Man Gehorcht by Leslie Ann Browning (ss) Story Magazine, Jan-Feb 1963

   Мне кажется, я почти влюбилась этого немца. Возможно, потому, что его лицо было похоже на мое собственное, и он, как и я, был европейцем. У него было прекрасное произношение, и ничто, если не считать его мундира и некоторых странных оборотов, порой мелькающих в его речи, не выдавало в нем моего врага.
   Война была слишком далеко от Магриба[1]. Пока не появился этот немец, меня мало интересовали серьезные вопросы, правительство Виши[2] или борьба Свободной Франции[3]. Первое время, когда война только началась, мой отец рассказывал мне обо всех новостях, заставлял изучать газеты из Алжира, а иногда даже из Парижа, но я всегда проводила больше времени, читая о новых фасонах, чем о политике. Когда же отец покинул меня, призванный в регулярную армию, единственным источником сведений о войне стала для меня болтовня торговцев, возвращавшихся из своих поездок в Пол-Казелл и Джельфу, двух городов к северо-востоку от нашей деревни. В сущности, я ничего не знала о войне. Мой отец, возможно, был убит или в плену. Для меня почти не было разницы: я знала только, что его нет со мной, и в его отсутствие вся ответственность за округ ложится на мои плечи.
   
   Мой отец был префектом французской администрации в регионе Сахарский Атлас[4], и деревня, где находилась его резиденция, полностью зависела от его талантов руководителя. Он обладал абсолютной властью, словно какой-нибудь средневековый удельный правитель, но пользовался ею очень ответственно, с удивительной мягкостью и мастерством. Он вынужден был вернуться на армейскую службу, но сделал это с большой неохотой. Ожидая окончательного приказа, отец очень беспокоился о том, как будет жить деревня в его отсутствие, и что делать со мной. В конце концов, он устроил так, чтобы обе эти его обузы сами позаботились друг о друге, – он решил, что мне безопаснее всего будет жить среди обитателей деревни, и попросил меня помогать им, чем только смогу.
   
   Жители деревни пришли в ужас, когда мой отец объявил, что должен будет покинуть их. Почти целый месяц после его отъезда при каждой мелкой неприятности они, сбившись в кучу, собирались у дороги и шептались тихими печальными голосами. Они переругались между собой, и четверым молодым неженатым мужчинам так надоела вся эта неразбериха, что они оставили свои семьи и присоединились к бродячим торговцам, скитавшимся от деревни к деревне. Арабские мужчины, как правило, слишком горды, чтобы принять совет от женщины, но жители деревни давно привыкли приносить все свои проблемы и беды к порогу нашего дома. Должно быть, они рассудили, что француженка, дочь их префекта — это нечто совершенно иное, чем их собственные забитые женщины. И все же я была поражена, когда они приняли мое предложение и выбрали себе старосту. Такая традиция существовала в большинстве общин и деревень, но в нашей деревне место туземного лидера занимал мой отец.
   Был выбран один из старейших обитателей деревни — Али Менес Йовен. В юности он добрался в своих странствиях до самого Каира, чтобы изучать Коран в медресе. Теперь же это был хитрый, высохший старик, с плохими зубами и зловонным дыханием. Но он был хорошим человеком и моим другом. На первых порах, когда мы только приехали в деревню, он был очень полезен моему отцу, и именно его отец выбрал, чтобы он учил нас арабскому языку. Я обычно звала его “pere[5] Йон”. Он хихикал над моим исковерканным арабским, а я подтрунивала нал его беспомощным французским. Став главой деревни, он приходил ко мне и все настойчивее требовал решать проблемы, встававшие перед ним. Он, бывало, говорил: “Как, по-твоему, что подумал бы твой отец об этом деле?” Он всегда приходил в офис один и разговаривал со мной с величайшей церемонностью, чтобы не уронить свое достоинство. Из уважения к его чувствам я всегда давала ему совет как бы от имени моего отца. Таким образом, вскоре все проблемы в деревне улаживала новая власть, и жизнь ее обитателей потекла по прежнему руслу. Ну и странными же правителями были мы с ним! Необразованная девчонка и беззубый старик.
   
   Деревня в плане имела форму буквы U, и префектура находилась в ее самой ее середине. На фоне окружающих гор деревенские хижины, сложенные из желтого камня, казались крохотными. Горы были для меня единственным утешением. В деревне меня уважали, но я была совсем одинока. Мне не с кем было поговорить, некому написать письмо, не к кому обратиться в час нужды, и у меня не было здесь никаких развлечений. Только чувство ответственности, привитое мне отцом, удерживало меня в нашем выбеленном доме. Навещая могилы матери и двух моих братьев, я чаще плакала о себе, чем о них. Нужно учесть все это, чтобы понять, почему я совершила свое предательство, в котором теперь сознаюсь, и почему мне пришлось так жестоко искупить свое бесчестье.
   
   ***
   
   Однажды, это случилось во вторник утром, я навещала одну заболевшую беременную женщину. Ее хижина стояла на краю деревни. Али Менес Йовен нашел меня там, весь вспотевший от возбуждения и беготни по грязной улице, и сообщил мне, что возле префектуры появился другой француз. Я успокоила женщину и дала ей несколько советов. Я была встревожена и заинтригована.
   Оказалось, это был вовсе не француз, а немец, солдат, ожидавший меня на крыльце нашего дома. Я сразу узнала немецкую форму и остановилась посреди площади перед префектурой, уставившись на него. Поглядев на старика, стоявшего рядом со мной, он шагнул на выжженную солнцем улицу и весьма напыщенно поприветствовал меня, а в заключение, совсем на французской манер, расцеловал в обе щеки. Он взял меня за руку и отвел в здание префектуры. Али Менес Йовен озадаченно постоял несколько минут, а потом захромал прочь и скрылся среди хижин.
   Когда мы вошли внутрь, солдат представился мне. Он сказал, что его зовут лейтенант Фолькмар Мильх, и что я — его пленница. Я не была напугана. Мой естественный страх и потрясение утихли от улыбки, чувствовавшейся в его голосе, когда он рассказывал все подробности своей миссии. Казалось, его самого забавляло, что он — солдат, и, разговаривая, он посмеивался над собой.
   Мильх сказал, что, если бы нашел в деревне префекта, моего отца, он застрелил бы его. Он объяснил, что не хотел бы причинять мне неприятности, но, поскольку ему приказано остаться в деревне на неопределенное время, я должна подчиняться ему. Немец был весьма любезен и расценил мое молчание как приглашение продолжать. Он сообщил мне, что он сотрудник немецкой разведки, направленный сюда, чтобы пробираться в тыл противника, оставаться там, вести пропаганду и защищать удаленные горные районы Северной Африки на тот случай, если ситуация переменится. Я слышала о подобных людях от бродячих торговцев, объявлявших себя сторонниками нацизма и панарабизма[6], и подученных такими вот агентами.
   — Как я понял со слов того старика, кое-кто из этих туземцев говорит по-французски. Это верно?
   — Да, — ответила я, в первый раз за все время открыв рот. — Вероятно, человек шесть могут говорить по-французски, а понимать сказанное в состоянии большинство наших сельских жителей.
   Это его обнадежило. Он принялся говорить сам с собой, вслух планируя, с какими речами он обратится к деревне. Он излагал нацистские политические принципы и свои мечты, лживые слова на безупречном французском, чтобы успокоить себя и внушить благоговейный страх мне. Разговаривая, он прохаживался взад-вперед по комнате и оживлял свою лекцию, расправляя края немного сбившегося коврика каблуками своих сапог. Объясняя мне нацистские принципы власти и подчинения, он остановился на середине фразы и спросил меня, где находится наш радиопередатчик. Я не ответила. В эту минуту я приняла решение и собрала все свое мужество, ожидая, каковы будут его последствия. Я никогда раньше не задумывалась об этой войне и вопросах, которые она ставит, до сих пор, как и многие другие до меня, я еще не сделала свой выбор между Виши и Сопротивлением. Я колебалась. Он нетерпеливо ждал моего ответа. В конце концов, я сказала:
   — Я не могу вам сказать.
   Тогда он нахмурился. Ему пришлось отступить от линии поведения, предписанной ему начальством, и импровизировать. Он снова осторожно спросил меня, знаю ли я, где хранится передатчик, а я ничего не сказала. Я была не уверена. Если бы я закричала:
   “Я француженка! Я никогда не стану помогать нашим врагам!” — это прозвучало бы очень по-детски, и могло бы оказаться ложью.
   Он двинулся ко мне через комнату. Я нервно играла краем накидки, накрывавшей кресло. Он встал совсем близко и очень спокойно сказал, что передатчик нетрудно найти, и я не должна бояться.
   Я не знала, почему он решил уважать мое решение. Но с этой минуты мой долг благодарности к нему начал расти. Так началась наша дружба.
   
   ***
   
   Я решила, что не стану помогать ему, но невольно я все же делала это. После того как мы стали друзьями, я была уже не способна на сопротивление. Он, словно случайно, задавал мне вопросы о деревне, ее обитателях, окрестных горах, и я отвечала. Я никогда не задумывалась о том, что мои простые объяснения являлись актом коллаборационизма. Словно grande dame[7], хвастающаяся своим прекрасным фарфором, я распахнула двери кабинета, чтобы показать техническое оснащение префектуры.
   Из нас получились плохие враги. Мои политические убеждения были возведены на скорую руку, его — сложились под давлением обстоятельств. Еще в июне этого года он был студентом Мюнхенского университета, изучал право и имел специальное освобождение от воинской службы. Он был племянником большой шишки — фельдмаршала авиации, его ожидала блестящая карьера. У него был друг, изучавший античную литературу в Мюнстере. Этот друг принял участие в антинацистской демонстрации студентов-католиков. Дружба с таким человеком могла навлечь подозрения на всю родню Фолькмара; и дядя Фолькмара, чтобы спасти честь семьи, немедленно устроил так, что Фолькмара забрали в армию, превратив его в моего личного врага в этой великой войне.
   
   С тех пор, как мы подружились, мне ни разу не пришло в голову ослушаться или хотя бы возразить ему. В то время я все еще была ребенком. С тех пор я обрела подобающую взрослым жестокость.
   На горизонте вырисовывались Атласские горы, высокие, иссушенные солнцем, изрезанные. На севере, за самым голубым на свете морем, лежала Франция. Я так много читала о моей стране, о долине Роны, о Париже и о пастбищах Нормандии. Я очень гордилась тем, что я француженка.
   Мы так много смеялись вместе. Серьезность любой ситуации отступала перед его смехом. Его смех был жизнерадостным и сочным. И сейчас я порой оборачиваюсь, и сердце мое замирает, стоит мне услышать где-то в толпе похожий смех.
   Он спал в комнате одного из моих умерших братьев. Я должна была готовить ему еду. Он сказал, что позволяет мне оставаться в здании префектуры в обмен на мои кулинарные таланты, и этот уговор показал, как хорошо он умеет торговаться. Он посмеивался над шалью, которой я прикрывала голову, на арабский манер. Отказавшись от шали, я сильно смущалась из-за своих прямых, коротко остриженных волос. Средство поправить дело нашлось среди других вещей, оставшихся после моей матери. Однажды утром я появилась за завтраком, завив волосы. Я гадала – как он отреагирует на это. Ничего не произошло. Я оказалась не готова к его безразличию. Потом, неожиданно, ближе к полудню, он зашел на кухню, где я хлопотала по хозяйству, и сказал:
   — Знаешь, а ты очень хорошенькая, — а затем ушел. Я была так довольна собой, что уронила блюдце.
   
   ***
   
   Библиотека моего отца привела Фолькмара в восторг. Многие colons[8] в отрезанных от всего мира районах Алжира рассматривали свое назначение сюда как изгнание; сама мысль как-то обустроить или украсить свое жилище, привезти сюда что-нибудь казалась им оскорбительной. Даже сейчас торговые склады в Алжире и Марселе набиты фарфором, энциклопедиями Ларусса[9] и коврами, сданными на хранение этими сельскими чиновниками. Но для моего отца наша деревня была всей его жизнью, он хотел только привезти сюда все, что он любил и в чем нуждался, и никогда не покидать ее. Книжные шкафы, занимавшие две длинные стены, представляли все области интересов моего отца. На одной полке, в углу, даже хранились его cahiers[10] из лицея Сен-Луи[11]. Я помню коричневую бумагу обложки одной из этих cahiers. Он надписал ее аккуратными готическими буквами: “Classe de Geographie”, а ниже поставил цифру 3, пятисантиметровой высоты, жирную и округлую. Забавно было читать конспект, продиктованный ему каким-то давно умершим и забытым учителем, и смеяться над неправильно написанными географическими названиями; с тех пор эти ошибки стали для него обычными в его ежедневных разговорах с арабами.
   
   ***
   
   Фолькмар, бывало, проводил целые часы в нашей библиотеке за чтением. Он куда больше любил читать по-французски, чем я. Ингода он приглашал меня сесть и послушать, как он читает какой-нибудь отрывок из Ларошфуко или Паскаля. Я тихонько садилась на пол, сгорбившись, обхватив руками колени, и следила за возникающими время от времени странными модуляциями его голоса. Бывало, он замечал отсутствующее выражение моего лица и пытался заставить меня оценить все изящество прочитанного отрывка. Я понимала его объяснения гораздо лучше, чем рассуждения моего отца, обучавшего меня и братьев. Возможно, я просто стала старше.
   Любимым чтением Фолькмара был шеститомник, озаглавленный “Les Pensees d`Allemagne”[12]. Это были высокие узкие фолианты, переплетенные в кожу винно-красного цвета с золотым тиснением. Заглавие, примечания и комментарии были на французском, но сам оригинальный текст — на немецком. Два тома, напечатанные убористым, мелким шрифтом, были посвящены мировоззрению Гете и его обсуждению, но всего сорок страниц в последнем томе, озаглавленном “Les Jeunes”[13], отводились Ницше. Эти тома были частью широко известного роскошного издания. Мой отец купил их на quai[14], когда был студентом.
   Читал их Фолькмар и мне. Он был загипнотизирован излагавшимися там идеями и переливами собственного голоса, читавшего о них. Порой, уставившись в книгу, он превращался в замечательную говорящую куклу, неподвижную и бесчувственную, в существо, обладающее совершенным, идеальным голосом. Когда ему приходилось переворачивать страницу, его зачарованность исчезала, и он опять возвращался к переводу. Когда он читал вслух, он делал это для себя, а я понимала только, что происходит что-то непонятное, но важное. Когда он прерывал чтение и поворачивался ко мне, его возвышенное настроение испарялось, я чувствовала себя виноватой оттого, что мое присутствие вынуждало его трудиться над переводом и наощупь отыскивать точное значение слов, произнося которые он испытывал такое наслаждение. Под конец, когда я стала лучше понимать немецкий, он читал вслух уже целые главы, и скрытая важность, которую он придавал этому методичному повторению философии, стала еще более удивительной и необъяснимой. За исключением этих минут, он всегда был словно раздвоен. Какой-то предмет или дело могли занимать его внимание, но он всегда казался рассеянным. Можно сказать, что в те минуты, когда он полностью уходил в себя, он примирялся с собой.
   
   Но это всего лишь мои теории. Я никогда не понимала этого человека. Я понимала моего отца, и моих братьев, и Али Менеса Йовена, а сейчас — моего мужа. Но я не смела даже надеяться понять Фолькмара; я стремилась усвоить его познания в области философии, но потерпела неудачу. Он верил, что меня можно чему-нибудь научить, и рассказывал мне множество разных вещей, но в моем характере нет глубины. Я забавляла его. Он говорил, что никогда не видел такого чисто французского легкомыслия, пока не встретил меня. Он смеялся надо мной так же, как я ребенком смеялась над кроликами.
   
   ***
   
   Каждый день Фолькмар проводил по несколько часов в радиоузле. Он никогда не упоминал, какие сообщения он принимал или прослушивал, но изредка он был явно обеспокоен из-за какой-нибудь полученной новости. Однажды, на третий месяц его пребывания у нас в деревне, он сильно встревожился, услышав что-то, и до позднего вечера просидел в библиотеке. Когда я зашла туда, чтобы позвать его ужинать, я увидела, что он расстелил на столе моего отца карты. Сверху лежал скверно нарисованный, но подробный план нашей округи, сделанный одним из моих братьев. Он был раздражен моим вторжением, но оставался вежливым. “Вежливость прежде всего” — таков был один из принципов, почерпнутых им у Ницше. Как бы там ни было, за ужином он говорил очень мало, и когда я тоже замолчала, он не даже заметил этого.
   Прибрав на кухне, я растерялась — что теперь делать. Обычно после ужина мы вместе читали, это уже вошло у нас в привычку, но я не посмела войти в библиотеку. Я направилась к пруду позади дома, когда он позвал меня. Он, должно быть, стоял на крыльце перед входной дверью. Даже мой отец никогда не звал меня так повелительно.
   Он был рассержен, и я почувствовала мятежное негодование оттого, что он ожидал, что я должна всегда быть там, где он хочет, и тогда, когда он хочет. В библиотеке был ужасный беспорядок. Он расстелил новые карты на узких крашеных досках пола. На мгновение он наклонился над столом, как будто хотел собраться с мыслями и сформулировать свою просьбу. Потом он попросил меня, помочь ему выполнить его задание.
   То, что мне следовало сделать, было так просто. Однако даже самые незначительные действия могут иметь огромное значение. Фолькмару было приказано провести группу диверсантов, шедшую из Бискры (города к востоку от нас, на границе округов Константина и Туггурт) на север, в Джельфу. Существовала дорога, связывающая Бискру и Джельфу, но она была длинной, извилистой и проходила через оазис Бу-Саада, который немцы не контролировали. Самый прямой путь между этими двумя городами шел через горы. Для путешествия на юг от нашей деревни до Джельфы через горы Ауд-Нэйл вела не надежная дорога, а пешая тропа. Горы Дю Заб издавна служили преградой для торговли между нами и югом. Они казались сплошной стеной, но те, кто знал горы Дю Заб, знал и их каньоны. Фолькмар просил меня показать ему проход через эти горы.
   Я обещала помочь ему.
   Я знала близлежащий проход, он был самым лучшим. Пересекая горы Дю Заб, он шел прямо к дороге Ауд — Джельфа, которая соединялась с шоссе на Бискру. Я рассказала ему все это, и он молча выслушал мои объяснения. Он шагнул ко мне и взял меня за плечи. Его руки лежали на моих плечах, и сама их тяжесть лучше всяких слов говорила о его решимости. Он посмотрел на меня сверху вниз, очень внимательно, поблагодарил и сказал, что верит мне. Потом резко повернулся и вышел из комнаты. Он не пришел ночевать. Я не представляла, где он провел эту ночь.
   
   Таким было мое предательство: три дня спустя я прошла 12 километров по горам Дю Заб и показала нацистскому солдату узкий проход, который вел к безымянному каньону в Сахарском Атласе.
   
   Я чувствовала себя очень усталой, когда вернулась домой. Я решила прилечь на диван в библиотеке. Помню, я подумала: заметил ли он, что я завила волосы, когда обнимал меня за плечи. Я попробовала думать о подарке, который могла бы оставить для него в спальне моего брата, чтобы отметить его возвращение, возможно, какое-нибудь арабское украшение. В каждом углу дома остались его следы, повсюду в беспорядке валялись его вещи, постоянно напоминая мне о нем.
   Но в его отсутствие я вернулась к заведенному прежде порядку. Я начала думать о том, что наделала, и поняла, что совершенно невозможно будет объяснить мое поведение отцу. Я представила себе, как опозорен он будет перед жителями деревни и своим начальством. Слишком поздно до меня дошло, что уже за одно только то, что я показала дорогу через горы, меня могут посадить в тюрьму; а за то, что я пользовалась немецкими продуктами, мне обрили бы голову, если бы я жила где-нибудь в Оверни, а не в Алжире. Я осознала свое предательство, и мне стало стыдно.
   
   Вот почему я никогда не рассказываю о войне. Часто на вечеринках с нашими старыми друзьями разговор сворачивает на военную тему, и при мягком свете, в завихрениях мыслей, вызванных хорошим вином, они могут предаться воспоминаниям о войне, и в очередной раз надоедать нам, рассказывая, как они занимались контрабандой масла из Нормандии. Я подозреваю, что половина французов каждый день обсуждает войну. Война вырвала их из обыденной рутины, была единственным ярким периодом за всю их жизнь. Мясник из нашего квартала до сих пор хвастается своим племянником, надевшим однажды в метро украденный немецкий мундир. Все они уверяют меня, что мне посчастливилось оказаться в Алжире, в безопасности; но они хвастаются своими приключениями военного времени и вспоминают о них с удовольствием.
   Я же не хочу вспоминать. Мое самое горячее желание забыть обо всем так же надежно, как мне удалось скрыть мое участие в этой войне. Хотелось бы мне, чтобы моя работа в североафриканском отделе одной нефтедобывающей корпорации, моя свадьба с Генри в церкви на площади Виктора Гюго или рождение моей дочери были самыми драматическими событиями в моей жизни. Но я не могу забыть, что вовсе не они были ее переломным моментом. Слишком многое вызывает в памяти та история с немцем. Я переняла у него манеру поведения, идеи, научилась разным, полезным в хозяйстве, уловкам. Я сужу о сыре так же, как это делал он, проводя ногтем по срезу, чтобы определить его свежесть.
   Больше всего я хотела бы, чтобы у меня тогда не хватило времени, чтоб запомнить лица убитых немцев. Я ничего не знала о них, но чувствовала, что должна их запомнить. К тому же мне казалось, что на их лицах я найду какое-то всеобъемлющее объяснение такой, необычной для Фолькмара, неподвижности. Я думала, что они каким-то образом объяснят мне, почему он больше никогда не засмеется и не обнимет меня.
   На их лицах застыло удивление и ужас. Смерть одного из них, должно быть, была очень мучительной: его лицо исказила жуткая гримаса. Иногда я воображаю, что они устраивают надо мной суд, такой же суровый, как тот, что придумал Жан Кокто[15]. Один за другим солдаты выступают в суде, обвиняя меня и свидетельствуя о моем преступлении. В своих показаниях они называют свои имена, рассказывают истории своей любви, закончившейся с их смертью, свои желания, бесчисленные события и происшествия, не известные никому, кроме этих людей, убитых мной.
   
   Я знала, что Фолькмар вернется во вторник. Я много раз тщательно обдумывала ситуацию, и неизменно приходила к одному и тому же выводу, в чем состоит мой долг. Я знала, что Джельфа была очень важным городом: она была конечным пунктом железнодорожной линии, шедшей из столицы, и по этой причине стала естественным центром торговли, связывавшим огромные территории на юге и горные районы на востоке. Я легко могла представить себе, что будут делать диверсанты, пробравшиеся в город благодаря моей измене. Я решила, что есть только один способ загладить мою вину, и что это мой долг как гражданки Франции, патриотки и дочери префекта и вопреки своим чувствам я должна подчиниться велению своей совести.
   Я рассказала Али Менесу Йовену, что я задумала. Он и еще пятеро других мужчин согласились помочь мне. Я отперла склад при префектуре и мы проверили все винтовки, чтобы выбрать наименее поврежденные. Патронов оказалось совсем мало, но все же достаточно, чтобы зарядить все оружие. Во вторник, на рассвете, мужчины пришли и собрались возле нашего дома, ожидая меня. Салуд Сахель надел какой-то амулет, видневшийся в V-образном вырезе его просторного одеяния.
   Мы шли очень быстро. Мне трудно было выдержать такой темп, но я справилась. Когда взошло солнце, мы добрались до прохода в горах и заняли позиции по обе его стороны, в самом узком месте. В полдень мужчины поели фиников. Они не разговаривали. Они сидели за скалами и перемещались вслед за тенью. Жара и ожидание были почти невыносимы.
   
   Немцы появились в проходе — двенадцать мужчин, идущих цепочкой по одному. Я удивилась, что все они разного возраста: я думала, что они все будут такие же высокие и молодые, как Фолькмар. Один за другим они пробирались вниз по уступам. Я подняла руку, и мы открыли огонь. Они поворачивались, растерянные, нашаривая свое оружие, прикрывая глаза от яркого света, и умирали. Это был безмолвный спектакль, нарушаемый только торопливыми выстрелами и несколькими криками. Двое мужчин спустились вниз, чтобы осмотреть тела. Когда Салуд Сахель наклонился над одним из немцев, амулет, защищавший его от смерти, коснулся лица его жертвы.
   Я велела им сложить тела на склоне холма возле большой каменной глыбы. Они отнесли трупы вниз, иногда спотыкаясь на осыпающихся камнях, и падая, задевали руками и ногами тела, которые они несли. Потом я заставила их устроить небольшой оползень, заваливший груду трупов. Чья-то рука еще торчала наружу. Я набрала камней, чтобы завершить этот могильный холм каменного века.
   
   ***
   
   Сегодня я помогала моей старшей дочери заучивать спряжение глагола “gehorchen” (подчиняться) в настоящем времени: “Ich gehorche, du gehorchst, wir gehorchen…”[16]. Она нашла, что это сложно выговорить, и выразила желание, чтобы все глаголы было так же легко произносить, как “liben” (любить). Я сказала ей, что даже этот глагол в прошедшем времени спрягать трудно.

Notes

• ↑ [1]. Магриб — арабское название стран Северной Африки, расположенных к западу от Египта.

• ↑ [2]. Режим Виши (фр. le régime de Vichy) — режим в Южной Франции, появившийся после поражения Франции в начале Второй мировой войны в 1940 году. Режим Виши представлял собой диктатуру, а его глава маршал Петен симпатизировал нацистам и призывал к сотрудничеству (фр. collaborer) с ними. Поэтому предателей (и не только французских), сотрудничавших с нацистами, стали называть “коллаборационистами”.

• ↑ [3]. “Свободная Франция” (фр. “La France libre”) — движение, сложившееся по призыву генерала Шарля де Голля после поражения Франции, ставившее целью борьбу за освобождение Франции от немецких нацистов и их ставленников.

• ↑ [4]. Сахарский Атлас — система горных хребтов в Алжире и Марокко, самая восточная часть Атласских гор.

• ↑ [5]. Pere — отец (фр.).

• ↑ [6]. Панарабизм — общественно-политическое движение, направленное на объединение всех арабов. Панарабизм зародился в начале XX века, когда большая часть Арабского мира находилась в колониальной зависимости от Османской империи, а затем — от европейских держав. Во время Второй мировой войны арабские националисты поддерживали нацистскую Германию, стремясь использовать противоречия между Берлином и европейскими колониальными державами — Англией и Францией. Гитлеровские спецслужбы выделяли крупные суммы арабским политическим деятелям, финансируя антибританские восстания. Арабские же лидеры объявили Гитлера “защитником ислама” и призывали мусульман сражаться на стороне нацистов.

• ↑ [7]. Grande dame — знатная дама (фр.).

• ↑ [8]. Colons — колонисты, поселенцы, здесь — видимо, чиновники колониальной администрации (фр.)

• ↑ [9]. Ларусс (Les Éditions Larousse, фр.) — французское издательство, основанное в 1852 году Пьером Ларуссом и Огюстеном Буайе, специализирующееся на издании справочной литературы (словари, энциклопедии). Самым известным французским энциклопедическим изданием уже много десятилетий остается словарь-энциклопедия “Пети Ларусс” (фр. Le Petit Larousse).

• ↑ [10]. Cahiers — школьные тетради (фр.).

• ↑ [11]. Лицей Сен-Луи (расположен в 6 округе Парижа, в Латинском квартале) — единственный французский государственный лицей, предназначенный исключительно для подготовки к поступлению в лучшие высшие учебные заведения Франции. Известен качеством своего преподавания.

• ↑ [12]. “Les Pensees d`Allemagne” — “Мыслители Германии” (фр.).

• ↑ [13]. “Les Jeunes” — “Молодежь” (фр.).

• ↑ [14]. Quai — набережная (фр.) Речь идет о набережных Сены, в Париже, ставших еще в XIX в. местом, где торговали букинисты и до сих пор располагаются многочисленные книжные развалы.

• ↑ [15]. Jean Cocteau 5 июля 1889 — 11 октября 1963 — французский писатель, поэт, драматург, художник, сценарист и кинорежиссер. Одна из крупнейших фигур французской культуры XX века. Героиня рассказа, очевидно, имеет в виду его фильм “Орфей”, в котором есть эпизод, где Смерть судят за то, что она забыла о своем долге ради любви

• ↑ [16]. “Я подчиняюсь, ты подчиняешься, он подчиняется, мы подчиняемся…” (нем.).

   Шикарный рассказ. Читая, благодаря нашим переводчикам, очередной перевод рассказов, получившись премию По, удивляюсь разнообразию криминального произведения. Этот рассказ великолепный пример. Разве это дететктив? Если судить по строгим меркам (или правилам), то нет. И что? Разве читабельность как-то пострадала? На мой взгляд, абсолютно нет. Мне сразу вспомнился фильм 1956 года "Сорок первый".
   Великолепный рассказ. Пронзительный, разрывающий сердце, Рассказ о любви и долге. А окончание вообще — мурашки по телу.
   Огромное спасибо за перевод!

  Только с заголовком некоторые вопросы, тут ошибка или специально так переведено :)
  "Человек" по-немецки "Mann". А "man" - это особое местоимение для образования безличных предложений. По-русски его вообще точно не перевести, только по контексту ("Man sieht nichts" - "ничего не видно"). А тут с контекстом не очень.
  Общий смысл фразы "Man gehorcht" - что не важен субъект действия, кто именно подчиняется (я, какой-то конкретный человек, вообще все), а только сам факт подчинения в принципе. Но как ни переводи ("Человек подчиняется", "Подчинение", "Нужно подчиниться"), всё равно какие-то дополнительные смыслы появляются. На английский тоже не переводится дословно, может, поэтому заглавие и по-немецки.
  Пожалуй, точнее всего тут был бы вариант "Подчиняются", вообще без подлежащего.

доктор Фелл писал(а):Мне сразу вспомнился фильм 1956 года "Сорок первый".

  Этот фильм по повести Бориса Лавренёва сделан, кстати.

Мне этот рассказ тоже напомнил "Сорок первый".
Но по-моему Лавренев гораздо лучше. У него характер героини прописан ярче, она намного интереснее, как личность, это взрослый ответственный человек, способный на сильные чувства и прекрасно понимающий, ради чего сражается. Она убивает любимого человека и это - трагедия.
А героиня рассказа постоянно подчеркивает свою инфантильность, ведет себя как очень маленький ребенок, для которого весь мир ограничен пределами его дома, не интересующийся тем, что творится за его пределами. Она все время плывет по течению, подчиняется - сначала отцу, потом - немцу. И особой любви там тоже нет, скорее легкая влюбленность. До трагедии она никак не дотягивает.


Что касается названия, то по-немецки его, действительно, можно понимать двояко. Но мне больше понравился мой вариант перевода.

Лавренёв вообще очень средний писатель. Что ни пытался читать у него, везде прёт идеологизированность и стремление к пафосным эффектам, но "Сорок первый" почему-то все равно производит впечатление. И язык там отличный.
В этом духе можно ещё "Непокорённую" Моэма вспомнить. Кстати, вполне могла бы тоже претендовать на премию "Эдгар", там тоже есть шок-развязка и вообще рассказ как раз в духе большинства того, что в этой теме :)

А короче всего подобное выразил в "Аэрограде" Довженко - "Убиваю изменника и врага трудящихся, моего друга Василия Петровича Худякова, шестидесяти лет. Будьте свидетелями моей печали".

Фамилию писательницы, наверное, стоит поправить на Браунинг.

   Я не имею понятия как правильно. На сколько я знаю, ее произведения вообще не переводились на русский язык.

Я извиняюсь. Все у нас правильно указано. На разных сайтах две разные фамилии. И никакой информации об авторе. В исходных данных рассказа нужно поправить на Brownrigg.

   Так. Тут вообще какая-то непонятка. Посмотрите тему "О проекте" Рассказ «Э» - Man Gehorcht, by Leslie Ann Browning вообще за 1963 год. И, кстати Browning а не Brownrigg. А за 1964 Лоуренс Трит «"У", как в слове "Убийство"» - H as in Homicide, by Lawrence Treat.
   Давайте разбираться.

Все правильно. В разделе самой премии указанный год - это год, за который вручается премия. А разделе проекта "Убийства на улице "Эдгар"" указанный год - это год, в котором вручается премия.
И на официальном сайте премии, и на скане оригинала рассказа - везде Leslie Ann Brownrigg.
http://theedgars.com/awards/category-li ... instance=1

Леди Эстер, спасибо за рассказ.

1. Я тоже прочитал его с огромным удовольствием. Написано интересно и достаточно легко.

2. Что касается названия, то мне показалось, что в заголовке автор использовала пару: английское слово "man" и немецкое "Gehorcht".
В этом случае я склонен согласиться с Леди Эстер. Я тоже перевёл бы название как "Человек подчиняется". (Хотя, если сильно придираться, то, наверное, должно было быть не "man", а "human", ну, и дальше в дебри языка...)

3. Рассказ сравнивали с фильмом "Сорок первый". Сравнение хорошее. Но мне почему-то на ум пришла ассоциация (совсем не прямая) с российским короткометражным фильмом "Без срока давности". Там в любопытном ракурсе подана тема коллаборационизма. Файл с этим фильмом можно найти на youtubе.

Виктор писал(а):Что касается названия, то мне показалось, что в заголовке автор использовала пару: английское слово "man" и немецкое "Gehorcht".

Тогда зачем последний абзац рассказа посвящен спряжению глагола "gehorchen"?
Каламбур для англоязычного читателя тут может быть, но по-немецки фраза грамматически верная.

Роджер Шерингэм писал(а):

Виктор писал(а):Что касается названия, то мне показалось, что в заголовке автор использовала пару: английское слово "man" и немецкое "Gehorcht".

Тогда зачем последний абзац рассказа посвящен спряжению глагола "gehorchen"?
Каламбур для англоязычного читателя тут может быть, но по-немецки фраза грамматически верная.

Сомневаюсь, что автор вкладывала в название такой уж глубокий смысл.
Я сначала думал, что это рассказ о психологии, о ницшеанских идеях и попытках их реализации. Но оказалось, что рассказ совсем не об этом. Это именно рассказ; миниатюра о спонтанном патриотизме, не претендующая на особую глубину разработки характеров и взаимоотношений между людьми разных взглядов и культур.

Добавлено спустя 3 минуты 11 секунд:
Хотя формально, Роджер Шерингэм, Вы правы.