутации миссис Винс. Хотя еще с детства он знал, что она могла вести себя иначе. Теперь постепенное осознание того, что у нее было дьявольское право вышвырнуть его из дома, который он фактически унаследовал от своего отца, встало перед ним во всей ужасающей реальности. Он никогда не верил, что она решится на подобное.
Первоначальный шок пока не давал возможности здраво оценить масштабы катастрофы. Руфус пошел на кухню, чтобы заварить чай, который он всегда заваривал, как только приезжал на мотоцикле домой с работы — а работал он на фабрике в ближайшем городке. Ожидая, пока на плите закипит чайник, он то и дело бросал на стол настороженные взгляды. Конверт с черной окантовкой был как посланник из вещего сна.
Руфус рассеянно огляделся по сторонам. Его окружали знакомые предметы. И все же у него вдруг появилось ощущение, что он стал в этой кухне незваным гостем.
Поморщившись, он взял со стола письмо и положил его в карман своей кожаной куртки. Потом, как обычно в погожие вечера, наполнил кружку чаем и уселся под грушевым деревом, крона которого бросала тень на плохо закрывавшуюся входную дверь коттеджа — побеленного здания, построенного еще в шестнадцатом веке. В этом коттедже Руфус родился.
Майское солнце заливало мягким вечерним светом ухоженный сад. Руфус начал перечитывать письмо. Потом прервался, сходил в гостиную за старым, потрепанным словарем и продолжил чтение, периодически отыскивая в справочнике слова, которые все еще его озадачивали.
Пытаясь сосредоточиться, Руфус выпятил вперед квадратную челюсть и еще раз внимательно перечитал письмо.
Фраза "Это мое окончательное решение" колоколом билась в его голове. Четыре слова разрушили все его планы на будущее. Ему не сразу пришло в голову, что в создавшейся ситуации могла сыграть немалую роль и его природная медлительность. До вчерашнего дня он все откладывал визит к жестокой хозяйке поместья Плас-Йолин по поводу продления аренды, хотя его мать несколько раз напоминала ему об этом во время своей последней болезни. Он просто отказывался верить в то, что миссис Винс выгонит его, когда пробьет последний час и настанет тот самый день, который был указан в пожелтевшем от времени документе. Сотни лет предки его матери жили в коттедже Брихан. Они поселились там задолго до того, как семья миссис Винс купила Плас-Йолин.
Медленно повернув голову, Руфус посмотрел налево. За садом и ольхой, растущей возле канавы, он мог видеть обширный склон дерновой земли, в центре которого высился большой кипарис, раскинувший ветви чуть ли не до земли. Дальше, за кипарисом, венчая склон, стоял прямоугольный особняк из красновато-коричневого камня, освещенный лучами заходящего солнца. В этот закатный час Руфус иногда видел, как миссис Винс спускалась по склону со своим бульдогом. У нее всегда была с собой сумка, откуда она доставала хлеб и бросала его птицам и диким уткам, плававшим по речушке, протекавшей ниже. Сумка из гобеленовой ткани была знакома Руфусу с детства, но только в прошлое воскресенье он неожиданно узнал, что миссис Винс держит в ней еще и бинокль.
Этим вечером миссис Винс нигде не было видно. Руфус сидел, размышляя о событиях прошлого воскресенья. Он был не в силах понять, чем такая крохотная вольность, совершенная его девушкой, могла вызвать столь бурную реакцию, отраженную в письме. Всего-то несколько ярдов прошла Глория по земле Плас-Йолин. И что плохого в том, что девушка носит брюки или ходит босиком по мягкой траве? Что плохого, если девушка, за которой он ухаживал, вдруг завизжала, когда на берегу речушки он погнался за ней, и они вдвоем упали на землю? Они же не скидывали с себя одежду.
Руфус считал, что прошлое воскресенье было лучшим днем в его жизни. Еще до обеда он привез Глорию из города на своем мотоцикле. Глория впервые посетила коттедж, которым он так часто хвастался на фабрике.
Ей, выросшей в убогом типовом домишке, очень понравился коттедж Руфуса в поместье Плас-Йолин, и через полчаса, когда они сидели под этим же грушевым деревом, он попросил ее выйти за него замуж, и она ответила согласием. Она громко смеялась и даже визжала в саду, бегала босиком по траве на берегу речки. Ей ведь всего восемнадцать. Потом, когда он пошел в дом, чтобы поставить на плиту чайник, она перепрыгнула через узкую разделительную канавку и оказалась на земле миссис Винс… Вскоре после этого Глория буквально влетела в коттедж. Дрожа от страха, она рассказала Руфусу, что какая-то странная женщина в драном меховом пальто с криком выскочила из-за большого дерева на склоне. В одной руке у женщины был бинокль, а другой она удерживала на поводке жуткого бульдога. Потребовалось довольно много времени, чтобы успокоить Глорию. Руфус рассказал девушке несколько баек о странностях миссис Винс; часть этих историй он слышал еще от своей матери.
Собственно, Руфус практически никогда не вспоминал о том, что его семья арендовала коттедж Брихан. Он всерьез задумался об этом лишь тогда, когда Глория сказала, что выйдет за него замуж.
И уже в то воскресенье он мысленно твердил сам себе, что обязательно должен подъехать к особняку, чтобы рассказать миссис Винс о девушке, которая по незнанию пересекла разделительную канаву. Однако прошло три дня, прежде чем он нанес-таки этот визит. Он купил в городе дорогую замшевую куртку и даже подстригся во время обеденного перерыва. По дороге домой он нарвал для миссис Винс полевых цветов, но, обеспокоенный тем, что может снова надолго отложить столь важный разговор, забыл о букете и, оседлав мотоцикл, заставил себя поехать к хозяйке поместья. Он просто не хотел слышать ее воплей, говорил Руфус сам себе; ведь он терпеть не мог женских истерик.
Однако миссис Винс, казалось, находилась в добром расположении духа, когда в половине восьмого Руфус появился в дверях кухни Плас-Йолин.
— Ну-с, молодой человек, чего вы хотите? — спросила миссис Винс, указывая Руфусу на невысокую скамеечку рядом с комодом.
Руфус собирался сказать, что девушка, которая случайно оказалась на чужом участке земли, готова выйти за него замуж. Однако не успел, поскольку миссис Винс затеяла разговор с пятью кошками, которые одна за другой начали вбегать в кухню уже через минуту после того, как приехал Руфус.
— Мы не допустим, — ворковала миссис Винс, обращаясь к кошкам, — чтобы всякие горластые девчонки вторгались на мою собственность, не так ли, мои милые крошки?
Миссис Винс принялась неторопливо кормить кошек печенкой, которую она брала прямо пальцами со сковородки, стоявшей на плите.
Руфус сделал над собой усилие и произнес:
— Я приехал по вопросу аренды коттеджа Брихан. Мама говорила мне о ситуации. И у меня есть документ с датой…
Миссис Винс, казалось, не слышала. Она сказала одной из своих кошек:
— Куини, завтра тебе придется проглотить таблетку!
Немного помолчав, Руфус попробовал снова.
— Моей девушке очень понравился коттедж Брихан.
С минуту миссис Винс пристально смотрела на Руфуса, не говоря ни слова, а затем произнесла:
— Можете идти. По поводу аренды я напишу вам завтра.
Руфус покинул кухню в смешанных чувствах. Ему вдруг стало понятно, что он никогда особенно не боялся миссис Винс. И когда он на полной скорости мчался по дороге, ему пришла в голову мысль, что, возможно, было большой ошибкой перестать приходить в Плас-Йолин, чтобы спросить, не нужно ли собрать для хозяйки ежевику на склонах Майнид-Бэр или поискать грибов в полях Кер-Тегид, как он делал это раньше, прежде чем устроился работать на фабрику в городе. Не поэтому ли вскоре после смерти его матери миссис Винс прислала ему грубое письмо о вони из-за домашней птицы и о громком кукареканье петуха? То письмо он счел просто смешным; даже показал его ребятам на фабрике. Но что-то все же подсказало ему, что от домашней птицы надо избавиться.
Руфус поднялся со скамьи, стоявшей под грушевым деревом. Странная тишина, на которую он обратил внимание еще на кухне, наполняла и сад. Ветер не шелестел листвой; и даже птицы молчали. Руфус отчетливо слышал, как колотится его сердце. Он начал ходить взад-вперед по тропинке. Теперь до Руфуса дошел смысл слов миссис Винс, обращенных ею к кошкам, о том, что никому не позволено вторгаться на ее собственность.
Руфус остановился под деревом, сорвал цветущую ветку груши и рассеянно на нее посмотрел. Грушевое дерево принадлежало ему, Руфусу! Мать рассказывала, что его посадили как раз в тот день, когда он родился. Иногда урожай был настолько хорош, что они продавали груши оптом мистеру Харрису, и вырученные деньги всегда предназначались ему, Руфусу.
Расхаживая туда-сюда, Руфус хлопнул веткой по ноге — только лепестки полетели. Смятение в его сердце нарастало. Казалось, что сад, как и кухня, уже больше ему не принадлежит. В тот день и она там ходила; осквернила землю.
Руфус швырнул ветку в направлении склона Плас-Йолин. Ему не хотелось возвращаться в дом. Он прошел через ивовые заросли, улегся на берегу речки и стал глядеть на чистую, безмятежно текущую воду. На зеленоватой поверхности он увидел отражение своего лица. Подхватил с земли камешек и швырнул его в это лицо. В груди Руфуса нарастало напряжение. Он перевернулся на спину и зажал ладони между ног. Пот заливал Руфусу глаза.
Купол безмятежного вечереющего неба и шепот журчащей воды на некоторое время успокоили Руфуса. Крохи здравого смысла подсказывали ему, что потеря коттеджа Брихан, в общем-то, не была вопросом жизни и смерти. Но Руфус думал о миссис Винс. Что бы такое сделать? Как бы ее умаслить каким-нибудь поступком или услугой? Он вспомнил, что, когда был еще подростком, она просила его выполнять для нее кое-какую работу: например, подбирать упавшие с деревьев ветки, поджигать осиные гнезда (для этого она заставляла его надевать шляпку с вуалью) и даже — изредка — расчесывать ее спутанные волосы. Но что он мог сделать сейчас? Миссис Винс уже давно практически не общалась с людьми.
Руфусу никак было не избавиться от мыслей о хозяйке поместья. Вернулись полузабытые воспоминания. Когда ему было около двенадцати, он сильно удивил свою мать, рассказав ей о том, как в Плас-Йолин его отвели наверх и показали шестерых только что родившихся котят! Вскоре после этого миссис Винс вышла на берег речки, где Руфус удил рыбу, и сказала, что хочет, чтобы он утопил трех котят. На кухне, за дверью, у нее был приготовлен таз с водой; и она стояла, наблюдая за тем, как он держал под водой шевелившийся холщовый мешок, перевязанный у горловины. Миссис Винс сказала, что эти три котенка были самцами. Руфусу пришлось выкопать рядом с теплицами яму и похоронить мешок, не развязывая его.
Она никогда не платила ему за работу деньгами; только дарила подарки: старый "волшебныйфонарь"*и цветные слайды к нему, набор домино, коробку с карандашами и даже кукольный домик. Ее большие карие глаза смотрели на него спокойно, без раздражения. Однажды, когда она спросила: "Тебя что, в школе считают дурачком?", а он ответил: "Да, я самый отстающий в классе", он впервые услышал, как она громко рассмеялась. И выглядела она при этом очень довольной. Все это, насколько он помнил, произошло, когда в Плас-Йолин перестали приезжать гости, и когда все слуги постепенно уволились. Мать Руфуса говорила, что люди больше не будут мириться с плохими манерами миссис Винс. Однако кое-кто в городе утверждал, что миссис Винс очень образованна и весьма умна, так что, по всей видимости, в спорах, касающихся ее собственности, она всегда будет одерживать верх.Имеется в виду диапроектор.
Обрывки других историй об этой женщине всплыли в памяти Руфуса. Рассказы, услышанные от взрослых, знавших миссис Винс еще до того, как она отгородилась от людей. Так, Мэтьюз, друг его отца и бывший управляющий поместьем, говорил, что какое-то время она и ее первый муж жили среди африканских дикарей, изучая их обычаи. Никто точно не знал, как и где скончался ее муж. Так же не было полной ясности о смерти ее второго супруга. Раньше, бывало, миссис Винс на несколько месяцев уезжала из Плас-Йолин, однако когда умер ее отец, она больше никогда не покидала своего старого дома. Именно тогда в Плас-Йолин перестали видеть и ее второго мужа. Миссис Винс превратилась в настоящую затворницу, исключая те моменты, когда раз в месяц она заказывала из города "Даймлер" и ездила на нем, как говорили, закупать вино у Дрэппла и приобретать в аптеках средства для ухода за лицом. Но потом даже эти поездки прекратились, и все необходимое доставлялось в Плас-Йолин фургончиками торговцев или почтой.
Нет, ее ничем нельзя было умаслить. Руфус поднялся на ноги. Свет закатного солнца начал меркнуть, но он все еще мог отчетливо видеть фасад особняка, двенадцать темных, пустых окон и осыпающийся бетонный козырек над крыльцом, которым теперь больше не пользовались. Повинуясь внезапному порыву, Руфус двинулся вниз — к узкой, заросшей сорняками канаве, которая отмечала границу участка, относившегося к коттеджу Брихан.
У края канавы Руфус остановился. Если идти к миссис Винс, подумал он, то нужно подготовиться к разговору, привести себя в более спокойное состояние, чем то, в котором он находился сейчас. Кроме того, приближаться к особняку этим путем было запрещено. Возможно, она наблюдает за ним в бинокль, стоя за одним из окон.
Мерный ритмичный звук вывел Руфуса из состояния нерешительности. В пятидесяти ярдах от противоположного берега речки медленно двигался поезд, который прибудет в город в 19:40. Движение вагонов по неровному лугу напомнило Руфусу о горькой обиде его матери на семейство Плас-Йолин.
Обман, совершенный еще до прокладки железной дороги, Руфуса никогда особо не волновал, хотя он не раз слышал эту историю от матери. В конце девятнадцатого века ее отца, который не умел ни читать, ни писать, отец миссис Винс убедил арендовать по низкой цене не только ветхий коттедж Брихан, но и значительное количество акров бесполезных лугов за рекой. Приманкой послужило условие аренды коттеджа на целых семьдесят пять лет и доплата всего в сто фунтов за участок земли на берегу реки. Таким образом, у семьи Руфуса даже остались кое-какие деньги на текущий ремонт коттеджа. Но менее чем через два года после сделки по участку бесполезной земли за рекой была проложена железнодорожная ветка к строившемуся на западе портовому терминалу. Отец миссис Винс знал об этом проекте и, как с обидой рассказывала Руфусу мать, получил большую выгоду от прав на железнодорожные перевозки. Он объяснял это тем, что хотел сохранить нетронутый участок природы от разрушения. Ведь если бы эти луга приобрели другие люди, они могли бы построить там вредные для земли заводы и фабрики. А о том, что ежедневно по железной дороге будет проходить несколько экспрессов и товарных поездов, лукаво умалчивалось.
Хмуро наблюдая за тем, как последние вагоны поезда исчезают в дымке заката, Руфус вспомнил, что его отец говаривал, будто миссис Винс не причастна к этому грязному трюку. Но не проявляла ли сейчас дочь подлую натуру своего отца? Руфус не мог поверить, что она намеревается стереть коттедж Брихан с лица земли. Может, она хотела его отремонтировать и продать или сдать в аренду по цене, которую, как она знала, Руфус никогда не смог бы себе позволить? Но у нее и так было много денег — все это знали. Или она просто хотела, чтобы с глаз долой исчез он сам, Руфус — последний мужчина в поместье?
Обратно к коттеджу Руфус зашагал быстрым шагом, как человек, принявший решение. И все же, когда он вошел в сумрачную гостиную с низким потолком, его снова охватила неуверенность. Руфус стоял, молча окидывая взглядом потемневшую от времени мебель, похожий на пещеру камин, тусклые гравюры на стенах. Он был не в силах зажечь лампу, заняться приготовлением ужина. Его охватил какой-то суеверный страх, словно все в коттедже принадлежало уже кому-то другому.
Руфус стряхнул с себя оцепенение. Стоя в багровых отблесках света, проникавшего через небольшое оконце, он еще раз перечитал письмо в поисках намека на какой-нибудь выход. Намека он не нашел. Зато в его разум проникло осознание вызова. Впервые после смерти родителей ему предстояло в одиночку самостоятельно решить важное дело.
Руфус зажег лампу, нашел редко используемый набор канцелярских принадлежностей и сел за стол. Дальше фразы "Дорогая мадам, я был рад получить ваше письмо..." дело не пошло. Инстинкт подсказывал Руфусу, что он должен попытаться уговорить миссис Винс. Но каким образом? Промучившись над письмом с полчаса, он бросился на второй этаж, разделся догола, спустился на кухню, чтобы умыться в раковине, затем вернулся наверх и стал втирать ароматическое масло в свои жесткие черные волосы. После этого он оделся в новые хлопчатобумажные брюки и элегантную куртку из зеленой замши, которая обошлась ему больше, чем в недельную зарплату.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
Когда Руфус скрылся внутри коттеджа Брихан, Одри Винс положила бинокль в сумку из гобеленовой ткани и в сопровождении равнодушного старого бульдога, следовавшего за ней по пятам, вышла на склон, ведущий к берегу речки. Удобно устроившись за массивным стволом кипариса, она стала наблюдать. В течение почти часа она внимательно смотрела через бинокль на лицо Руфуса, следила за его блужданиями по саду и берегу. Видимость была отличной.
Одри Винс знала, что, сидя под грушевым деревом, Руфус сверялся со словарем. Когда он яростно швырнул в ее сторону ветку, она испытала странное удовольствие. Ей было приятно видеть то напряжение, с которым Руфус расхаживал по саду, представлять его ошеломление при чтении ее письма с намеренно запутанной лексикой.
— Пойдем, Миа. Хорошая моя, пойдем домой.
Тучная сука хрюкнула, моргнула и неуклюжей походкой последовала за хозяйкой. Одри Винс поднималась по склону, бросая внимательные взгляды направо и налево. Она выходила каждый вечер не только для того, чтобы покормить птиц. Ей нравилось перед сном обозревать свои владения. А еще ей нужно было увидеть поезд, идущий в город к 19:40. По этому поезду она определяла точное время, поскольку все часы в ее доме нуждались в ремонте. Но, если по совести, то ни кормление птиц, ни прохождение поезда на самом деле не имело для нее никакого значения.
Одинокая жизнь Одри Винс скрашивалась тем, что она имела возможность наблюдать за Руфусом. Несколько лет, из различных укромных мест она регулярно следила за ним в мощный цейсовский бинокль. Этот молодой человек возродил ее интерес к исследованиям, начатым во время давних путешествий в странах, далеких от Уэльса, и она часто делала заметки о своих наблюдениях в бухгалтерской книге, которую хранила запертой в старом секретере.
По мнению Одри Винс, выдающаяся вперед челюсть, широкий нос и по-цыгански черные волосы этого крепко сбитого парня несли в себе явные черты атавизма. К сожалению, Руфус обладал примитивным интеллектом, как это нередко бывает в юном возрасте у лиц с запоздалым умственным развитием. Однако этот отпрыск древней расы одновременно знаменовал собой триумф породы над упадком цивилизации. В своей семье он родился поздно. У матери Руфуса — неграмотной женщины — были еще дети; но все три мальчика умерли в младенчестве. И только Руфус выжил, подрос и расцвел — если не умственно, то физически уж точно.
За исключением тех случаев, когда, будучи мальчиком, а затем подростком, он приходил в Плас-Йолин и выполнял мелкие поручения, все выводы и суждения Одри Винс были сформированы исключительно благодаря оптической силе ее бинокля. Она была в курсе всего, чем занимался Руфус, когда он был вне коттеджа. Дни, которые он проводил внутри дома, были наполнены для нее тоскливым ожиданием. Ни одно его купание в речке не проходило без ее пристального наблюдения, хотя иногда, среди ив и камышей, он был, как выдра, еле заметен. И зимой, конечно, он много времени проводил внутри коттеджа.
— Пойдем, милая. Сегодня вечером к нам придет гость.
Миа, чей маленький закрученный хвостик неожиданно задрожал, подняла на хозяйку осуждающий взгляд, столь свойственный ее породе. Одри Винс поднялась к балюстраде, ограждавшей переднюю террасу. Она остановилась у разбитых солнечных часов, чтобы еще раз окинуть взглядом холмистую местность с далекими рощицами, тихую речку и луга по обоим берегам — все это были ее владения.
Несмотря на то что вечер был теплым и безветренным, на Одри Винс была длинная, потрепанная шуба из коричневого горностая. К ее спутанным волосам, неумело выкрашенным темно-рыжей краской, была приколота бархатная шляпка табачного цвета. Густо напудренное лицо, жирно подведенные глаза делали Одри Винс похожей на томную барышню со старых черно-белых открыток. Казалось, хозяйка поместья навсегда осталась там — в умершем прошлом. Однако такое впечатление было обманчивым. Ни в походке Одри Винс, ни в ее поведении не было никаких признаков безволия или слабости. Энергичным шагом она шла к боковой террасе. Госпожа, знающая себе цену.
Ее внешнее спокойствие тоже было обманчивым. В глазах Одри Винс всегда таилась некоторая настороженность, и бинокль она носила с собой не только для наблюдения за Руфусом. Она бдительно высматривала в своем поместье браконьеров и бродяг, хотя подобные типы забредали на ее земли крайне редко. Когда ей случалось обнаружить чужака в пределах своих владений, она обычно устраивала жуткий скандал. Коммивояжеры, в обязанности которых входило посещение всех местных жителей, очень не любили приезжать в Плас-Йолин; а мистер Пауэлл, адвокат Одри Винс, точно знал, как далеко он может зайти в разговоре с хозяйкой поместья во время их ежеквартальных встреч, которые проходили исключительно на кухне. Одри Винс оборвала практически все контакты с внешним миром. Теперь только ее любимые животные составляли ей компанию.
— Бедняжка Миа! Завтра мы не будем так долго гулять. Обещаю! Ну, идем же.
Наконец они добрались до боковой террасы, не огражденной балюстрадой.
— Один цветочек для нас, моя милая, — пробормотала Одри Винс, — а потом пойдем в дом.
Она пересекла мощеный двор позади особняка. Рядом с заброшенными теплицами, внутри которых валялись садовые инструменты и опрокинутые цветочные горшки, была одна более-менее ухоженная клумба, где росли желтые примулы вперемешку с тщательно подстриженными розовыми кустами. Эта клумба была единственным свидетельством былой страсти Одри Винс к выращиванию цветов.
Когда в тот теплый день Одри Винс выходила из дома, она заметила, что один бутон белой розы вот-вот готов раскрыться. Она сорвала цветок, и капли влаги от утреннего полива упали ей на запястье. Одри Винс улыбнулась и вдохнула тонкий аромат. Подняв цветок, как знамя, она направилась к кухонной двери все той же спокойной и уверенной походкой. У нее еще была масса времени.
Просторную кухню окутали сумерки. Но для того, чем занималась Одри Винс, было достаточно света из эркерного окна без занавесок. Из этого окна открывался вид во двор и на цветочную клумбу, в земле которой давным-давно была похоронена прежняя любимица Одри Винс — предшественница Мии. Свечи в доме зажигали только в случае крайней необходимости.
Одри Винс порылась в ящике старого буфета и достала серебряную вазу в форме узкого конуса.
Из-за приоткрытой внутренней двери донеслись легкие шуршащие звуки. Пять кошек вбежали в кухню из гостиной. Все кошки были одинакового рыжего окраса. Они мяукали и, задрав хвосты, кружили вокруг своей хозяйки.
— Да, да, мои милые, — сказала она. — Через минуту ваши тарелочки будут полны.
Напевая себе под нос, Одри Винс подошла к почерневшей от времени раковине.
В глубокой нише с вытяжной трубой помещалась чудовищного вида кухонная плита эдвардианскойэпохи*. Плита давно не действовала. Прямо перед ней были установлены три переносные керосиновые плитки, на которых стояли накрытая крышкой сковорода, железная кастрюля и оловянный чайник. Полки огромного шкафа, встроенного в заднюю стену, были заполнены посудой, разнообразными банками и консервами. Длинный стол, стоявший в центре кухни, был еще более переполнен. На нем громоздились битком набитые бумажные пакеты, коробки из-под печенья, груды немытых тарелок и блюдец. Тут же лежали две стопки журналовВ истории Великобритании так называется период с 1901 по 1910 годы, когда правил король Эдуард VII.Geographical*, череп овцы, куча овощных очисток, старая деревянная кофемолка, шляпная коробка из кожзаменителя, птичья клетка, используемая для хранения мяса, несколько конфетных коробок, набитых письмами, и небольшой дорожный секретер из розового дерева.Журнал Британского Королевского географического общества, основанный в 1935 году.
Когда был открыт кран с холодной водой, в трубах послышался хрип, напоминавший стонущий кашель. Этот звук, как ни странно, нравился миссис Винс. Продолжая напевать, она поставила розу в вазу с водой, а саму вазу поместила возле красивого канделябра. Затем она отступила назад и полюбовалась эффектной композицией. Вытащив из волос пару длинных заколок, Одри Винс сняла с головы свою роскошную бархатную шляпку.
— Он ведь просто глупый мужлан, правда, Куини?
Старшая кошка, ее любимица, запрыгнула на стол.
— Думал, что будет кувыркаться здесь с этой девчонкой, и что они будут плодиться тут, как кролики!
Одри Винс нарезала ломтиками холодную печень, которую взяла со сковороды, и разложила бурые кусочки по блюдцам — для каждой кошки отдельно. Куини получила угощение первой. Бульдог Миа дождалась, пока хозяйка достанет из кастрюли кусок говядины, а получив мясо, с минуту угрюмо стояла над ним, как будто раздумывая, начинать ли есть прямо сейчас или немного погодя. Наконец, Одри Винс положила и себе оставшуюся порцию печени, отрезала кусок хлеба от буханки из буфета и достала из вместительного дубового сундука полбутылки шампанского. После этого она сняла с себя шубу, примостилась на хлипком стуле и встряхнула салфетку.
Несколько раз в день Одри Винс и ее животные питались такими скудными блюдами. Последняя вечерняя трапеза обычно проходила сразу после того, как поезд-экспресс в 23:15 отправлялся на запад в сторону строившегося порта.
Оберегая свои превосходные вставные зубы, Одри Винс ела с крайней осторожностью. Закатный свет, проникавший сквозь покрытое многомесячной пылью эркерное окно, стал еще более тусклым, но она пока не зажигала свечей.
Покончив с едой и допив последние капли шампанского, Одри Винс продолжала сидеть за столом. В полумраке кухни ее заляпанное керосином платье из бежевого шифона казалось воздушно неземным.
Она превратилась в недвижную тень. Это было похоже на медитацию или религиозно-духовное упражнение. Миа, неподвижным пятном лежавшая возле стула на кокосовой циновке, крепко уснула. Все пять кошек, как вереница сытых сирот, поджав хвосты, друг за другом устремились из кухни наверх. В гостиной у каждой имелась колыбелька из красного дерева, изготовленная по чертежам их хозяйки пожилым столяром, который когда-то работал в Плас-Йолин.
Одри Винс слегка пошевелилась и, повернув голову туда, где лежала Миа, вполголоса произнесла:
— Это ведь было в прошлом январе, когда речка на целых две недели замерзла... Нет, не прошлой зимой. Тогда был сильный ветер. И ливни... В каком году я жгла стулья, чтобы нам было теплее? Идиот-керосинщик тогда так и не пришел. Потом кончились свечи и спички; и я пользовалась электричеством. В ту зиму умерла одна из дочек Куини. И как раз в тот год он пошел работать на фабрику.
Время в жизни Одри Винс давно потеряло всякий смысл. Десять лет для нее могли равняться году. Однако в последнее время ее начал одолевать страх перед очередной суровой зимой. Зимы, казалось, стали длиннее и холоднее. Одри Винс страшила вынужденная зимняя маета. Наступление весны тоже виделось невыносимо долгим, оттягивающим время, когда ее дитя природы снова станет доступен для наблюдения, когда он будет бегать среди цветущих деревьев и плескаться в реке. Его появление во дворе коттеджа придавало ей уверенности, возвращало интерес к жизни. А все другое: визиты надоедливых торговцев, приезды в поместье адвоката — отходило на второй план.
Одри Винс снова погрузилась в молчание. Предметы в кухне были почти совсем неразличимы. Откуда-то издалека донесся пульсирующий звук. Вскоре он превратился в ритмичный рев мотора. Одри Винс поднялась со стула и нащупала на столе коробок спичек. Но шум мотора начал стихать, и она оставила спички лежать на месте. Снова наступила тишина.
Одри Винс откинулась на спинку стула.
— Не сейчас, милая, — сказала она заворочавшейся во сне собаке. — Позже... Да, позже.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
Луч мотоциклетной фары скользнул по высоким воротам Плас-Йолин, но Руфус даже не глянул в ту сторону. Ворота были открыты и, насколько он знал, они останутся открытыми всю ночь. Он уже давно этому не удивлялся. Поговаривали, что таким образом миссис Винс старалась заманить на территорию поместья бродяг, чтобы напугать их, схватить, а затем передать полиции. Но кое-кто утверждал, что ворота были открыты в течение многих лет, поскольку миссис Винс все время ждала, что вернется ее второй муж.
На максимальной скорости его"Райли"*мог домчаться до города менее чем за десять минут. Окруженная высокими елями дорога была пустынна. На протяжении пяти миль здесь не было ни одного дома. Фермы, примыкавшие к дороге, давно были заброшены, хотя в узкой долине, полого поднимавшейся к горному отрогу, некоторые семьи все еще продолжали заниматься разведением овец. Руфус знал членов этих семей. На одной из ферм работал его отец — еще до того, как в сельском хозяйстве начался спад.Имеется в виду мотоцикл производства британской компании "Riley Motors", основанной в 1896 году.
С окраины расположенного на холме городка Руфус мог видеть подсвеченные прожектором часы на башне муниципалитета. Была половина десятого вечера. Не сбавляя хода, Руфус пронесся мимо загонов заброшенного скотоводческого рынка, мимо недавно построенной кондитерской фабрики и мимо часовни XIX века, которая стала теперь складом мебели. Затем он миновал ряд коттеджей, оставшихся еще с тех времен, когда город процветал, получая немалые прибыли от продажи цельного молока и фланелевой ткани, изготавливавшейся на местной фабрике. Потом, обогнув городские овчарни, Руфус свернул в район тесно жавшихся друг к другу убогих домишек, фасады которых выходили прямо на узкие тротуары.
На улицах, залитых светом газовых фонарей, не было ни души. Руфус остановился возле одного из домов, подошел к двери и, не постучав, повернул медную ручку. Дверь сразу вела в гостиную, хотя здесь имелась импровизированная прихожая, образованная занавеской из ворсистой ткани и отрезком крашеной водосточной трубы, используемой как подставка для зонтиков. Из-за занавески доносились голоса. Но это был всего лишь двенадцатилетний брат Глории, который сидел в кресле и смотрел телевизор. В полумраке комнаты сверкнули линзы очков, когда паренек, обернувшись, взглянул на нежданного гостя.
— Пошла с мамой в кино, — глаза мальчика снова были прикованы к увлекательной истории на телеэкране. — Вернутся только после десяти.
Руфус сел позади парня и тоже уставился в телевизор. Его охватило чувство облегчения. Он вдруг понял, что у него не было желания сегодня вечером показывать Глории письмо или говорить с ней об аренде коттеджа Брихан. Кроме того, ей не стоит читать все те отвратительные оскорбления в ее адрес. Но почему он поспешил именно сюда, мысленно спросил себя Руфус. Почему не поехал в Плас-Йолин? Ведь миссис Винс может еще передумать. Тогда вообще не нужно будет ничего говорить Глории. Если он сегодня расскажет ей о письме, то выставит себя наглым обманщиком. Она обязательно спросит, почему раньше он не рассказал ей о проблемах с арендой.
Руфус начал потеть. В маленькой гостиной было довольно душно. Две замужние сестры Глории жили в таких же скверных домах, как этот, и Руфус был почти уверен, что именно осмотр в прошлое воскресенье коттеджа Брихан и прилегающего к нему сада убедил Глорию выйти за него замуж. До прошлого воскресенья она всегда была немного циничной, даже злилась, когда он заговаривал об их совместном будущем. Хотя Глория много хихикала и визжала, что свойственно большинству девушек, она могла всерьез обидеться, если какой-нибудь парень на фабрике во время обеденного перерыва позволял себе излишние вольности. Руфус почему-то вспомнил об этом, и эта тесноватая гостиная как-то вдруг отдалила его от Глории, вместо того, чтобы, наоборот, приблизить. Он вспомнил, как она бежала по траве. И как при этом громко визжала. Такой пронзительный визг! Руфусу он, вообще-то, никогда не нравился. От этого визга кровь стыла в жилах; хотя один парень на фабрике говорил, что такой визг означает лишь то, что девушка еще девственница, и что после "этого самого" визжать она больше не будет. Почему он об этом вдруг вспомнил? Наверное, потому, что одно из оскорблений миссис Винс касалось как раз такого визга.
Когда Руфус закуривал сигарету, пальцы его дрожали. Он посидел еще немного, думая о том, что ему следовало бы пойти на поклон к хозяйке Плас-Йолин и пообещать делать для нее все, что угодно, если она позволит ему и дальше жить в коттедже. Он и так работал в поместье по вечерам и в выходные. Работал без всякой оплаты, хотя дел там было невпроворот. И он был согласен на любую арендную плату. Но вот что ему обязательно следовало сделать, прежде чем отправляться в Плас-Йолин, продолжал размышлять Руфус, так это получить совет от кого-то, кто хорошо знал миссис Винс.
Руфус посмотрел на часы и поднялся на ноги.
— Скажи Глории, что я хотел покатать ее на мотоцикле. Сегодня я уже больше не приеду.
— Завтра сам увидишь ее на фабрике и скажешь, — процедил сквозь зубы мальчуган.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
До центра города Руфус доехал за пару минут. Припарковав мотоцикл за зданием муниципалитета, он пересек тихую в этот поздний час рыночную площадь и направился к старой бревенчатой гостинице, на первом этаже которой размещался паб. Руфус вспомнил, что в этот паб часто захаживал Эван Мэтьюз по дороге на свою ночную работу (а работал он сторожем на водохранилище). Иногда они вместе пропускали там по кружечке пива.
По четвергам в пабе было малолюдно. Вот и сейчас здесь находилось всего пятеро посетителей. Вместо обычного пива Руфус заказал двойной виски и спросил Гвинет, пожилую барменшу, не приходил ли еще Эван Мэтьюз. Гвинет ответила, что если он вообще придет, то как раз где-то в это время. Руфус взял свой стакан и присел за столик рядом с потухшим камином. Двух парней, игравших в дартс, он не знал. За соседним столиком сидел — судя по его внешнему облику — коммивояжер-англичанин*и что-то быстро строчил в блокноте. У барной стойки стоял член городского совета Лью Прайс и разговаривал по-валлийски с Гвинет, а за столиком напротив сидела женщина по имени Джоани и читала местную газету.Действие рассказа происходит в Уэльсе.
Разглядывая в стакане неразбавленный виски, Руфус размышлял, стоит ли ему ехать к Эвану домой на Мостин-стрит. Нет, лучше он подождет здесь. Ему нужно было больше времени, чтобы все решить. В конце концов, чем Эван может ему помочь? Все, что Руфусу сейчас было нужно — это пара стаканчиков виски.
Сжимая в руке опустевший стакан, Руфус поднял взгляд. Джоани как раз откладывала в сторону газету. Белую фетровую шляпку женщины украшал голубой цветок; в небольшом фужере алела вишенка.
Словно зачарованный, Руфус смотрел, как Джоани отправила вишенку в рот и принялась ее жевать. Ей должно быть около тридцати пяти, мысленно прикинул он. Джоани всегда приходила в паб по субботам, но Руфус встречал ее здесь и в другие дни, и, как правило, она никогда не испытывала недостатка в компаньонах.
Руфус знал о Джоани только по рассказам и шуткам парней с фабрики. Кто-то говорил, что она приехала из Бристоля вместе с мужчиной, предположительно ее мужем, который исчез после того, как они вместе несколько месяцев проработали на фабрике по производству формовых кексов.
Джоани взглянула на Руфуса и снова взяла в руки газету. Он подумал, не ждет ли она кого-нибудь. Если Эван не придет, сможет ли он обратиться к ней, рассказать о своей проблеме, спросить, как лучше всего вести себя со старой вспыльчивой богачкой? Джоани казалась женщиной опытной и добросердечной. Руфус мог бы даже показать ей письмо. Будучи в городке человеком относительно новым, Джоани могла и не знать, кем была миссис Винс.
Руфус поднялся, чтобы взять еще одну двойную порцию виски, но так и не отважился остановиться у столика Джоани или хотя бы мимоходом ей кивнуть. Он остался стоять у барной стойки и уже допивал виски, когда в паб вошел Эван.
Руфус купил Эвану пинту темного пива, взял еще одну порцию виски для себя и, забыв о Джоани, повел Эвана к столику в углу.
— Когда я сегодня вернулся домой, то просто обалдел.
Руфус достал из кармана куртки конверт с черной окантовкой.
Эван Мэтьюз прочитал письмо. Сильный, мускулистый мужчина — на вид Эвану было за пятьдесят. Когда миссис Винс наняла его в качестве скотовода, а затем и управляющего поместьем, ему еще не было сорока.
Эван ухмыльнулся, вернул Руфусу письмо и сказал:
— Да, парень, она тебя крепко прижала! Я предупреждал твоего отца, что, когда закончится срок аренды, она выкинет такой фортель.
— Но почему? Еще она говорит, что коттедж Брихан не пригоден для проживания. Это не так. Дом довольно крепкий. Лишь некоторые доски в полу немного рассохлись. Да и самой миссис Винс я не сделал ничего плохого.
— Ничего плохого, кроме того, что стал взрослым мужчиной.
Руфус нахмурился. Он не понимал.
— Раньше она была добра ко мне. Дарила подарки. Может, ей нужны деньги?
— Деньги ей не нужны. Одри Винс вовсе не бедна. Просто она ненавидит всех нас.
— Вы имеете в виду мужчин?
— Вся наша братия ее жутко злит, — глаза Эвана вспыхнули от воспоминаний. — Она била меня по голове хлыстом для верховой езды, который в те дни всегда носила с собой. Я пять лет как проклятый работал в Плас-Йолин и за все это время достаточно настрадался.
— Била хлыстом по голове?
— До крови. Я говорил об этом твоему отцу. Он сказал, что я должен привлечь ее к ответственности за рукоприкладство. Но мне стало ее жаль, а она от этого только сильнее разозлилась.
— И что вы сделали?
— Один раз мы были с ней в коровнике. Одри Винс держала прекрасных коров породыДжерси*. Она обвинила меня в смерти теленка. Стала кричать, будто я неправильно вытаскивал его при родах, — Эван покачал головой. — Но не это заставило ее вспылить. Она использовала ситуацию как повод и ударила меня хлыстом три или четыре раза. Я только стоял и смотрел на нее. Я видел, что она ожидала от меня ответного удара, и у меня были для этого все возможности. Конечно, и я, и она были тогда намного моложе! Но я всего лишь сказал: "Мы должны с вами расстаться, миссис Винс". Она вздернула верхнюю губу и вышла из коровника, не сказав ни слова. В тот же день я собрал свои вещи и ушел. Так же за пару лет до этого от нее ушел второй муж — тот, который играл на скрипке.Одна из самых старых и жирномолочных культурных пород коров, выведенная в Англии на острове Джерси еще в XVIII веке.
— Вы хотите сказать... — с изумлением выпалил Руфус. — Хотите сказать, что жили с ней?
Эван усмехнулся.
— Ну, я бы не стал это так называть.
— Да что же такое с этой женщиной? — воскликнул Руфус.
Он все никак не мог понять причин, по которым миссис Винс резко изменила свое отношение к нему.
— Есть женщины, которые чувствуют себя этакими королевами, — сказал Эван. — Им кажется, что они правят миром. Люди, знавшие отца маленькой Одри, говорили, что он баловал свою дочь сверх всякой меры, потому что ее мать умерла молодой. У него был только один ребенок. Когда Одри была еще девочкой, они с отцом много путешествовали; побывали в диких краях, после чего у нее навсегда остался интерес к местам, где не было крещеных христиан. Я слышал, что ее первый муж покончил с собой в Нигерии, но никто точно не знает, что же там произошло на самом деле, — Эван подхватил опустевший стакан Руфуса и отодвинул свой стул. — Если он сделал что-то без ее разрешения, его вполне могли скормить крокодилам.
— Я уже выпил два двойных и еще одну порцию. И к тому же я не ужинал, — запротестовал Руфус.
Однако Эван принес ему новый стакан виски
— Что же мне все-таки делать? — настойчиво спросил Руфус.
— Ты должен с ней повидаться.
На лице Эвана появилось какое-то обреченно-мечтательное выражение, как у человека, который знает, что любой молодой мужчина должен получить свою долю неприятностей от рук женщин.
— Она этого ждет и хочет. Я знаю нашу Одри.
Эван пристально посмотрел на медленно соображающего сына своего старого друга.
— Иди к ней сегодня же, — добавил он.
— Сегодня уже поздно, — пробормотал Руфус.
Затем, немного подумав, он сказал:
— Она, правда, тоже засиживается допоздна. Я видел свет в окне ее кухни, когда возвращался после прогулки с Глорией.
Руфус залпом проглотил порцию виски.
— Если, парень, ты хочешь сохранить за собой коттедж Брихан, то действуй. Лучше повидаться с ней именно поздним вечером. Она, наверное, уже выпила стаканчик-другой. Во всяком случае, вино от Дрэппла ей все еще доставляют.
— Хотите сказать, ее нужно как-то умаслить? — спросил Руфус и поморщился.
— Нет, не надо ее никак умасливать. Просто дай ее то, чего она хочет.
Эван на мгновение задумался, а затем постарался объяснить яснее.
— Когда она начнет на тебя наезжать — а она это будет делать, судя по письму, — ты огрызайся. Не удивлюсь, если ей это даже понравится. Тогда в коровнике мы с ней были немного в другой ситуации: мне от нее ничего не было нужно. Обругай ее, если кишка не тонка.
Руфус медленно покачал головой.
— В письме она написала, что все решила окончательно, — сказал он.
— Парень, с женщинами ничего окончательного не бывает. Особенно, если они обращаются к тебе в письменной форме. Они пишут такие письма, чтобы заставить мужчину держать хвост пистолетом. Они не могут просто оставить нас в покое.
Эван допил пиво. Ему пора было отправляться на работу: сторожить водохранилище, недавно сооруженное на холме Майнид-Бэр, откуда раньше во время ливней стекали бурные потоки воды.
— Коттедж Брихан принадлежит мне, а не этой старой ведьме!
Руфус стукнул кулаком по столу. Игроки в дартс обернулись посмотреть, кто это там буянит. Джоани опустила газету. Коммивояжер оторвал взгляд от блокнота, снял с головы котелок и положил его рядом на стол. Гвинет кашлянула и предупреждающе стукнула по барной стойке большой пивной кружкой.
— Вот так и прикрикни на нее, — сказал Эван. — Она не будет против. А здесь не ори. И не пей больше виски.
— Я скажу ей, что никуда не уеду из коттеджа Брихан, — заявил Руфус. — Ее отец обманул моего деда по поводу железной дороги и заработал кучу денег. Силой она меня не выгонит. Иначе просто опозорится на всю округу.
— Одри Винс плевать на позор или сплетни, — Эван застегнул свой черный непромокаемый плащ. — Я слышал, что она устраивала своему второму мужу жуткие выволочки прямо на глазах у слуг и посетителей, которые в те дни еще приезжали в Плас-Йолин. Его звали мистер Освальд. В его жилах текло немного африканской крови, и он пытался зарабатывать на жизнь игрой на скрипке, — в голосе Эвана послышалось лукавство. — Он был моложе Одри Винс. Как-то раз она застала его на верхнем этаже в комнате служанки. Девушка тоже была там. Так Одри заперла их в этой комнате вместе на целых двадцать четыре часа. Она отключила в доме электричество, и эти двое сутки провели без еды и воды.
Эван достал из кармана небольшую шерстяную шапочку, которую использовал вместо мотоциклетного шлема.
— Если пойдешь к ней сегодня, — сказал он, — передавай от меня привет. А завтра приезжай на Мостин-стрит. Расскажешь, как все прошло.
— Что было потом, когда этих двоих выпустили из комнаты?
— Служанка, конечно, со слезами бросилась ей на шею. Мария, экономка, сказала мне, что через день или два миссис Винс, как обычно, будет аккомпанировать на пианино мистеру Освальду. Они почти каждый день играли дуэты. Приходили гости, слушали музыку. Но однажды ночью мистер Освальд просто сбежал. А если кто-то говорит, что он все еще заперт где-то в Плас-Йолин, то это чушь.
Эван подмигнул Руфусу.
— Я слышал, она все время держит ворота открытыми, чтобы он мог вернуться, — сказал Руфус и, словно боясь оказаться в одиночестве, ухватил Эвана за рукав.
— После стольких лет? Некоторым кажется, что женщины только и думают что о любви. Это не так. Если мужчины от них сбегают, женщины могут сильно обозлиться. И тогда они слетают с катушек, — Эван поднялся из-за стола. — Только я вот что скажу про нашу Одри. После того как мистер Освальд удрал, она заперлась в Плас-Йолин и сидела там тише воды, ниже травы. Насколько мне известно, я был единственным мужчиной, которого до крови избили хлыстом для верховой езды! Не стану отрицать, она была бы рада, если бы мистер Освальд вернулся даже после стольких лет! Она нашла бы способы и средства покончить с ним, — Эван похлопал Руфуса по плечу. — Но, возможно, в конце концов будет лучше, если ты потеряешь коттедж Брихан.
Руфус угрюмо сжал челюсти.
— Я сказал Глории, что мы будем жить в нем вечность. Сейчас же поеду в Плас-Йолин.
Когда через минуту после ухода Эвана Руфус поднялся на ноги, его заметно покачивало. Однако он довольно уверенно добрался до барной стойки, выпил еще одну порцию виски, немного подумал и купил полбутылки с собой.
Сунув бутылку во внутренний карман куртки, Руфус решительно вышел из паба.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
Она вышла из спальни на втором этаже несколько позже, чем обычно. Нужно было приготовить ужин — последний за этот день. Держа в руке подсвечник из венецианского стекла в форме водяной лилии, она решила не спускаться по задней лестнице, которая была ближе, а прошла по коридору и свернула в другой, за которым находилась передняя гостиная. Каждая дверь из тех, что она миновала, как и все остальные в доме, была распахнута настежь. Дверь же ее собственной спальни (дабы эта дверь не хлопала ветреными ночами) надежно подпирала бронзовая статуэтка конного гусара.
При свете оплывшей свечи она стала одеваться и делать макияж. Ее роскошное вечернее платье из лилового поплина еще не утратило былого лоска. Покрытую пятнами кожу на груди прикрыл большой кулон с рубином. Щедрой рукой были нанесены румяна, помада для губ и тени для век. Дорогими духами были расточительно облиты волосы, шея и плечи.
Так она наряжалась довольно редко: если только собиралась долго сидеть за сочинением писем; и всегда перед визитом своего адвоката, которого на кухне угощала супом и консервированными крабами.
Она никогда не упускала случая около одиннадцати часов заглянуть также и в гостиную на первом этаже — чтобы пожелать спокойной ночи кошкам. Собака-бульдог, знавшая об этом, на этот раз опередила свою хозяйку и теперь стояла, по очереди глядя на обитателей пяти невысоких колыбелек, расставленных полукругом перед мрачным холодным камином, облицованным серым камнем. Избалованная Куини крепко спала на пуховой подушке. Другие же кошки услышали приближение хозяйки и сели на своих постельках, потягиваясь и удовлетворенно облизываясь. Из четырех высоких окон, прикрытых атласными занавесками, сочился голубоватый звездный свет. В этом призрачном сиянии, к которому добавлялся свет одинокой свечи, роскошно одетая женщина переходила от колыбельки к колыбельке, поглаживала кошек и вполголоса разговаривала с ними. Миа с породистой отстраненностью наблюдала за хозяйкой. На расплющенной морде бульдога висела маска добродушия.
— Куини, не хочешь ли пожелать мне спокойной ночи? Завтра Боуэны пришлют рыбку! Пятничную рыбку! Морской язык, дорогая! Рыбка, рыбка!
Куини ни за что не хотела прерывать свой сладкий сон. Вскоре после завершения "кошачьей" церемонии Одри Винс со свечой в руке стала спускаться по главной лестнице. Миа ковыляла следом. Спустившись в обшитый деревянными панелями холл, Одри прошла под аркой, над которой висела маска посвящения одной из народностейбанту*. Оранжевые и фиолетовые узоры на маске потускнели под толстым слоем пыли. Обитая зеленым сукном дверь, ведущая на кухню, была открыта. Ее подпирал большой глиняный горшок, наполненный картофелем и луком.Народности банту — общее название для более чем четырехсот этнических групп, проживающих практически на всей территории Африки южнее Сахары, которые объединены общими традициями и языками.
На кухне Одри зажгла свечи в трехрожковом бело-розовом канделябре и задула огарок, который принесла с собой.
Это было время суток, которое она любила больше всего. Поздний ужин доставлял ей самое большое удовольствие за весь прошедший день. Сегодня она решила открыть банку сардин, но сначала нарезала дольками помидор и яйцо, сваренное вкрутую, достала из буфета банку оливок, бутылочку с майонезом и завернутый в фольгу треугольничек плавленого сыра.
Намазывая маслом ломтики хлеба, она слышала звук проходившего вдали последнего поезда, ритмичный стук колес которого придавал еще большее спокойствие безветренной ночи.
На фарфоровой тарелке"Челси"*Одри разложила по кругу с полдюжины "бисквитныхФарфоровая фабрика Челси — первая значительная фарфоровая мануфактура в Англии. Возникла примерно в 1743–1745 годах.пальчиков"*, потом достала из сундука полбутылки шампанского, но, секунду поколебавшись, поставила ее обратно, а вытащила полную, закупоренную.Бисквитное печенье вытянутой формы, ингредиент многих десертов, например, тирамису.
Миа занялась продолжительным осмотром, обнюхиванием и поцарапыванием своей разноцветной циновки. Она словно увидела ее в первый раз. Заметив, что хозяйка села, Миа грузно откинулась назад и бесстыдно развалилась на спине. Скоро ей, как обычно, дадут пару "бисквитных пальчиков", предварительно обмакнутых в шампанское. Она никак не отреагировала, услышав снаружи стрекочущий треск подъезжающего мотоцикла.
— А вот и наш гость, дорогая. Я же говорила тебе, что он явится.
Одри Винс решила пока не открывать сардины. Она намазала майонезом четвертинку яйца, съела ее и вытерла губы.
— Не вздумай лаять! — скомандовала она бульдогу. — Здесь и так будет много шума.
Вяло прислушиваясь к нарастающему реву мотоцикла, Миа поднялась на кривые лапы. В окне эркера промелькнул свет. Треск мотора резко оборвался. Когда снаружи послышались шаги, Одри Винс взяла в руку кусочек хлеба. Миа, слабо помахивая обрубком хвоста, поковыляла к двери. Звякнул дверной колокольчик.
— Открыто, открыто! — хрипло крикнула миссис Винс. — Входите!
Руфус замер на пороге. Он стоял вполоборота и искоса смотрел на освещенную свечами женщину, сидевшую за дальним концом стола.
— Я увидел свет в окне, — пробормотал он.
Миа понюхала ботинки Руфуса, помахала обрубком хвоста и вернулась на свою циновку.
— Слава Господу, я больше не услышу на своей земле шум этого проклятого мотоцикла. Закройте дверь, молодой человек, и садитесь вон там.
Руфус прикрыл дверь и подошел к тому месту, на которое ему указала миссис Винс. Это была та самая простая скамеечка возле комода, на которую он всегда садился раньше, во время более счастливых визитов в Плас-Йолин. Он сел и медленно окинул взглядом большую кухню. Его глаза скользнули по длинному, заставленному всякой всячиной столу и остановились на женщине в вечернем платье, на одиноком красном камне на ее полуобнаженной груди и, наконец, на ее накрашенном лице.
Одри Винс продолжила свою трапезу. В кухне повисло долгое молчание. Гостя словно бы и не было.
Руфус молча наблюдал, как Одри Винс неторопливо выбирала дольку помидора и оливку, аккуратно разворачивала фольгу от сыра. Два кольца с бриллиантами на ее пальцах поблескивали в свете свечей. Руфус впервые видел, как она ела, и это свидетельство нормального человеческого поведения одновременно завораживало и успокаивало его.
— Я пришел по поводу письма.
Произнеся эти слова, Руфус слегка напрягся. Однако миссис Винс, казалось, ничего не слышала. Она посыпала сыр перцем и солью, нарезала его маленькими кубиками и задумчиво посмотрела на нетронутую банку сардин, в то время как игнорируемый ею посетитель снова погрузился в молчаливое наблюдение. Прошло еще три или четыре минуты, прежде чем она заговорила.
— Знаете ли вы, что я могу обратиться в полицию и выдвинуть против вас обвинение за то, что вы купались в реке моего поместья совершенно голым?
Эти слова заставили Руфуса выпрямить спину.
— Но ведь никто не видел.
Миссис Винс, полуприкрыв веки, задумчиво посмотрела на Руфуса.
— Тогда откуда я об этом знаю? Или вы считаете меня никем?
Как ни странно, но в голосе хозяйки поместья не было ни капли злобы.
— Вы почти так же волосаты, как горилла. Или вы считаете, что это может заменить одежду?
И спокойным тоном, как судья на слушании дела, она добавила:
— Однако ваше мужское достоинство исключительно выразительно.
— Никто другой не шныряет по кустам с биноклем.
Гнев придал словам Руфуса язвительный оттенок.
Обернувшись к своей собаке, Одри Винс заметила:
— Дерзкие слова в устах волосатого купальщика.
Миа, терпеливо ожидавшая свои "бисквитные пальчики", моргнула.
Потянувшись за банкой сардин, Одри Винс сказала:
— Могут увидеть люди из вагонов поезда.
— Я знаю график движения поездов.
— Вы так купались все лето. От коттеджа Брихан до реки идете голым. Когда были живы ваши родители, вы себе такого не позволяли.
— Вы об этом мне никогда не писали.
— Сегодня я послала в коттедж Брихан письмо. Там сказано обо всем.
Снова повисла пауза. Пытаясь собраться с мыслями, Руфус наблюдал, как Одри Винс осторожно подцепила своими острыми ногтями сардину из банки. Рыбка не переломилась.
Одри Винс подняла сардинку за хвост, позволяя лишнему маслу стечь обратно в жестянку, потом царственно откинула голову назад и медленно опустила рыбку целиком себе в рот. Кораллово-красные губы мягко сомкнулись вокруг исчезающей тушки.
Одри Винс жевала медленно и даже как-то изощренно. Выудив еще одну рыбешку, она повторила свое действо. При этом ее лицо выражало крайнее наслаждение.
Она доставала уже третью сардинку, когда Руфус заговорил снова.
— Я хочу остаться жить в коттедже Брихан, — угрюмо промолвил он.
Сардинка исчезла во рту хозяйки Плас-Йолин.
— Моя семья всегда жила в коттедже Брихан, — продолжал Руфус. — Он принадлежал нам еще за сотни лет до того, как сюда приехала ваша семья.
— Вы пьяны, — сказала Одри Винс, задумчиво глядя на стоявшие перед ней полупустые тарелки.
В ее голосе не было неприязни. Она говорила почти дружелюбно. Руфус промолчал.
Заев сардины большим куском хлеба, Одри Винс потянулась за бутылкой шампанского. Она долго раскручивала проволоку, удерживавшую пробку. Ее руки мягко двигались в желтом свете свечей, и в ночной тишине, наполнявшей кухню, она казалась обыкновенной женщиной. Женщиной, мирно сидевшей за обыкновенным ужином. Женщиной, у ног которой лежала ее верная собака.
Сделав над собой еще одно усилие, Руфус упрямо повторил:
— Моя семья всегда жила в коттедже Брихан.
— Ваша несносная мать, — промолвила Одри Винс, — позволила какому-то хлыщу фотографировать коттедж Брихан. Я его прогнала, когда он посмел заявиться ко мне. Однако фотографии все же появились в каком-то дурацком путеводителе. Ваша мать знала, что я бы не одобрила такого рода привлечение внимания к моему поместью. Мой адвокат показывал мне этот путеводитель.
Не в силах смириться с этим обвинением, Руфус принялся отчаянно умолять хозяйку поместья.
— Я слежу за коттеджем. Он пригоден для проживания. Я могу настелить на первом этаже новые половицы, могу поменять входную дверь. Я умею готовить еду, умею прибираться. И в саду полный порядок. Я собираюсь посадить новые фруктовые деревья. А еще...
— Почему ваши родители дали вам имя Руфус? — перебила его Одри Винс. — Вы черноволосы, какночь*. Правда, лицо у вас бледное... и изрыто оспинами, как поверхность Луны.Имя Rufus — римского происхождения. Означает "рыжий"
Проволока, наконец, была снята с пробки.
— Интересно, вы сразу родились таким волосатым?
Руфус замолчал, сбитый с толку.
Одри Винс начала вытаскивать пробку из бутылки. Взгляд женщины был все так же спокойно равнодушным.
Руфус вздрогнул, когда пробка полетела в его сторону. Из горлышка бутылки брызнула пена и изящно осела в хрустальном бокале. Одри Винс слегка улыбнулась, сделала глоток, потом еще один, посмотрела на истекающую слюной собаку и вновь заговорила.
— Твои "пальчики", Миа, будут через секунду. Ты ведь хорошая, спокойная собачка. Жаль, что вот он не такой спокойный.
— У меня есть бутылка виски. Можно мне глотнуть?
В голосе Руфуса сквозило безнадежное отчаяние.
— Можно.
Теперь Одри Винс, в свою очередь, наблюдала, как Руфус достал из внутреннего кармана куртки плоскую бутылку, отвинтил крышку и сунул горлышко в рот. Женщина тоже глотнула шампанского.
Поглощенный своей собственной потребностью, Руфус сделал короткую паузу и снова приложился к бутылке. Примерно половина виски была выпита, когда, зажав бутылку между коленями, Руфус встретился глазами с женщиной. Одри Винс отвела взгляд. Ее веки напряглись. А Руфус почувствовал себя гораздо увереннее.
— Я хочу всю жизнь прожить в коттедже Брихан, — упрямо повторил он.
— Вы желаете жить в коттедже Брихан. А я желаю стереть его с лица земли.
Бокал снова был наполнен шампанским.
— Вот так, молодой человек!
Одри Винс смочила в вине один "бисквитный пальчик" и протянула его Мии.
— Моя мать говорила, что коттедж и земля еще давным-давно были отданы нам навсегда. Ваш отец нас обдурил...
Руфус замолчал, поняв, что сморозил глупость, и нахмурился.
— Миа, дорогая, тебе так нравится шампанское!
Одри Винс обмакнула в бокал еще один "бисквитный пальчик". Возможно, занимаясь своей собакой, она не заметила бестактности Руфуса.
— Хотя шампанское и вредно для твоего ревматизма! Ах ты, моя милочка!
Руфус сделал еще один глоток виски. Короткий глоток. Он находился в Плас-Йолин и должен был контролировать себя, чтобы не напиться вдрызг. Прислонившись спиной к стене, он с удивлением уставился на разнообразные предметы, лежавшие на длинном столе, и даже осмелился спросить:
— Зачем... зачем у вас этот череп? Он овечий, да?
— Череп? Я храню его, поскольку его совершенные очертания демонстрируют чистоту породы. Этим он и красив. Такие овцы не вырождаются, как многие из их так называемых хозяев. Для овец не бывает ни обязательного образования, ни услуг в области социального обеспечения. Никто с ними не нянчится.
На лице Руфуса появилось уважительное выражение, какое бывает у простолюдина, слушающего академическую речь, выходящую за рамки его понимания.
— Овца, которой принадлежал этот череп, — добавила Одри Винс, — была съедена заживо личинками мясной мухи. Я нашла ее на склоне Майнид-Бэр.
Она допила второй бокал и налила себе третий.
Словно поддерживая компанию, Руфус позволил себе очередной глоток виски. Осознание своей промашки, когда он обвинил отца хозяйки в обмане, удержало его от немедленного возвращения к вопросу о коттедже. Он был готов сидеть на скамье часами. Одри Винс как будто бы тоже не возражала против его общества.
Руфус, не отрываясь, смотрел на женщину. Теперь каждое ее случайное движение будило в нем усиленный интерес. Одри Винс потянулась за жестянкой из-под печенья, взяла коробку в руки и стала внимательно изучать рисунок — белые розы — на ее боковой поверхности.
Руфус ждал. Молчание становилось даже приятным. Этому способствовали и поздний час, и окружающая обстановка, и мягкие движения миссис Винс.
Одри Винс положила коробку на стол и медленно провела пальцем по кружевной скатерти, как женщина, пришедшая к определенному решению.
— Если вы недовольны условиями аренды коттеджа Брихан, — начала она, — то я советую вам проконсультироваться с адвокатом. Полагаю, Дэниел Льюис мог бы взяться за это. Его контора находится прямо за муниципалитетом. Вы были удивительно беспечны в этом отношении... Хотя нет, не удивительно, — она снова обернулась к бульдогу. — Он ведь таков, какой есть! Ему нужно жить на дереве.
— Я не хочу идти к адвокату, — немного помолчав, угрюмо пробормотал Руфус. — Может быть... может, уладим все сами?
Она подняла взгляд. Их глаза снова встретились. Яркий рубин блеснул на шее Одри Винс, когда она без всякой цели передвинула тарелку на столе. Руфуса по-прежнему терзало возбужденное ожидание. Через мгновение он снова поднес бутылку ко рту, запрокинул голову, но тут же с удивлением оторвал бутылку от губ.
Бутылка была пуста.
Одри Винс выпила еще шампанского. Потом, чеканя каждое слово, она требовательно спросила:
— Какую сумму арендной платы вы готовы платить мне за коттедж?
Руфус ахнул. Неужели Эван Мэтьюз был прав, когда говорил, что с женщинами ничего нельзя знать наперед? Он поставил пустую бутылку из-под виски на скамейку и назвал сумму, которая первой пришла ему в голову.
— Один фунт в неделю.
Одри Винс рассмеялась. Ее смех был хриплым и каким-то сдавленным. Она поправила в канделябре наклонившуюся свечу и заговорила с резкостью деловой женщины, обращающейся к непонятливому клиенту.
— Очевидно, молодой человек, вы ничего не знаете о ценах на недвижимость. Мое поместье — одно из самых привлекательных в этой части Уэльса. Любой житель Лондона, желающий проводить уикенд в тишине и покое, будет платить за мой коттедж десять фунтов в неделю. Разумеется, с правом на рыбную ловлю.
Теперь он стал "ее коттеджем". Руфус запустил руку в свои влажные от пота черные волосы и пробормотал:
— Но ведь лучше жить по соседству с человеком, которого вы знаете.
— За один фунт? Я не вижу в этом никакой выгоды.
— Ну, тогда тридцатьшиллингов*? На фабрике Нельсона я зарабатываю всего девять фунтов в неделю.1,5 фунта стерлингов.
И без всякого лукавства Руфус продолжил:
— Понимаете, у меня еще недостаточно опыта, чтобы работать на главном оборудовании. Я сейчас в упаковочном цехе. Вместе с учениками.
— Кто бы сомневался. Тем не менее вы можете себе позволить покупать мотоциклы и виски.
Одри Винс с громким стуком поставила одну тарелку на другую.
— Достойному мужчине я могла бы предоставить мой коттедж без всякой арендной платы. Не желаете ли пару сардинок, чтобы закусить виски?
Это неожиданное предложение заставило Руфуса снова замолчать. Нахмурившись, он опустил голову, затем широко расставил ноги и положил ладони на свои колени. В воздухе повисла тишина.
Когда Руфус осмелился поднять свой взор, он заметил, что женщина пристально смотрит на него чуть сощуренными глазами. Однако сейчас Руфус не мог так же смело смотреть на хозяйку Плас-Йолин. Он скосил взгляд и уставился на три огонька свечей слева от головы Одри Винс.
— Так вы будете сардинки или нет?
— Нет, — еле слышно ответил Руфус.
— Тогда намелите мне кофе.
Одри Винс постучала пальцем по стоявшему на столе деревянному ящичку с рукояткой на боку.
— Там есть немного кофейных зерен, — продолжила она. — Налейте в чайник воды и вскипятите ее. Спички здесь. Кофейник найдете в буфете.
Одри Винс промокнула губы салфеткой, посмотрела на пятно, оставленное на ткани маслом и помадой и снова наполнила свой бокал.
Руфус был сбит с толку столь резкими переменами настроения. Он не мог ни говорить, ни двигаться. Сама кухня и вся обстановка в ней вдруг показались ему нереальными. Перед глазами все плыло и словно подергивалось густым туманом. И только лицо женщины было четким и резким.
Однако Одри Винс как будто не замечала того полупаралича, в который впал Руфус. Она давала туго соображавшему мужчине время для выполнения ее приказа. Несколько слов она сказала Мии. Потом наклонилась вперед и дотянулась до лакированной шкатулки, из которой достала розоватую сигарету. Когда она приподнялась, чтобы прикурить от свечи, Руфус снова произнес:
— Моя семья всегда жила в коттедже Брихан.
— Он опять это повторяет! — сказал Одри Винс, обращаясь к Мии.
Глубоко затянувшись, женщина откинулась на спинку стула. Она с удовольствием курила, полуприкрыв глаза. Казалось, в этот момент Одри Винс вспоминала те ушедшие времена, когда любой человек со всех ног бросался исполнять ее распоряжения.
— Чего вы хотите? — глухо спросил Руфус.
Хозяйка Плас-Йолин ответила не сразу. Она посмотрела на цветок в серебряной вазе. И вдруг с лицом Одри Винс произошли странные перемены. Кожа как будто смягчилась и разгладилась, окрасившись в нежные пастельные тона. Как будто из глубины ее дряхлеющего тела наружу вырвался призрак былой юности.
— Я хочу тишины и покоя, — прошептала она.
Руфус подался вперед. Он тоже увидел переменившееся лицо женщины. Это, как и кажущаяся ему нереальность окружающей остановки, было похоже на галлюцинацию.
Нахмурив брови в попытке сосредоточиться, Руфус медленно спросил:
— Вы хотите, чтобы я оставался один? Тогда я смогу и дальше жить в коттедже Брихан?
Внезапно иллюзия исчезла. Черты лица Одри Винс исказились. Плоть снова стала старой и морщинистой. Глаза женщины вспыхнули яростью. Она швырнула сигарету на пол и закричала:
— Неужели ты думал, что я позволю этой потаскухе там жить? Орет и визжит, как проститутка! На моей собственной земле!
Одри Винс хрипло и судорожно дышала. Как человек, которого вот-вот вырвет.
— Глория не проститутка, — с простодушной растерянностью пробормотал Руфус.
— Глория! Боже милостивый, Глория! Какой идиотизм! Почему не Клеопатра? Мне плевать, что станет и с вами, и с этой дрянью. Коттедж вы не получите. Я быстрее его сожгу, чем позволю вам и этой прирожденной шлюхе в нем жить!
Одри Винс стала машинально хватать тарелки и столовые приборы, но тут же возвращала их на место.
— Глупый мужлан! Еще посмел сюда прийти! К осени от этого коттеджа не останется камня на камне! Слышите? Ни одного камня!
В этом безумном всплеске была такая ненависть, что, казалось, все чувства Одри Винс были обращены не конкретно к Руфусу, а к чему-то, находящемуся за пределами и этих комнат, и всего дома. Взгляд женщины блуждал. Белки ее глаз сверкали в пламени свечей.
— Тридцатого июня, слышите? Или я вызову полицию, чтобы вас просто вышвырнули вон!
Несколько мгновений поколебавшись, Руфус поднялся со скамьи. Он по-прежнему отводил от женщины взгляд; однако, как сомнамбула, двинулся по направлению к ней, рукой придерживаясь за край длинной столешницы. Потом он остановился, рассеянно посмотрел на кофемолку, взял ее в руки и… выронил. Кофемолка грохнулась о каменный пол.
Одри Винс снова истерично закричала:
— Подними кофемолку! Ты ее сломал, безрукий дурак! Подними сейчас же!
Руфус неуверенно оглянулся. Но не на упавшую кофемолку, а на эркерное окно за своей спиной.
— Подними немедленно!
Крик, переходящий в дикий визг, погасил в Руфусе последние сомнения. Он решительно направился прямо к женщине.
Одри Винс сидела, не двигаясь. Руфус остановился и посмотрел на женщину сверху вниз. В его опущенных плечах было что-то похожее на вынужденное повиновение.
Правая рука Одри Винс дернулась. Ее пальцы сжали в горсть бахрому скатерти.
Женщина не пыталась заговорить, но на ее лице появилось новое выражение. Выражение безысходного страдания. Из глубины ее остекленевших глаз струилась мольба. Руфус был избранным. Он единственный обладал силой и способностью дать ей успокоение. И Руфус это понял. И в тот самый миг, когда к нему пришло это понимание, он схватил тяжелый канделябр и высоко вскинул его над головой. Три язычка пламени моментально погасли, когда был нанесен удар. Послышался звон посуды, падающей со стола вслед за потянутой скатертью.
Руфус бросил канделябр и, натыкаясь в темноте на мебель, двинулся прочь из кухни. Собака заскулила и последовала за ним, словно умоляя гостя не уходить.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
Он оставил мотоцикл за калиткой заднего двора коттеджа Брихан, прошел вдоль плетня, возле речки перепрыгнул через канаву и оказался на территории Плас-Йолин. Вскоре он достиг места, где задолго до его рождения река была немного расширена, углублена и преобразована в декоративный пруд. На берегу пруда возвышалась полусгнившая беседка, заросшая одичавшим кустарником. Пара каменных урн отмечала небольшой пролет скрытых под сорняками ступеней лестницы. Река, которая днем была такой же голубой, как и дальний горный хребет, где лежал ее источник, медленно несла свои чистые воды. Иногда по ночам Руфус купался в этом запретном пруду. Ближе к коттеджу Брихан река была гораздо менее удобной для плавания.
Он не спеша разделся, высоко подпрыгнул и, перекувыркнувшись в воздухе, нырнул в пруд. Проплыл под водой, поднялся к поверхности, а потом снова ушел под воду, совершая тем самым полное омовение. Доплыв до противоположного берега, он встал по грудь в воде, раскинул руки в стороны и поднял глаза к огромному пространству звездного неба. Неподалеку, во тьме, смутно маячили очертания мрачного особняка.
Всей кожей Руфус впитывал в себя свободу, которую дала ему эта ночь. Купание стало как бы завершением акта творения. Река теперь принадлежала только ему. Он словно растворился в ее водах. Проплыв немного вниз по течению, он достиг мелководья и улегся спиной на дно, усеянное мелкой галькой. Он был похож на древнее божество озер и ручьев, поднявшееся из водных глубин в поисках новых возможностей. Вода, струившаяся по его бедрам, была холодна. Она успокоила его разум и очистила мысли. Руфус медленно обернулся в сторону особняка.
Он видел ее лицо, когда три свечи бросали на него свой тусклый свет. Теперь он понимал, почему она его изводила. Она так долго его ждала. Она выбрала его на эту роль. Осознание неизбежности случившегося одновременно и ужасало, и успокаивало Руфуса. Он постарался не думать о женщине, лежавшей там, в особняке, в темной кухне. Он знал, что она мертва
Руфус порывисто поднялся, вышел на берег и зашагал к тому месту, где лежала его одежда.
Он действовал машинально. Зашел в коттедж Брихан для того, чтобы вытереться насухо и переодеться. Когда он добрался до города, все фонари на пустынных улицах были погашены. Рев мотоцикла взорвал ночную тишину. Руфус на максимальной скорости проехал через рыночную площадь. Чуть дальше муниципалитета находился старинный деревянный дом, в котором размещалась адвокатская контора. Над крыльцом конторы горел синий фонарь.
Руфус заглушил мотор мотоцикла, подошел к дому адвоката и толкнул массивную дверь.
Внутри за столом сидел лысеющий джентльмен. Он с легким удивлением посмотрел на нежданного посетителя и, поскольку молодой человек молчал, задал дежурный вопрос:
— Чем могу вам помочь? -
А. Будрис "Обер-егермейстер"
НАЧИНАЯСЬ у Национального шоссе, дорога из белого песка петляла между редкими соснами и уходила вдаль. Не было видно следов от шин, но Малькольм сразу заметил собачьи следы или, может быть, следы только одной собаки, которые отпечатались в самом центре дороги в направлении к перекрестку, где возвышалась бакалейная лавка, выполнявшая также функции заправочной станции.
— Действительно, достаточно далеко от всего, — констатировала Виржиния.
Это была очень тоненькая брюнетка, с вытянутым лицом и высокими скулами. Они поженились десять лет назад, когда она была еще достаточно пухлым подростком.
— Да, — подтвердил Малькольм.
Несколькими днями раньше, когда он не получил стипендии имени Гугенхейма, на которую Малькольм рассчитывал, он покинул службу в агентстве и решил провести лето в самом дешевом месте, чтобы самому убедиться, есть ли в нем талант художника или только определенный коммерческий талант. Теперь они приехали осуществлять задуманное.
Он нажал на акселератор; сбоку от машины проплывали электрические столбы, стоявшие редко и имевшие только один провод. Агент по продаже недвижимости предупредил их, что телефона не будет, и Малькольм тогда подумал, что это, пожалуй, было преимуществом; однако он совсем не оценил этого единственного провода, висящего между столбами.
Колеса машины глубоко проваливались по обе стороны от линии собачьих следов, которые служили ему ориентиром, как если бы он шел, следуя камешкам Мальчика-с-пальчика в лесу.
Несколькими сотнями метров дальше они заметили плакат в самом центре возвышенности:
"Добро пожаловать в „Морские берега“, совершенно новый развивающийся район Нью-Джерси!
Стоимость, начиная от 9.900 долларов!
Для бывших воинов никакой оплаты наличными!"
Отсюда перед ними расстилался треугольник земли примерно в пять гектаров, верхней своей частью упирающийся в воды Лауар Нью-Йорк Бей. Дорога перешла в неровную улицу, ведущую прямо к морю и заканчивающуюся тремя цементными тумбами, одна из которых обвалилась, оставив достаточно места, чтобы худо-бедно могла проехать машина. Дальше земля уходила к заливу, который северной своей стороной поднимался к Нью-Йорку, а противоположной стороной терялась в Атлантическом океане.
Местами на этом участке дороги земля, выровненная с помощью бульдозера, была засажена деревцами сумаха. Вдоль улицы тянулись ряды больших квадратных ям; в некоторых из них был наполовину построен фундамент. Тут и там стояли недостроенные дома, остов которых был теперь перекошен.
На фоне этой общей разрухи в самом конце улицы, друг напротив друга, стояли два полностью отстроенных дома, судя по всему, по одному и тому же проекту. У одного из них был жалкий вид: земля вокруг дома была вскопана, но не засеяна газоном. Другой дом, стоявший на другой стороне улицы, был, напротив, в прекрасном состоянии. Покрашенный в серый цвет, он имел крышу из дранки, пропитанной битумом, и возвышался в центре великолепной лужайки, которую окружала решетчатая загородка примерно метр двадцать высотой. Декоративные ставни ослепительно белого цвета окаймляли высокие узкие окна. Перед домом ряд камней, покрашенных в белый цвет и имевших размер с человеческую голову, указывали границу нечто похожего на тротуар. Малькольм почувствовал себя приободренным.
— Ну вот мы и приехали, моя красавица, — сказал он Виржинии. — Я провез тебя, целой и невредимой, через заколдованный лес в эту мирную гавань!
— Замечательно, — согласилась Виржиния.
В то время как Малькольм ставил машину там, где должен был бы находиться тротуар перед домом, два красавца породы доберман-пинчер*внезапно появились из-за серого дома, с другой стороны улицы, и остановились, как вкопанные, рядом с калиткой, чтобы рассмотреть вновь прибывших. Они не лаяли. Не было никакого движения за окном фасада и никто не вышел из дома. Собаки просто следили за Малькольмом, в то время как он шел по глинистой почве, отделявшей его от дома, снятого им внаем.Порода служебных собак из группы пинчеров. Выведена в Германии в конце XIX века
Дом был меблирован… то есть в нем были стулья и кресло в салоне, но не было дивана, металлический хромированный стол, покрытый пленкой под дерево, стоял ближе к кухне. Хотя одна из комнат была абсолютно пуста, в другой были кровать и комод. Малькольм быстро осмотрел дом, затем вернулся к машине, чтобы забрать вещи и продукты.
Качнув головой в сторону собак.
— Это — последняя новинка для украшения садов!
Он испытывал желание шутить, так как Виржиния упорно смотрела в другую сторону улицы.
Как и большинство людей, включая, конечно, и Виржинию, он хорошо знал, что доберман-пинчеры являются нервными и злыми собаками и что их надо остерегаться. Впрочем, главное, что он теперь знал, как ему заработать ту сумму денег, которую нужно заплатить агенту недвижимости.
— У них идеальная линия, потому что им отрезают хвост и уши, когда они еще щенки, — сказала Виржиния прежде чем взять пакет из бакалеи, который она привезла из дома.
Малькольм хлопнул крышкой багажника, закончив разгружать машину. Неподвижные до сих пор, собаки, казалось, восприняли это как сигнал. Синхронно развернувшись, они побежали рядом друг с другом за дом, где и исчезли.
Малькольм помог Виржинии разложить вещи в шкафах и в единственном комоде спальной комнаты. Это заняло у них несколько часов, и уже наступил вечер, когда Малькольм очутился у окна салона. То, что он увидел, заставило его застыть на месте. На четырех углах серого дома с другой стороны улицы зажглись прожектора. Их свет освещал весь участок. Какой-то калека двигался вдоль решетки, нагнувшись вперед, опираясь на костыли с двойной регулировкой, которые называют "английскими палками". В то время как Малькольм наблюдал за ним, человек с какой-то странной точностью в движениях повернул за угол решетки и продолжал двигаться параллельно улице. Глядя прямо перед собой, он продвигался вперед в одном и том же ритме, без малейших сбоев; перед ним, рядом друг с другом, шли две собаки. Казалось, никто из них не видел Малькольма.
Позже Виржиния подала холодное мясо в маленьком алькове, предназначенном для еды. Необходимость привести дом в порядок, казалось, укрепила ее дух.
— Честное слово, я думаю, что нам здесь будет очень хорошо, — сказал Малькольм. — А ты как считаешь?
— Я, — ответила она рассудительно, — мне будет хорошо там, где ты сможешь взять себя в руки.
Это был не совсем тот ответ, которого он ждал. В Нью-Йорке он был убежден, что это лето станет для него решающим и что через четыре месяца он вновь войдет в форму. Он представлял, что они с Виржинией снимут дом на берегу океана, в маленьком городе с муниципальной библиотекой, кинотеатром и другими развлечениями. Он испытал что-то вроде шока, узнав, как дорого стоит снять дом на лето и насколько заблаговременно это нужно делать. Когда последний агент по продаже недвижимости, которого они посетили, описал им этот дом, подчеркнув простоту жилища, Малькольм не колебался ни секунды. И Виржиния тоже, хотя рассчитывать на какие-либо развлечения было нечего. Она попросила уточнить расположение дома и агент, крупный, седеющий мужчина с пеплом от сигарет на рубашке, ответил ей убежденно:
— Мадам Лоуренс, если вы ищете место, где ваш муж может спокойно работать, то, я думаю, что вы не найдете лучшего.
И Виржиния тотчас же согласилась. То, что он бросил агентство, мучило его жену, и это было понятно. А он хотел видеть ее счастливой и был уверен, что знал точно, чего Хотел. Он был уверен, что к концу лета ситуация поправится.
Виржиния в этот момент внимательно и напряженно смотрела на него. Малькольм стал искать что-нибудь, что могло бы ее заинтересовать и разрядить обстановку. Вспомнив о сцене, свидетелем которой он стал в начале вечера, он стал ей рассказывать о калеке и его собаках.
Виржиния приподняла брови:
— Ты помнишь, чтобы агент по недвижимому имуществу нам говорил о нем? — спросила она. — Я нет.
Роясь в памяти, Малькольм вспомнил, что агент упомянул сторожа, к которому они могут обращаться, если столкнутся с какой-нибудь проблемой. Тогда он не обратил на это внимания. Сейчас он подумал, что сторож очень может пригодиться, если вдруг потечет кран или случится короткое замыкание.
— Должно быть, это сторож, — сказал он.
— А…
— Кажется, я понял, в чем дело… Если бы некому было следить за всем, люди могли приезжать, селиться здесь и уносить с собой все, что им понравится…
— Да, конечно… Я думаю, что владельцы участка поселили его бесплатно, видимо, он с собаками следит за их домом.
— Но мне кажется, что он здесь уже давно, — заметил Малькольм. — Тот, кому пришла в голову мысль застраивать этот угол, рассчитывал на целое десятилетие. Я не представляю себе, чтобы кто-нибудь захотел жить здесь, если есть хоть минимальная возможность поселиться где-нибудь поближе к Нью-Йорку.
— То есть, он живет здесь постоянно, — прокомментировала Виржиния, ставя тарелку перед мужем.
Она взглянула через плечо Малькольма в направлении окна салона, ее глаза расширились, и инстинктивным жестом она подняла руку к декольте платья.
— Он не может видеть нас, — сказал Малькольм. — В салоне, да, но чтобы видеть нас здесь, ему нужно переместиться в самый отдаленный угол участка; к тому же, он вернулся в дом.
Произнося это, он повернул голову и смог убедиться в правоте своих слов. Было только одно "но" — одна из собак стояла в том месте, о котором он только что говорил, и смотрела в сторону их дома; глаза ее блестели в темноте. Затем контуры ее головы изменились; она повернула ее, чтобы посмотреть на дорогу. Затем, повернувшись вокруг себя, собака отошла от решетки и, взяв разбег, прыгнула через нее, приземлилась на улице и исчезла. Она вернулась спустя мгновенье, идя рядом с другой, челюсти которого аккуратно держали ручки маленького бумажного пакета. Собаки виляли обрубками хвостов, терлись друг о друга, оказавшись в нескольких шагах от решетки, перепрыгнули вместе и помчались по лужайке.
— Боже! Он живет там один с этими собаками! — воскликнула Виржиния.
Малькольм быстро обернулся к ней:
— Почему ты так думаешь?
— Честное слово, это очевидно. Ты видел, что только что делали эти собаки. Они у него в качестве слуг. Он не может передвигаться сам, и они бегают в магазин вместо него. Если бы у него была жена, то это делала бы она.
— И все это ты логически вывела в мгновение ока?
— Ты не заметил, как они счастливы? Да, они, по-видимому, очень счастливы оттого, что вместе.
Подумаешь! Это же собаки… Что они могут знать?
— Они знают, что такое быть счастливыми, — возразила Виржиния. — И они знают, что им делать в жизни.
В эту ночь Малькольм долго не мог заснуть, думая о том, как будет приятно жить и работать здесь в течение всего лета. Затем его мысли вернулись к агентству, и он спрашивал себя, почему у него нет особого чувства интуиции, которое позволяет человеку сделать карьеру в рекламе.
К четырем часам утра Малькольм сказал себе, что это, вероятно, было вызвано его боязливым характером. Он боялся всего. Все эти размышления не были чем-то новым для него, и он знал, что будет чувствовать себя в своей тарелке только к середине полудня.
Когда Виржиния попыталась разбудить его рано утром, он попросил оставить его в покое. В два часа дня она принесла ему чашку кофе и потрясла его за плечо. Минуту спустя, он вошел в кухню в пижаме и увидел, что жена приготовила взбитые яйца.
— Каковы твои планы на сегодня? — спросила она, когда он закончил завтрак.
— А что? — сказал он, подняв голову.
— Так вот, пока ты спал, я перенесла все твои принадлежности для живописи в другую комнату, которая выходит на фасад, я думаю, что там будет неплохая мастерская. Ты можешь там работать уже сегодня вечером.
Иногда Виржиния бывала настолько резкой, что поражала Малькольма. То, что она могла подумать, что он собирался ничего не делать в течение дня, вывело его из себя.
— Послушай, — сказал он, — ты знаешь, что мне необходимо акклиматизироваться, привыкнуть к месту…
— Да, я все это знаю. Поэтому я ничего не устанавливала. Я — не художник: я только перенесла все твои вещи на место.
Поскольку Малькольм сидел, не произнося ни слова, Виржиния убрала со стола, потом ушла в комнату. Она вернулась одетой, причесанной и с подкрашенными губами.
— Делай, что хочешь, — сказала она. — Я иду на другую сторону улицы, чтобы представиться.
Его охватило раздражение, но он взял себя в руки и сказал:
— Если ты подождешь минутку, я оденусь и пойду с тобой.
Он пошел в спальню, надел там тенниску, джинсы и мокасины. Он чувствовал, что жена подавляла его. Он всегда подчинялся, и сейчас Малькольму было ясно, что Виржиния уже спланировала его день.
Они стояли перед решеткой на узкой полоске газона — и ничего не происходило. Лужайка занимала практически весь участок. Казалось, что дом был поставлен на свое место с помощью вертолета. Малькольм более внимательно посмотрел на газон и, обнаружив следы, оставленные костылями калеки, почувствовал что-то вроде поддержки.
— Ты видишь звонок или что-нибудь похожее? — спросила его Виржиния.
— Нет.
— Мне казалось, что собаки должны залаять.
— Не думаю.
— Посмотри, — сказала она, дотрагиваясь пальцем до затвора решетки. — Краска едва слезла. Можно подумать, что он практически не выходит за пределы участка.
Коснувшись затвора, она зазвенела им, и тотчас же возникли собаки за домом. Одна из них застыла, затем сделала пол-оборота, в то время как другая подошла прямо к решетке и стала наблюдать за ними, повернув слегка голову набок.
Дверь дома открылась. В проеме двери заиграло солнце, затем появился человек и застыл на пороге. Когда он их узнал, он нагнул голову, улыбнулся и пошел к ним навстречу. Собака шла рядом с ним, и Малькольм заметил, что вторая собака, которая находилась у решетки, даже не повернула головы к своему хозяину.
Человек продвигался быстро, помогая себе костылями. Его болезнь, казалось, была локализована не в позвоночнике, а именно в ногах, потому что он пытался передвигаться с их помощью. Нельзя было утверждать, что он мог ходить, но он и не был совершенно неспособен к этому.
Ему, видимо, было около шестидесяти, но он так же хорошо выглядел, как и его владение: сухой, нервный, с загорелым лицом и глубокими морщинками вокруг маленьких голубых глаз и в уголках тонких губ; его седые волосы с желтым отливом были зачесаны назад, как это принято в британской армии; тонкие усы. На нем была твидовая куртка с кусками кожи на локтях, которая казалась слишком теплой для этого времени года, рубашка из тонкой светло-серой фланели и светло-голубая бабочка. Достигнув решетки, он оперся локтями на палки и протянул посетителям сильную руку, короткие ногти которой были цвета старой кости.
— Как поживаете? — спросил он с той интонацией, которая сразу обнаруживала прекрасное воспитание. — Я горю желанием узнать моих новых соседей. Я — полковник Ритчи.
Неподвижные собаки стояли по обе стороны от него, направив черные морды в сторону решетки.
— Очень рада, — сказала Виржиния. — Мы — Малькольм и Виржиния Лоуренс.
— Счастлив познакомиться с вами, — заявил полковник Ритчи. — Я уже чуть было не подумал, что в это лето Кортлью не удастся найти мне кого-нибудь.
— Какие изумительные собаки! — воскликнула Виржиния, улыбаясь. — Я наблюдала за ними вчера вечером.
— Да. Их зовут Макс и Мориц. Я очень горжусь ими.
В то время, как они болтали и обменивались любезностями, Малькольм спрашивал себя, почему полковник упомянул Кортлью, агента недвижимого имущества как поставщика клиентов. И что-то ему было очень знакомо в лице собеседника.
Виржиния сказала:
— Вы — знаменитый полковник Ритчи?
О да, конечно! Теперь Малькольм вспомнил все статьи, опубликованные в иллюстрированных журналах в момент выхода фильма на экраны, много лет тому назад.
Полковник Ритчи улыбнулся без малейшего стеснения:
— Да, я — известный полковник Ритчи. Но вы заметили, я в этом уверен, что я совсем не похож на того милого мальчика, который изображает меня в фильме.
— Какого черта вы здесь? — спросил Малькольм.
Обратив наконец свое внимание на него, Ритчи ответил:
— Надо где-то жить.
Виржиния тотчас сказала:
— Я смотрела на собак вчера вечером, они, судя по всему, вам служат помощниками.
— Да, это так. Макс и Мориц оказывают мне большие услуги. И все же лучше, когда есть люди. Я начал уже ставить под сомнение способности Кортлью.
Малькольм спросил себя, осмелился ли бы агент недвижимого имущества называть Ритчи "сторожем" в его присутствии.
— Входите, пожалуйста.
Так как затвор немного заело, полковник ударил по нему кулаком и поднял.
— Не бойтесь Макса и Морица… Они никого не обидят без соответствующей команды.
— О, я их совсем не боюсь, — уверила Виржиния.
— Вот это — напрасно, — заявил ей полковник. — Доберманы — собаки, с которыми нельзя обращаться фамильярно. Нужно несколько месяцев, прежде чем можно довериться им без страха.
— Вы их дрессировали сами, не так ли? — спросила Виржиния.
— Да, — подтвердил полковник, удовлетворенно улыбаясь. — Когда я их приобрел, они были совсем крошками.
Когда он обращался к собакам, в его голосе появлялись повелительные нотки, которых не было слышно в разговоре. Команда: "в конуру", и собаки исчезли.
Гостиная полковника Ритчи была такой же чистой, как витрина выставки, с мебелью, немного вышедшей из моды, но в хорошем состоянии. Диван, покрытый ковром и украшенный лепкой, относился к тем вещам, которые Малькольм скорее ожидал бы увидеть в дамском салоне. Перпендикулярно одной из стен стояло кресло со спинкой, регулируемой таким образом, чтобы можно было расслабиться, наблюдая за улицей, или, легко повернув голову, дать отдохнуть глазам, взирая на отдаленные огни Нью-Йорка. Картины, написанные маслом, в тяжелых золоченых рамах изображали пейзажи, какие-то невероятно широкие пространства. Комната показалась Малькольму почти пустой, прежде чем он понял, что Ритчи нуждался в максимуме пространства чтобы передвигаться; ему не нужны были стулья для возможных посетителей.
— Садитесь, прошу вас, — сказал полковник. — Я сейчас схожу за чаем.
Когда он покинул комнату, Виржиния заметила вполголоса:
— Вот ведь кого не думала здесь встретить! И он мне кажется очень предупредительным.
— Очаровательным, — согласился Малькольм.
Вновь появился полковник, держа между большим и указательным пальцами каждой руки серебряный поднос, другие же пальцы обхватили ручки его английских палок из черной резины. Он принес на подносе чай и пирожные.
— Я приношу извинения за мой чайный сервиз, но это — единственный, который у меня есть.
Когда Ритчи поставил поднос, Малькольм увидел, что сервиз, о котором шла речь, был сделан из обыкновенного металла, как консервные банки. Когда он рассмотрел свою чашку ближе, он констатировал, что прежде чем ее покрыли эмалью, она была, действительно, сделана из консервной банки. То же самое было и с заварочным чайником: ручка, крышка, носик — буквально все.
— Черт возьми… Это вы сами сделали в лагере военнопленных, не так ли?
— Да, совершенно точно. В то время я очень гордился моей работой, и, как видите, сервиз еще может служить. При моем образе жизни нет необходимости заменять его другим. Трудно представить себе все то, что можно смастерить в лагере, и ту важность, которую придают потом этим вещам. Я могу вам только сказать, что я всегда получаю удовольствие, когда пью чай из этих чашек. Но мне не хотелось бы, чтобы вы обожгли пальцы.
— Ах, нужно всегда бояться обжечь себе пальцы! — возразила Виржиния, улыбаясь.
Малькольм был ошеломлен. Он не представлял себе, что Виржиния еще способна на такое кокетство. В глубине души она оставалась девушкой, ловящей взгляды на вернисажах, но тщательно скрывала это.
В ответ голубые глаза полковника Ритчи хитро блеснули, потом он повернулся к Малькольму:
— Какая приятная перспектива — провести лето в компании такой очаровательной женщины, как миссис Лоуренс.
— Да, — согласился Малькольм, все внимание которого было привлечено к чашке, которая не только обжигала пальцы, но и имела очень острые края. — Во всяком случае, у меня никогда не было повода жаловаться на нее.
— Я заметила надпись, — живо сказала молодая женщина, показывая на аккуратно выгравированные буквы на подносе, и громко прочитала: "Полковнику инженерных войск Дэвиду Н. Ритчи от его товарищей по концентрационному лагерю для пленных офицеров XXXI в, в память об их освобождении 14 мая 1945 года. Без его руководства многие из них не смогли бы вручить ему этот залог дружеской признательности".
Когда она взглянула на полковника, глаза Виржинии блестели:
— Они все выражают вам большую любовь.
— Не все, — сказал Ритчи с тонкой улыбкой. — Я был во главе очень различной по составу группы. Там были молодые офицеры самого разного происхождения. Одни были недисциплинированными, другие — апатичными, третьи — отчаявшимися; некоторые полезными, другие — нет; моя работа заключалась в том, чтобы сделать из них единый и слаженный коллектив, назвать тех среди них, которые не должны были подвергаться никакому риску, и тех, которые, на мой взгляд, были способны держать фрицев в напряжении, так как начиная с Дюнкерка до самых последних дней войны мы ни разу не ослабили наших усилий.
Полковник сделал гримасу, затем снова улыбнулся:
— Это блюдо мне было подарено теми, кто выжил, само собой разумеется. Они поручили одному из фрицев, который уже сотрудничал с нами, стащить поднос в посудном шкафу коменданта лагеря за несколько дней до этого, что дало им возможность сделать дарственную надпись. Но даже она дает понять, что не всем удалось избежать смерти.
— Значив, это произошло не так, как показано в фильме? — спросила Виржиния.
— Нет, и однако…
Ритчи пожал плечами, как будто вспоминая изменения, на которые он должен был тогда согласиться.
— В фильме необходимо увеличивать драматическую напряженность, чтобы удерживать внимание публики. Большое число эпизодов фильма имели место в действительности, но не в таких же условиях. Рождественский туннель, действительно, существовал. Я им пообещал, что по крайней мере один из них да окажется на Рождество у себя дома, если будет активно рыть туннель. Но это обещание нельзя было принимать всерьез, и они это хорошо знали. И я это сказал тогда ироничным тоном, а не с верой в голосе, как это сделал актер в фильме. Война тогда подходила к концу. В этом случае нормальный и умный человек стал бы только ждать освобождения, не подвергая себя риску. И таково было чувство большинства из них. Многие из них начали рассуждать, как гражданские, и говорили лишь о своих семьях, и о том, что они будут делать после войны. Таким образом, говоря им с сарказмом о Рождественском туннеле, я им напоминал, каково было их настоящее положение. Тактика оказалась превосходной — я не дал им опуститься и стать бесполезными.
Отсутствующее выражение появилось на лице Ритчи:
— Были и такие, которые звали меня "Зануда", — прошептал он. — Это тоже можно увидеть в фильме, но они это произносят в тот момент, когда все смеются.
— Ваш долг состоял в том, чтобы использовать все средства и не дать им, как говорится, плыть по воле волн, — сказала Виржиния понимающим тоном.
Судорога искривила лицо полковника настолько сильно, что можно было подумать, что у него в чае оказался стрихнин. Но это длилось какую-то долю секунды.
— О, да, да, мне удалось помешать им идти по воле обстоятельств. Никто среди них не осмелился бы не подчиниться моему приказу на свободе, во время военных действий. Но в лагере они могли всегда найти какой-нибудь способ, чтобы мешкать, заниматься личными делами. Люди так устроены. Они всегда ищут возможность проехать зайцами, если только дисциплина не заставляет их подчиняться.
— Вам необходима была поддержка нескольких вооруженных людей. Не так ли, полковник? Вы хотели, чтобы немцы разрешили вам возвести в лагере ваши собственные сторожевые вышки с пулеметами?
Малькольм любил рассуждать вплоть до абсурда.
Но Ритчи невозмутимо ответил ему:
— Я не имел такой свободы действий в Германии. Но есть маленькая история, которую я хочу вам рассказать и которая некоторым образом имеет отношение к этому вопросу.
Устроившись поудобнее в своем кресле, он начал рассказывать:
— Вероятно, вас заинтриговали Макс и Мориц. Немцы, как вам это хорошо известно, всегда любили заниматься дрессировкой собак. Во время войны немцы охотно использовали доберман-пинчеров, создав дополнительное подразделение в лагере для военнопленных. Дрессированная собака, господин Лоуренс, может наводить больший ужас, чем солдат с автоматом. Это — только животное, на которое не действуют ни мольбы, ни уговоры, ни угрозы.
В каждом лагере сторожевые собаки находились в ведении обер-егермейстера, функция которого заключалась в том, чтобы после того, как он становился хозяином и начальником собак, он должен был следовать очень простому правилу — вести их туда, где в них нуждались. Собаки обучались некоторым правилам патрулирования. Обер-егермейстеру достаточно было дать простую команду: "Искать!" или "Остановить!", и собаки знали, что от них требуется. И я могу вас уверить: если однажды вы увидите, как они действуют, вы не сможете забыть этого!
Видите ли, доберман-пинчер, будучи собакой, не имеет сознания. Доберман, прошедший курс дрессировки, не способен принимать самостоятельное решение. В принципе, его "запрограммировали", когда он был еще щенком. Дрессировка трудна, и здесь обязательна неограниченная власть дрессировщика. Когда приказ дан, он должен быть выполнен любой ценой. Кроме того, собака должна быть обучена тому, что такое-то лицо имеет право с этого момента и навсегда отдавать ему приказы. И если доберман-пинчер прошел такую дрессировку, ничто уже не заставит его сменить хозяина. Когда американцы были уже совсем близко, немцы, находившиеся на сторожевых вышках, бросали оружие и пытались скрыться, но собаки должны были быть уничтожены. Я наблюдал за ними из окна санитарного корпуса, и я никогда не забуду, как они продолжали прыгать на решетку псарни до тех пор, пока последняя из них не была убита. Их обер-егермейстер до этого убежал…
Малькольм заметил, что он немного ослабил внимание, но Виржиния тотчас же спросила:
— Почему вы оказались в санитарном корпусе? Это — из-за аварии в Рождественском туннеле?
— Да. Как я уже сказал, мадам, единственной целью этого туннеля было дать какое-нибудь занятие людям. Поскольку война подходила к концу, было бы безрассудством пытаться устроить побег. Но мы упорно продолжали начатую игру. У нас был спрятанный люк, туннель, прорытый с помощью перекладин от кроватей, действующий блок для прохода, лампы, которые мы сделали из коробок из-под ваксы, наполнив их маргарином… Короче, все необходимые в таком случае элементы. В это время немцы стали очень ловко обнаруживать подобные виды деятельности, поэтому, чтобы иметь хотя бы какую-то надежду на успех, надо было работать быстро и на определенной глубине. Рыть туннель — это всегда риск…
Что бы там ни было, к концу ноября некоторые из людей уже не стеснялись говорить, что наступил мой черед порыть немного. Однажды ночью я спустился в отверстие и принялся за работу. Выемка почвы проходила сравнительно хорошо, условия работы были достаточно нормальными. Работали мы… хм… без всякой одежды. Так было безопасней. При медицинском осмотре на одежде заметили бы следы, и операция была бы провалена. А на коже, если хорошо почиститься, песок не оставался. Никаких следов.
Я был внизу примерно полтора часа и уже готовился выходить, когда часть потолка туннеля обрушилась на мою грудь. К счастью, лицо не было покрыто грунтом. Я отчетливо помню, какова была моя первая мысль: отныне никто из моих людей не сможет сказать, что их командир не разделял все тяготы их общего дела. Я понял, что избавиться от песка, который меня частично завалил, будет чрезвычайно трудным делом. Единственное, что я мог делать, это вращать головой из стороны в сторону, что вызывало сползание дополнительной партии песка на мое тело. Вдруг, лампа с жиром, прикрепленная к подпорке, перевернулась мне на бедра. Вы можете себе представить боль, вызванную этим потоком горящего жира; но самое худшее было то, что фитиль не погас при падении, а нижняя часть моего тела оказалась покрытой растопленным жиром от пупка до колен…
Ритчи замолчал в замешательстве, но через секунду продолжил:
— Короче, я оказался в скверной ситуации, потому что я ничего не мог сделать, чтобы погасить огонь, — мне не удавалось прорыть проход в песке, покрывавшем мою грудь. Наконец мне все же удалось это сделать. После того, как пламя погасло, я смог кое-как вылезти наружу. У тех, кто сторожил у люка, не было причин волноваться — из туннеля всегда шел противный запах. И только услышав меня, они послали человека на помощь.
Конечно, мы были вынуждены все рассказать фрицам, так как было невозможно скрывать мое состояние, требующее срочной медицинской помощи. Меня перенесли в санитарный корпус, где я оставался до окончания войны, где мне ничего не оставалось делать, как размышлять о ситуации, в которую я попал. У меня была даже возможность продолжать осуществлять определенный контроль за моими людьми. Я бы не удивился, узнав, что комендант лагеря поработал в этом плане. Я думаю, что он пришел к выводу, что может с моей помощью прекратить волнения в лагере. Это — почти конец истории. Мы были освобождены американской армией, и люди вернулись к себе домой. Я пробыл в различных военных госпиталях до тех пор, пока не был в состоянии вернуться к матери-родине, где, живя то в одной, то в другой гостинице, я играл отставного офицера. Когда этот журналист опубликовал свою книгу и когда были получены права на киносъемку, меня пригласили в Голливуд в качестве технического советника во время съемок фильма. Я должен вам признаться, что прекрасно жил, получив такое предложение, — офицерская пенсия не так уж велика — не считая того, что мое имя стало известно и различные организации стали обращаться ко мне, что позволило вашему покорному слуге сколотить небольшое состояние.
Конечно, нечего было и думать о возвращении в Англию, где финансовый инспектор помог бы мне освободиться от большей части этих денег. Поэтому, завязав связи с господином Кортлью, затем купив и выдрессировав Морица и Макса, я чувствую себя вполне удовлетворенным. Человек должен сделать все возможное, чтобы выбраться из трудной ситуации и чтобы выжить. Вы так не считаете? — добавил Ритчи, наклонив немного голову в сторону, чтобы взглянуть на Малькольма и Виржинию.
— Д-да, — медленно сказала молодая женщина.
Малькольму не удалось расшифровать выражение лица своей жены. Он никогда еще не видел ее такой. Глаза ее блестели, но были осторожны. Ее улыбка выражала симпатию, возбуждение, но и некоторое напряжение. Казалось, ее раздирали два противоположных чувства.
— Прекрасно! — сказал полковник, хлопнув в ладоши. — Мне было очень важно, чтобы вы поняли ситуацию.
Он поднялся и поставил английские палки так, чтобы они поддерживали его. Опершись на них, немного наклонившись вперед, он улыбнулся:
— Вот, теперь, когда вы услышали мою историю, я думаю, что цель нашей беседы достигнута и нет необходимости удерживать вас здесь дольше. Я провожу вас до решетки.
— О, это не нужно, — сказал Малькольм.
— Нет-нет, я хочу! — уверил полковник со всеми проявлениями чрезвычайной обходительности.
Виржиния посмотрела на него, медленно опустив ресницы.
— Простите нас, прошу вас, — сказала она. — У нас не было намерения так долго вам надоедать. Спасибо за чай и пирожные, которые были превосходны.
— Что вы, моя дорогая, это ничего, — уверил ее Ритчи. — На самом деле, это очень приятная перспектива — видеть, когда я буду смотреть на другую сторону улицы, такое соблазнительное существо, занятое домашними делами. Конечно, я все тщательно убрал после отъезда предыдущих дачников, но всегда можно внести личную фантазию… И я предполагаю, что вам захочется посадить что-нибудь перед домом, не так ли? Столько маленьких инициатив, которые мне будут очень ценны… такая очаровательная женщина… в летней одежде, отдыхающая на солнце… Да, действительно, я надеюсь провести чрезвычайно приятное лето. Я полагаю, вы собираетесь провести здесь все лето. Кортлью сдает дачу только тем, у кого есть средства оплатить за весь сезон.
Взгляд полковника стал более колким, несмотря на его учтивость.
— Но, я думаю, что ваши средства и не столь велики, иначе вы поехали бы куда-нибудь еще, а не в эту дыру?
— Доброго вечера, полковник, — сказала Виржиния с ледяной вежливостью. — Пойдем, Малькольм.
— Очень интересная беседа, полковник, — сказал Малькольм, повинуясь.
— Интересная и необходимая, господин Лоуренс, — уточнил Ритчи, следуя за ними, когда они вышли.
Виржиния внимательно смотрела на хозяина, направлявшегося к решетке, и Малькольм заметил, что у ее рта появилась складка легкого разочарования.
— Вы чувствуете себя немного неуютно, мадам Лоуренс? — спросил Ритчи заботливо. — Будьте уверенны, что я приму вашу чувствительность во внимание настолько, насколько позволит мне забота о моем собственном комфорте. Не в моих привычках обижать даму, во всяком случае (у него появилась выразительная улыбка) с момента того несчастного случая в Рождественском туннеле средств не достает, даже если ум продолжает жить.
Полковник посмотрел отсутствующим взглядом на костыли, слегка нахмурил брови, затем продолжил, отечески наклонив голову:
— Нет, мадам Лоуренс… Может ли чувствовать себя обиженным цветок, если вдыхают его аромат? А культурное растение, за которым ухаживают, внося удобрение, имеет ли оно больше шансов, чем дикий цветок, расцвет которого никто не видит? Не сожалейте слишком о вашем нынешнем социальном положении, мадам Лоуренс… некоторые нашли бы его заманчивым. В течение ближайших недель ваше положение может очень измениться.
— Черт возьми, что вы там рассказываете моей жене? — вмешался Малькольм.
— Мы поговорим об этом позже, мой дорогой, — быстро сказала Виржиния.
Полковник ей улыбнулся:
— Но прежде я хочу кое-что показать вашему мужу.
Немного возвысив голос, он позвал:
— Макс! Мориц!
Собаки появились рядом с ним.
— Ах, господин Лоуренс, я хотел бы вам показать сначала, насколько подчиняются мне эти животные и как они рассудительны.
— Мориц, — скомандовал он одной из собак с легким наклоном головы в сторону Малькольма. — Убей!
Малькольм не поверил своим ушам, затем ощутил резкий удар в грудь. Собака стояла, задними лапами упершись в землю, а передними — в Малькольма. Животное находилось чуть выше его рук, и поэтому все, что он попытался бы сделать, еще больше приковывало бы животное к нему. Малькольм попытался отвести руки назад, чтобы оттолкнуть изо всех сил собаку, но это легкое изменение равновесия заставило его покачнуться, и он понял, что если будет продолжать в том же духе, то упадет. Все это произошло в считанные доли секунды, затем собака лизнула его лицо и вновь встала на четыре лапы, заняв место рядом с Ритчи.
— Вы видите, господин Лоуренс? — спросил полковник обычным тоном. — Собака не реагирует на команду буквально. Я могу сказать Морицу "Убей", не придав голосу нужной окраски, и произойдет то, что произошло только что с вами. И, наоборот, приказ "Лизни", сказанный с интонацией, соответствующей "Убей", сами понимаете, к каким приведет последствиям. Ну… чтобы вам было понятней… Собака Павлова, например, реагирует на звонок, у нее начинает отделяться слюна. Если той же собаке сказать "суп", рефлекса не будет. Да, и еще одна немаловажная деталь: никто, кроме меня, не может отдавать команды собакам. Они действуют только по моей команде — таково искусство дрессировки. А теперь, я думаю, что вы тоже господин Лоуренс начнете действовать… Итак, до свидания. Я уже говорил, что у вас много дел впереди.
Они прошли решетку, и Ритчи закрыл за ними, сказав: "Макс, охраняй". Собака тотчас же застыла на месте. "Мориц, со мной!" Он сделал пол-оборота и пошел к дому в сопровождении собаки.
Малькольм и Виржиния совершенно нормальным шагом вернулись к себе, потому что Малькольм пошел тем же шагом, что и его жена. Он спрашивал себя, шла ли Виржиния непринужденно потому, что не была уверена в том, что сделает собака, если она бросится бежать. Впервые за многие годы Виржиния в чем-то сомневалась.
Оказавшись наконец дома, Виржиния прежде всего проверила, закрыта ли дверь, затем села в кресло спиной к окну.
— Не сваришь ли ты немного кофе, прошу тебя, — попросила она.
— Да, конечно. Сейчас принесу, через несколько минут. Отдохни пока.
— Да, мне нужно несколько минут… Несколько минут, и все будет нормально.
Когда Малькольм вернулся с кофе, Виржиния начала говорить:
— Кортлью в его руках, я могу поспорить, что и люди, которые держат лавку на углу улицы, не очень-то счастливы. Видеть этих ужасных собак, которые бесконечно бегают взад и вперед, — невеликое удовольствие. Мы тоже загнаны в угол. Мы — его пленники.
— Э, нет, полегче! Там, снаружи, существует штат Нью-Джерси, и Ритчи не может…
— Нет, может. Иначе, он не рискнул бы это сделать. Поверь мне: нет ни грамма лжи в том, что он сказал.
— Но что он может нам сделать?
— Все, что пожелает.
— Это невозможно, — сказал Малькольм, сдвинув брови. — Он нас вывел из равновесия этим ужасным трюком, но, подумав, мы должны найти способ, чтобы…
— Собака все время там? — спросила Виржиния.
Малькольм подтвердил.
— Скажи, что ты подумал, когда она бросилась на тебя? На это было жутко смотреть. Я боялась, что она тебя опрокинет на спину. А ты? Что ты подумал?
— Честное слово, это удивительно сильное животное. Но, по правде говоря, у меня не было времени думать о чем бы то ни было. Понимаешь, человек, который вот так просто говорит "Убей!", это просто немыслимо. Особенно сразу же после чая и пирожных…
— Это чрезвычайно ловкий и проницательный человек. Я понимаю, почему он так хорошо разбирался с охранниками. Он действительно был достоин того, чтобы о нем написали книгу.
— Да, но после этого его должны были бы поместить в звуконепроницаемую камеру.
— Попытаться поместить, — поправила Виржиния.
— О! Не будем преувеличивать… Здесь он — хозяин, и он раздал карты, прежде чем мы узнали, в какую игру будем играть. Но это все же старый калека, притом совершенно свихнувшийся. То, что он повелевает супружеской парой в бакалейной лавке и третьеразрядным агентом недвижимого имущества, согласен… Но мы все-таки другого поля ягоды. И мы не служим в его полку.
— Мы — в его лагере для пленных.
— Послушай, Виржиния. Когда мы пойдем к Кортлью и скажем ему, что знаем все о полковнике Ритчи, нам не составит труда вернуть деньги за найм дома. Мы найдем какое-нибудь другое местечко или же вернемся в город. Мы вместе должны хорошенько подумать, как выбраться из этой ситуации. Тем более, что сидеть сложа руки и тупо повторять, что мы пленники, не в твоих правилах.
— Сознание того, что ты пленник, действует на тебя, Малькольм, просто магически. Ты уже разрабатываешь стратегию, создаешь организационные комитеты и все остальное, что положено делать в подобной ситуации.
Лоуренс тряхнул головой. Именно в тот момент, когда они так нужны друг другу, Виржиния вдруг потеряла всякую способность размышлять и действовать. Выход один — ускорить ход событий.
— Хорошо, — сказал он, — садимся в машину. Он почувствовал, как пот выступил у него над верхней губой.
— Что?
— Надо попытаться, по крайней мере, сдвинуть ее с места.
— Ты думаешь, что собака позволит нам приблизиться к машине?
— Ты предпочитаешь оставаться здесь? Хорошо, согласен, но закрой как следует дверь. Я рискну, и если мне удастся пробежать, я вернусь сюда с вооруженным полицейским. Не знаю, как поступят с полковником и его двумя собаками, но, во всяком случае, я увезу тебя отсюда со всеми нашими вещами.
Лоуренс взял ключ от машины, вышел из дома и быстрым шагом направился к машине. Собака подала голос один раз. Дверь Ритчи точас же открылась, и полковник крикнул: "Макс! Останови!". Собака перепрыгнула решетку, и, хотя Малькольм бросился бежать, она сомкнула свои челюсти на кисти беглеца, прежде чем он достиг машины. Человек и животное застыли на месте. Собака дышала ровно и спокойно, ее глаза блестели. Ритчи и Мориц подошли к калитке.
— Теперь, господин Лоуренс, — сказал Ритчи, — я попрошу Макса привести вас сюда, ко мне. Не пытайтесь ему противиться, иначе ваша кисть будет разодрана. Макс! Веди сюда!
Малькольм твердым шагом подошел к полковнику. Макс ни на секунду не отпускал свою жертву.
— Очень хорошо, Макс, — сказал Ритчи спокойно, когда они дошли до калитки. — Теперь отпусти его.
И собака выпустила кисть Малькольма. Малькольм и Ритчи прямо посмотрели в глаза друг другу.
— Теперь, господин Лоуренс, вы отдадите мне ключи от вашей машины.
Малькольм протянул ключи через отверстие в решетке, и Ритчи спрятал их в карман.
— Спасибо.
Казалось, Ритчи раздумывал, что же еще сказать — так стоит преподаватель перед учеником, который должен сделать сообщение.
— Господин Лоуренс, я хочу, чтобы вы хорошо поняли, что происходит. Оказалось, что мне нужна банка свиного сала весом три фунта. Если вы мне отдадите все деньги, что у вас в карманах, это упростит многое.
— У меня нет с собой денег. Хотите, я принесу из дома?
— Нет, господин Лоуренс. Я — не вор. Я только делаю все, чтобы ограничить поле вашей деятельности, используя одно из тех средств, которые мне доступны. Выверните карманы, пожалуйста.
Малькольм вывернул свои карманы.
— Отлично, господин Лоуренс. Не хотите ли доверить мне ваш бумажник, вашу записную книжку с адресами и эти тридцать пять центов: Вам все будет возвращено, когда в этом возникнет необходимость.
Ритчи все спрятал в карманы своей куртки, затем сказал:
— Банка сала "Криско" весом в три фунта стоит девяносто восемь центов. Вот доллар. Макс вас будет сопровождать до лавки, где вы купите ту банку и затем принесете мне. Собаке очень неудобно нести ее в мешке, а мне нужно ждать еще три дня, пока прибудет месячная поставка продуктов на дом. К тому же, вы скажете в бакалейной лавке, что мне больше не нужны будут эти поставки, так как, начиная с этого момента, вы будете покупать мне все, что нужно. Я рассчитываю, что вы все это сделаете быстро, господин Лоуренс. Макс!
Полковник сделал движение головой в сторону Малькольма:
— Охраняй! Лавка!
Собака затряслась и тихо зарычала.
— Я не рекомендую вам медлить, господин Лоуренс. Собака уже начинает злиться, ведь вы выказываете неповиновение моему приказу. Идите же, прошу вас. Мориц и я составим компанию госпоже Лоуренс в ожидании вашего возвращения.
Лавка представляла собой маленькую комнату в очень ветхом доме. Разнообразные продукты с этикетками фирм, о которых Малькольм никогда не слышал, находились на полках из белого дерева.
— О, вы в сопровождении одной из этих замечательных собак! — сказала толстая женщина с усталым лицом, которая стояла за прилавком; она нагнулась и погладила Макса.
Малькольм огляделся и понял, что здесь он ни у кого не найдет поддержки.
— Полковник Ритчи хочет купить трехфунтовую банку свиного сала "Криско", — сказал он, сделав ударение на названии, чтобы увидеть, какова будет реакция.
— О, вы помогаете ему?
— Если хотите, да.
— Он — смелый человек, не так ли? — сказала женщина тихо, доверительным тоном, как если бы она не хотела, чтобы собака услышала ее. — Знаете ли, он из тех людей, которых нельзя жалеть, а можно только уважать. Ведь он прекрасно справляется со всеми трудностями, и у него гораздо больше гордости в характере и сердечности в душе, чем у многих совершенно здоровых людей. И я рада, что теперь ему есть кому помочь. Ведь кроме нас из года в год он не общается ни с одной живой душой… кроме лета, конечно.
Она посмотрела на Малькольма более внимательно.
— Вы тоже отдыхающий, не правда ли? Мы с мужем просто счастливы, что вы хоть немного поможете полковнику. И я надеюсь не так, как те люди, которые приезжали в прошлом году. Однажды ночью, в сентябре, они удрали и никогда больше ни полковник, ни мой муж, ни я их больше не видели. Когда мы принесли полковнику продукты, он сказал, что жильцы не заплатили ему даже за месяц проживания.
— Так он — владелец?
— Да, конечно. Он владеет многими землями здесь. Он купил их у прежнего хозяина, который обанкротился.
— А эта лавка тоже принадлежит ему?
— Да, теперь мы ее снимаем в аренду. Прежде она была наша, но мы ее продали предыдущему владельцу, который начал застраивать этот участок, а нас оставили здесь уже как съемщиков. На эти деньги мой муж купил землю по другую сторону дороги, чтобы выстроить там красивую бензоколонку. Мы думаем разбогатеть… Но никто не хочет ехать сюда жить. Я хочу сказать: другое дело, если бы мы жили на берегу моря. Однако полковник, очень умный человек, говорит, что все это в конечном счете будет повышаться в цене и что нужно держаться, выжидая.
Собака начинала проявлять нетерпение, и Малькольм, подумав о Виржинии, заторопился. Он заплатил за банку "Криско" и в сопровождении Макса вновь пошел по дороге из белого песка; уже темнело. Он не знал, что можно предпринять и где выход из создавшегося положения.
Дойдя до своей двери, он замер, понимая, что надо постучать. Когда Виржиния вышла открыть ему, он увидел, что она переоделась: теперь она была в шортах и бюстгальтере, словно собиралась загорать.
— Хелло, — сказала она, прежде чем отойти в сторону, чтобы пропустить его с Максом.
По-юношески сидя на краю одного из стульев, полковник поднял голову:
— А, господин Лоуренс, вы немного задержались, но я находился в столь приятной компании, что мне казалось, что у времени выросли крылья!
Малькольм посмотрел на Виржинию. В течение двух-трех последних лет она немного растолстела в бедрах, но ноги у нее оставались длинными и стройными. Полковник Ритчи улыбнулся Малькольму:
— Так как сегодня довольно душный вечер, я сказал госпоже Лоуренс, что она может не соблюдать формальности и покинуть меня на какое-то время, чтобы переодеться.
Малькольм почувствовал, что Виржиния должна была бы прикрыться, но она этого не сделала.
— Вот ваша банка "Криско", — сказал он. — Сдача в пакете.
— Большое спасибо. Вы их предупредили насчет поставок?
Малькольм качнул головой.
— Не помню… Кажется нет. Я так был занят тем, что слушал ее рассказ о том, как вы стали владельцем их дома и их капитала…
— О, это не важно. Вы сможете их предупредить об этом завтра.
— Я буду делать покупки ежедневно в одно и то же время, полковник? Или вы свистнете мне, как только вам что-нибудь понадобится?
— Ах, да, конечно… Вас беспокоит возможный перерыв в вашей работе. Госпожа Лоуренс мне объяснила, что вы в каком-то роде артист… Кстати, почему вы не побрились сегодня утром?
Полковник выждал время, затем снова заговорил резким тоном:
— Я уверен, что мы сможем все организовать самым лучшим образом. Необходимо несколько дней, чтобы индивиды интегрировались в группу. Но затем все пойдет своим чередом: регулярные функции, обычные заявления и так далее. Час, чтобы встать и умыться; час, чтобы работать; час, чтобы лечь спать. Каждый и каждая вещь в своем "отсеке", подходящем для него. Не беспокойтесь, господин Лоуренс, вы будете удивлены, когда сможете констатировать, насколько полезными становятся эти привычки. Для многих людей это — открытие.
Какое-то мгновение взгляд полковника был устремлен вдаль:
— Конечно, есть упрямые люди, которые; кажется, родились на другой планете, совершенно чуждые человеческой природе. Когда сталкиваешься с таким типом людей, нужно отказаться от мысли их изменить; будучи в лагере, я понял, что абсолютного успеха можно достичь только при условии учета возможности провала на уровне отдельного индивида. Да, упрямцы встречаются. Но у нас нет нужды особенно останавливаться на таких случаях: будущее покажет, с чем мы имеем дело.
Глаза Ритчи заблестели:
— Я уже имел дело с людьми, наделенными творческим воображением. Большинство из них испытывает необходимость трудиться руками, выполнять тусклые и глупые виды работ, которые позволяют их воображению распрямиться. Но лишенные возможности заниматься своим делом, они находятся в постоянном напряжении, которое постепенно становится просто невыносимым.
Полковник сделал жест в сторону недостроенных домов:
— Здесь предостаточно работы. Если вы не умеете пользоваться пилой или молотком, я найду способ, как научить вас этому. И когда, наконец, я увижу, что вы достигли подходящего уровня артистической фрустрации, тогда я вам предоставлю время, которое я найду нужным для вашего артистического поиска. Вы будете удивлены, я думаю, тем чувством удовольствия, которое вы испытаете, когда вновь вступите на дорогу, ведущую к вашей мастерской. Судя по тому, что я узнал от вашей жены, это должно стать благоприятным экспериментом для вас.
Малькольм, взглянув на Виржинию, сказал:
— Да. Это уже давно гнетет ее. Я счастлив, что она нашла, наконец, кого-то, кого она может слушать с симпатией.
— Не спорьте с вашей женой, господин Лоуренс. Это — лишняя трата энергии и создает серьезные моральные проблемы.
Полковник встал и подошел к двери.
— То, что никто из нас не мог бы терпеть в своем товарище, так это жалкий ум. Мы всегда принимали радикальные меры по отношению к таким индивидам. Сюда, Макс… Сюда, Мориц… Доброй ночи!
Ловя себя на мысли, что он смотрит, не отрываясь, на лифчик своей жены, Малькольм отвел глаза. Виржиния смутилась и покраснела.
— Я хочу только, чтобы ты знал, что все произошло именно так, как он тебе рассказал. Ритчи сказал мне, что он не будет против, если я его оставлю на какое-то время в гостиной и пойду переоденусь. И я ему не говорила о наших бедах. Мы только беседовали о том, чем ты занимаешься, чтобы зарабатывать на жизнь, и ему было нетрудно сделать вывод, что…
— Я не требую никаких объяснений, а только прошу тебя помочь мне решить эту задачу.
— Как ты собираешься ее решить? Он не брезгует никакими средствами и никогда не признает себя побежденным! Что может сделать против него такой человек, как ты?
"После стольких лет, — подумал Малькольм, — в столь неподходящий момент она решилась, наконец, вылить свою злобу".
Виржиния сказала, что пойдет спать, а Малькольм продолжал шагать по комнате с задумчивым видом, не произнося ни слова.
Уход жены даже обрадовал его: сейчас, когда он лихорадочно выстраивал в голове план действий, Виржиния могла быть только помехой.
Как только она закрыла за собой дверь спальни, Лоуренс прошел в мастерскую, в углу которой находилась картонная коробка со всеми принадлежностями для живописи. Он в задумчивости подошел к ней. Из этой комнаты были хорошо видны зажженные прожекторы и лужайка. Ритчи совершал ритуал обхода владения, а одна из собак стояла на страже и следила за другой стороной улицы. Сегодняшняя мизансцена в точности повторяла ту, что была накануне вечером. "Настоящая мизансцена", — подумал Малькольм, подбрасывая в руке бутылку коричневого растворителя. Он испытал удовольствие, ощущая мускулистую силу своей руки, от плеча до запястья, до самых кончиков пальцев.
Прошло целых пять минут, как Ритчи вернулся к себе, Малькольм громко и твердо сказал себе: "Сначала действуй, анализируй потом". Распахнув настежь входную дверь, он сделал два шага наружу, разбежался и швырнул бутылку с растворителем, которая, очертив полукруг, натолкнулась на металлическую решетку.
"Сейчас упадет", — подумал Малькольм. И бутылка со звоном разбилась, ударившись об один из покрашенных известью камней и обрызгав веером коричневой и липкой краски соседние камни, сетку и собаку, которая отпрыгнула назад, но, не получив приказа атаковать, осталась на месте, издавая жалобное тявканье. Малькольм вошел в проем своей двери и остановился. Когда открылась дверь Ритчи, он закричал изо всех сил:
— Guten Nacht, Herr Kommandant!*— Затем быстро вбежал в дом, хлопнул дверью и закрыл ее на засов. Собака уже пересекла улицу, и ее передние лапы царапнули по другой стороне двери, доносилось ее тяжелое дыхание, напоминающее иногда кудахтанье.Доброй ночи, господин комендант
Малькольм подошел к окну. Собака тотчас же отошла от двери и подпрыгнула, стараясь заглянуть в окно. Сделав крутой поворот всем туловищем, она предприняла еще одну попытку. Малькольм внимательно наблюдал за ней.
Животное потерпело неудачу. Ее губы прилипли к стеклу, которое задрожало под действием удара, но окно слишком высоко поднималось над землей, и собаке не удавалось соединить угол прыжка с силой удара. Если бы ей удалось разбить стекло, у нее не хватило бы сил пронести свое туловище, и она упала бы на осколки стекла в оконной раме. Часть этих осколков вонзилась бы ей в шею, и полковник лишился бы одной из своих собак. А одной собаки ему недостаточно: разрушилась бы вся его система.
Собака вновь упала на землю, оставив на стекле влажную коричневую полосу.
Малькольм проигрывал в уме возможные варианты вторжения полковника в дом: разбить окно, бросив камень, он явно не сможет; дверь заперта на засов — ему придётся поразмышлять несколько дней, чтобы найти рациональное решение. За это время Малькольм тоже что-нибудь придумает.
Тем временем Ритчи уже подозвал к себе собаку. Когда животное подошло к хозяину, он, подняв один из своих костылей, сделал усилие, чтобы встать на колени и погладить по голове добермана. В этом жесте было что-то, напоминающее привязанность. Затем полковник выпрямился и отдал команду. Вторая собака вышла из дома и заняла позицию на углу двора. Ритчи вернулся в дом.
Малькольм улыбнулся, погасил свет, проверил задвижки на окнах, на дверях, затем через переднюю вошел в спальню. Виржиния сидела в кровати, глядя туда, откуда до этого слышался шум.
— Что ты сделал? — спросила она.
— О, я немного изменил ситуацию, — ответил он ей с улыбкой, — подтвердив мою независимость. Встряхнул полковника, запачкал ему фасад его владения и, надеюсь, он будет плохо спать в эту ночь. Обычная тактика Krieg. Думаю, что он сумеет это оценить.
Виржиния была поражена:
— Неужели ты не понимаешь, что он может сделать с тобой все, что угодно, если ты выйдешь из дома?
— А я отсюда не выйду. И ты тоже. Мы должны будем подождать только несколько дней.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросила жена, — глядя на него так, как если бы он внезапно сошел с ума.
— Послезавтра или на следующий день, может быть, — объяснил Малькольм, — он должен получить продукты на дом из бакалейной лавки, заказ, который я не отменил. Кто-то приедет сюда на машине, из которой выгрузят разные вещи. Для меня неважно, что эти владельцы лавки ему чем-то обязаны; когда мы выйдем отсюда, он не сможет дать нас разорвать на куски своим собакам, при свете белого дня и при свидетеле. Мы сядем в машину бакалейщика и рано или поздно уедем на ней.
Виржиния выдохнула.
— Послушай, — сказала она, видимо пытаясь сохранить спокойствие. — Ему достаточно послать записку с одной из своих собак, чтобы аннулировать поставку продуктов.
Малькольм поддакнул:
— Да-да… И поставка не состоится. Ну и что? Он будет питаться мукой и яйцами, которые принесут ему собаки на спине? И что дальше? Ладно, пусть даже потребуется более двух или трех дней, но у нас масса продуктов, в то время как у него они на исходе. Вряд ли он сможет питаться топленым свиным салом, которое я ему принес. Впрочем, в любом случае сала всего три фунта.
Малькольм разделся и лег в постель.
— Завтра будет новый день, — сказал он, — и, черт возьми, я больше не хочу об этом думать сегодня. Я выиграл одно очко у нашего изумительного инвалида, а завтра, отдохнув, я посмотрю, как еще можно будет прорвать его оборону. Я знаю кучу маленьких полезных трюков из фильмов, в которых умные пленники выигрывают у дураков-охотников.
Протянув руку, он погасил лампу у изголовья:
— Спокойной ночи, любимая.
Виржиния тотчас же отвернулась от него, произнеся: "О Боже!" — скорее тоном сожаления.
Малькольм с грустью рассуждал в темноте, жена его была слишком ограниченной, чтобы оценить то, что он сделал. С другой стороны, подумал он, погружаясь в дремоту, что и он сам не был свободен от некоторой ограниченности во взглядах и суждениях. И Виржиния с годами к этому привыкла. Он заснул, спрашивая себя с удовольствием, что принесет ему завтрашний день.
Его разбудил какой-то шум, идущий из-под земли, словно неизвестное чудовище подрывало фундамент дома. В полусне он подумал с ослепляющей ясностью: "Ах, да, конечно: он вырыл туннель!" И его мозг воссоздал все детали операции: перевозка балок из неоконченных домов, чтобы укрепить туннель, в то время как вынутая земля добавлялась к земле около других домов. Может быть, существовали туннели и к другим фундаментам домов, потому что когда у полковника здесь будет больше народа…
Теперь в углу комнаты появилась какая-то извивающаяся желтая линия; рука Малькольма быстро зажгла лампу у изголовья. Разбуженная. Виржиния села в кровати. В углу комнаты был люк, контуры его замаскировали рейки разной длины. Крышка люка откинулась: в комнате распространился сильный запах пота и грязи.
Собака высунула голову в отверстие и выбралась в комнату. Она встряхнулась всем телом, чтобы сбросить песок, который набился ей в шерсть. За ней появился полковник с обнаженным торсом, опиравшийся на руки, чтобы наполовину высунуться из туннеля. От пота волосы у него прилипли к узкому черепу. Он тоже весь был покрыт песком и грязью. Виржиния в ужасе закрыла лицо руками и крикнула мужу:
— О Боже, Малькольм, что ты с нами сделал?
— Не беспокойтесь, моя дорогая, — сухим тоном сказал ей Ритчи, затем заорал, обращаясь к Малькольму: — Со мной шутки плохи!
Дрожа от усилия, которое приходилось только на одну его руку с выступающими мускулами, он скомандовал собаке, указав пальцем в сторону Малькольма:
— Лизни! -
Р.Л.. Фиш "Миниатюры Хохмана"
ДУМАЮ, за четыре года с того дня, как моя газета перевела меня в парижское отделение, мне с десяток раз поручали расследовать слухи о том, что Вильгельма Грубера видели на европейском континенте в том или ином месте. Я каждый раз хватал дорожную сумку, плащ и новенькую фотокамеру "Super Speed Graphic 45", которую офис, по моему настоянию, наконец-то мне купил взамен древнего монстра-фотоаппарата, обнаруженного мной по прибытии в Париж, и мчался выполнять задание. Инструкции (пришедшие по телеграфу; а ведь телеграммы стоили денег!) никогда не давали мне ни малейшего намека на то, откуда пошел слух о Грубере или кто его распространял, поэтому я, как правило, тратил время и деньги на то, чтобы сделать несколько снимков местности и написать кое-что о "предполагаемом" и "загадочном", дабы удовлетворить, если не себя, то хотя бы наш нью-йоркский телеграфный отдел. Экзотические названия мест, откуда отправлялись мои телеграммы, позволяли придать им некоторый вид подлинности и романтизма, поэтому с точки зрения читательского интереса, полагаю, мой редактор имел более или менее оправданные права посылать меня на эти бессмысленные задания.
На этот раз нацистского военного преступника якобы видели в Лиссабоне, но результаты моего пребывания в столице Португалии оказались не более успешными, чем в предыдущих случаях. В португальской полиции меня вежливо заверили, что герр Грубер не мог находиться в Лиссабоне, поскольку военные преступники в страну не допускаются, а местные газеты вообще отказались со мной сотрудничать. Единственный знакомый мне человек, который мог бы помочь, — корреспондент лондонского еженедельника — был в отъезде, освещал взрыв в каком-то промышленном районе, и в его офисе не имели ни малейшего представления о том, когда он может вернуться. В общем, день был потерян, и я поймал такси до аэропорта, утешая себя мыслью о том, что по крайней мере до Парижа можно быстро добраться самолетом, и уже вечером я буду дома вместе с женой и детьми.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
В просторном, выложенном плиткой вестибюле терминала аэропорта было многолюдно. Когда я направлялся к стойке компании "Air-France", обходя шумные группы улетающих и провожающих, я мысленно составлял текст телеграммы, в которой объединились бы лучшие пассажи из моих старых депеш, но при этом сам текст выглядел бы достаточно оригинальным, чтобы не напороться на раздражение редактора в ответном послании. Поэтому странно, что я вообще заметил коренастую фигуру человека в темных очках, сидевшего с раскрытым журналом в руках на скамейке у большого окна. Я прошел бы мимо, но внезапно понял, что знаю этого человека. Повернул назад, перехватил левой рукой дорожную сумку, где лежал футляр с камерой "Speed Graphic", а правую руку вытянул вперед.
— Кек! — воскликнул я с искренним восторгом. — Кек Хуугенс!
Я знаю Хуугенса много лет — фактически с окончания войны. Любопытный персонаж. Поляк по рождению, воспитан в голландском духе, хотя давно уже стал натурализованным американцем. Живет своим умом; а поскольку он исключителен во многих отношениях и к тому же обладает удивительными познаниями в различных областях, то живет весьма хорошо. Мало того, что он просто человек большого обаяния, его похождения не раз давали мне ценные сведения для журналистской работы. Короче, этот человек мне очень нравился.
Однако на этот раз, к моему немалому удивлению, мое приветствие было принято крайне холодно. Дружеские подтрунивания, какими обычно отмечались наши неожиданные встречи в самых странных местах в самое неподходящее время, отсутствовали напрочь. Моя протянутая рука была проигнорирована. Взгляд, поднятый на меня, был скрыт за темными очками, но твердая линия подбородка и крепко сжатые губы выражали явное неодобрение. Хуугенс поднялся со скамейки, сложил журнал и сунул его в карман.
— Боюсь, вы ошиблись, месье, — сухо сказал он по-французски и удалился.
Я с изумлением посмотрел ему вслед. Все сомнения, которые могли бы у меня возникнуть, мгновенно развеялись, когда я услышал знакомый голос, и никто, кто был знаком с этим человеком, не мог бы не узнать характерный полумаршевый шаг или эту строгую осанку. Я наблюдал, как он подошел к широкой лестнице и поднялся по ней на второй этаж, где располагался ресторан. Рука Хуугенса поднималась с регулярными интервалами, чтобы схватиться за полированный поручень, а затем отпустить его — как будто он проводил какие-то измерения. На верхней площадке он на пару секунд замер, взглянул на меня сверху вниз, затем повернулся и исчез за массивными дверями. Я мгновение поколебался в нерешительности, а потом устремился за ним.
Когда я вошел в ресторан, он уже сидел за одним из кованых железных столиков, расставленных на освещенном солнцем балконе. Он спокойно смотрел, как я приближаюсь. На этот раз он не предпринял никаких попыток избежать общения со мной. Я бросил свои вещи на один из свободных стульев и уселся на другой.
— В чем дело, Кек? К чему эта секретность в духе "плаща и кинжала"?
Он с минуту молча смотрел на меня. Потом кивнул головой, словно после раздумий пришел к какому-то выводу.
— А ведь ты можешь оказать мне услугу, — медленно произнес он.
— Да ради бога!
Он продолжал внимательно смотреть на меня из-под темных очков.
— У меня забронирован билет на "Air-France" до Парижа, — его голос звучал бесстрастно. — Не думаю, что кто-то будет следить за кассой, чтобы увидеть, заберу я билет или нет, но я бы предпочел не рисковать. Не хочу быть замеченным… кое-кем. Так что, если бы ты мог забрать мой билет...
Не было никаких сомнений в том, что говорил он совершенно серьезно. Мои глаза сузились. Я уже предвкушал какую-то интригу, которая вполне могла бы оказаться интересной для меня как для журналиста. Я согласно кивнул.
— Хорошо. Билет на твое имя?
На мгновение губы Хуугенса изогнулись в знакомую мне улыбку, которая тут же пропала.
— Разумеется, — сухо сказал он, и в его голосе не было его обычного добродушия. — У меня достаточно проблем с французскими таможенниками, чтобы пытаться пройти мимо них с фальшивым паспортом.
Я поднялся на ноги, посмотрел на него сверху вниз и негромко сказал.
— Хорошо. Присмотри за моими вещами, а я схожу за твоим билетом. И заодно куплю билет себе. На тот же самый рейс, — многозначительно добавил я. — А как только мы окажемся в самолете, я вправе ожидать, что ты отблагодаришь меня, объяснив, что все это значит.
— Как только окажемся в самолете... — мрачно кивнул Хуугенс.
Я уже собрался было идти, но вдруг остановился. Мне в голову пришла еще одна мысль.
— А как же твой багаж?
— Он пока еще в отеле. У меня не было времени за ним заехать.
Хуугенс пожал плечами.
— Да это не имеет значения. Я из Парижа переведу деньги, и мне все перешлют.
По его тону было понятно, что если даже работники отеля решат оставить его вещи себе, он нисколько не расстроится.
Я с ходу придумал еще одно условие.
— И пока меня не будет, ты можешь заказать напитки, — я улыбнулся. — И, кстати, заплатить за них.
Честно говоря, я ожидал ответной улыбки, но лицо Хуугенса оставалось серьезным.
— Как пожелаешь, — ответил он тоном, в котором сквозило полное безразличие.
Когда я уходил, Хуугенс лениво поднял руку, привлекая внимание официанта.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
— Ты всегда был любопытен, — промолвил Хуугенс.
Наш самолет поднялся на нужную высоту и достиг крейсерской скорости. Мы расстегнули ремни безопасности. Перед нами на подносах стояло по бокалу с мадерой. Мы закурили.
— Полагаю, это издержки твоей профессии, — продолжал Хуугенс. — В прошлом я часто был готов удовлетворить твое любопытство, поскольку дела, которые я тебе описывал, оставались в пределах конфиденциальности — я ведь предварительно ставил такое условие. А еще потому, что в целом вопросы, которые мы с тобой обсуждали, никогда не были по-настоящему серьезными. На этот раз, боюсь, дело обстоит совершенно иначе. Однако, забрав мой билет, ты оказал мне поистине огромную услугу. Поэтому ты получишь обещанную тебе историю. И я положусь на твое чувство ответственности, чтобы ты сам решил, какую часть этой истории обнародовать и когда.
В любом случае, позволь, я начну с самого начала. Как ты, несомненно, знаешь, я приобрел репутацию человека, которому иногда удается… скажем так, изменить некоторые правила, установленные таможенными службами большинства стран для товаров, пересекающих их границы. В результате за последние несколько лет люди все чаще обращались ко мне за помощью. И если дело касалось только моральной стороны, я обычно принимал заказ. И, конечно, получал за это адекватную плату.
Около недели назад в Париже по определенным каналам, которые мы сейчас не будем обсуждать, ко мне кое-кто обратился. Мне было сказано, что некий испанский джентльмен по имени Энрике Эчаваррия, проживающий в настоящее время в Лиссабоне, владел коллекцией художественных ценностей, от которой он по каким-то причинам решил избавиться. И поскольку рынок в Португалии не самый прибыльный, он хотел переправить свои ценности во Францию, где он мог бы получить от их продажи больше денег. К счастью, в отличие от тебя, я по натуре не любопытен. Поэтому я не стал спрашивать, из-за чего, если эти художественные ценности были приобретены законно, их владелец счел необходимым воспользоваться услугами человека по имени Кек Хуугенс и заплатить ему столько, что даже я не назвал бы это скромным гонораром. Однако, как только меня заверили, что дело не связано с наркотиками, я спокойно принял заказ. Собрал чемодан, прилетел в Лиссабон, зарегистрировался в отеле, а затем явился по указанному мне адресу.
Это был небольшой дом в конце длинной аллеи, расположенный в глубине обширного сада, поросшего деревьями с густыми кронами. Дом находился за высокой каменной стеной, увенчанной колючей проволокой, что редко можно встретить в наши дни всеобщего братства и доверия. На короткой подъездной дорожке стоял автомобиль довольно старого образца. Он был припаркован возле больших кованых ворот, которые, как я понял, подъехав ближе, оказались запертыми. Я отпустил такси, нашел кнопку старомодного звонка, укрепленного на одном из столбов, увитом плющом, и позвонил.
Через несколько мгновений из дома вышел плотный мужчина, одетый в кожаную куртку и фартук. По виду слуга. Я назвал свое имя. Он кивнул, отпер ворота, подождал, пока я войду, затем снова запер их и последовал за мной в дом. В коридоре я повернулся, чтобы передать ему шляпу, и обнаружил прямо перед собой дуло револьвера.
— Это еще зачем? — спросил я несколько раздраженно.
Мужчину нисколько не смутили ни мой вопрос, ни мой тон.
— Простите, — сказал он на французском, но с гортанным тевтонским акцентом. — Я должен вас обыскать.
— Обыскать? — искренне удивился я. — Зачем?
— На предмет оружия, — ровным голосом произнес он. — У сеньора Эчаваррии очень ценная коллекция картин. Он не желает, чтобы ее украли. Я, конечно, знаю, кто вы; и также знаю, что вас здесь ждут. Но все же, — в его тоне не было ни капли извинения, — таковы правила.
Я пожал плечами. Никогда не ношу с собой оружия. А простой обыск — не такое страшное испытание по сравнению с тем, чему я подвергался в своей жизни. Поэтому я поднял руки и позволил мужчине убедиться, что я безоружен. Могу добавить, что обыскивал он меня с большим мастерством. Когда он, наконец, убедился, что я абсолютно безобиден, он убрал револьвер и повел меня в библиотеку. Он взял мою шляпу, представил меня человеку внутри и тихо вышел, прикрыв за собой дверь.
Человек, сидевший за столом в дальнем конце длинной комнаты, поднялся. Из-за тени, которую создавали ветви деревьев, облепившие окна позади него, было трудно разглядеть его лицо.
— Месье Хуугенс! — радушно сказал он. — Весьма рад с вами познакомиться! Я много слышал и о вас, и о… ах, о ваших исключительных способностях!
В голосе мужчины было что-то странно знакомое. Ужасный акцент, казалось, задел потаенные струны. Это было похоже на смутно припоминаемый вкус странного блюда, будто вытащенного из памяти о каком-то детском празднике.
Обойдя стол, он подошел ко мне и протянул руку, оказавшись при этом под более ярким освещением. Думаю, я мог бы по праву гордиться тем, что никоим образом не выдал своих чувств и эмоций. Я узнал этого субъекта. Чудовище! Чудовище, которому я так сердечно пожимал руку, было не кем иным, как Вильгельмом Грубером!✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
Хуугенс замолчал, снял темные очки и с любопытством посмотрел на меня.
— Ты вздрогнул, когда я назвал это имя, — задумчиво произнес он. — Ты определенно вздрогнул!
Да, я внезапно понял, что излагаемая им история может оказаться чрезвычайно важной. Прочистив горло, я проговорил по возможности спокойным тоном:
— Продолжай рассказ.
Он пытливо смотрел на меня еще пару секунд, потом ухмыльнулся и снова стал похож на привычного для меня Хуугенса. Беззаботного и легкого в общении.
— Ага! — его ухмылка стала еще шире. — Понимаю! Насколько я помню, погоня за неуловимым герром Грубером была твоей "идеей фикс"… или по крайней мере идеей твоего редактора. И, вероятно, — нет, определенно! — причиной твоего пребывания в Лиссабоне.
Он продолжал смотреть на меня с хитрым огоньком в глазах.
— Терпение, друг мой. Кто знает? Возможно, какая-то часть истории, которую я излагаю, позволит тебе послать в Нью-Йорк телеграмму с меньшим количеством твоих обычных уверток.
Тут он вдруг, казалось, понял, что наши бокалы пусты. Хуугенс позвонил стюарду, подождал, пока нас снова обслужат, а затем откинулся на спинку сиденья, очевидно, восстанавливая прерванный ход своих мыслей.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
— Ты можешь задаться вопросом, — продолжил, наконец, Хуугенс, в голосе которого снова возобладала спокойно-холодная интонация, — как я смог так быстро узнать Вильгельма Грубера, который, очевидно, даже не догадывался, что мы когда-то с ним встречались. Или что я мог ненавидеть его сильнее, чем кого-либо. Конечно, он постарел. В конце концов, прошло больше двадцати лет с того времени, как он был в Польше. Он также несколько изменил свою внешность. Гитлеровские усики, которые я помнил, были сбриты. Ну, а какой-то хирург, очевидно, сделал его арийский профиль менее подозрительным. Это было бы смешно, если бы не было так грустно, потому что теперь у него был совершенно "еврейский" нос. Такой нос, который он когда-то приводил в качестве доказательства бесчеловечной идеи расового уничтожения.
Но в любом случае я его узнал. Мгновенно. Когда из укрытия видишь, как всю твою семью — отца, мать и младшую сестренку — вытаскивают из дома и убивают прямо на улице по приказу одного человека; когда позже наблюдаешь сквозь сетку из колючей проволоки, как этот же человек ежедневно расхаживает взад и вперед, демонстрируя свою угрожающую власть дикими, ритмичными ударами кнута по начищенным до блеска сапогам; когда каждый день слышишь этот высокомерный голос, твердящий о будущих наказаниях и пытках, и в тоне этого голоса больше радости, нежели просто запугивания — ну, такого человека не забыть. Поверь мне. И я не забыл Вильгельма Грубера!
И все же я был в его доме, держал его влажную ладонь в своей и с энтузиазмом пожимал его руку, отчаянно стараясь не грохнуться в обморок. К счастью, церемония приветствия быстро закончилась. Грубер начал ходить предо мной взад и вперед, излагая свои мысли словами, которые, как он, вероятно, считал, были бы наиболее заманчивы для человека моей профессии. Наконец, он остановился и посмотрел мне прямо в глаза.
— Месье Хуугенс, — сказал он, — не буду зря тратить ваше время. Я навел о вас справки и убежден, что вы именно тот человек, который нужен мне для… э-э, для решения моей проблемы. Видите ли, несколько лет назад я... В общем, мне повезло, и я унаследовал кое-какие картины, которые до сих держал у себя просто для удовольствия. Теперь же, к сожалению, — он развел пухлыми руками, — условия изменились, и я вынужден их продать.
Как он вообще мог рассчитывать, что кто-то поверит в нелепую выдумку о том, что он испанец? С таким-то гортанным акцентом! Но я покорно его слушал, хотя в голове моей мысли метались с бешеной скоростью.
Грубер посмотрел на меня с видом человека, который собирается рассказать незнакомцу непристойную историю, но не уверен, что его правильно поймут. Затем он продолжил:
— Как бы то ни было, месье, но моя проблема заключается в том, что в этой стране очень трудно найти подходящего покупателя. Однако во Франции у меня есть старые друзья, которые могли бы свести меня с определенными людьми, готовыми заплатить достойную цену. В общем, моя проблема...
— Ваша проблема в том, чтобы доставить картины во Францию, — сказал я ровным голосом, хотя и чувствовал себя неспокойно, — и не попасться на таможне. А моя специальность — это организация именно таких доставок.
— Точно, — Грубер широко улыбнулся.
— В таком случае, — промолвил я, — позвольте мне взглянуть на эти картины. Чтобы оценить их размер, а затем, соответственно, и размер возможных проблем с таможней.
Он кивнул с таким выражением лица, словно я подтвердил некую его оценку моего гения, и подвел меня к небольшой дверце в боковой стене комнаты, напротив окон. Чтобы отпереть эту дверь, потребовалась комбинация из двух ключей. Грубер щелкнул выключателем, сделал шаг в сторону, и я вошел в помещение.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
— Не знаю, для чего раньше служила эта комната. Возможно, здесь была кладовая. Но теперь это было сейфовое хранилище.
Стены и потолок были облицованы стальными листами. Уверен, что и под ковром, на котором я стоял, пол тоже был стальным. Небольшое вентиляционное отверстие, расположенное на стыке одной стены и потолка, обеспечивало приток свежего воздуха (откуда, я не знаю). И все стены были увешаны картинами в рамах.
— Вы первый человек, кроме Ганса и меня, который когда-либо видел эту комнату, — сказал Грубер почти с гордостью. — Мы сами все тут обустроили.
Пока я переходил от картины к картине, он неотступно следовал за мной. Со стороны, наверное, казалось, будто я рассматриваю экспонаты, однако мои мысли носились совсем в других сферах. Я был обескуражен и растерян. Грубер, очевидно, что-то мне говорил, и я усилием воли заставил себя смотреть на картины. И снова я еле удержался от того, чтобы не выдать своих чувств. Если бы подобная ситуация сложилась с любым другим клиентом, моей первой реакцией был бы откровенный смех, потому что даже при самом поверхностном осмотре становилось понятно, что девять десятых картин были плохими копиями, сделанными явно отстающими студентами, а оставшаяся десятая часть (хотя, возможно, это и были оригиналы) представляла собой работы художников, которым лучше было бы стать простыми малярами.
Жалкая мазня, которую я увидел на стенах, была верным признаком полного невежества Грубера. Я пока не мог понять, чем этот факт может быть мне полезен, поэтому я с деловым видом вытащил из кармана маленькую рулетку, измерил самое большое полотно, прикрыл на мгновение глаза, якобы что-то подсчитывая в уме, а затем снова повернулся к хозяину.
— Это все?
— Нет, не все, — ответил он и подошел к столу, который стоял в центре комнаты.
Выдвинув ящик, Грубер достал небольшой конверт.
— Есть еще вот это.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
Он разложил передо мной содержимое конверта. С того места, где я стоял, мне показалось, что это почтовые открытки. И только когда я подошел ближе, я осознал подлинную ценность увиденного. Думаю, в этот момент у меня отвисла челюсть. К счастью, Грубер тоже смотрел на маленькие картинки и не заметил моего изумления. Я склонился, чтобы рассмотреть их поближе, но у меня уже не было никаких сомнений. Впервые за более чем двадцать лет я видел знаменитую коллекцию миниатюр Хохмана.
Не знаю, знаком ли ты с этой драгоценной коллекцией. До войны она была гордостью Варшавского художественного музея. Еще будучи студентом, я много раз ходил туда, чтобы полюбоваться на эти миниатюры, и я хорошо их знал. Коллекция принадлежала семейству Хохманов, и в 1922 году последний граф Хохман, желая совершить какое-нибудь благое дело, завещал миниатюры Варшавскому художественному музею с условием, что коллекция будет выставлена там под его фамилией. Через две недели после капитуляции Польши коллекция исчезла и, несмотря на обещанное большое вознаграждение, так и не была найдена. С того времени ее никто не видел. До сих пор...
Эта коллекция миниатюрных картин была уникальной. На протяжении веков многие художники с удовольствием демонстрировали свои навыки и умения, создавая миниатюры — картины, богатые деталями, с многокрасочными слоями, но в таком маленьком масштабе, что во многих случаях оценить эти работы можно было только при помощи лупы. Миниатюрная живопись восходит к временам древних римлян и была высоко развита на Востоке в период раннего средневековья. До шестнадцатого столетия персидские, индийские и турецкие мастера создавали изящные, стильные миниатюры. Многие художники разводили кошек, поскольку только шерсть с горлышка двухмесячных котят считалась достаточно тонкой для изготовления специальных кистей.
Ганс Гольбейн Младший был, вероятно, первым важнейшим представителем искусства миниатюры в Европе. Вскоре за ним последовали Клуэ во Франции, Хиллиард и Айзек в Англии, и в конечном итоге даже художники тогда еще молодых Соединенных Штатах Америки — такие мастера, как Уотсон, Пил, и, разумеется, непревзойденныйМалбоун*. Эта форма искусства развивалась вплоть до времени жизни Росса, который имел несчастье видеть, как его талант вытесняется только-только появившейся тогда фотографией. Прогресс, видите ли! И почему мы всегда должны от него страдать?Здесь и далее упоминаются имена художников, прославившихся в области миниатюрной живописи.
Однако прости, я отклонился от темы. Нужно видеть эти миниатюры, чтобы понять, насколько они прекрасны. Как я уже говорил, коллекция Хохмана была довольно уникальной. Начнем с того, что обычно миниатюры представляли собой портреты. Но в коллекции Хохмана в основном были пейзажи, которые крайне редко писались в таком малом масштабе. Во-вторых, хотя стандартная поверхность для миниатюр широко варьировалась от слоновой кости и металла до — мне даже трудно это представить — натянутой на рамку куриной кожи, экспонаты Хохмана были выполнены исключительно на пергаменте. И, наконец, в то время как персы называли миниатюрой изображение размером даже с книжную страницу, в коллекции Хохмана не было ни одной картины размером больше, чем два на четыредюйма*. Конечно, сегодня в мире есть много прекрасных коллекций подобных картин — и в Нью-Йорке, и в Лондоне, и, разумеется, в Лувре. Но я все равно всегда отдавал предпочтение коллекции Хохмана... Ох, я опять отвлекся. Прошу прощения. В любом случае я стоял там, смотрел на миниатюры и почти не верил своим глазам.Примерно 5 на 10 сантиметров.
Не знаю, как мне удалось сохранить невозмутимое выражение лица. Грубер наблюдал за мной.
— Ну что? — спросил он с некоторым нетерпением. — Что вы об этом думаете?
— Боюсь, я не эксперт по живописи, месье, — ответил я, пожимая плечами. — Их ценность...
— Я не это имел в виду, — раздраженно перебил меня Грубер. — Я понимаю, что искусство — не ваша сфера. Я имею в виду, что теперь, когда вы увидели то, что я хочу перевезти во Францию, вы можете сказать, что справитесь с этой задачей?
— Уверен, вы не хотели меня оскорбить, месье, — высокомерно промолвил я. — Разумеется, я справлюсь. Потребуется нескольких дней подготовки, но непреодолимых препятствий я не вижу.
— Хорошо, — сказал он и как-то зловеще улыбнулся. — Есть еще одно обстоятельство. При составлении вашего плана учтите следующий факт: вы должны организовать все так, чтобы картины ни на мгновение не исчезали из моего поля зрения.
— Однако… — попытался возразить я.
— Это не обсуждается!
Голос Грубера внезапно стал жестким. Ему следовало попросить хирурга изменить ему не только нос, но и голосовые связки.
— Это абсолютно необходимое условие, — сказал он. — Не то, чтобы я вам не доверяю, но здесь слишком многое поставлено на карту. Я не могу рисковать.
Я кивнул, как будто понял его точку зрения, а потом спросил:
— Вы, конечно, понимаете, месье, что тем самым делаете задачу более сложной?
Грубер сардонически ухмыльнулся.
— Однако, уверен, не невозможной. И уж точно не для знаменитого Кека Хуугенса. И уж точно не за ту чрезвычайно высокую плату, которую он получит.
— Вы правы, — признался я, выдержав достойную паузу.
— Отлично! Я уверен, что вы справитесь.
И он вывел меня из комнатки.
В коридоре Грубер протянул мне руку.
— Когда я вас снова увижу?
— Через два-три дня, — ответил я, немного подумав. — Мне нужно изучить обстановку и принять необходимые меры.
— Тогда до встречи через два-три дня, — сказал он и скрылся в библиотеке.
Его слуга проводил меня до ворот, отпер их и подождал, пока не приехало мое такси.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
Вернувшись в отель, я упал в кресло, закрыл глаза и сосредоточился на предстоящем мне деле. Идея донести на Грубера и сдать его (притом португальским властям) была просто смешной. Во-первых, с политическим строем, утвердившимся в этой очаровательной стране, которую мы только что покинули, или по крайней мере с той когортой чиновников, которые всем тут заправляют, сомнительно, что Грубер будет оставаться в неведении достаточно долго, чтобы столкнуться с процедурой экстрадиции. И по крайней мере теперь я хотя бы знал, где он находится. Даже если каким-то чудом его арестуют и вернут в Германию для свершения правосудия, какой приговор ему грозит? Лет пять? И при хорошем поведении освобождение через три года? По двенадцать месяцев за моего отца, мою мать и мою сестру? Я покачал головой и снова погрузился в раздумья.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
Идеи, как ты знаешь, легко приходят мне в голову, но на этот раз я был гораздо более требователен к своим планам. Я отбросил по крайней мере первые десять возможных вариантов, и когда, наконец, появился один, который предполагал некоторую осуществимость, я не стал, как обычно, радоваться собственной гениальности, а начал прокручивать эту идею снова и снова, пытаясь мысленно предусмотреть каждую мелочь, стараясь детально припомнить вид дома Грубера и окружавшего его пространства: например, открывались ли большие ворота внутрь или наружу; каково было расстояние от ворот до ближайшего поворота с улицы и так далее.
Все эти моменты я обдумывал снова и снова, пока в моем сознании не оформилась целостная картина. Сейчас, когда я об этом рассказываю, это звучит легко и непринужденно, но тогда я потратил на это остаток дня, не пил даже алкоголь за ужином, чтобы сохранить ясность мышления, и работал над моим планом до глубокой ночи. Только убедившись, что все продумано до мельчайших подробностей, я, наконец, лег спать.
Следующий день был весьма насыщенным. Сначала я зашел в канцелярский магазин и купил пачку больших самоклеющихся этикеток с красным обрезом, а также маленькую бутылочку несмываемых чернил и тонкую кисточку. Я отнес этикетки в небольшую типографию по соседству и попросил кое-что на них напечатать. Затем, как бы спохватившись, я попросил печатника изготовить мне несколько визитных карточек. В качестве персональных данных я указал, что меня зовут Энрике Эчаваррия и что я занимаю должность генерального директора крупного банка в Мадриде. Кажется, я дал этому банку название "Банко Интернасиональ Экономика". Что-то похожее в Мадриде наверняка должно быть. Печатник, молодой человек, у которого на уме были дела поважнее, не придал особого значения моей просьбе. Он вручную набрал текст визитки и принялся за работу.
Затем я отправился в агентство по прокату автомобилей. Визитные карточки, которые мне только что напечатали, оказали волшебное действие — мне хотелось бы думать, что и моя выдающаяся внешность сыграла здесь свою роль. Я оставил требуемый залог и уехал на специально подобранном для меня седане, обладавшем внушительной мощностью и багажником того размера, который, по моим расчетам, требовался для моей затеи. Отъехав подальше от агентства, я припарковался у обочины, открыл багажник и тщательно его измерил. Если бы я сделал это в агентстве, это вызвало бы ненужное любопытство. К счастью, багажник оказался достаточно большим и подходил для моего плана.
Оставалось еще много дел, и я сразу же к ним приступил. В хозяйственном магазине неподалеку я купил молоток, небольшую упаковку гвоздей и пластиковый пакет, в который сложил свои покупки. Также купил рулон папиросной бумаги. В довершение моих утренних дел я нашел небольшую столярную мастерскую, где заказал упаковочный ящик тех размеров, которые я держал в голове. Я указал столяру желаемую глубину ящика, а также отметил тот факт, что одна сторона должна была служить крышкой, и что я сам заколочу ее гвоздями после того, как заполню ящик. Некоторое время мы рисовали эскизы, пока я не убедился, что столяр ясно понял, чего я хочу. Он подсчитал стоимость и пообещал доставить ящик на следующий день. Я оставил задаток и покинул мастерскую.
Время обеда давно миновало, но есть я не хотел. Поэтому я сел в машину и поехал разыскивать своих старых друзей — участников Сопротивления. К счастью, я всегда поддерживал старые контакты — что объясняет, почему мы и с тобой до сих пор друзья, — и теперь это часто оказывается мне полезным. Конечно, ты должен помнить, к какому типу людей относились эти друзья. Скажем так, они были не из тех, кого ты позвал бы помочь тебе пересчитать наличные, но для моей задачи они подходили идеально. В общем, с этой частью плана проблем не возникло... за исключением того, что, ознакомившись с моими требованиями, они все настаивали на том, чтобы выпить вместе со мной. К этому времени я, собственно, уже не возражал против дружеских возлияний. Выполнив основные пункты плана, я почувствовал, что вполне могу расслабиться.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
Вернувшись тем вечером в отель, я был в отличном расположении духа. На стойке регистрации меня ждала записка с просьбой позвонить по определенному номеру. На скрипучем лифте я поднялся на свой этаж, зашел в номер и позвонил по указанному в записке телефону. После того, как я представился слуге Грубера, на другом конце раздался голос самого чудовища. Голос звучал немного нервно.
— Ну что? Как продвигаются ваши планы?
— Превосходно, — абсолютно честно ответил я.
— И когда вы приедете ко мне?
— Послезавтра, около десяти утра. Привезу с собой все необходимое, чтобы упаковать… э-э, товар. Это вряд ли займет больше часа. А вам нужно собраться, — добавил я, — для морского путешествия. В полдень мы уже должны быть на борту.
— С какого причала отплываем?
— Подробности вы узнаете в надлежащее время, — сказал я несколько резко.
— Справедливо, — согласился он и повесил трубку.
Я ухмыльнулся, после чего спустился вниз поужинать.
На следующее утро я начал то, что было, вероятно, самой важной частью моего плана. Я медленно ехал по улицам пригорода, рассматривая один за другим узенькие переулки. Я намеренно избегал центра города, поскольку там было много полицейских, а я определенно не желал иметь с ними никаких дел. Была еще одна причина. Место, которое я искал, должно было находиться на разумном расстоянии от дома Грубера и упираться в тупик с каким-нибудь садовым ограждением. Пусть даже это будет не сад, но что-то очень похожее. Одним словом, некая улочка, где я мог бы оставить машину, как только надобность в ней отпадет.
Когда к обеду я все еще не нашел подходящего места, я уже начал немного беспокоиться, и — поскольку от этого зависела вся моя затеи — решил остаться без еды, но продолжить поиски.
Менее чем через час я наткнулся (причем совершенно случайно) на идеальное местечко. Сначала я чуть было не проехал мимо, поскольку вывеска "ПРОДАЕТСЯ ИЛИ СДАЕТСЯ В АРЕНДУ" не сразу бросилась мне в глаза. Но мельком увиденное через проулок заставило меня сдать назад и присмотреться повнимательнее. Наконец, решившись, я съехал на мощеную подъездную дорожку.
Проулок, который я выбрал, проходил между двух небольших каменных строений, которые, очевидно, когда-то служили для крепления к ним створок несохранившихся ворот. Подъездная дорожка привела меня к старой заброшенной фабрике. Ветхие деревянные погрузочные платформы образовывали три стороны огромного четырехугольника вокруг грубо вымощенного двора. Я поставил машину на ручной тормоз и вышел осмотреться.
Фабрика, по-видимому, не работала уже много лет. Надо мной возвышались стены из потрескавшегося кирпича, солидный возраст которого подтверждали многочисленные гнезда муравьев. Краска на оконных рамах облупилась до деревянной основы. Стекла были либо разбиты, либо просто отсутствовали. Двери, открывавшиеся в темные внутренние пространства, беспомощно висели на ржавых петлях. Я поднялся на погрузочную платформу, распахнул одну из дверей и заглянул внутрь. Внутри было пусто, если не считать пыли и мусора, который каким-то непостижимым образом — будто сам по себе — всегда скапливается в подобных местах. По скрипучему полу я прошел к приоткрытой двери в дальнем конце комнаты и обнаружил, что за ней имеется проход, к которому ведет ряд металлических рифленых ступеней. Здесь пахло застарелой мочой и убогой ветхостью. В общем, идеальное место!
Полностью удовлетворенный, я вернулся к машине и достал масштабную карту города, которую приобрел ранее. Прикинул расстояние от этого места до дома Грубера, и обнаружил, что они находятся примерно в трех милях друг от друга. Расстояние было не совсем таким, какое мне требовалось, но заброшенная фабрика настолько идеально вписывалась в мой план, что я ни на секунду не задумался о каких-либо дальнейших изменениях. Я внимательно изучил карту, запоминая лабиринты улиц, потом завел мотор машины и двинулся в путь.
Остаток дня я разъезжал туда-сюда по выбранному маршруту, не забыв заправить бак бензином. Затем я поехал в столярную мастерскую.
Ящик был готов, и столяр помог мне загрузить его в багажник. Мастер, казалось, был немного обескуражен тем, что размеры ящика не позволяли полностью уместить его в багажнике, но я заверил столяра, что этот факт был мною предусмотрен и что ящик нужных мне размеров должен вмещать в себя содержимое, а не вписываться в некое специальное пространство.
Тросик, привязанный к ручке багажника и бамперу, предотвращал дребезжание ящика. Я поехал обратно в гараж отеля и припарковал машину на ночь.
Спал я как убитый, хотя думал, что всю ночь буду ворочаться — не потому, что моему плану грозила какая-то опасность, а именно потому, что не грозила, если ты понимаешь, о чем я. Я всегда с некоторым подозрением относился ко всему, что складывалось слишком удачно... Но, как бы то ни было, в ту ночь я прекрасно выспался.
На следующее утро, принимая душ, я даже напевал какую-то мелодию; хотя быстро оставил свои вокальные потуги. Многое еще предстояло сделать, и успех моего предприятия был пока далеко не очевиден. Даже если все будет идти так, как нужно, мое пение (насколько я понимал) в данной ситуации было не вполне уместно. Я перестал напевать, но в моей голове продолжала звучать приятная мелодия.
Одевшись, я с полчаса возился с тем, чем меня снабдили друзья по Сопротивлению. Потом я отнес все это в гараж отеля и расположил в багажнике моей машины. Снова скрепив тросиком ручку багажника и бампер, я поехал к дому Грубера. Припарковался возле ворот.
Как и в прошлый раз, ворота были заперты, но, очевидно, за мной наблюдали, потому что, не успел я нажать на кнопку звонка, как из дома появился слуга и открыл ворота. Я вытащил из багажника пустой упаковочный ящик и передал его слуге, который понес ящик в дом. Я двинулся следом, держа в руке пластиковый пакет. В кулаке другой руки я сжимал рулон папиросной бумаги. В коридоре слуга похлопал меня по бокам; осторожно заглянул в пакет. Затем я прошел в уже открытое хранилище, куда слуга занес и поставил на стол мой упаковочный ящик.
Откуда-то появился Грубер и, сощурившись, уставился на меня. Я решил, что нужно усилить его подозрения, для чего следует показать ему процесс упаковки. Повернувшись к Груберу, я сказал:
— Сначала маленькие картины. Потом более крупные со стены.
Грубер кивнул, открыл ящик стола и положил передо мной конверт с миниатюрами. Я проверил содержимое конверта, а затем осторожно завернул его в папиросную бумагу. Грубер внимательно следил за мной, пока я разглаживал появившиеся на бумаге мелкие складки. Потом я в свою очередь пристально посмотрел на Грубера.
— Вам лучше пойти собраться, — сказал я. — Корабль не будет нас ждать. Да и здесь тесновато.
Он кивнул и повернулся к слуге.
— Ганс, ты останешься здесь и... э-э, поможешь…
Естественно, Грубер имел в виду, что Ганс будет за мной следить. Я не только ожидал этого; я на это надеялся. В конце концов, помощь бы мне не помешала. На стенах висело довольно много холстов, и относиться к этой мазне нужно было как к признанным шедеврам. Я тоже согласно кивнул и подождал, пока Грубер не выйдет из комнатки.
— В общем, так, — приказным тоном обратился я к Гансу. — Помогите мне с этими картинами.
Сначала мы сняли самую большую картину, перевернули ее изображением вниз и отогнули четыре гвоздя, удерживавшие подрамник. Я вытащил деревянный прямоугольник с натянутым на него холстом, а затем наклонился и стал рыться в своем пакете. Безуспешно. Я нахмурился и взглянул на Ганса.
— Кажется, у меня нет плоскогубцев. У вас есть что-нибудь подобное? Или хотя бы небольшая отвертка?..
Ганс секунду смотрел на меня — уверен, в этот момент в его душе шла борьба, — потом все же вышел из комнаты. Когда он вернулся с инструментом, я кивнул ему в знак благодарности.
— Хорошо, — сказал я. — Вытаскивайте гвозди, которые удерживают холст на подрамнике. Гвозди нужно удалить, иначе мы рискуем проколоть одно из этих бесценных произведений искусства. А я буду упаковывать картины в ящик. Все понятно?
Ганс кивнул, явно довольный тем, что инструкции были столь лаконичными, и мы принялись за работу. Один за другим все холсты был аккуратно помещены в упаковочный ящик и проложены между собой листами папиросной бумаги. Работа шла быстрее, чем я ожидал. Тот, кто натягивал холсты на подрамники, вероятно, понимал истинную цену всем этим художествам и не тратил на работу слишком много ни усилий, ни гвоздей. Итак, ящик был заполнен картинами, а в углу комнаты громоздилась куча ненужных теперь рам и подрамников. Я только-только уложил последнюю картину на место, как в комнатке снова появился Грубер.
— Как идут дела? — спросил он.
— Отлично! — ответил я. — Почти закончил благодаря помощи Ганса.
Я взял упакованный в папиросную бумагу конверт с миниатюрами и поместил его сверху, обложив со всех сторон остатками бумаги, чтобы заполнить пустое пространство.
— Ну, вот и все, — сказал я, накрыл ящик крышкой и потянулся за своим пакетом.
Грубер внимательно наблюдал, как я доставал из пакета гвозди с молотком и тщательно приколачивал крышку.
— На корабле мы еще укрепим ящик стальной лентой, — пробормотал я, словно обращаясь к самому себе.
Потом, достав бутылочку с чернилами и кисточку, я начал аккуратно выводить на крышке ящика адрес.
— Вы, похоже, все продумали, — нехотя похвалил меня Грубер.
— Естественно, — коротко отозвался я, надеясь, что Ганс не вспомнит о том, что я не взял с собой плоскогубцы.
Я продолжал выводить кистью буквы адреса. Ящик направлялся в Лион, в несуществующий магазин фототехники. Закончив писать, я снова полез в пакет и достал оттуда напечатанные по моему заказу самоклеющиеся этикетки. Наклеил их на видных местах сверху и с боков ящика. На всех этикетках было напечатано: "ФОТОБУМАГА! НЕ ОТКРЫВАТЬ ПРИ ДНЕВНОМ СВЕТЕ!" Должен отметить, этикетки придавали моему ящику чрезвычайно импозантный вид.
Лицо Грубера расплылось в понимающей улыбке.
— Весьма разумно.
— Только потому, что все сопроводительные документы вполне подлинные. За исключением, конечно, адреса грузополучателя.
Грубер, прищурившись, посмотрел на меня.
— Как вам удалось все это устроить?
— Боюсь, что описание моих методов, — холодно заметил я, — не входит в сумму гонорара.
Я поднял довольно громоздкий ящик и, отказавшись от помощи Ганса, понес его к моей машине. Как ты можешь себе представить, и Грубер, и его слуга поспешили вслед за мной. Я подождал, пока Ганс откроет одну створку ворот, а затем уложил ящик в багажник. Стоя спиной к двум мужчинам, я зацепил за край ящика проволоку, сделал ею несколько оборотов и надежно прикрепил к ручке небольшой коробки, где находилось то, чем снабдили меня мои друзья. Потом я опустил крышку багажника так, чтобы она упиралась в ящик, и связал воедино тросиком бампер и ручку багажника. Наконец я выпрямился и повернулся к Гансу.
— Готово. Если вы принесете мою шляпу и чемодан сеньора Эчаваррии, думаю, мы можем ехать. И захватите, пожалуйста, мой пакет.
В этот момент крайне важным был ход времени, и я нисколько не притворяюсь, когда говорю, что реально нервничал. Но слуга просто кивнул головой и вернулся в дом.
Когда Ганс скрылся за дверью, я повернулся к Груберу и улыбнулся. Он улыбнулся в ответ. Его улыбка была спокойной и расслабленной. Я положил руку ему на грудь и толкнул изо всей силы, одновременно зацепив ногой его пятку. Грубер откинулся назад. Видимо, он был настолько поражен произошедшим, что даже не закричал. Я быстро захлопнул створку ворот и прыгнул на водительское сиденье моей машины. Позади себя я услышал возмущенные рев Грубера, а затем и крик его слуги, который выскочил из дома.
Мотор быстро завелся, я вырулил на дорогу и помчался по улице.
Я рассчитывал, что они не рискнут стрелять, дабы не испортить картины. Это был шанс, которым я воспользовался. Но в любом случае времени они не теряли. Когда я мчался по тенистой аллее, то посмотрел в зеркало заднего вида. Разумеется, я увидел, как распахиваются ворота; и когда я резко повернул на первом повороте, машина Грубера рванула с подъездной дорожки, даже не остановившись, чтобы забрать Ганса.
Маршрут, который я выбрал, обеспечивал мне длинные прямые участки дороги. Поэтому я видел, как из-за угла показался капот преследовавшей меня машины. Я прибавил скорость, потом слегка затормозил, чтобы вписаться в следующий поворот, а затем снова нажал на газ. Грубер, ехавший сзади, рисковал больше. В какое-то мгновение, взглянув в зеркало заднего вида, я подумал, что он вот-вот врежется в фонарный столб; но его машина сумела выровняться и устремилась вперед. Казалось, Грубер набирает скорость; и я нажимал на газ до тех пор, пока расстояние между нами снова не увеличилось.
Еще три поворота были пройдены таким же отчаянным образом, и еще три улицы остались позади, прежде чем показался въезд на заброшенную фабрику. Как раз в тот момент, когда я нажал на тормоза и начал заруливать на погрузочную площадку, машина Грубера показалась из-за последнего поворота. Я резко крутанул руль и остановился, почти упершись крылом в столб погрузочной платформы. Теперь я был в ловушке.
Грубер тоже затормозил. Я открыл дверцу моей машины, сделал глубокий вдох и, выскочив на погрузочную платформу, нырнул под защиту провисшей двери — как раз вовремя. Пуля просвистела над моей головой, ударилась о стену и выбила из кирпичей облако мелких осколков и пыли. Я оказался в темном закутке. Сердце мое бешено колотилось. Но я был уверен, что интерес Грубера к его собственности будет больше, чем желание отомстить. И я оказался прав.
Осторожно выглянув через полуоткрытую дверь, я увидел, как Груббер с остервенением рвал тросик, который удерживал крышку багажника на месте. Я начал отступать назад и едва успел добраться до дверного проема на другой стороне здания, как раздался взрыв.✎﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏﹏
Хуугенс прервал свой рассказ. Я смотрел на него, и в моей голове все вставало на свои места. Несомненно, это был тот самый взрыв, расследовать причины которого отправился мой коллега — корреспондент из Лондона!
— Ты его взорвал!
Хуугенс открыл было рот, чтобы ответить, но в этот момент рядом с нами возник стюард, который указал на светящуюся панель над нашими головами. Хуугенс раздавил в пепельнице сигарету, и мы оба застегнули ремни безопасности. Я в недоумении покачал головой.
— Ты его взорвал!
— Да, — просто ответил он.
— Ты его так разозлил, что он даже не сообразил остановиться и немного подумать, прежде чем срывать крышку багажника и начать вытаскивать оттуда картины…
И тут я кое о чем вспомнил.
— А те бесценные миниатюры тоже взлетели на воздух?
Хуугенс долго и молча смотрел на меня. Самолет уже совершал посадку. Слышно было, как вышли и зафиксировались шасси.
— Я расскажу тебе об этом позже, — наконец сказал Хуугенс. — Жди меня на стоянке такси. Я отвезу тебя в город.
— Это тебе придется меня ждать. Ты ведь без багажа.
Он горько улыбнулся.
— Я уже говорил тебе о преимуществах моей репутации. Ну, у нее есть и отрицательные стороны. Одна из них заключается в том, что в служебных блокнотах таможенников есть мое имя, и поэтому меня всегда тщательно досматривают. Неважно, есть у меня багаж или нет...
Он, как всегда, оказался прав. Когда мы проходили паспортный контроль, и Хуугенс предъявил свой паспорт, я увидел, как служащие стали о чем-то совещаться, и даже когда я вместе с другими пассажирами прошел к таможенным стойкам, я мог наблюдать, как его вежливо, но твердо отвели в сторону и сопроводили в специальную комнату.
Понятно, что я — с растущим нетерпением — ждал на стоянке такси. Когда Хуугенс, наконец, появился, он уселся в машину рядом со мной и улыбнулся. Я назвал водителю свой адрес, после чего коротко бросил:
— Ну, что?
— Обыск был очень тщательный. Мне пришлось раздеться и позволить осмотреть всю мою одежду, — Хуугенс говорил по-английски и негромко, чтобы водитель не слышал. — Неприятно, но, к сожалению, с этим ничего не поделаешь.
— Я не это имел в виду, — сказал я немного раздраженно. — Ты обещал рассказать мне о миниатюрах.
— Ах, это? — улыбнулся Хуугенс. — Ну, конечно, как бы я ни желал уничтожить Грубера, у меня не было ни малейшего намерения уничтожать бесценную коллекцию миниатюр. Они уникальны, и их потеря была бы невосполнимой. И, разумеется, я уверен, что предложение о вознаграждении все еще существует. Итак, утром в моем гостиничном номере... — он внезапно замолчал и удивленно посмотрел на меня. — Боже милостивый! Ты хоть понимаешь, что это было буквально сегодня утром? А кажется, будто прошло уже несколько дней!
— Продолжай рассказ, — резко отозвался я.
Хуугенс откинулся на спинку сиденья.
— Да, это потрясающая история. Короче, сегодня утром при помощи канцелярских принадлежностей отеля и папиросной бумаги я изготовил упаковку такого размера и формы, которые соответствовали бы миниатюрам, когда позже я стал бы их заворачивать. Я поместил упаковку во внутренний карман пиджака, между подкладкой и паспортом. Когда Ганс меня обыскивал, его прежде всего интересовали не бумаги и документы, а металлические предметы. Затем, когда позже я упаковывал миниатюры, я сделал так, чтобы прозрачная клейкая лента, скреплявшая упаковку из папиросной бумаги, в точности соответствовала положению клейкой ленты на фальшивой упаковке в моем кармане.
Я кивнул головой. Мне все стало понятно.
— И когда ты послал слугу за плоскогубцами, ты просто поменял упаковки и положил миниатюры в свой карман.
Хуугенс улыбнулся, явно довольный моей сообразительностью. А вот я нахмурился.
— Но как ты поступил с миниатюрами потом? — озадаченно спросил я. — В смысле, таможенный контроль и все прочее?..
Его улыбка стала еще шире.
— Я уже говорил тебе, что ты оказал мне гораздо большую услугу, чем думал, когда покупал для меня билет в аэропорту Лиссабона. И, конечно, мне пришлось заманить тебя в ресторан на втором этаже, где я остался бы один, когда ты ушел вниз за билетами.
Хуугенс потянулся к футляру моей фотокамеры "Super Speed Graphic 45".
— Увы, твою упаковку с пленками пришлось выбросить в мусорную корзину, — сказал он с ноткой сожаления в голосе. — Надеюсь, там не было ничего особо важного.
Я смотрел, как он вынул из футляра фотоаппарат, достал из отделения для пленок небольшой пакет и сунул его себе в карман. Потом он снова положил фотокамеру в футляр.
— Ты хочешь сказать, — медленно произнес я, — что так тщательно все спланировал, а потом случайно встретил меня в аэропорту Лиссабона и решил, что я могу помочь тебе перевезти миниатюры через границу? А что бы ты делал, если бы меня не встретил?
Хуугенс поморщился, как обиженный ребенок.
— Естественно, у меня был план, — сказал он. — Признаюсь, не такой хороший, как тот, который пришел мне в голову в тот момент, когда я увидел, как ты шествуешь по залу ожидания аэропорта со своей замечательной фотокамерой и невинным честным лицом. Но все равно у меня и раньше был вполне приемлемый план. Я собирался...
Он замолчал. Обиженное выражение на его лице исчезло, и он снова улыбнулся.
— Не буду тебе об этом рассказывать, — сказал Хуугенс. — Во-первых, для одного дня достаточно и одной истории. А, во-вторых, — и это гораздо важнее, — чем больше я думаю о моем первоначально плане, тем больше он мне нравится. И, возможно, когда-нибудь я обязательно им воспользуюсь. -
Ш. Армстронг "Церемонии"
МАДАМ Сара Брэди проснулась в комнате, специально отведенной для друзей. Это было у ее племянника Джефа. На какой-то миг она испытала радость, что перевернута еще одна чистая страница нового дня. Она вновь обрела себя между прошлым и будущим. Она вспомнила. Ее сестра умерла в понедельник. Похороны состоялись в среду. "Бедная Алиса, — подумала мадам Брэди. — Сегодня суббота, и вечером моя дочь Дэль приедет за мной. А завтра она меня отвезет домой".
Расставив все точки над "i", мадам Брэди наскоро помолилась и спустила на пол свои старческие, худые ноги.
В доме было очень тихо. Вот уже несколько дней все в нем казалось каким-то приглушенным. Жильцы передвигались бесшумно, оберегая покой друг друга. У мадам Брэди было чувство, что отъезд ее внесет некоторую разрядку в атмосферу дома, и, по правде говоря, от этого ей было не по себе.
Она быстро направилась в ванную комнату, расположенную по соседству, и начала приводить себя в порядок, тщательно анализируя состояние своего здоровья. У мадам Брэди было хрупкое сердце, но с тех пор, как она начала вести такой образ жизни, она очень хорошо знала, как с ним справляться. И все-таки, по мере возможности, она пыталась прибегать иногда к некоторым лекарствам.
Она открыла аптечку, взяла свой флакон с пилюлями, но, поразмыслив, так и не открыла его.
— Нет, — решила она. — В сущности, лучше попробовать продержаться без пилюли до обеда. По крайней мере, чтобы посмотреть, что из этого получится.
Она проворно оделась и вышла в коридор. Погода предвещала прекрасный летний день. С противоположной стороны была приоткрыта дверь в огромную спальную комнату. Тщательно застеленная кровать подчеркивала с еще большей жестокостью отсутствие этой бедной Алисы. Мадам Брэди испытала приступ волнения, который был ей теперь так знаком, и задумалась. Легче ей не становилось, но суть волнения изменилась. Вначале восприятие стихийное, оно постепенно обретало некую рациональную форму. Именно рассудком воспринимала она то недостающее звено, утерянное присутствие, угасшую силу.
Но, спускаясь по лестнице и проходя по первому этажу, направляясь в комнату, где обычно завтракали, мадам Брэди обнаружила, что наморщила лоб, терзаясь смутным беспокойством. Ведь она проводила здесь последний день. Может быть, это был ее последний шанс? Были ли у нее истинные причины, чтобы чувствовать себя уязвленной? А может быть, у этого необъяснимого чувства тревоги было другое основание, нежели просто ее воображение.
Энни, кухарка, горничная и экономка, поспешила подать апельсиновый сок. Это была большая сухопарая женщина, возраст которой трудно было определить. На ее шее висел золотой крест. Взгляд ее огромных глаз выражал еще и сегодня мрачность и сдержанность. Энни была всегда неприметной, а со дня смерти Алисы казалась еще более неприметной.
Она демонстрировала подчеркнутую предупредительность и уделяла мадам Брэди столько внимания, как если бы та была такой же больной. Все-таки в течение долгих лет мадам Брэди и Энни были добрыми друзьями. Отношения непринужденной шутливости сложились между ними. А Энни утверждала, что мадам Брэди была настоящим бедствием и что всякий раз, когда она появлялась здесь, ее самым большим желанием было, чтобы старая дама как можно скорее исчезла.
Сейчас было не до шуток подобного рода. Тем более сегодня. Во всяком случае, эта настойчивая, льстивая ласка немного смущала мадам Брэди, которая, с одной стороны, не просила этого, а с другой, не очень-то находила ее приятной.
— Должно быть, трудно привыкать к этой комнате без Алисы, — сказала мадам Брэди, когда Энни принесла ей на завтрак яйца. — Она так долго находилась в этой комнате… Кстати, а когда она сама выходила из неё в последний раз?
— Да я что-то не припомню, мадам Сара.
Совершенно очевидно, Энни пыталась уклониться от ответа.
— Скажите, Энни… В понедельник вы видели ее сразу после завтрака, не так ли?
— Да, мадам, — ответила Энни, и вид ее при этом был такой несчастный.
— Я тоже. Я с ней даже не поговорила. Карен считала, что лучше ей не говорить, что мы уходим.
— Полноте, не стоит мучить себя из-за этого: вы ведь все утро провели с ней. (У мадам Брэди складывалось впечатление, будто Энни воркует, что совсем на нее не было похоже) Вы же не могли предвидеть, что случится. А мадам Дель и в самом деле придет сегодня на ужин?
— В самом деле. Скажите мне, Энни…
— Яйца остынут, мадам Сара.
— Энни, — настойчиво повторила мадам Брэди, — не произошло ли что-нибудь такое, о чем мне не сказали?
Казалось, Энни на сей раз ощутила пинок.
Вытаращив глаза, она вцепилась в свой крест, нервно перебирая его рукой.
— Я не знаю… Я не хочу разговаривать на эту тему. Впрочем, я вообще думаю, что говорить об этом не стоит.
— Боже милостивый! Это почему же?
— Я хочу сказать… В конечном счете, жизнь продолжается, пробормотала Энни. — Ну и зачем это все пережевывать? Бедняжка… в конечном счете, я говорю себе: она, вероятно, сейчас в лучшем мире.
Энни съежилась, опустила голову и, переступив порог салона, исчезла в кухне.
Мадам Брэди принялась есть яйца. Она размышляла над явным противоречием между крестом, до которого дотрагивалась Энни, и тем ужасом, который она испытывала от мысли о смерти, если это, конечно, было именно то, о чем она пыталась увещевать мадам Сару, говоря о "лучшем мире".
Конечно, мадам Брэди тоже не видела в смерти заманчивой перспективы, просто принимала ее как непреложный факт. По ее мнению, это было доказательство, основанное на предположении, что-де Алиса — в лучшем мире: может, это так и было, а может, и нет…
Несомненно, Энни испытывала чувство вины, от того, что в этот злополучный день после обеда тоже отправилась отдыхать на второй этаж, как обычно, и потому что, не ожидая так скоро пробуждения Алисы, она, ничего не подозревая, как бы позволила войти в их дом ангелу смерти. Для всех была неожиданной кончина Алисы. Во всяком случае, именно в этот понедельник.
"Потрясение? Да, — подумала она. — И так случилось, что я возмущаюсь под впечатлением этого шока. Да нет же. И все-таки все это не похоже на правду".
Шаркая ногами, вошел Боб Конли.
— Доброе утро, — сказала мадам Брэди своему внучатому племяннику. Что, сегодня занятий нет?
— Нет, но все же надо немного позубрить, — ответил молодой Бобби.
Он устроился таким образом, что это, скорее, было похоже на геройство, чем на физическое движение, которое обычно выполняют, чтобы сесть на стул. Бобби было двадцать лет. Зимой он жил в университете, а летом ходил на занятия там, где жил.
— Дель заедет за мной вечером, — объявила мадам Брэди.
Бобби пробормотал, что он в курсе дела. Вошел Генри с грудой торта и апельсиновым соком. Мадам Брэди налила себе кофе.
— Твои родители собираются ехать в Германию и во Францию. Что об этом думаешь? — спросила она.
— Прекрасно! — ответил Бобби. — В любом случае у меня в университетском городке своя комната.
— Сюзанна тоже возвращается в пансион. Ты сможешь приглядеть за ней?
Бобби посмотрел на нее пустым взглядом, в котором, казалось, можно было прочитать: "Поручите кому-нибудь другому приглядывать за кем-нибудь другим! Какая устаревшая мысль!"
— Конечно, — терпеливо ответил он.
И тут, словно в приключенческом фильме, появилась крошечная голова с огромными бигуди.
— Энни! — прямо с порога заявила Сюзанна. — Я ничего есть не буду. У меня диета.
Мадам Брэди покосилась на обнаженную фигуру, едва прикрытую двумя кусками ткани, выставленную на общее обозрение; собственно, их тканью-то назвать нельзя было, при малейшем порыве ветра они просто ничего не значили бы. Но она воздержалась от какого-либо замечания, зная, что особого контакта с молодыми у нее не было. Когда-то они очень ее любили, но даже Сьюзи, которой исполнилось пятнадцать лет, и та отдалялась от нее. Они вели свой кораблик своим путем, что в общем-то было славно. "Куда лучше, подумала мадам Брэди, — чем жизненный путь их отца".
Сара Брэди всегда чувствовала себя более или менее ответственной за своего племянника Джеффри, поскольку знала, может быть, лучше, чем кто-либо, о той ноше, которую он волочил всю свою жизнь. Эта бедная Алиса убеждена была, что единственное, о чем просил ее Создатель в жизни, это быть женщиной и быть красивой. Поэтому, когда ей только исполнилось тридцать лет и она стала вдовой, она посчитала это непонятной ошибкой и какой-то непоследовательностью. Такое не могло с ней произойти! Только не с ней! Бедняжка Алиса, так богатая материальными благами и без малейшей капли характера! Ничем другим не располагая, чтобы занять себя, она вдруг решила, что здоровье у нее пошатнулось.
Сара понимала подлинную суть вещей. Алиса была просто куклой с золотистыми волосами, любимая и взлелеянная всеми. Она же, Сара, моложе Алисы на три года, скорее, была "хитрюлей". И кстати, как она теперь это понимала, более везучей. Но уж лучше было родиться везучей, чем красивой. Она улыбнулась в душе и вздохнула.
Единственный сын Алисы — Джеффри всю жизнь был в полном повиновении у своей матери.
— Сьюзи, — сказала мадам Брэди задумчиво, — в понедельник ты целый день провела на пляже. А ты, Бобби, вернулся пообедать, а потом поднялся позаниматься в свою комнату, кстати, расположенную рядом с бабушкиной. Между вами была только стена.
— А я ее и не беспокоил, — ответил Бобби с полным ртом.
— Алису обнаружила Энни, которая вошла к ней в комнату по окончании времени послеобеденного сна и тут же вызвала врача.
— Но ведь и она вам не надоедала, а? — заметила мадам Брэди.
Сьюзан посмотрела на нее почти круглыми глазами.
— Нет… Надо было просто стараться ей не говорить, что мы уходим.
"Так и есть! Попала в точку! — сказала себе мадам Брэди. — Если только девочка не подумала о своем отце". Но нет, о себе она думала.
— Я ей никогда не говорила, что иду на пляж. От этого бы она стала еще более больной: а вдруг акулы… — И она пожала своим загорелым плечиком. Или от того, что я иду одна на пляж и меня никто не сопровождает.
— Она не знала даже, что я хожу на летние курсы, чтобы вызубрить все к экзаменам, — добавил Бобби. — И от этого тоже она сделалась бы больной.
— Все это так, — допустила мадам Брэди. — Нелегко было ей сказать что бы то ни было. Но я — то — не она. И что меня может сделать больной, так это если я узнаю, что от меня что-то скрывают.
Они смотрели на нее. Уж не скептически ли? Развлекаясь? С жалостью? С удивлением, заподозрив что-то? "Ах, — сказала себе мадам Брэди, — смерть не оставила их безразличными, какими они хотят казаться".
— Ну так что? — возобновила она разговор. — Она не позвала? И не позвонила? Ты ничего не слышал?
— О извините, я бы так не сказал!
И вдруг на какое-то мгновение мадам Брэди увидела перед собой юношу, смущенного, сконфуженного; мальчика, который никогда раньше не находился в комнате по соседству с кем-то умершим.
Вошла Карен, сказав: "Здравствуйте всем!" Рукой она коснулась плеча девочки, затем дотронулась до волос своего пасынка. Сьюзан застыла, словно мраморное изваяние, Бобби глазом не моргнул.
"Не выдадут они себя", — подумала мадам Брэди.
Со своей обычной преданностью Энни вошла обслужить Карен, которая теперь была хозяйкой дома. Лет тридцати, хрупкая, ухоженная, это была красивая молодая женщина. Жесты ее и манеры были полны грациозности. Почти шесть лет назад ее взяли в дом как медсестру в самый критический момент приступа, чтобы она могла полностью заниматься бедной Алисой. Карен и ее больная очень привязались друг к другу, и когда сын, вдовец, женился на медсестре, никто ни о чем другом не подумал кроме как о практической сделке.
Взвешенная мягкость Карен, безусловно, подчеркнутая ее профессией, оказывала успокаивающее и благотворное воздействие на всех абсолютно. "Она была единственной, — сказала себе мадам Брэди, — кто прописывал когда-либо столь нужную дозу сострадания этой бедной Алисе, которая в нем нуждалась". Никогда, по крайней мере, насколько знала мадам Брэди, никакого протеста Карен. Никогда никакой нотации, вроде: "Ну, черт возьми, пошевеливайтесь!"
После того, как дети вышли из комнаты, мадам Брэди налила себе еще кофе, который явно был противопоказан ее здоровью, а затем сказала Карен:
— У меня странное ощущение… Я не могу уточнить, какое именно, но я не хотела бы уехать отсюда, пока у меня не будет спокойно на сердце. Какова бы ни была причина, я хочу знать, отчего у меня такое впечатление, будто со мной обращаются, словно с бедной Алисой, пытаясь уберечь от чего-то?
— Но тетя Сара, — с улыбкой ответила Карен, — мне кажется, это нормально! Мы все вас очень любим, а вы только что потеряли свою единственную сестру. Думаете, мы не понимаем, что вы переживаете? Ну почему этому надо было случиться во время вашего приезда? Когда я думаю о том, как бедняжка Алиса ждала ваши визиты…
"Неужели?" — задала себе этот вопрос мадам Брэди. Она почувствовала, как под столом ее ноги скользнули по полу в каком-то нервном движении, судорожно сжались большие пальцы. Обычно она очень ценила успокаивающую манеру Карен говорить что-либо, а сегодня это вызвало у нее досаду.
— Я надеюсь, что вы не чувствуете себя виноватой из-за нашего побега в понедельник, — продолжал ласковый голос Карен. — В доме было много народа, и у нас не было причины не пройтись.
"Но позвольте, — сказала себе мадам Брэди, — у меня и малейшего чувства вины не было, которое хоть как-то меня коснулось".
— Вы вернетесь к себе домой, в ваш привычный мир, — продолжала сахарно-медовым тоном Карен. — И со всеми делами, которые ждут вас, вы придете в себя, как вы это всегда делали. А теперь, чтобы поговорить о другом, скажите мне, какое блюдо Дель любит больше всего, чтобы я могла попросить приготовить ей на ужин?
— Ничего особенного, она ест все, что ей дают, — достаточно сухо отреагировала мадам Брэди. (И вдруг осознала, что испытала удовольствие от мысли увидеть свою дочь.) Я тоже поужинаю обычно.
— Моя милая тетя Сара, — снова с нежностью возобновила разговор Карен, — все хорошо знают, что вы нам никогда не причиняли ни малейшего беспокойства. Да, так, чтобы снова вернуться к этому печальному событию… вы знаете, что больше всех горем убит Джеффри. Не кажется ли вам, что мы должны были бы попытаться, как бы это сказать… продолжать жить, просто-напросто? Предоставить события естественному ходу? Он собирается согласиться на работу, которую ему предлагают в Европе. Я его в этом поощряю. Не кажется ли вам, что это хорошее дело? Ему будет лучше вдали от этого дома. Перемена обстановки, привычек помогут ему забыть все это.
— Без сомнения, — кивнула мадам Брэди. — Я думаю, что он правильно поступил, что принял это предложение. Я об этом уже думала. И сказала ему об этом.
— Он очень считается с вашим мнением, — заверила Карен, — я тоже. Но этот удар… вы знаете… Я-то думаю, мы все же должны продолжить наши планы, как наметили. В конце концов, посмотрим! Кстати, скажите мне, вы будете очень заняты своим багажом сегодня?
— Да, — ответила мадам Брэди и при этом подумала: "Мне работы-то всего на двадцать минут". Ей не удавалось понять, почему она испытывала такое раздражение.
Карен извинилась и попрощалась, объяснив, что ей надо составить список покупок, а мадам Брэди пошла в свою комнату.
Проходя по хорошо, со вкусом обставленному дому, она четко увидела его пустынным, каким он должен был стать. Скоро его наглухо закроют. Джеффри и Карен уезжали за границу, дети в свои учебные заведения. Оставалась Энни. Что будет с ней? Переживать из-за этого не стоит: в нынешние времена такая жемчужина не останется без места.
Затем она стала думать об этом злополучном понедельнике. Это было сильнее ее.
Понедельник… Сразу после обеда Карен позвала ее с собой в город, в то время как Алиса отдыхала. Мадам Брэди, которая обожала бегать по городу, по его улицам, когда она была в состоянии, сразу согласилась.
Она поднялась за своими вещами и обнаружила, что должна сделать для себя одну покупку, что придавало их походу в город несколько официально-целевой характер, а потом направилась в комнату своей сестры. На пороге с подносом в руках стояла Карен и, приложив палец к губам, как бы призывала ее соблюдать тишину. В этот момент мадам Брэди подумала, а, впрочем, думала так всегда, что зайти к Алисе — означало терпеливо выслушать ее сетования, что она не может их сопровождать, или же, что ее бросают.
Поэтому Сара удовольствовалась тем, что взглянула на сестру через двери ее комнаты. Она увидела голову Алисы, все такую же золотистую (чудо краски!), правильный профиль ее точеного носа (отчего ее собственный казался еще более выдающимся) — одним словом, она прониклась атмосферой того благоухающего и изобилующего тысячью мелочей уединения, которые нужны были ее сестре для ухода за своим телом. Потом она услышала, как Алиса сказала своим и царственным, и хнычущим тоном: "А теперь я хочу отдохнуть". Дайте мне делать все, что я хочу, казалось, слышалось в Алисином тоне, вы же знаете, я такая больная!
Мадам Брэди вспомнила, что слышала, как Карен сказала Энни, чтобы та не беспокоилась: подносик она отнесет сама. Она вспомнила также Энни, которая карабкалась по лестнице в свою комнату, и Бобби, который, лежа на животе на своей кровати, уткнул голову в книгу, лежащую на полу. Она вспомнила также легкое шуршание шин на аллее, а потом грустную и хитрую улыбочку Карен, когда они выехали наконец на дорогу, ведущую в город.
Мадам Брэди размышляла над тем, что могла купить себе без всяких угрызений: она жила очень скромно недалеко от своей дочери Дель в маленькой квартире. Карен говорила о новом покрывале для Сьюзан, и о носках для Бобби, и о визите к зубному врачу.
— Вас не слишком обременит, если вы меня подождете, тетя Сара?
— Я думаю, что уж лучше я как-нибудь сама доберусь автобусом, ответила мадам Брэди.
— Но от автобусной остановки до дома больше пятисот метров.
— А меня это не пугает, кроме того, у меня одна личная покупка.
— А я не могу ее сделать для вас?
— Да ни к чему, спасибо. Вы знаете, меня совсем не смущает пешая прогулка, когда хорошее кресло меня ждет дома.
— Ну, если вы настаиваете…
И вот так мадам Брэди провела прекрасные минуты в универмаге, обходя и рассматривая полки с покрывалами и обсуждая проблему носков. А затем, когда Карен высадила ее у дома своего зубного врача, она отправилась одна пешком. Не очень далеко. И не очень надолго. Она совершила небольшую покупку, которая в какой-то мере оправдывала ее выход в город после обеда. А потом, разглядывая витрины, направилась к автобусной остановке. Автобус не заставил себя долго ждать, и она даже не успела устать.
Вернувшись в дом Джеффа, мадам Брэди застала там доктора Кларка и заплаканную Энни. В салоне находился Бобби, растерянный, молчаливый, глаза же его были сухими. Джеффри был предупрежден. Алиса была мертва.
Мадам Брэди не успела даже еще войти в свою ванную, чтобы взять там пилюлю от волнений и усталости, как услышала поднимающуюся по лестнице и задыхающуюся от волнения Карен. Карен в ней не нуждалась. Потом она услышала внизу голос Джеффри и только тогда поспешила спуститься. Ей поручили дождаться Сьюзан и осторожно сообщить ей эту печальную новость, в тот понедельник, который внезапно перестал быть понедельником, похожим на другие.
При воспоминании об этом мадам Брэди даже тряхнула головой, но и это не помогло ей прогнать мысль, которая без конца ранила мозг. Оно было сильнее ее, это ощущение, что от нее что-то скрыли…
Она направилась в ванную комнату и, чтобы прийти в себя, проглотила таблетку. Она решила идти напролом. Ей нужно было во что бы то ни стало увидеть своего племянника с глазу на глаз, чего она не сделала до сих пор.
Было около 11 часов, когда она на автобусе добралась до работы Джеффри. Она представилась в приемной и не могла себе позволить испытать чувство торжества, когда Джеффри вышел из своей "конуры“, как дьявол из "табакерки“.
— Черт побери, тетя Сара! Что тебя сюда привело?
Джеффри был высоким, но в последнее время стал несколько обрастать жирком. У него были седеющие волосы. С годами его продолговатое лицо приобрело постоянное выражение легкого беспокойства. Это был спокойный человек, покладистый, который стремился только к миру и тишине.
— Другой возможности поговорить с тобой наедине у меня не было, Джефф.
— Может, ты войдешь? (Беспокойство на его лице обозначилось еще больше). А может, нам спуститься в соседний магазинчик выпить по чашечке кофе?
— Хорошо, — сказала мадам Брэди.
Уж не слишком ли большой риск для нее — позволить себе выпить еще одну чашку кофе?.. Впрочем, это было не так важно. Она вошла вслед за Джеффом в лифт. Они сели на скамеечке, обтянутой синтетической кожей, в уединенном и отгороженном месте. Все было так хорошо знакомо мадам Брэди, которая жила в этом городе десять лет назад. Хозяин знал ее, девушка, которая работала за стойкой бара, продемонстрировала ей свое дружеское расположение. Мадам Брэди почувствовала себя уютно и заказала кусочек датского пирога.
Затем, перейдя к серьезным делам, уставившись на своего племянника, она сказала:
— Это правда, Джефф, Алисе это не нравилось, и я поистине удручена тем, что твой последний разговор с ней в понедельник утром мог бы быть неприятным из-за этого. Но я абсолютно убеждена, что ты был прав, решившись на поездку в Европу, и прав в том, что ты ей об этом сказал.
— Конечно, тетя Сара, — не поднимая глаз, ответил Джефф. — Я тоже это знаю. И тебе абсолютно не надо из-за этого волноваться.
— И со всеми теми мерами, которые ты принял, Алиса могла бы быть в полной безопасности, и тем не менее, насколько мы можем об этом судить, ничуть не более несчастной, чем обычно.
— Я согласен и прошу тебя, тетя Сара, не вбивай себе в голову, что тебя кто-то в чем-то обвиняет. За твои советы или за что бы там ни было еще.
— Ой, да что ты, Джефф! — с жестом нетерпения отреагировала она. Конечно, ты ни в чем меня не винишь. Я вообще спрашиваю себя, кого, впрочем, можно было бы за это бранить? Миром правит господь Бог, и до нового указа он меня не наделил полномочиями заменить его. Да и тебя тоже.
Джефф посмотрел на нее с улыбкой:
— На мой счет не беспокойся, тетя Сара, — сказал он нежно. — Просто это требует немного времени, вот и все.
— Завтра я уезжаю.
— Я очень рад, — начал Джефф, прежде чем внезапно оборвал себя.
Да, он был очень рад, что она уезжала, и это только лишь подтверждало впечатление, создавшееся у мадам Брэди. Но по какой причине? Может быть, потому что тетя Сара была немножко занудливой? Допустила она эту мысль. В конечном счете, Джефф был теперь мужчиной, и не нужна ему была больше любимая тетя, чтобы утешать его. По крайней мере, это в теории. Время пройдет, сотрет… Что сотрет? Истина была в том, что отъезд ее принесет облегчение и Джеффри, и его окружению. Больше не будет нужно взвешивать все, что говорилось. После ее отъезда подует живительный ветер.
А пока этого живительного ветра еще не было. Уж не чувствовали ли себя виновными обитатели дома, что испытывали слишком большое облегчение? И уж не слишком ли быстро?
Нет. Сара Брэди продолжала испытывать чувство, что в какой-то мере ей оказывали слишком много знаков внимания и любезности. Она была не в состоянии угадать что бы то ни было, но в глубине души у нее зрело убеждение, что ее "щадят“.
Уж не от этого ли она была такой измученной? Эта мысль ей абсолютно не понравилась. Потому что это Алисе надо было, чтобы ее постоянно щадили. По правде говоря, это была скорее уловка, к которой она прибегала, чтобы регентствовать над остатками своего маленького мира. И если что-то получалось не так, как ей бы того хотелось, надо было, по крайней мере, создавать видимость, что все было именно так в ее маленьком мире.
"Но со мной этот номер не пройдет, — сказала себе Сара. — Только не со мной“.
— Мне показалось понятным, что ты доволен, что я уезжаю, — бросила она просто так.
— Боже праведный, да нет же! — запротестовал Джефф поспешно. — Просто мне хотелось, чтобы ты как можно скорей заняла себя, да и забылась. Тебе надо жить, тетя Сара!
Он улыбался ей, но его улыбка, так же, как и его слова, показались мадам Брэди только признаками хорошего тона.
— Ты мне всегда говорила, что я должен жить своей жизнью.
"Забыть? — подумала Сара Брэди, внутренне терзаясь и кипя. Даже бедняжка Алиса заслуживает большего, чем быстрое забвение. Да, впрочем, это было бы невозможно. Алиса была такой, какой была, и до тех пор, пока они будут жить, она будет занимать свое место в их жизни“.
— Да мало ли, чего я говорю, — заметила она. — Справедливо или несправедливо, но я из тех, кто не может не высказать то, что наболело. И даже сейчас у меня такое чувство, что должна была бы что-то сказать. Или сделать. Или знать.
— То, что ты должна сделать, так это быть самой собой, — возразил Джефф глуповато, похлопывая ее по руке. — Я счастлив, что увижу Дель. Скажи мне, ее не очень утомит пятьсот километров в один день, чтобы приехать за тобой, и проделать то же самое завтра, чтобы увезти тебя?
— Уж только не это могло бы поколебать желание Дель, — обронила мадам Брэди, отдавая себе отчет в том, что племянник двигался по направлению к гаражу.
Она отказалась от такси, которое Джефф предложил ей вызвать, заявив, что возвращение на автобусе очень ее позабавит. Что в общем-то, конечно, было бы правдой, если бы это был один из дней, когда она себя хорошо чувствует. Но сегодня она была далека от того, чтобы чувствовать себя в форме.
Когда, поцеловав ее в лоб, Джефф сказал: "До свидания, и главное, не бери в голову!“ — мадам Брэди еще более убедилась, что она должна о чем-то беспокоиться.
На какое-то мгновение она остановилась, постояла на тротуаре, задумалась над словами, которые проносились в ее голове.
"Пощадили?“ Да нет же, на самом деле ее "отстранили“ от всего. Да. Именно так. Но Сара Брэди была не тем человеком, которые к этому относятся спокойно. Ни теперь. Никогда. Пока она еще способна сделать что-то.
Она вернулась в тот же магазинчик, который торговал и аптекарскими и хозяйственными товарами, где можно было выпить чашечку кофе. Вернулась, чтобы поискать в справочнике телефон доктора Кларка. Но в нем было много докторов Кларков. Как же узнать, какой был из них лучший? В этот момент хозяин магазина заметил ее:
— Я могу быть вам чем-нибудь полезен?
— Вы очень любезны, господин Фредерикс. Может быть, вы знаете среди всех этих докторов Кларков того, который лечил мою сестру?
— Конечно, это доктор Джоузифэс Кларк. Вы хотите его номер телефона?
— Нет, скорее его адрес, — ответила она, поразмыслив.
— Это очень просто — он живет в том же доме, что и ваш бывший врач доктор Крэйн.
— Ах вот как! Я благодарю вас, — сказала мадам Брэди, радостная от того, что получила эти сведения.
Затем господин Фредерикс добавил:
— Я был искренне огорчен, когда узнал… про вашу сестру. Конец продолжительной болезни, не так ли?
Неужели и он тоже давал вежливо понять, что скорее уместнее радоваться такому исходу?
Войдя в приемную врача, мадам Брэди подумала о себе как о нечистоплотной шпионке. Девушка, которая спросила у нее фамилию, была ошеломлена, когда услышала, что она пришла не на консультацию. Мадам Брэди прождала, должно быть, почти два часа, пока врач не закончил со всеми больными.
Мадам Брэди терпеливо ждала, перелистывая старые иллюстрированные журналы, наблюдая за приходом и уходом больных и спрашивая себя, как ей задать свой вопрос, тогда как именно она искала саму суть вопроса. Да и вообще, существовала ли тема разговора?
Наконец ей уделили пять минут.
— Я — Сара Брэди, сестра мадам Конли.
— А мы с вами уже встречались при печальных обстоятельствах, — сказал врач. — Чем я могу быть вам полезен?
Он производил впечатление человека доброжелательного.
— Я не знаю. Может быть, вы могли бы мне сказать, почему моя сестра умерла в понедельник?
— Почему? Но, право же, я не понимаю…
— Я хочу сказать… Это можно было предвидеть?
— А-а, нет, конечно, нет, — утвердительно ответил врач. — Понимаю, понимаю… Вы думаете, что должны были бы быть у ее постели? Это естественная реакция, мадам Брэди, но неразумная. Я уверен, что вы понимаете, что я хочу сказать, — он смотрел на нее снисходительно.
— Да, мне сказали, что вы давно ее лечили, — рискнула сказать мадам Брэди, продвигаясь на ощупь вперед.
— Я сделал все возможное, мадам Брэди, — ответил врач с грустной улыбкой.
— Да я и не сомневаюсь, — запротестовала она. — Я пришла не для того, чтобы внушить вам обратное! Но от чего она умерла? Вот что, собственно, я должна была бы спросить у вас с самого начала.
— Как вам сказать…
Он посмотрел на нее с беспокойным видом. В этот момент можно было бы подумать, как отразить удар.
— Она умерла от того, что профаны называют остановка сердца… Я не совсем понимаю, что вас так беспокоит, мадам Брэди. Но, если вам так хочется, я могу заверить вас, что у вас нет никакой причины волноваться. Абсолютно никакой. Это то, что нужно принять, вот и все.
— Доктор Кларк, я — не моя сестра!
Он дал уклончивый ответ.
— Когда случается горе, начинаешь воображать себе немыслимое, — снова начал он. — А когда, как у вас, с сердцем не все в порядке, лучше уж все-таки безмятежность.
— У меня очень хороший, врач, — бросила она. — Он научил меня, как справляться с моим сердцем.
— Я не сомневаюсь.
— Может быть, вы его знаете? Это доктор Крэйн.
— Да, очень известный врач. Замечательный человек, — добавил он одобрительно. — Вы — в хороших руках.
Мадам Брэди попыталась снова овладеть собой. У нее было впечатление, что она запуталась в своей собственной игре. Чего нельзя было совсем сказать о враче, который очень ловко ею "манипулировал“. Он направлял ее на "запасной путь“. Как и Джефф.
Мадам Брэди вновь оказалась на автобусной остановке, которую она уже начала хорошо узнавать. "Я должна была его допросить с пристрастием, как говорят, — подумала она. — Нет уж, поистине никуда не годный я детектив“.
Вообще-то ей было не свойственно совать нос в чужие дела. Она не знала даже, как это делается, и никогда этого не делала. Она тоже была тем, чем была — никуда не годная старушенция, — и ничего из ее прошлой жизни не позволяло ей стать чем-то другим.
И нового она ничего не узнала.
Как? Узнала… Доктор Кларк совершенно четко сказал, что у нее, Сары Брэди, проблемы с сердцем. А как он это узнал?
Ага, уж теперь-то она точно знала, что ее и "щадили“, и "держали в стороне“. Ей стало одновременно и радостно, и досадно.
Наэлектризованная и разгневанная, она пробежала эти пятьсот метров от остановки до дома. У нее еще было в изобилии энергии, чтобы собрать свои вещи. Дело было улажено в один миг. В аллее сада послышался рев мотора. Это была Дель. Когда она вошла широкой поступью, в которой было еще что-то от юношеского, обстановка тотчас же разрядилась. Сейчас-то Дель была молодой мамой, на ней был дом, но это отнюдь не влияло на ее хорошее настроение. С Дель не надо было прибегать к церемониям, так как чувствовать себя обиженным было просто невозможно. Дель была чистой, открытой и прямой.
— Простите, что не смогла быть с вами на похоронах тети Алисы, сказала она, — но Джоджи заболела ветряной оспой. У Сэлли она, вероятно, начнется не раньше вторника. Удача, что я смогла приехать к вам! Привет, ребята!
Бобби и Сьюзан рассматривали Дель со смешанным чувством восхищения и недоверия. Обстановка за ужином была почти непринужденной.
К концу трапезы Дель стала зевать. Она объяснила, что с некоторых пор у нее выработалась привычка засыпать с курами, поскольку детки ее будят рано на заре.
Но мадам Брэди не хотела, чтобы Дель ушла, пока она не скажет то, что хотела сказать. Ей предстояло поднять не одну завесу. А гнев не оставлял ее, подталкивая к разговору.
— Другого случая у меня не будет, — сказала она несколько грубовато всем собравшимся, после того как они перешли в салон. — А посему я хотела бы у вас всех спросить, что происходит в этом доме? С самого утра я из кожи вон лезу, чтобы попытаться все-таки докопаться до истины и узнать, что за козни строят за моей спиной? И поэтому я задаю вам всем вопрос: почему вы держите меня в стороне от ваших секретов? Что такое я сделала, чем заслужила ваше оскорбление, что вы прячете от меня правду?
— Но мама! — воскликнула Дель, просто ошеломленная. Джефф, покраснев, поднял глаза и уставился на мадам Брэди. Казалось, что все остальные перестали дышать.
— Тетя Сара, — начал напыщенно Джефф, — если ты считаешь, что мы тебя оскорбляем, то я этим глубоко огорчен. Это — единственное, чего мы совсем не желали бы.
— Ну тетя Сара, — ласково, с состраданием вставила Карен, — разве вы можете рассматривать оскорблением то, что мы пытаемся не говорить о грустных вещах?
— Я хочу говорить об этих вещах не потому, что они грустные, — сказала Сара. — Я знаю, что Алиса приучила вас уберегать ее от того, что могло бы ей причинить огорчение. А я не хочу, чтобы от меня что-то скрывали, какими бы ни были эти вещи! И, насколько я себя знаю, я не заслуживаю того, чтобы со мной обращались подобным образом.
Джефф, казалось, дрогнул, и Карен положила ему на колено свою руку.
— Ну тетя Сара, — тихо сказала она, — не надо вам так сильно волноваться. По правде говоря, меня удручает, что вы так на все реагируете. Не нужно так. Не так ли, Дель?
Взгляд ее был обращен к Дель, ища у нее поддержки.
Но Дель сказала просто:
— Я вообще не понимаю, что хочет сказать мама.
— Я — тоже, — заявила Сьюзан, свернувшись клубочком на полу.
Но мадам Брэди ничуть не смутилась.
— Я хочу знать, почему вы все время пытаетесь сбить меня с толку своим баловством? По правде говоря, то, что я хочу знать точно, так это: что произошло здесь в понедельник?
— Дети, — начала Карен, — с ней случился удар, она…
Но вдруг Бобби, до сих пор буквально висевший на своем стуле, внезапно выпрямился и заявил:
— Я знаю, что она хочет сказать.
Мадам Брэди кивнула головой своему неожиданному союзнику. Руки Карен заволновались, желая призвать всех к тишине, но уже говорил Джеффри:
— Право же, мы сами-то толком не знаем, что произошло… Если мы и предпочли некоторую вероятность скрыть от тебя, то только потому, что она прискорбная и, скорее всего, не имеет под собой никакого основания.
— Вот, — заключила Карен, — и бесполезно видеть в этом оскорбление. Разве людям наносят оскорбление, когда им хотят засвидетельствовать деликатность? Скажите, Дель, хотите ли вы чего-нибудь еще съесть перед тем, как пойдете спать?
— Вам не так легко будет от нее избавиться! — бросила Дель с привычным ей задором, горячностью.
— Боюсь, что да, — подал голос удрученный Джеффри.
— Ой, Джефф, да ладно! — вступила в разговор Карен. — И вы все! Ну прошу вас, ну хватит. Кончено. Ни сделать, ни знать больше ничего невозможно…
— Папа, — настойчиво изрек Бобби, — я думаю, ты бы должен нам все сказать.
— Ты что, нас считаешь неспособными принять удар? — гневно спросила Сьюзан.
Мадам Брэди кивнула головой, чтобы все видели ее одобрительное отношение. Все, что говорили дети, было ей явно по душе.
Тогда Джеффри поднял опущенную голову и принужденно процедил:
— Так вот. Не исключено, что моя мама покончила сама свои счеты с жизнью.
В тишине, приведшей всех в оцепенение, Дель осведомилась:
— А что, доктор ничего не может сказать по этому поводу?
— Нет, — ответила Карен. — Он думает, что она, по всей видимости, превысила дозу своих лекарств. Случайно. Или просто по неведению. Но ему совершенно не известно, что в тот день она была подавленная и потрясенная.
— Да что ты, папа! — воскликнул Бобби, который теперь уже стоял. — Ты великолепно знаешь, что бабушка наша до этого никогда бы не дошла. Ты ей сказал, что уезжаешь в Европу. Ну и что? Ей уже виделось, как она вволю насладится целой армией сиделок и медсестер, которыми будет командовать, и будет рассказывать любому и каждому, что ты ее "бросил“… Это так, это правда! — заключил он, окидывая всех воинственным взглядом.
— Мы знаем, что она чрезмерно была избалована, — сказала Сьюзан. — Но ничто не могло ее удручить до такой степени! Ничто!
— Ой, дорогие мои, — вмешалась Карен. — Поистине это не очень благородно… Вы мучаете своего отца, а здесь наверняка нет никого, кто хотел бы добавить к его горю…
— Я, правда, не вижу, из-за чего вы все так потрясены, — заявила Дель.
— Наконец-то здравомыслящие слова! — одобрила Карен.
— В самом деле, — оборвала мадам Брэди. — Ничего из того, что вы сказали, не заслуживает, чтобы держать это в секрете. Вы считаете, что из-за какой-то причуды она бы добровольно приняла слишком сильную дозу лекарств? Но доктор-то не разделяет этого ощущения. Здесь я не вижу ничего такого, что могло бы побудить вас мне лгать.
— Но поскольку нет никакой возможности узнать истину, мы и не хотели вас волновать… — сказала Карен.
— Почему бы и нет? — возразила мадам Брэди громовым голосом. — Я же не моя сестра!
Племянник посмотрел на нее и сказал:
— Прости меня, тетя Сара, мы должны были в это сделать. Но ты ведь знаешь, я думаю, что те лекарства, которые она принимала, точно такие же, как у тебя. Ты знаешь, что твои пилюли сильнее ее. Карен тебе об этом говорила, в день твоего приезда, не так ли?
— Да.
— Так вот, совершенно очевидно, в понедельник мама дошла до твоей комнаты. Она взяла у тебя флакон с пилюлями и приняла скорее всего слишком большое для нее количество. И пошла она за ними сама, в этом плане никакого сомнения. Ну и нам показалось… после ухода врача… — Джефф начал путаться.
— В конечном счете, когда мы отдали себе отчет в том, что… мы не хотели, чтобы… мы думали, что… Из-за Бобби, который не видел, как она пересекала лестничную клетку, да и из-за тебя тоже, когда ты меня подбодрила на то, чтобы я ей сказал, что уезжаю… Наконец, потому что мы не были уверены в истине, мы посчитали, что нет никакой причины тебя мучить, сообщая тебе наши подозрения.
— Подозрения, которые тебя самого мучают, — возразила мадам Брэди.
Потом она замолчала, пытаясь усмирить свое слабеющее сердце.
— Вполне возможно, — вновь начал Джефф, стараясь убедить себя самого, — то есть и в самом деле вполне вероятно, что она забыла или даже не знала вообще, что твои пилюли намного сильнее. А может быть, просто потому, что у нее не хватило своих собственных…
— Мама? — вдруг встревоженно воскликнула Дель.
Сара Брэди скрючилась на своем стуле, как маленькая, старенькая обезьянка. Вот теперь все заметили ее сердечное недомогание.
— Мама? — повторила дочь, подойдя к ней.
— Быстро мои пилюли в моей сумочке, — прошептала мадам Брэди сквозь онемевшие губы.
— Ой, тетя Сара! — воскликнула Карен. — Энни! Быстро! Стакан воды! — приказным тоном, хлопнув в ладоши, крикнула она.
Она подошла к мадам Брэди, и ее пальцы стали искать пульс. Сара прилагала все усилия, чтобы дышать как можно медленнее и как можно глубже.
— Вы все! Выслушайте меня! — бросил Бобби. — Я не видел Алису, но, даже если бы видел, откуда мог знать, что должен что-то видеть? Почему я был не в курсе?
Вошли Дель и Энни: одна — с сумочкой, другая — со стаканом воды. Оттолкнув Карен, Дель схватила стакан. Мадам Брэди проглотила пилюлю, запила ее водой, потом издала вздох.
Через несколько мгновений она сказала:
— А вы знаете, как ей удалось взять мои лекарства?
— Ну, мадам Сара, — застонала Энни. — Зачем вам нужно это знать? Это я нашла ваш флакон под ее кроватью после ухода доктора.
— А кто, — спросила мадам Брэди, слегка повышая тон, но не поднимая глаз, — кто возвратил флакон обратно в мою комнату?
— Я, — ответила Энни. — Мадам Карен узнала его. И сказала мне… Господин Конли был так ошеломлен… и тогда они оба мне сказали: "Вот так, чем меньше будут об этом говорить, тем будет лучше“. Я тоже не хотела вас тревожить. Энни чуть не плакала. Давайте помолимся небу, что мадам Алиса не совершала этого греха, ну только не это!
Мадам Брэди встряхнула головой.
— Скажи, Джефф, — осведомилась она. — Ты в понедельник видел этот флакон, мой флакон?
— Да, — ответил ее племянник, наклоняясь над ней, очень обеспокоенный. — Не тревожься, забудь это. Нам вообще не надо было бы тебе это говорить.
Мадам Брэди почувствовала, как кровь снова потекла по жилам, и теперь менее беспорядочно.
— Забыть я этого не смогу, — сказала она. — Флакон мой был со мной в городе, когда Алиса умерла. Я знаю это.
— Да нет же, тетя Сара, — возразил Джефф, — это невозможно, он был под кроватью моей мамы.
— В полдень я очень удивилась, что у меня осталось так мало таблеток, — сказала мадам Брэди окрепшим голосом. А при мне всегда рецепт доктора Крэйна. Поэтому, когда Карен высадила меня у дома своего зубного врача, я зашла в аптекарский магазин господина Фредерикса.
Воцарилась тишина, и Сара устремила свой взгляд на Карен.
— Но в этот момент, — сказала Карен, — она должна была… Бедняжка Алиса должна была бы…
Мадам Брэди вздохнула еще раз. Нет. Невозможно. Умерев, бедняжка Алиса не могла положить под свою кровать флакон.
— Я себе представляю, — оставив гнев, вымолвила она, — что вы бы так не настаивали на том, что "щадили“, если бы вы не заметили на этикетке флакона дату и клеймо аптекарского магазина Фредерикса. Карен, ведь я же вам сказала, что в понедельник мне предстоит совершить одну маленькую покупку!
Никто не проронил ни слова.
— Когда Энни нашла его, куда вы его дели? — спросила мадам Брэди беспощадным тоном. — После того, как я, конечно, купила его у Фредерикса. Но в это-то время Алиса уже была мертва от того, что вы заставили ее выпить в полдень, до того, как мы с вами уехали в город и когда вы спускались вниз со своим подносиком.
— Нет! — закричал Джефф. — Нет! Нет!
— Если есть еще какие-то секреты, — сказала грустным голосом Сара, не сочтите за труд изложить нам их.
Через несколько мгновений Карен сказала недовольным тоном:
— Ее похоронили. Теперь мы можем ехать в Европу. Мы можем все жить не так, как раньше.
Вдруг кожа ее лица стала буквально мраморного оттенка, а глаза помрачнели.
— Она готовилась натворить еще кучу всяких кошмаров… Джефф никогда бы этому не воспротивился и как всегда пустил бы все на самотек. От нее было плохо всем, даже ей самой. Вы все знаете, все. А должна была ее выносить я, и при этом целыми днями. Можно сказать, что это — благо для всех.
Но, казалось, никто не разделял этой точки зрения. Дети, оба, подошли к отцу. Энни пошла и встала за ними. Джеффри Конли смотрел на свою жену, вытаращив от ужаса глаза.
— Делайте, что хотите, — прошептала Карен, — но сначала хорошенько подумайте. Какой толк может быть от того, что все узнают правду?
И снова абсолютная тишина.
Мадам Брэди выпила еще глоток воды, хотя сердце ее уже обрело тот необходимый ритм теперь, когда у нее под ногами была привычная почва и ей не надо было искать то, что от нее прятали.
— Качество истины, — заявила она, — в самой истине. Алиса меня всегда этому учила.
Тут вдруг Дель сказала:
— Я вызову полицию… Это надо сделать. Это я беру на себя. Бедная Карен. - ×
Подробная информация во вкладках
